Текст книги "Избранное"

Автор книги: Меша Селимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 49 страниц)

Клянусь временем, которое есть начало и конец всего, воистину человек всегда оказывается в убытке.

– Кто-нибудь приходил? – спрашивал я Джемала по привычке, уже не надеясь.

– Нет. Никто.

Я хотел надеяться, нельзя жить без ожидания, но у меня не было сил. Я покидал свое место караульного у дверей, садился где попало, тихий, сраженный, все более тихий. Я утратил ощущение жизни, стиралась граница сна и яви, я видел то, что мне мерещилось, я беспрепятственно блуждал по тропинкам детства и юности, словно это во сне меня отводили в тюрьму, я жил с людьми, которых давно не встречал, и мне было хорошо, потому что не надо было просыпаться, я не знал об этом. Джемал тоже был сном, как тьма вокруг и сырые стены, и когда я приходил в себя, то не слишком мучился. Для мучений нужна сила.

Мне стало ясно, как умирают люди, и я убедился, что это не тяжело. И не легко. Никак. Только живешь все меньше, все меньше существуешь, думаешь, чувствуешь, знаешь, полноводное жизненное течение пересыхает, остается тонкая ниточка робкого сознания, все более бедного, все более незначительного. И тогда ничего не происходит, ничего нет, ничего. Совсем ничего.

А когда однажды в этом увядании без конца, поскольку оно обрывалось и не было продолжением, Джемал что-то сказал в отверстие, я сразу даже не понял, что он говорит, но был уверен, нечто важное. Я проснулся и понял: друзья принесли мне подарки.

– Какие друзья?

– Не знаю. Двое. Бери.

Я знал, не надо было и спрашивать, я знал, что они придут. Знал давно, ожидание было долгим, но я знал.

Ногтями цеплялся я за дверь, чтоб встать. Не случайно сидел я на этом месте.

– Двое?

– Двое. Передали караульному.

– Что они сказали?

– Не знаю.

– Скажи, пусть спросит, кто они.

Я хотел услышать знакомые имена. Хасан и Харун. Нет. Хасан и Исхак.

Я взял еду, хурму, черешни, они были зеленой завязью, когда я сюда пришел, розоватым цветком, я хотел, чтоб меня наполнила их бесцветная кровь, чтоб я мог без боли расцветать – каждую весну, подобно им, это было однажды, давно, в той еще, прекрасной жизни. Возможно, тогда она казалась мне трудной, но, когда я думаю о ней, находясь в этом месте, я мечтаю, чтоб она вернулась.

Я боялся, как бы не выронить узелок, руки мои увяли, руки мои радовались, руки мои поглупели и немощны, они крепко прижали к груди доказательство того, что я не умер. Я знал, что они придут, знал! Я нагибал голову и наслаждался свежим дыханием раннего лета, жаждущим, желанным, еще, еще, плесень скоро проберется в этот прозрачный розовый запах черешен, грязными пальцами касался я их гладкой детской кожицы, за один миг, за час она сморщится, станет дряблой. Все равно, все равно. Это знак, это призыв из той жизни. Я не один, есть надежда. Когда я думал, что конец близок, у меня не было слез, а теперь они лились потоком из ожившего источника, наверняка оставляя следы на грязной коже. Пусть текут, я воскрес из мертвых. Достаточно самого скромного сигнала, что я не позабыт, и вернулась потерянная сила. Тело ослабело, но это пустяки, откуда-то изнутри тепло согревало меня, и я не думал о смерти, ушло мое безразличие. В последнюю минуту мне удалось удержаться на крутизне, по которой я скользил, я избежал умирания. А оно началось во мне. (Я убедился, и не только тогда, что душа часто может удержать тело, но тело душу – никогда: она клонится и гибнет сама.)

Я снова ждал.

Я говорил: они вспомнили, Харун.

И думал о Хасане. И думал об Исхаке.

Они поднимут мятеж и освободят меня.

Я проберусь по тайным переходам, и они похитят меня.

