Текст книги "Итальянские новеллы (1860–1914)"

Автор книги: Луиджи Пиранделло

Соавторы: Габриэле д'Аннунцио,Эдмондо Амичис,Антонио Фогадзаро,Джероламо Роветта,Альфредо Ориани,Луиджи Капуана,Доменико Чамполи,Сальваторе Джакомо,Джованни Верга,Матильда Серао
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 50 страниц)

II

Солнце заливало широкую улицу. Она была почти пуста, хотя являлась самым коротким путем, который вел с Портовой площади в гавань. Пролегавшая здесь зона тишины как бы отделяла шум площади от неумолчного шума набережной. В порту под огромными просмоленными зонтами, под широкими тентами, под сверкающими крытыми цинком навесами с самой зари голосили торговцы, в громадных котлах кипели кукурузные початки, пирамидами громоздились лепешки, дымились и стреляли головешки, и едкий запах кипящего сала, забираясь в горло, вызывал долгий кашель.

Панели исчезали под пухлыми корзинами; чей-то голос кричал прохожим, до чего вкусны и хороши помидоры; желтый перец и тутовые ягоды грудами высились на больших блюдах, стоявших на лотках. Все запахи перемешались; временами из большой бакалейной лавки долетал приторный аромат разливаемого спирта…

Рыбный рынок, расположившийся дальше, в эти дни поста превратился в сплошной муравейник. Кровь, каплями сочившаяся из громадных обезглавленных тунцов, собиралась в лужи; там и сям на скользких панелях виднелись большие красноватые пятна. Тунцов раскупали бедняки и горожане из небогатых, – их привлекали двойные округлые мясистые ломти, которые отрезали продавцы. Повара богатых синьоров брали треску, редких золотых рыбок и сверкающих краснобородок с пурпурной отметиной на спине, которые, разинув пасть, покоились на подстилках из зеленого моха.

На набережной шла самая бойкая торговля, шуму здесь было больше всего. Группами по три-четыре гуськом проезжали телеги, груженные тюками и огромными бочками, щелкали кнуты, пронзительно верещали колеса, поскрипывали дышла; возницы орали «Но-о!» утомленным животным, тащившимся через трамвайные рельсы; на этих рельсах внезапно подскакивали торопливые коляски и тяжелые медлительные омнибусы. Справа, со стороны моря, тянулась решетка из железных прутьев, заостренных в виде копий; вдали они сливались в сплошную железную стену, сверкавшую на солнце; за нею сплетались в паутину реи и мачты стоявших на якоре судов. Цветные вымпелы на верхушках мачт недвижно повисли в знойном воздухе.

Эта широкая пустынная улица одним концом выходила к порту, а другим упиралась в мол. Она была самым коротким путем, но прохожие избегали ее, предпочитая соседние тенистые и прохладные переулки. Люди шли по этим переулкам, обходя стороной длинную, залитую солнцем улицу, где каждый камень обжигал и где все было желтым от солнца.

Три девочки, остановившиеся здесь, осмотрелись по сторонам, юркнули в подворотню, уселись на землю и, оживленно жестикулируя, затараторили.

Они разговаривали тихо; стоило им заслышать голоса случайных прохожих, как они бросали в сторону улицы торопливые взгляды. Самая старшая достала несколько полосок старого полотна, вдела нитку в иголку, разорвала на кусочки лоскуток материи. Остальные, не отрываясь, выжидательно смотрели на нее.

– Розинелла, – произнесла она.

Розинелла протянула руку и засучила рукав рубашонки.

– Смотри не уколи… – пролепетала она.

– Да ну тебя, – сказала первая.

Она приладила к ее запястью кусочки материи, покрыв ими худенькую ручонку до половины предплечья.

Все это она обвязала полоской полотна, положила ручонку к себе на колени и, крепко держа ее, стала искать иголку. Потом принялась зашивать повязку, чтобы та не развернулась. У Розинеллы по всему телу побежали мурашки; широко раскрыв глаза, она боязливо следила за иголкой. Один раз, когда ей показалось, что та проникла чересчур глубоко, она, слегка вскрикнув, отдернула руку.

– Что случилось? – спросила Пеппина.

– Ты меня колешь!.. – соврала Розинелла, чтобы оправдаться.

– Неправда! – сказала Кармела, самая младшая. – Ты ее не уколола, просто она строит из себя недотрогу.

– Не смей строить недотрогу! – сказала Пеппина.

Закончив, она растерла по повязке две вишни, выжимая из них сок; по белой материи расплылось красное пятно, казавшееся кровью.

