Текст книги "Итальянские новеллы (1860–1914)"

Автор книги: Луиджи Пиранделло

Соавторы: Габриэле д'Аннунцио,Эдмондо Амичис,Антонио Фогадзаро,Джероламо Роветта,Альфредо Ориани,Луиджи Капуана,Доменико Чамполи,Сальваторе Джакомо,Джованни Верга,Матильда Серао
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 50 страниц)

Печной Горшок

А теперь пришла очередь рассказать о Печном Горшке. Это большой чудак, который выделяется среди многих дурней на ярмарке, и каждый прохожий высмеивает его на свой лад. Это прозвище он заслужил по праву, потому что сначала господь бог, затем жена заботились, чтобы у него в доме всегда был горшок с едой, а он назло куму, дону Либорио, ел и пил лучше самого короля.

Тому, кто никогда не страдал ревностью, – да избавит и освободит нас святой Исидоро от этого порока, – и всегда пребывал в блаженном покое, а потом вдруг вздумал сойти с ума, уготовано место на каторге.

Печной Горшок захотел во что бы то ни стало жениться на Венере, хотя он не был королем, и у него не было королевства, и он должен был рассчитывать только на собственные руки, чтобы заработать на хлеб. Напрасно его мать, бедняжка, говорила ему:

– Оставь в покое Венеру, она тебе не пара. Она прикрывает мантилькой только половину головы и выставляет ногу, когда идет по улице. Старики знают больше нас, и нужно слушаться их для нашего же блага.

Но у него постоянно стояли перед глазами эти туфельки и эти плутовские глаза под мантилькой, искавшие мужа; вот почему он и женился на ней, не послушав добрых советов, и мать ушла из дома, прожив в нем тридцать лет, потому что свекровь и невестка вместе очень походили на кошку с собакой. Невестка своими медовыми губками столько наговорила свекрови и так себя с ней вела, что несчастная старая ворчунья оставила поле боя и ушла умирать в какую-то лачугу. Между мужем и женой возникали даже споры и разногласия всякий раз, как нужно было вносить ежемесячную плату за эту лачугу. Когда же наконец страдания бедной старушки кончились и сын, услышав, что к ней понесли святые дары, прибежал в лачугу, он не получил благословения и не услышал последнего напутствия из уст умирающей, которая лежала с плотно сжатыми губами и изменившимся лицом в полутемном углу домишка. Только ее глаза сохранили еще живое выражение и, казалось, хотели многое сказать ему.

Кто не почитает родителей, тот накликает на себя беду и плохо кончит.

Бедная старушка умерла от огорчения, что жена ее сына избрала дурной путь; и бог в милосердии своем позволил ей уйти из этого мира, унося с собою в другой все, что у нее накопилось против невестки, которая знала, как у старушки болело сердце за сына. Едва сделавшись полновластной хозяйкой в доме, без узды на шее, Венера так повела себя и такого натворила, что люди с тех пор называли ее мужа только по прозвищу. Когда ему случалось его услышать и он отваживался пожаловаться жене, она ему говорила: «А ты уже и поверил?» Этого было достаточно, и он был доволен, как в пасхальный праздник.

Так уж он был устроен, бедняжка, что до сих пор никому не сделал зла. Если бы он увидел все своими собственными глазами, то и тогда бы не поверил, клянусь присноблаженной святой Лючией. К чему было портить себе кровь? В доме царил мир, достаток и в придачу здоровье, потому что кум, дон Либорио, был врачом. Чего же еще недоставало, боже правый? С доном Либорио они все делали сообща: на арендуемой земле держали загон, в котором находилось около тридцати овец, арендовали вместе луга, и слово дона Либорио являлось гарантией, когда они скрепляли сделку у нотариуса. Печной Горшок приносил Либорио первые бобы и первый горох, колол для кухни дрова, давил виноград на точиле. И у него самого всего было вдоволь: и зерна в кладовой, и вина в бочке, и масла в горшке; его жена – кровь с молоком – щеголяла в новых туфлях и в шелковых платочках. Дон Либорио лечил бесплатно семью Печного Горшка и даже крестил его ребенка. В общем, они жили одним домом; Печной Горшок называл дона Либорио «синьор кум» и трудился на совесть. Уж тут-то его не в чем было упрекнуть. Он заботился о процветании своем и синьора кума, а тот тоже соблюдал свою выгоду, – все были довольны.