Они превратятся в воздух, в птиц, в духов, они станут невидимы, они придут.

Чудо произойдет, но они придут.

Землетрясение разрушит эти ветхие стены, они будут ждать, чтоб вывести меня из развалин.

Хасан и Исхак первыми распахнут эти двери, кто бы ни пришел, что бы ни произошло.

В голове не было ни одной мысли, поток несся в беспорядке мимо старого русла. Я вслушивался в гул своего освобождения, как в клики радости, я ждал пальбы как мщения за ту радость, что со страхом подавлял в себе, едва лишь она предчувствием возникала в душе. В этом ожидании не было обыкновенного финала. Может быть, из-за этой могилы, в которую я был заперт, и близости смерти, которой пахнуло на меня, может быть, из-за глубоких коридоров и массивных ворот, которые не открываются от первого слова и по просьбе, может быть, из-за пережитого ужаса, который можно уничтожить лишь другим, еще более жутким. Я ждал какого-то судного дня и был уверен, что он наступит. Эти двое дали мне знать о нем.

На другой день я опять получил гостинец, время вновь стало осязаемым, и опять это были двое, без имени, а я знал, кто это, и ожидал землетрясения.

– Если б произошло землетрясение, или пожар, или мятеж? – спрашивал я Джемала, удивляясь, что он не понимает. А может, понимает. Он меня тоже спрашивал:

– Ты дервиш. Знаешь ли ты это: «Когда настанет Великое Событие»? Неужели мы думаем одинаково?

– Знаю.

– Подойди. Ближе. Скажи.

– Не скажу.

– Жалко. Недобрый ты человек.

– Зачем тебе это?

– Люблю. Слушать.

– Откуда ты знаешь?

– От арестанта. До тебя. Хороший человек.

– Это из Корана. Сура Вакиа.

– Может быть.

– «Когда настанет Великое Событие…»

– Тише. Иди сюда.

– «Когда настанет Великое Событие, кого-то возвысят, кого-то унизят. Когда земля содрогнется, будет вас три вида».

В сером мраке, опершись подбородком на острое железо, смотрел я на его бесформенное лицо в четырехугольной раме, совсем близко от моих глаз. Удивленно слушал он то, что я говорил, с любопытством, которого я не мог понять.

– Не то.

– Может быть, «Паук»?

– Не знаю. Мне все одно. Какие три вида?

–«Первый – счастливые соратники, равные в счастье. Они были предводителями и стояли впереди всех людей. К аллаху они приблизились и живут в райских садах блаженства. Это группа первых, а мало их придет позже. Они на престолах, золотом украшенных, приятно расположились друг перед другом. Им служат мальчики, годы которых не изменяются, обходят их с сосудами, кувшинами и чашами, наполненными чистым напитком, что течет из одного источника. От этого напитка не заболит у них голова и тело не ослабнет. И берут они фрукты, что им нравятся, и мясо птичье, какое хотят. Ходят вокруг них прелестные девушки с большими глазами, прекрасные, как жемчуг, что хранят раковины. Это награда за заслуги. Они не будут слушать ни пустые слова, ни грешные речи. Будут слышать только слова: покой, покой!..

…И с правой стороны товарищи в счастье. Они сидят под плодоносным деревом лотос, что не имеет шипов, и под бананами, плоды которых висят гроздьями в прохладе, которая широко простерлась у воды, что течет, прозрачная, в изобилии фруктов, которое никогда не кончается и не уменьшается, отдыхают на высоких ложах» [6]6
  Цитаты из Корана в переводе И. Ю. Крачковского.


[Закрыть].

– Хорошо. Им тоже.

В шепоте его звучало удивление, полное зависти.

– «Но сколь же тяжко несчастным, которых поразило несчастье! Их место в пламенном огне и кипящей воде, во мгле темной и черном дыме, который ни приятен, ни красив. Будете вкушать вы горькие плоды дерева зеккум и пить кипящую воду. Будете пить, как жаждущие верблюды. Мы судили, чтоб между вами царила смерть, а мощь наша велика, и будет так» [7]7
  Цитаты из Корана в переводе И. Ю. Крачковского.