– Одна готова, – сказала она.

Кармела с улыбкой протянула свою руку. Это была маленькая глупенькая толстушка с белокурыми полосами и розовым ртом, созданным для того, чтобы смеяться и есть.

– Ой, подожди, – вдруг сказала она, – сюда нельзя, тут у меня кольцо.

И в самом деле она вспомнила, что на мизинце у нее надето маленькое оловянное колечко; ей хотелось, чтобы все видели эту безделушку. Она протянула другую руку и спокойно позволила проделать над собой все, что требовалось. Напоследок две младшие перевязали Пеппину.

Так три маленькие нищенки стали калеками. Они двинулись в путь. На людных, оживленных улицах порта они не стали просить и ускорили шаги: здесь прохожие были заняты своими делами, куплей-продажей, и им некогда было смотреть по сторонам.

Девочек пихали, отталкивали, когда они попадались кому-нибудь под ноги, на них даже не смотрели. На площади Пеппина, отделившись от подруг, увязалась за русским матросом, который шел, широко расставляя ноги и свертывая на ходу самокрутку. Сначала он добродушно улыбнулся ей, поглядел на руку, которую она, хныча, протягивала ему, и что-то пробормотал на непонятном языке.

– Карашо! – сказала Пеппина, называя его тем единственным русским словом, которое знают мальчишки. – Смотрите, карашо, я поранила руку, я не могу работать…

Матрос погладил ее по волосам, опять улыбнулся, протянул ей самокрутку…

– Спасибо, – сказала Пеппина, – я не умею курить, дай мне сольдо.

С мольбой во взгляде она цеплялась за его куртку, дергала, тормошила.

– Ну же, карашо, дай сольдо.

Он не поверил Пеппине и стал подшучивать над нею, норовя ущипнуть за ухо. Тогда ей надоело, и она бросила матроса.

Медленно поднявшись по улице Сан-Марко, она подошла к маленькому фонтану: там ее внимание на миг привлекли ругательства, которыми обменивались две простолюдинки; при этом они возбужденно размахивали руками. Когда они помирились, Пеппина, зевнув, зашагала дальше. Она шла наудачу. Поравнявшись с лавкой прохладительных напитков, перед которой прямо на улице была выставлена большая стойка, она выпросила у продавца стаканчик с остатками мороженого. Жадно, торопливо, полузакрыв глаза, она проглотила мороженое. Немного дальше девочка подобрала окурок сигары – почти половину сигары, еще не успевшей потухнуть. Она только что упала. Какой-то синьор, проезжавший в экипаже, обернулся, – это была его сигара, он обронил ее. Пеппина поняла это, но тем не менее притушила сигару о панель и сунула ее в карман.

Она подходила к улице Толедо. Ее любопытство снова пробудилось при виде витрин и всякой всячины, выставленной в стеклянных ящиках ювелирных лавок. В особенности ее привлекали игрушки. Она долго разглядывала выставленного в витрине одной из игрушечных лавок бородатого казака, глотающего нанизанных на вилку солдатиков. У нее разгорелись глаза. В другом месте она наткнулась на скопление экипажей и пешеходов, сбившихся на одну сторону улицы, чтобы пропустить похоронную процессию. Шагах в десяти колыхалась хоругвь монашеского ордена. Девочка пропала в толпе.

Пробило три часа. Жара становилась невыносимой, люди шли гуськом, прижимаясь к стенам, под прикрытием магазинных тентов.

Девочки спешили на место встречи, наверх, на улицу дель Музео. Пеппина еще издали увидела Кармелу и Розинеллу, разговаривавших под огромной аркой Института изящных искусств. Они сидели на ступеньках, в тени одного из больших бронзовых львов.

– Розинелла достала денег! – возвестила Кармела, выбежавшая навстречу. – Одно сольдо она уже истратила, ей захотелось сухаря.

– Неправда! – крикнула вторая.

Они снова уселись на ступеньки. Розинелла выложила три сольдо. У Кармелы не было ничего. На минуту она смутилась, потом пожала плечами. В конце концов она такая маленькая! На нее никто и внимания-то не обращает. И потом она просила, ей приходилось краснеть, а Розинелла – та знай прятала монетки в карман.

– Иисусе! – вырвалось у той. – Не верь ей, она врет. Отчего же ты не ходишь одна?

– Я заблужусь, – серьезно сказала Кармела.

– А мне дали мороженого, – сказала Пеппина.