И вот случилось так, что этот ангельский мир вдруг всего за один день, за одну минуту, превратился в ад. Как-то крестьяне, работавшие в поле, с наступлением вечера пошли побеседовать в холодок и случайно стали перемывать косточки Печному Горшку и его жене, не заметив, что он заснул поблизости за изгородью, так что никто его не видел. Недаром говорится: «Когда ешь, закрой дверь, а когда говоришь, осмотрись хорошенько».

На этот раз, видно, сам черт расшевелил мирно спавшего Печного Горшка и шепнул ему в ухо оскорбительные слова, говорившиеся по его адресу и глубоко запавшие ему в душу.

– Этот козел Печной Горшок, – говорили крестьяне, – подбирает объедки дона Либорио! Ест и пьет в грязи! И жиреет, как боров!

Ну что особенного случилось? Что взбрело на ум Печному Горшку? Он вскочил, ничего не сказав, и бегом бросился к деревне, будто его укусил тарантул; он ничего не видел вокруг, а трава и камни казались ему окрашенными кровью. На пороге своего дома он встретил дона Либорио, который спокойно шел своей дорогой, обмахиваясь соломенной шляпой.

– Послушайте, синьор кум, – сказал ему Печной Горшок, – если я еще раз увижу вас в моем доме, как бог свят, я вам покажу, где раки зимуют!

Дон Либорио посмотрел ему прямо в глаза, как будто тот говорил по-турецки, и ему показалось, что в голове у Печного Горшка помутилось от жары, так как трудно было представить, что Печному Горшку вдруг пришло на ум ревновать, после того как столько времени он на все закрывал глаза и был славным малым и самым лучшим мужем, какого можно сыскать на всем белом свете.

– Что с вами сегодня, кум? – спросил дон Либорио.

– То, что если я еще раз увижу вас в моем доме, как бог свят, я вам покажу, где раки зимуют!

Дон Либорио пожал плечами и ушел посмеиваясь. Печной Горшок вошел в дом с выкаченными глазами и повторил жене:

– Если я еще раз увижу здесь синьора кума, как бог свят, я ему покажу, где раки зимуют!

Венера, подбоченясь, принялась ругать и оскорблять мужа. А он, прижавшись к стене, только кивал головой и молча стоял на своем, как рассерженный бык. Ребятишки расплакались, видя эти новости. Наконец, чтобы избавиться от него, жена схватила кол и выгнала его из дома, приговаривая, что в своем доме она вольна поступать так, как ей заблагорассудится. Печной Горшок не мог больше работать в поле, постоянно думал об одном и том же и лицом походил на василиска, так что никто его не узнавал. В субботу он воткнул лопату в борозду до наступления сумерек и ушел, не получив денег за недельную работу. Жена, видя, что он вернулся без денег, да еще на два часа раньше обычного, начала снова ругать его и хотела послать на рынок за солеными анчоусами, потому что она чувствовала как бы занозу в горле. Но он не захотел никуда идти, взял дочку к себе на колени, а она, бедняжка, не смела пошевельнуться и тихонько всхлипывала, боясь, что папа ее накажет, – такое было у него лицо. В этот вечер в Венеру сам черт вселился, и черная курица на насесте не переставала клохтать, словно предвещая беду.

Дон Либорио обычно заходил к ним после осмотра больных, прежде чем идти в кафе, чтобы сыграть партию в тридцать шесть. Вечером Венера объявила, что надо попросить врача пощупать ей пульс, потому что весь день она чувствовала озноб, который вызывал у нее боль в горле. Печной Горшок сидел тихо, не шевелясь. Но как только он услышал на безлюдной улочке спокойные шаги доктора, который устал после визитов к больным и шел медленно, тяжело дыша из-за жары и обмахиваясь соломенной шляпой, Печной Горшок взял кол, которым жена выгнала его из дому, когда он надоел ей, и встал за дверью. К несчастью, Венера ничего не заметила, так как в это время она вышла на кухню подбросить охапку дров под кипящий котел. Едва дон Либорио переступил порог, как его кум поднял кол и нанес ему такой сильный удар по затылку, что убил на месте, как быка, так что уже не понадобилась помощь ни врача, ни аптекаря.