[Закрыть].

– А почему? Виноваты ли они?

– Это бог знает, Джемал.

– Еще есть?

– «Скажут несчастные избранным: „Погодите, чтоб мы немного взяли от света вашего!“ И ответят им: „Возвратитесь и ищите себе свет“. И тогда воздвигнется между ними стена, внутри будет милость, снаружи ее – страдание. И кричать будут те, снаружи: „Разве не были мы с вами?“» [8]8
  Цитаты из Корана в переводе И. Ю. Крачковского.


[Закрыть]

– Ох, господи милостивый. Снова. Без света.

Он долго молчал потом, возбужденный мозг его изнывал. Он тяжело дышал.

– А я? Куда я?

– Не знаю.

– Буду ли с правой стороны?

– Может быть.

– «Вас ждут сады райские, в которых реки текут». Это он говорил. До тебя. И о солнце. Куда я? Это за заслуги. Есть ли у меня? Заслуги? Пятнадцать лет вот так. Здесь. А там солнце. Реки. Фрукты. За заслуги.

– Что с тем человеком?

– Умер. Хороший. Тихий. Говорил со мной. Так. И ты тоже сказал. Там. И все хорошие люди. Это хорошо. Я сказал. Из-за солнца. И из-за воды. Чистой. И из-за боли в костях. У меня.

– Как он умер?

– Трудно. Душа не хотела. Уходить. Вырывался. Я тоже был. Там. Помогал.

– В чем помогал?

– Задушили его.

– И ты помогал его душить?

– Вырывался.

– Тебе не жалко было?

– Жалко. Из-за солнца. Что он говорил.

– Как его звали? Не Харун?

– Не знаю.

– В чем он провинился?

– Не знаю.

– Иди, Джемал.

– Может быть, я тоже? С той стороны. Стены.

– Конечно, Джемал.

Он спросил, не хотел бы я перейти в другую камеру, она не так сыра и темна, как моя.

– Все равно, Джемал.

– Ты будешь говорить? Снова? «Когда настанет…» Только это. И здесь тьма. И мерзко. Пятнадцать лет. Несправедливо. И там.

– Иди, Джемал.

Долго кружились возле меня сказанные им слова, корявые, изуродованные, казалось, он с трудом соединяет их вместе, но разбросанные, обезглавленные обрывки чудом держались рядом, выражая даже человеческий страх.

Я погибал вновь.

И когда однажды, позже, в тот день, или много спустя, или никогда, он открыл дверь моей камеры, меня охватили два противоположных чувства: ужас, что меня задушат, и надежда, что выпустят. Они налетели на меня одновременно, словно два перепуганных нетерпеливых существа, толкаясь и спеша. Или же так невелико было расстояние между ними, что я с трудом мог отделить их во времени? Вероятно, от первой мысли я отказался сразу, так как он был один, и сразу ощутил радость: свобода! Могло случиться и то и другое, причины могли и не существовать. Если убивают без вины, могут и выпускать без объяснения.

Но это не было ни то ни другое. Мне надо было перейти в другую камеру.

Я согласился без особой радости.

Вошел в чужую могилу, теперь она моя, и встал у двери, чтоб освоиться.

– Тс-с!

Странным было это чье-то предупреждение из полутьмы, но в этот миг из трещины выпорхнул голубь. Я заметил его взлет.

– Теперь болтай сколько влезет,– сказал тот, что просил меня не спугнуть птицу.

– Я не знал. Он снова прилетит?

– Он не дурак. Случайно залетел.

– Жаль. Ты любишь голубей?

– Нет. Но здесь и летучую мышь полюбишь.

– У меня не было даже летучих мышей, оттого, должно быть, что слишком сыро.

– Их и тут нет. Они не любят людей. Я поймал одну, случайно залетела, по ошибке, хотел привязать шнурком от жилетки, да стало противно. Садись, выбирай, куда хочешь, все равно.