И, сгустив краски, она рассказала, как ей повезло, и при этом, конечно, немножко приврала. Мороженое было белое, с клубничиной в середке. Она не торопясь ела его ложечкой из большого стакана под навесом, увитым виноградом. Девочки слушали, раскрыв глаза. У лакомки Кармелы текли слюнки. Она никогда не пробовала мороженого.

– Оно сладкое?

– Немножко сладкое, немножко холодное, – сказала Пеппина.

– Синьор! Синьор! – внезапно поднявшись, закричала она. – Один сольдо! Я не могу работать!..

По лестницам Института со смехом спускались двое молодоженов. Мужчина хотел было пройти мимо. Непрерывно смеясь, он говорил о какой-то картине, показавшейся ему гротескной. Но его миниатюрная спутница бросила быстрый взгляд на перевязанную руку, на свежие пятна крови и вздрогнула.

– О, боже мой! – пробормотала она.

– Прекрасная синьора! – выпрашивала Пеппина. – Один сольдо, прекрасная синьора…

– Как же это случилось?

– Я упала, и колесо переехало руку…

– Ой! – У синьоры мурашки пошли по коже.

Ее муж сунул руку в карман, вытащил оттуда два сольдо.

Тогда Кармела и Розинелла подошли ближе и стали прохаживаться вокруг, выставляя напоказ свои повязки.

– Как! – воскликнул синьор. – И вы тоже?

– Я упала… – пролепетала Розинелла.

– Я упала… – сказала Кармела.

Синьор расхохотался. Кармела тоже рассмеялась, забавляясь от души, без тени страха; ей казалось, что так и надо.

– Ну так что же? – совершенно серьезно сказала Пеппина после минутного молчания. – По-вашему, нам нужно приняться за что-нибудь другое? Уж лучше это!

Синьор с удивлением посмотрел на нее. Этой девочке было лет десять, не больше. Свои слова она произнесла серьезно, не краснея, с невинностью ребенка и в то же время с лукавым лицом девчонки из народа, одной из тех беспризорных и свободных, как ветер, девчонок, которые уже кое-что знают.

Перевод Ю. Ильина

Доменико Чамполи

Черные косы

I

У Мариуччи Канцано глаза и косы были черные, как ягоды ежевичных зарослей Майеллы или как угли в ямах Санте Йори – того Санте Йори, который был в нее влюблен до сумасшествия.

Санте Йори гонялся за ней уже два года; он походил на охотника, выслеживающего лисицу; но напрасно он ронял гвозди с подметок и пот со лба: Мариучча Канцано была не из тех птичек, которых можно приманить. Йори хоть и расставлял ей силки по всему лесу, никогда не мог ее поймать. Она слышать не хотела о черномазом угольщике; и когда подруги, сборщицы хвороста, подшучивали над ней, называя ее невестой Санте, она градом камней обращала их в бегство. Но Санте Йори не оставлял ее в покое, потому что в долгие бессонные ночи, когда он бродил вокруг своих угольных ям на горе, и во время скучных поездок на мулах в город он все время видел перед собой черные косы и глазищи этой разбойницы, словно во всем свете не на что больше смотреть. Санте думал, что его околдовала какая-нибудь ведьма, благоволившая к Мариучче, и он отдал бы свои три угольные ямы, вырубной лес и двор, чтобы эта ведьма околдовала и ее тоже и подарила им хоть один денек любви. Но ведьма как счастье: когда ее ищешь – она не попадается; и Санте чувствовал в сердце такой же огонь, что и в своих угольных печах, а Мариучча разжигала эти огни глазами и дровами. Когда он видел, как наверху, на горе, или внизу, в овраге, она рвет землянику или собирает хворост, он останавливался и подолгу глядел на нее, следя за каждым ее движением: то она стояла прямо, как молоденькая елочка, то на четвереньках ползала по скалам, как дикая коза; часто он трепетал, замечая, как она карабкается на скалу, как висит, уцепившись за корни растений, качаясь над пропастью; и он боялся, ужасно боялся, что она сорвется вниз; он кинулся бы к ней, чтобы накричать на нее, обхватить ее руками, если бы она при одном его появлении не пускалась наутек, как заяц от гончей. Поначалу она так не бегала от него, до того вечера в конюшне у кума Тану, где танцевали танец плетельщиц, когда Сайте расхрабрился и спросил у нее, не хочет ли она обручальное колечко. Уж лучше было бы сказать ей, чтобы она пошла плясать с кривым горбуном. С того самого вечера они больше не здоровались и не прощались; но Сайте уже не мог ее забыть. Он все время чувствовал, как эти длинные волосы, распустившиеся во время танца, вьющиеся на концах у талии, похожие на разлившуюся реку, извиваются под его пальцами, – как в тот вечер, когда, подпрыгивая в кругу, он сжимал их руками. И тогда дрожь пробегала по его телу, он задыхался, раздувал ноздри, таращил глаза, протягивал мускулистые руки, словно для того, чтобы раздавить девушку в объятиях, – и бросался на солому у своей угольной ямы, глотая слезы ярости. Ну, почему она его не хочет? Он бы вымыл запачканное лицо, конечно! Он бы даже послал к черту свое ремесло! В деньгах он, благодаря богу и своим рукам, больше не нуждается; а уж поженившись, они бы зажили как синьоры. Ну, что ей еще нужно? Он бы вплел в ее черные косы синюю ленту и еще другую, зелено-красную; он бы затянул ее стан в черный бархатный корсаж, вышитый золотом и серебром, он бы одел ее в юбку с тысячей складочек и с семицветным подолом, он бы обул ее ноги в лакированные сапожки, а пальцы рук унизал бы кольцами… А уж любил бы ее – да что там! – больше, чем мать, больше, чем мадонну! Но порыв северного ветра или хриплая песня угольщиков пробуждали его от этих мечтаний, и Сайте Йори возвращался к своим дровяникам и ямам посмотреть, хорошо ли идет работа.