Вот как случилось, что Печной Горшок угодил на каторгу.

Перевод И. Володиной

Мистерия

Всякий раз, как дядюшка Джованни принимался рассказывать эту историю, на его лице, похожем на лицо полицейского сыщика, выступали слезы, чего, казалось бы, никак нельзя было от него ожидать.

Театр разбивали на небольшой церковной площади и украшали миртом, дубовыми и густолиственными оливковыми ветвями: никто ничего не жалел для святой мистерии.

Дядюшке Меммо, увидевшему, как церковный сторож ломает и рубит топором целые ветки на его участке, показалось, что удары отдаются в его собственной груди; он закричал издали:

– Вы не христианин, что ли, кум Калоджеро? Или на вас креста нет, что вы так безжалостно рубите эту рощу?

Но жена, хоть и со слезами на глазах, успокаивала его:

– Ведь это для мистерии; не мешай ему. Господь пошлет нам урожайный год. Не видишь разве, что посевы гибнут от засухи?

Действительно, на этой черствой, как корка, земле, выжженной до такой степени, что у вас пересыхало в горле от одного взгляда на нее, все пожелтело и приняло тот зеленоватый оттенок, какой бывает на лице больных детей.

– Это все проделки дона Анджелино, – ворчал муж, – он хочет запастись дровами и прикарманить пожертвования.

Дон Анджелино, приходский священник, целую неделю трудился вместе со сторожем, как простой рабочий: рыл ямы, устанавливал столбы, развешивал красные бумажные фонарики, а потом повесил занавес – покрывало недавно женившегося кума Нунцио, которое так красиво выглядело в лесу, освещенное фонариками.

Мистерия изображала «Бегство в Египет»[21]21
  Согласно евангельскому преданию, иудейский царь Ирод, которому было предсказано, что вскоре в городе Вифлееме родится царь иудейский, приказал перебить в этом городе всех младенцев мужского пола в возрасте до года. Однако святое семейство, то есть Мария, муж ее Иосиф и новорожденный Иисус, предупрежденное ангелом, успело бежать в Египет.


[Закрыть], и роль пресвятой Марии поручили куму Нанни, человеку маленького роста, который ради этого сбрил бороду. Едва он появился, неся на руках младенца Христа (которого изображал сын кумы Меники), и крикнул злодеям: «Вот кровь моя!», люди начали бить себя в грудь и кричать все разом:

– Смилуйся, пресвятая дева!

Но Яну и дядюшка Кола с накладными бородами из овечьей шерсти, игравшие злодеев, не слушались и хотели похитить младенца, чтобы отнести его Ироду. Поистине у них были каменные сердца! Недаром Пинто, повздорив с кумом Яну из-за смоковницы в саду, с тех нор попрекал его: «Вы злодей – точь-в-точь как в мистерии „Бегство в Египет“».

Дон Анджелино с тетрадкой в руках суфлировал из-за занавеса куму Нунцио, потому что эти два разбойника забыли даже свои роли – вот что за люди это были!

– Напрасно, о женщина, умолять! Состраданья к тебе не питаю! Нет, не питаю! Ваша очередь, кум Яну.

Дева Мария так долго умоляла и упрашивала злодеев, что в толпе заворчали:

– Кум Нунцио прикидывается простаком, потому что представляет пресвятую деву. А то он давно бы пырнул их обоих складным ножом, который носит в кармане.

Но как только на сцене появился святой Иосиф с седой бородой из ваты, искавший в лесу, который едва доходил ему до пояса, свою жену, толпа не могла больше сохранять спокойствие, потому что злодеи, мадонна, святой Иосиф и остальные могли сцепиться друг с другом, если бы по ходу мистерии они не должны были все бежать, не настигая, однако, друг друга. В этом и состояло чудо. Если бы злодеи схватили мадонну и святого Иосифа, то здорово отделали бы их и даже младенца Христа, упаси боже!