– Знаю.

– Ты давно сидишь?

– Давно.

– Не позабыли о тебе?

– Как позабыли?

– Так, позабыли. Рассказывал мне один, сидел здесь, взяли его где-то в Крайне, дни и недели возили из города в город, из тюрьмы в тюрьму, пока сюда не привезли. А здесь позабыли. Месяцы проходили, а он сидел, тосковал, никто его не знал, никто не спрашивал о нем, выкинули его из головы – и готово дело. Только б этого с тобой не случилось.

– Друзья дали мне весть. Узнали, где я.

– Это еще хуже. О том человеке тоже родня узнала, приехала, а он передал, чтоб не искали. Так он по крайней мере жив, а вспомнят – до беды недалеко. И в самом деле, увели его однажды ночью. В ссылку, должно быть.

Голос у него был насмешливый, будто он нарочно пугал, но история выглядела правдивой.

– Почему ты так говоришь? – спросил я, удивленный его манерой и смыслом его слов. Я считал, что здесь все насмерть опечалены и стараются не обижать друг друга.

Человек засмеялся. Засмеялся по-настоящему. Это было настолько неожиданно, что я подумал, будто он сошел с ума. Хотя смеялся он, как смеются нормальные люди, и даже весело, словно находился у себя дома. Может быть, именно поэтому.

– Почему я говорю так? Здесь вся мудрость заключается в том, чтоб быть терпеливым. И быть ко всему готовым. Такое это место. А случится лучше, чем ты ожидал,– слава богу, ты в выигрыше.

– Как ты можешь так мрачно думать?

– Если не думать мрачно, может получиться еще страшнее. От тебя ничего не зависит. Не имеет смысла быть ни храбрым, ни трусом, ни ругаться, ни плакать, нет никакого смысла. Вот и сиди и жди своей судьбы, а она сурово-черная уже по одному тому, что ты здесь. Я так думаю: если ты не виновен – их ошибка, если виновен – твоя. Если безвинно попал – твоя беда, провалился в глубокую яму. Если виновен, значит, доигрался, и ничего больше.

– У тебя это очень просто.

– Ну, не так уж просто. Надо привыкнуть, тогда просто. Видишь, мне кажется, я не виновен, так же как наверняка и тебе. А это не совсем точно, потому что не может быть, чтоб хоть раз в жизни ты не совершил такого греха, который не надо замаливать. Понимаешь, тогда тебя кара миновала, а сейчас ты ни в чем не виноват. Разумеется, тебе кажется, что тебя надо выпустить. Только как тебя выпустить? Вот, попытайся думать, как они. Коль скоро ты не виновен, значит, они ошиблись, схватили невинного человека. Если выпустят, значит, признаются в своей ошибке, а это ни легко, ни полезно. Никакой разумный человек не может от них потребовать, чтоб они действовали против самих себя. Слишком это нереальное и смешное требование. Значит, я должен быть виновен. А как меня выпустить, раз я виновен? Понимаешь? Не надо быть слишком несправедливым. Каждый рассуждает по-своему, и мы считаем, что все обстоит нормально, когда мы так поступаем, но, когда они это делают, нам это мешает. Согласись, это непоследовательно.

– А если о тебе позабудут, кто виноват?

Такая возможность сразила меня: о тебе забыли, тьма поглотила тебя, и никто не знает о твоем существовании, люди считают, что ты умер или отправился бродить по белу свету, ты там, где хотел быть, тебе хорошо, тебе, возможно, даже завидуют, а ты ждешь напрасно, вины за тобой нет, но ты виновен непрестанно, тебя не должны наказывать, но наказание непрерывно исполняется, еще более ужасное, нежели произнесенное вслух.

– Кто виноват? Забывчивость. Черта человеческая, случается. И если ты как следует поразмыслишь, то поймешь, никто тебе не причинил зла. Такая у тебя судьба. Возможно, ты сам виноват в том, что невиновен. Будь ты виновен, о тебе бы не позабыли. Это даже признание того, что ты не виновен.