Мариучча Канцано была из воровской семьи; ее отца убили в плавнях Джицио, где он разбойничал, и мать ждала, когда подрастут сыновья, чтобы отомстить доносчику, выдавшему ее мужа и получившему за это награду. Мариучча росла в терновых зарослях долины и в лесах Майеллы, среди свиней и овец; выгоняла лисиц из нор, ела земляные груши и хлеб из отрубей, метала камни из пращи, спала в пещерах, на сухих листьях. Ставши взрослой, она оставила стадо, но не лес, потому что лес – это богатство бедняков. С топором за поясом, в рваных юбках, еле прикрыв краем тиковой ткани высокую грудь, она собирала охапки дров и ходила продавать их в соседние селенья, нагруженная как мул. Обливаясь потом, изгибаясь как змея, она поднималась по тропинкам на кручи, спускалась по каменистым склонам; но никогда, даже продав свою вязанку, она не отдыхала. Иногда ее тяжелые косы, собранные корзинкой на затылке, распускались и били ее по бокам, как черные змеи; только тогда она клала свою вязанку на перила мостика или на выступ скалы, чтобы подобрать волосы. Во время одной из таких остановок бродячий тряпичник предложил ей срезать косы, обещая хорошо заплатить.

– Я тебе голову срежу! – ответила девушка и схватилась за топор.

Мариучча Канцано, со своей смуглой, золотисто-бронзовой кожей, со своими волосами в шесть пядей длины, со своими белыми как снег зубами, не была красивой, когда таращила свои ястребиные глазищи, черные и блестящие, как вороново крыло; даже подруги боялись ее, а парни из горных деревушек только подмигивали ей издали.

Однажды, когда уже звонили к вечерне, она возвращалась из местечка в деревню; в этот день никому не нужны были дрова, и в конце концов ей пришлось отдать всю вязанку за восемь сольдо, лишь бы не тащить ее домой. Темнело; только верхушка горы была еще слабо озарена розовым светом; дорога была пустынна; кустарники казались темными пятнами; тополя нашептывали странные истории; она ускоряла шаг, время от времени осеняя себя крестом, когда на пути попадалась кучка камней – напоминание об убитом здесь человеке. Далеко внизу, в долине, слышался перезвон колоколов; потом и он затих. Хруст камешков под собственными сандалиями она принимала за чужие шаги; от таинственных шорохов леса и трав у нее захватывало дух; молчаливая темнота воскрешала в памяти всякие рассказы о бандитах, ведьмах, чертях и карликах; дорога казалась бесконечной… Ей было страшно. И она бежала, бежала как сумасшедшая, с топором в руке и с веревкой от вязанки за поясом. Когда она поднялась на Железный Крестик – вершину, откуда дорога идет прямо в деревню и где лес становится гуще, ей показалось, что в темноте мелькнуло и скрылось пять или шесть теней. Она остановилась, дрожа; напрягла зрение, прислушалась… Ничего. Она сделала несколько осторожных шагов, потом еще несколько и услышала стон.

– Мадонна дель Кармине! – охнула она. – Что же это такое?