У кумы Филиппы, муж которой был сослан на каторгу за то, что мотыгой убил соседа по винограднику, воровавшего у него винные ягоды, слезы текли ручьями при виде святого Иосифа, за которым эти разбойники гнались словно за зайцем. Она вспоминала, как ее муж прибежал в шалаш на винограднике, запыхавшийся, преследуемый по пятам жандармами, и крикнул ей:

– Дай воды! Не могу больше!

Потом ему связали руки, как Христу, и посадили за железную решетку; там он оставался до суда. Так и стоял он у нее перед глазами: с беретом в руке, с волосами, свалявшимися в серую копну за столько месяцев тюрьмы, с пожелтевшим, как у всех арестантов, лицом, слушающий судей и свидетелей. А когда его повезли за море, туда, где он, бедняга, никогда не бывал, с котомкой за плечами, связанного, как луковица, с товарищами по каторге, он обернулся, взглянул на нее в последний раз и смотрел, пока она не скрылась из виду. Больше о нем ничего не известно: ведь оттуда никто не возвращается.

– Ты-то знаешь, где он сейчас, скорбящая матерь божия! – бормотала женщина, ставшая вдовой при живом муже, преклонив колени и молясь за беднягу так усердно, что, казалось, она видит его там, в темной дали. Она одна знала, как тоскливо должно быть на сердце у мадонны в ту минуту, когда злодеи вот-вот схватят святого Иосифа за плащ.

– Сейчас вы увидите встречу святого патриарха Иосифа со злодеями, – сообщил дон Анджелино, вытирая пот носовым платком. А мясник Триппа бил в большой барабан – бум! бум! бум! – возвещая, что злодеи схватились со святым Иосифом. Кумушки громко закричали, а остальные собирали камни, чтобы разбить рожи этим мошенникам Яну и куму Кола, и кричали:

– Оставьте святого патриарха Иосифа, мошенники вы этакие!

И кум Нунцио тоже кричал, опасаясь, что разорвут его покрывало. Тогда дон Анджелино, не брившийся целую неделю, высунулся из своей норы, стараясь унять зрителей голосом и жестами:

– Оставьте их! Оставьте! Так написано в мистерии.

Хорошенькая же мистерия была написана! Поговаривали, что все это его выдумка. Он даже Христа распял бы своими руками, чтобы заработать на этом три тари за мессу. Разве он не похоронил кума Рокко, отца пятерых детей, без отпевания, потому что на этот раз ему нечем было поживиться? Так-таки и похоронил прямо у церкви, вечером, в темноте, так что даже не видно было, как покойника навеки опускали в могилу. Не он ли отобрал домишко у дядюшки Менико, объявив, что дом построен на земле, принадлежащей церкви, и заломив за него аренду в два тари в год, которой дядюшка Менико никогда не мог уплатить? Могло ли тому прийти в голову, когда, страшно довольный, он своими руками таскал камни для постройки дома, что однажды приходский священник заставит его продать дом из-за этих двух тари аренды. Два тари в год, – велики ли деньги-то в конце концов? Вся беда в том, что их никогда не бывает в кармане к сроку. Поэтому дон Анджелино сказал ему, пожимая плечами:

– Что я могу поделать, брат мой? Имущество-то ведь не мое, а церковное.

Не лучше был и дядюшка Калоджеро, церковный сторож, любивший повторять: «Алтарю служишь, алтарь тебя и кормит». Сейчас он повис на веревке, звоня в колокол во всю мочь, а Триппа бил в большой барабан. Женщины кричали:

– Чудо! Чудо!

А потом на этом месте случилось такое, что при одном воспоминании об этом у дядюшки Джованни последние волосы вставали дыбом.

Ровно через год, день в день, в ночь на страстную пятницу, Нанни и дядюшка Кола встретились на этом самом месте. Ярко светила пасхальная луна, и было светло, как в полдень на площади.

Нанни стоял, спрятавшись за колокольней, чтобы высмотреть, кто же ходит к куме Венере. Он уже не раз заставал ее растрепанной, без пояса и слышал при этом, как хлопала садовая калитка.

– Кто у тебя был? Лучше скажи сама. Если тебе нравится другой, я уйду, и конец. Но знай: я не позволю морочить себе голову!