Да он шутит, я только сейчас понял! Кто этот человек, что так шутит? Он измучает меня, лучше б уж мне остаться одному.

– Плохи твои шутки, друг,– произнес я с упреком.

– Раз плохи, значит, не шутки. Шутка никогда плохой не бывает.

И тут я узнал его. У меня оборвалось дыхание, я крикнул, или мне показалось, что крикнул, необходимо было, я должен был, но не смел встретить его здесь!

Это Исхак!

Исхак, беспрестанная дума моя, легкое воспоминание, робкое осознание самого себя, неосознанного и неосуществимого, далекий свет в моей тьме, человеческая надежда, искомый ключ тайны, предугаданная возможность вне круга известных, признание невозможного, мечта, которая не может осуществиться и которую нельзя отбросить. Исхак, мое восхищение безумной смелостью, о которой мы позабыли, ибо она стала нам ненужной.

Схватили героя единственных подлинных сказаний, детских, рожденных чистой фантазией, сохраненных созревшей слабостью. Рухнули мечты. Те, что сильнее сказки.

Он тоже верил в сказку, говорил, что никогда его не поймают.

– Исхак! – воскликнул я, словно взывая к утраченному.

– Кого ты зовешь? – удивленно спросил человек.

– Тебя зову. Исхака зову.

– Я не Исхак.

– Безразлично. Я так назвал тебя. Как ты позволил, чтоб тебя схватили?

– Человек для того и создан, чтоб его схватили рано или поздно.

– Раньше ты так не думал.

– А меня и не сажали раньше. Тогда и теперь – два разных человека.

– Неужели ты им сдаешься, Исхак?

– Я не сдаюсь. Я сдан. Помимо своей воли. Я не хочу, а происходит. Я им помог, ибо существую. Не существуй я, они б ничего не могли сделать.

– Неужели причина только в том, что ты существуешь?

– Причина и условие. Они представляют такую возможность. Для тебя и для них. Она редко остается неиспользованной. Независимо от того, здесь ли ты или наверху. Я не знаю, до каких пределов простирается вина. Есть ли ей продолжение и на том свете?

– Если ты не совершил ничего плохого, ты не виноват. Аллах исправляет нанесенную несправедливость.

– Слишком быстр ты на ответ. Подумай как следует. От бога ли власть? Если нет – откуда у нее право судить нас? Если да – как может она ошибаться? Если нет, мы свергнем ее; если да, будем слушать. Если она не от бога, что заставляет нас терпеть несправедливость? Если она от бога, то несправедливость ли это или кара во имя более высоких целей? Если нет, тогда по отношению ко мне, к тебе, ко всем нам совершено насилие, и, значит, мы опять виновны в том, что его терпим. Теперь ответь. Но не по-дервишски, будто власть от бога и только иногда ею пользуются злые люди. И не говори, будто бог будет поджаривать грешников на адском огне, потому что мы будем знать ничуть не больше, чем знаем теперь. Коран, между прочим, говорит: «Слушайте бога, и посланника его, и тех, кто ваши дела вершит». Это божья заповедь, ведь для бога важнее цель, нежели я и ты. Значит ли, что они тогда насильники? Или мы насильники и мы будем гореть в геенне огненной? И есть ли то, что они делают, насилие или оборона? Вершить делами – значит управлять, власть – сила, сила есть несправедливость во имя справедливости. Безвластие хуже: смятение, всеобщая несправедливость и насилие, всеобщий страх. Теперь отвечай.

Я молчал.

– Не можешь ответить? Удивляюсь я, вы, дервиши, ничего не можете объяснить, но на все можете ответить.

– Я заранее допускаю: ты не согласишься со мной, что бы я ни сказал. Трудно договориться двум людям, что по-разному думают.

– Легко договориться двум людям, которые думают.