Она прошла еще немного; стон превратился в тихий жалобный вой. На куче камней было распростерто какое-то черное пятно. Тогда она, собрав все силы, набравшись мужества, покрепче сжала топор и пошла вперед;

– А… а… а… – стонало черное пятно.

– Ты кто? – спросила Мариучча.

Рука поднялась вверх и снова упала на камни.

Девушка приблизилась.

– Ой, Сандро! Кто же тебя убил?

Сандро отвечал только жалобным стоном, прижимая руку к груди, откуда фонтаном била кровь. Девушка стащила с себя рубашку, разорвала передник, отерла ему кровь, перевязала рану.

– Как ты себя чувствуешь сейчас?

Раненый вздохнул.

– Хочешь вернуться в деревню?

Сандро слабо кивнул головой. Мариучча посмотрела по сторонам, как бы ища помощи; но никого не было видно; в миле от них светились огоньки домов; таинственное молчание леса лишало ее голоса; она боялась крикнуть. На минуту она задумалась, и ей представилось, как голодный волк несется большими скачками к бедному Сандро, чтобы пожрать его. Резким движением она подняла раненого на руки, слегка пошатнулась, потом тронулась с места. Голова Сандро покоилась у нее на плече, и по его закрытым глазам и побледневшим губам она пыталась угадать, жив он или умер; между тем, стараясь идти быстрее, она боялась растрясти беднягу и причинить ему боль; с инстинктивной уверенностью она обходила булыжники и лужи; казалось, у нее глаза на ногах. Но теперь сердце ее билось сильно-сильно, как тогда, когда она замечала, что этот самый Сандро пристально смотрит на нее большими голубыми глазами, похожими на цветы льна; и в этих больших глазах она читала столько любви! Прядь его волос, белокурых как сырая пенька, щекотала ей шею, бросая ее в дрожь; рука, которой раненый обхватил ее плечи, казалась ей ледяным кольцом… Если бы они час назад встретились в дубняке и он захотел дотронуться до ее руки, Мариучча запустила бы в него камнем. А теперь она прижимала его к груди, согревала поцелуями; ей не терпелось добраться до дому… Она любила Сандро, по горе ей, если бы об этом узнала мать! Она выгнала бы ее из дому, как паршивую собаку; кто же виноват в том, что ее отца расстреляли, как не родной папаша Сандро, этот скряга, который выдал его ради награды, который согласился бы ослепнуть, только бы ему дали за это денег. Волчья кровь не мешается с собачьей, и Сандро еще убедится в этом, когда подрастут маленькие медвежата – братья Мариуччи… А Мариучча любит Сандро – погонщика мулов, и теперь плачет, потому что он ранен, а она не знает, что тому причиной.

Она пришла в деревню, когда огни уже погасли и слышно было только, как выли собаки под дверьми, у кошачьих лазов. Украдкой, как воровка, останавливаясь за стогами сена, за навозными кучами, за глиняными сараями, с трудом продвигаясь вперед, она наконец добралась до двора Сандро. Через закопченное окошко над очагом она увидела хмурую старуху, сучившую паклю при свете плошки, заправленной ореховым маслом; Мариучче стало страшно, как будто она увидела ведьму; она положила Сандро на порог, поцеловала его в лоб, три раза сильно стукнула кулаком в изъеденную червями дверь и убежала со всех ног.

Наутро все узнали от самого раненого, что пять или шесть человек начисто его ограбили, когда он возвращался с ярмарки в Сан-Рокко, где продал десять коров. У грабителей были черные лица, и все решили, что это цыгане, стоявшие табором неподалеку.

Как только Сандро смог подняться, он отправился в лес; он был еще бледен, на лице у него остались одни глаза. Ему хотелось увидеть Мариуччу Канцано, которая в тот ужасный вечер показалась ему видением; когда же он увидел ее, она покраснела как мак и спросила, лучше ли он себя чувствует.

Сандро улыбнулся; потом, устремив на нее глаза, он сказал:

– Я тебя люблю, Мариучча.

– И я тебя тоже, – ответила девушка. И убежала.

С этого дня Сайте Йори следовало бы поставить на доме Мариуччи большой черный крест; дрок, который он ночью клал для нее на карниз, утром у него на глазах поедали овцы; его серенады пропадали зря и никогда не могли заставить ее открыть окошко; напрасно священник сказал кое-что Мариуччиной матери, которая таяла от удовольствия при мысли о таком родстве; напрасно, встретив Мариуччу в лесу, Санте предложил ей донести вязанку до опушки… Девушка держалась стойко: все время говорила нет, нет и нет. Она предпочла бы Санте даже кривого горбуна.