Она уверяла, что все это неправда, клялась душой своего мужа и призывала в свидетели господа бога и мадонну, изображения которых висели у нее над изголовьем; скрестив на груди руки, она целовала ту самую юбку из голубой парусины, которую одалживала куму Нанни для роли Марии.

– Подумай! Подумай хорошенько, прежде чем говорить-то!

Он не знал, что Венера влюбилась в дядюшку Кола, увидев его с бородой из овечьей шерсти, в роли злодея в мистерии. «Ладно, – подумал Нанни, – придется тогда устроить засаду, как на кролика, чтобы убедиться собственными глазами». Вдова предупредила соперника:

– Следите за кумом Нанни. Он что-то задумал, потому как нехорошо смотрит на меня и шарит везде, всякий раз как придет!

У Кола на руках была мать, и он не отваживался больше ходить к куме Венере. День, другой, третий, – пока дьявол не соблазнил его луной, пробивавшейся к постели сквозь щели в ставнях, так что перед глазами у него все время стояла пустынная улочка и дверь дома вдовы на площади, напротив колокольни.

Нанни ждал в тени, один, посреди белой от лунного света площади. В тишине каждые четверть часа слышался бой часов на Виагранде, да пробегали собаки, обнюхивая каждый уголок и роясь в мусоре. Наконец послышались шаги. Кто-то прокрался вдоль стены, остановился у двери кумы Венеры, тихонько стукнул раз, другой, потом еще тише и быстрее, словно человек, сердце у которого бьется от желания и страха, и Нанни почувствовал, как эти удары отдаются в его груди.

Дверь слегка приоткрылась, потом распахнулась, чернея, и тут раздался выстрел. Кум Кола упал, крича:

– Мамочка! Убили!

Не желая связываться с правосудием, все притворились, что никто ничего не слышал и не видел. Даже кума Венера сказала, что она спала. Только мать, услышав выстрел, почувствовала толчок в сердце и побежала в чем была чтобы унести Кола от двери вдовы, причитая:

– Сын мой! Сын мой!

С фонарями в руках собрались соседи, оставалась закрытой только дверь, возле которой несчастная мать проклинала:

– Злодейка! Негодяйка! Это ты убила моего сыночка!

Стоя на коленях возле постели раненого, стиснув скрещенные руки, без слез и походя на безумную, она молилась:

– Господи! Господи! Мой сын, господи!

Ах, какую дурную пасху послал ты ей, господи! И это в страстную пятницу, когда проходит крестный ход с барабаном и дон Анджелино увенчан терновым венцом! В доме было так мрачно, а за дверьми стоял солнечный день и виднелись такие тучные поля, что людям в этом году не надо было просить у бога хорошего урожая; поэтому они предоставили дону Анджелино одному заниматься самобичеванием. Даже когда церковный сторож пошел рубить ветви под предлогом, что они нужны для мистерии, ему пригрозили перебить ноги камнями, если он тотчас же не уберется. Только в ее доме плакали! Сейчас, когда все веселятся! Только в одном ее доме! Распростершись перед кроватью, растрепанная, сразу постаревшая, она лежала, как мешок тряпья. Она не слушала никого из любопытных, заполнивших комнату, не видела ничего, кроме потускневших глаз и заострившегося носа сына. К нему позвали врача, привели гадалку куму Барбару, а бедная мать выложила три тари, чтобы заказать мессу дону Анджелино. Врач покачал головой.

– Здесь нужна не месса дона Анджелино, – шептали кумушки, – нужна святая вата от Санцио-пустынника или же свеча от чудотворной мадонны Вальверде.

Раненый, со святой ватой на животе и свечой, зажженной перед пожелтевшим лицом, по очереди смотрел широко открытыми затуманенными глазами то на одного, то на другого из соседей и пытался бледными губами улыбнуться матери, чтобы показать ей, что ему действительно лучше от этой чудодейственной ваты, положенной на живот. Он утвердительно кивал головой, улыбаясь грустной улыбкой умирающих, когда они уверяют, что чувствуют себя лучше. Врач, напротив, говорил, что он не протянет и ночи. А дон Анджелино, чтобы поддержать свою коммерцию, повторял:

– Для чудес нужна вера. А когда веры нет, то это все равно что мыть голову ослу. Святые мощи, святая вата – все помогает, когда есть вера.