Он снова засмеялся. Не было издевки в его смехе, он в равной мере относился и к нему самому, но для меня явился поводом прервать разговор, в котором я чувствовал себя неуверенно. Впервые случилось, что меня смутили вопросы, которые прежде казались ясными. Суждения этого человека произвольны, поверхностны, иногда даже шутливы, но ответить, тем не менее, было трудно. Не потому, что не нашлось ответа,– он сделал так, что мой ответ не мог быть убедительным. Он не возделал почву для семени, которое я мог бы посеять. Он заранее воздвиг ограничения на то, что я мог сказать, он связал меня, подвел к бездне, высмеял все, обесценил мои возможные соображения. Он одолел меня, навязав свою манеру рассуждать, указав на опасность преклонения перед всем сущим.

– Ты честный,– произнес он, как бы отдавая мне должное.– Честный и умный. Не хочешь отвечать пустыми словами, а настоящих у тебя нет. А я тебе вкладывал в рот ответы.

– Чтоб иметь возможность их отвергнуть. Ты издевался.

– Я говорил с тобой без злого умысла. Беда в том, что ты не осмеливаешься рассуждать. Ты пугаешься, не знаешь, куда уведет тебя мысль. Все перемешалось в тебе, ты закрываешь глаза, идешь проторенной дорогой. Тебя привели сюда не знаю за что, и меня это не касается, но мои рассуждения о вине людской ты не приемлешь. Ты думаешь, это шутка. Возможно, и шутка, но из нее могла бы получиться очень неплохая философия, ничуть не хуже других, по крайней мере она получила бы отличное применение, примирила бы нас со всем, что происходит. Ты раздосадован, так как считаешь себя невиновным. Жаль. Если тебя не выпустят, ты скоро умрешь от муки, и все будет в порядке. А что будет, если тебя выпустят? Это была бы такая беда, о которой мне не доводилось никогда слышать. То, что наверху, принадлежит тебе так же, как и им, а они тебя отвергли. Пойдешь в гайдуки? Возненавидишь их? Забудешь? Я спрашиваю потому, что не знаю, что тяжелее. Возможно все, но решения я не вижу. Уйдешь в гайдуки, займешься насилием, чего тебе тогда на них сердиться? Возненавидишь их, отравит тебя твоя недобрая воля, не сможешь ты пойти до конца против них и против себя, поскольку ты то же самое, что и они, и снова тебя арестуют, вот и выйдет, будто ты совершил самоубийство. Позабудешь, тогда сможешь получить определенное возмещение, причисляя себя к благородным, но они-то будут видеть в тебе труса, лицемера, не поверят тебе. Ты окажешься изолированным во всех случаях, это и есть то, чего ты не можешь принять. Для тебя единственно возможное решение: чтобы ничего не случилось.

– Я так и думаю! – изумленно воскликнул я.

– Тем хуже. Потому что именно это-то и невозможно.

Исхак! Другой, иной, но тот же, как тогда. Все иное, но такое же. Исхак, который не отвечает, но спрашивает, который спрашивает для того, чтоб задавать загадки, который задает загадки для того, чтоб их высмеивать. Неуловим. Иди, сказал бы он мне, как прежде, если б это не было смешно, поскольку я не могу уйти. Он может. Выйдет, если захочет, произойдет чудо, и он исчезнет, напрасно его искать, его не удержат стены, не удержат тюремщики, никто ничего не сможет сделать ему. Он неуловим, как неуловима его мысль. Уйдет, не ответив, хотя знает ответ, но не скажет его. Он всегда оставляет меня разбитым, все во мне взбаламучивает, что я знаю, и напрасно я позже соображаю, как ему следовало ответить, ведь я не ответил, не смог, верил ему в тот момент больше, чем себе, сожалею, но я теперь себе не верю без него и боюсь, что он опровергнет любое мое суждение, услыхав его, поэтому я молчу, но сохранить свои суждения я могу, лишь защищаясь перед ним. А это у меня не получается. Он думает иначе, чем я, его мысль движется непостижимыми путями, она необязательна, дерзка, не уважает уважаемое мною. Он на все смотрит свободно, я замираю перед многим. Он разрушает, не воздвигая, говорит о том, чего нет, а не о том, что есть. Отрицание убедительно, у него нет ни границ, ни целей, ни к чему не стремится, ничего не защищает. Труднее защищаться, чем нападать, потому что достигнутое непрерывно изнашивается, отрывается от замысла.