У бедной матери веры было столько, что она запросто беседовала со святыми и мадонной и говорила, обращаясь к зажженной свече:

– Господи, господи! Смилуйся, оставь мне сына, господи!

Сын внимательно слушал, устремив взгляд на свечу, и пытался улыбнуться и кивнуть в знак согласия.

Все село обезумело, копаясь в подробностях этого события. Больше всех доставалось, конечно, тетке Венере. Ее бы осудили еще строже, если бы вспомнили, что кровь, которая хлынула на площадь, после того как кум Кола взмахнул руками, пошатнулся и упал, пролилась как раз на том месте, где ровно год назад он играл злодея в мистерии. Тетушке Венере пришлось уехать из села, потому что никто больше не покупал хлеба в ее лавочке и ее прозвали «прóклятой». Кум Яну довольно долго скрывался на пустошах и у плотин, но при первых же зимних холодах его схватили ночью у крайних домов селения, где он поджидал мальчишку, обычно приносившего ему тайком хлеб. Его судили и отправили за море, как раньше мужа кумы Филиппы.

И зачем он только надевал юбку «проклятой», чтобы играть святую деву!

Перевод И. Троховой

Канарейка из № 15

Так как в конуру, где жил привратник, никогда не заглядывало солнце, а дочь его болела рахитом, то ее сажали у окна и оставляли там на целый день, за что соседи и прозвали ее «Канарейкой из № 15».

Малия наблюдала за прохожими, смотрела, как вечером зажигают огни, а если кто-нибудь заходил осведомиться о ком-либо из проживавших в доме, то отвечала за мать, тетушку Джузеппину, стоявшую у очага или читавшую газеты, получаемые жильцами.

Пока было светло, она даже вязала кружева своими длинными и бледными пальцами, и юноша из типографии напротив, постоянно видя за стеклом окна это нежное личико с темными кругами под глазами, как говорят, влюбился. Но потом он узнал, что Канарейка наполовину, до пояса, парализована, и больше уже не поднимал глаз, выходя из типографии. Она тоже заметила его, тем более что никто никогда не обращал на нее внимания. Всякий раз, когда она слышала его шаги по тротуару, вся кровь, еще оставшаяся у нее, приливала к ее бледным щекам.

Узкая, темная, сырая улочка казалась ей веселой. С балкона второго этажа спускались тонкие стебли плюща; за большими закопченными окнами типографии напротив стоял немолчный гул машин и непрерывно двигались длинные кожаные ремни, нескончаемой лентой тянувшиеся перед ее глазами. На стене были развешаны большие разноцветные листы, которые она без конца читала и перечитывала, хотя знала их наизусть. А ночью, в темноте, они снова проходили перед ее широко раскрытыми глазами – белые, красные, синие, пока не раздавался хриплый голос отца, который возвращался домой, напевая: «О Беатриче, мне шепчет сердце».

Малия тоже чувствовала, что в сердце у нее ширится песня, когда в густом тумане проходили мальчишки, напевая и постукивая по замерзшей земле деревянными подошвами башмаков. Она слушала, опустив голову, а потом пробовала вполголоса напевать песенку, совсем как канарейка, которая повторяет долетевшую до нее мелодию.

Она стала даже кокеткой. Утром, прежде чем ее устраивали у окна, она расчесывала себе волосы и исхудалыми руками вкалывала в них цветок гвоздики, если он у нее был. Когда Джильда, ее сестра, наряжаясь перед тем как идти к портнихе, у которой работала, накидывала на маленькую лукавую головку черную вуалетку и приплясывала от нетерпения в своем платьице, отделанном лентами и бантиками, Малия смотрела на нее, мягко и грустно улыбаясь бледными губами, потом кивком головы подзывала к себе, чтобы поцеловать. А однажды, когда Джильда подарила ей старенькую ленточку, она даже покраснела от удовольствия. Иногда у нее замирал на губах вопрос: не сообщают ли газеты о каком-нибудь лекарстве для нее.

Бедняжка не переставала надеяться, что этот молодой человек снова взглянет на окно. Она все ждала и ждала, не сводя глаз с узкой улочки и непрерывно шевеля худыми пальцами. Но потом она увидела, как он медленно шел рядом с Джильдой, засунув руки в карманы, и как они остановились поболтать у двери.