– Жизнь всегда скользит вниз,– произнес я, пытаясь защищаться.– Необходимы усилия, чтоб этого не допустить.

– Мысль влечет ее вниз, ибо она начинает противоречить самой себе. А потом рождается новая мысль, противоположная, и она хороша до тех пор, пока не начинает осуществляться. Плохо не то, что есть, но то, чего желаешь. Когда люди натыкаются на хорошую мысль, они должны хранить ее под стеклом, чтоб не запачкать.

– Значит, нет никакой возможности организовать этот мир? И все лишь сплошной обман, бесконечная попытка?

Он не ответил. Он высказал странную мысль, она была странной вначале, потом уже для меня было неважно.

– И это тоже мир. Мы в подземелье. Организовать его – значит сделать еще хуже.

Тут началась бессмыслица. Мне казалось, что я улавливаю ее, но отделаться от нее не мог. Какая-то неодолимая сладость заключалась в этом ничто, в блуждании без усилий и цели. Лист, плывущий по неведомому течению. Освобожденная от тяжести мысль, которую не сводят судороги. Причудливая и забавная игра без цели. Парение без страха. Каприз, в котором не раскаиваешься, приятная и неизбежная обязанность, как дыхание, как ток крови.

– Для кого хуже? – незаинтересованно спросил я.

– Для нас. Для них. Мы будем запирать друг друга. Привыкнем. Превратимся в кротов, в слепых мышей, в скорпионов.

– И не станем вылезать на поверхность. Полюбим тишину и тьму.

– Не станем вылезать. Останемся здесь навечно. Мы не можем без вечности.

– Не будем забывать друг друга.

– Будем сажать противников наверху, выгонять их на поверхность. И забывать о них.

– «Когда их извлекут из геенны, то бросят в реку жизни…»

– Они будут несчастны наверху. Будут вопить: «Дайте нам немного тьмы. Мы были с вами!»

– А мы им ответим: «Ищите сами себе мрак! Сами создавайте его!»

– Как они будут несчастны! Они будут вопить: «Освободите нас! Пустите нас вниз!» А мы им ответим: «Вы сами виноваты. Вы нам не верили».

– Вы сами виноваты. Оставайтесь наверху.

– Я иногда буду вылезать на поверхность.

– Ты всегда непокорен.

– Ты будешь дервиш-крот. Будешь следить за тем, чтоб мы не обрели зрения, чтоб не ушли из нашей мрачной обители.

– Мы будем охранять наш мир.

– Я не хочу быть кротом.

– Коготки у нас вырастут. И шкура. И морда.

– Я не хочу быть кротом. Иди.

Я сидел на корточках, прислонившись лбом к потрескавшейся мокрой стене, не имея сил встать.

Кто-то стоял надо мной.

Он помог мне подняться.

– Ты свободен. Тебя ждут друзья.

Далекой, бескровной мыслью я соображал, что мне полагалось радоваться, но я не пытался и даже не испытывал никакой в этом необходимости.

– Где Исхак? – спросил я Джемала.– Он был здесь.

– Не беспокойся. О других.

– Он только что был здесь.

В коридоре ждал незнакомый человек. Привели меня трое. Теперь я был не опасен.

– Пошли,– сказал он.

Мы молча шли сквозь тьму, я ударялся о стены, человек поддерживал меня, мы шли, я убегал, меня долго не было, и вот я возвращался и думал: кто ждет меня? И мне было безразлично. Потом мы переползли из большего мрака в меньший, я сообразил, что это ночь, которая проходит, хорошо все, что не вечно, ночь и дождь, летний дождь, я хотел вытянуть руки, чтоб он смыл с них грязь подземелья, погасил жар, но руки висели как плети, немощные, ненужные.