Малии видна была только его спина. Он что-то горячо говорил ее сестре, а Джильда задумчиво чертила на тротуаре кончиком зонтика. Затем она сказала:

– Здесь нельзя, потому что Малия настороже.

Наконец однажды в субботу вечером юноша вошел в дом вместе с Джильдой, и они заговорили с тетушкой Джузеппиной, которая пекла каштаны в горячей золе. Его звали Карлини, он был холост, служил наборщиком и зарабатывал тридцать шесть лир в неделю. Перед уходом он попрощался также и с Малией, сидевшей в темноте у окна.

Он стал приходить часто, а под конец – почти каждый вечер. Тетушка Джузеппина полюбила его за хорошие манеры, потому что он никогда не являлся с пустыми руками и приносил конфеты, мандарины, жареные каштаны, иногда даже бутылочку вина. Тогда дядюшка Баттиста, отец девушки, также оставался дома и по-отечески беседовал с Карлини. Он говорил, что хотел бы сам сшить ему новый костюм: ведь у него есть и верстак, и портновские ножницы, и утюг, и вешалка, и зеркало для заказчиков. Сейчас зеркалом пользовалась Джильда. Ожидая возлюбленную, молодой человек завязывал разговор с Малией. Он говорил ей о сестре, о своей любви к ней и о том, что начал откладывать деньги в сберегательную кассу. Но едва возвращалась Джильда, как они начинали шептаться в уголке, сближая головы и пожимая друг другу руки, когда мать отворачивалась.

Однажды вечером он крепко поцеловал ее в шею, пока тетушка Джузеппина дремала у огня. Карлини был совершенно уверен, что никто их не видит, и уходил иногда, не вспомнив даже о присутствии Малии и не попрощавшись с нею. В воскресенье он пришел весь сияющий и объявил, что нашел подходящее жилье: две комнатки у ворот Гарибальди, и начал переговоры о покупке мебели у жильца, бедного малого, чье имущество описали за невзнос квартирной платы. Карлини был так доволен, что даже сказал Малии:

– Вот жалость, что вы не можете пойти посмотреть.

Девушка покраснела и ответила:

– Джильда будет довольна.

Но Джильда, казалось, была не очень довольна. Часто Карлини ждал ее понапрасну и жаловался Малии на сестру: она, мол, не любит его так, как он ее, скупится на нежные слова и прочее. Жалобам бедного юноши не было конца. Он рассказывал со всеми подробностями: как позабавило ее такое-то словечко, с какой гримаской она смеялась, как позволила поцеловать себя. По крайней мере он успокаивался, изливаясь перед Малией. Иногда ему даже казалось, что он разговаривает с Джильдой – до такой степени Малия, сидевшая в тени и смотревшая на него своими красивыми глазами, была похожа на сестру. Дело доходило до того, что он брал ее за руку, забывая о том, что на стуле перед ним – полутруп.

– Послушайте, – говорил он ей, – хотел бы я, чтоб у Джильды было ваше сердце!

Так он просиживал около нее часами, положив руки на колени, пока не возвращалась Джильда. По крайней мере он мог тут услышать торопливое постукивание ее каблучков и видеть, как она входит с раскрасневшимся от холода личиком и разом окидывает взглядом всю комнату. Джильда была надменна и тщеславна: на улице она напускала на себя неприступный вид и не позволяла ему провожать ее в синей рабочей блузе. Однажды вечером Малия видела, как она вернулась домой в сопровождении молодого синьора, блестящий цилиндр которого проплыл под окном. Они остановились у двери, как прежде с Карлини. Но этому кавалеру Джильда ничего не сказала.

Бедняга Карлини не на шутку расстроился. Он ведь снял квартиру, купил в рассрочку мебель, делал девушке подарки, а времени потерял столько, что управляющий типографией даже сказал ему: «В игрушки мы, что ли, с вами играем?». Снова он поделился своим горем с Малией и попросил ее:

– Вы должны поговорить с вашей сестрой.

Джильда пожала плечами и ответила Малии:

– Возьми его себе, если хочешь.

На Новый год Карлини принес в подарок купон красивой полушерстяной материи в яркую красную полоску; Джильда расхохоталась и заявила, что материя хороша для какой-нибудь крестьянки из Дезио или Горла[22]22
  Дезио, Горла – земледельческие районы, прилегающие к Милану.


[Закрыть], каких она видела в Лорето[23]23
  Лорето – небольшой городок на побережье Адриатического моря в Центральной Италии, где находится домик, в котором якобы жила богоматерь и куда поэтому совершают паломничество набожные католики.


[Закрыть]. Сконфуженный юноша так и застыл с отрезом в руках; потом медленно свернул его и предложил Малии, – не захочет ли она взять его.

Это был первый подарок, полученный Малией; он показался ей очень ценной вещью. Тетушка Джузеппина, чтобы загладить выходку Джильды, стала говорить, что у девушки вкус очень уж разборчивый: ей все кажется недостойным ее.

– О такой дочери не стоит и беспокоиться, – прибавила она, как всегда в таких случаях.

Действительно Джильда приходила домой то в новой мантилье, обтягивавшей ее грудь и сплошь отделанной бахромой, то в ботинках, облегавших ногу, то в плюшевой шляпе, бросавшей тень на ее яркие, как две звезды, глаза. Однажды она пришла в позолоченном серебряном браслете с крупным, величиной с орех, аметистом. Браслет переходил у всех соседей из рук в руки. Мать радовалась и трубила о сбережениях, сделанных дочерью на службе у портнихи. Малия тоже пожелала на него взглянуть, да и отец, всплеснув руками, попросил его на один вечер, чтобы показать своим друзьям – владельцам табачной и винной лавочек по соседству. Но Джильда воспротивилась. Тогда дядюшка Баттиста начал кричать на нее за то, что она поздно возвращается домой, и жалеть Карлини, который зря тратит время и подарки на эту неблагодарную девчонку, бессердечную даже по отношению к родителям. Но вскоре Джильда избавила его от необходимости с тревогой ждать ее возвращения.

Несмотря на то, что дядюшка Баттиста бодрился, дом погрузился в траур. Тетушка Джузеппина целый вечер только и делала, что ворчала и ссорилась с мужем. Потом дядюшка Баттиста напился и лег спать, а Малия слышала, как Карлини, расхаживая по улице, до рассвета ждал ее сестру.

Затем тетушка Каролина, торговавшая на углу газетами, рассказала, что кто-то видел Джильду в Галерее, разодетую как синьора. Отец поклялся, что в первое же воскресенье пойдет вместе с Карлини на поиски своего детища. Его привели домой пьяного, едва держащегося на ногах.

Карлини спелся с дядюшкой Баттиста. Работал он теперь лишь тогда, когда у него не оставалось ни гроша, нанимаясь то в одну, то в другую маленькую типографию; он шлялся с отцом Джильды по трактирам, откуда оба возвращались под ручку. Дома к нему привыкли как к члену семьи. Он растапливал плиту и зажигал газ на лестнице, качал воду, содержал в порядке портновские инструменты на случай, если бы они понадобились, и даже подметал двор, чтобы помочь тетушке Джузеппине, так как муж ее почти не бывал дома. Тетушка Джузеппина из благодарности старалась уверить Карлини, что Джильда всегда любила его и что не сегодня-завтра она вернется. Он качал головой, но ему нравилось говорить о ней со старухой или с Малией, которая была так похожа на свою сестру. Когда Малия слушала его в сумерках, устремив на него свой взгляд, ему казалось, что от этого становится легче на сердце. А однажды, вернувшись из трактира и расчувствовавшись от прилива неясности, он даже поцеловал ее.

Малия не вскрикнула, но задрожала как лист. Она никогда этого не испытывала, да и мать не предостерегала ее. Назавтра, протрезвившись, Карлини пришел поболтать, как обычно легкомысленный и безразличный. Но бедняжка все еще чувствовала на губах его дыхание и поцелуй, о котором она думала всю ночь. Стояла ранняя весна, и поцелуй обжег девушку, как пламя: Малия стала мало-помалу таять и худеть. Мать рассказывала тетушке Каролине о привратнице из соседнего дома, что болезнь распространялась от ног по всему телу. Ей сказал об этом врач.