Текст книги "Итальянские новеллы (1860–1914)"

Автор книги: Луиджи Пиранделло

Соавторы: Габриэле д'Аннунцио,Эдмондо Амичис,Антонио Фогадзаро,Джероламо Роветта,Альфредо Ориани,Луиджи Капуана,Доменико Чамполи,Сальваторе Джакомо,Джованни Верга,Матильда Серао
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 50 страниц)

Розыгрыш лотереи

На маленькую площадь Новых Банков солнце проникло только после полудня; потоки света растеклись от литографии Кардоне до аптеки Каппа и, становясь все шире и шире, залили непривычным весельем всю улицу святой Клары, которая даже в часы самого оживленного движения хранит суровый, не то монастырский, не то ученый вид.

Понемногу начала редеть густая толпа пешеходов, спешивших утром по улице святой Клары из таких северных кварталов, как Аввоката, Стелла, Сан-Карло аль Арена и Сан-Лоренцо, в нижние – Порт, Рынок, Пендино. Притихла сутолока экипажей, повозок, тележек с мелким товаром, непрестанно сновавших мимо монастыря святой Клары, направляясь по первому переулку Фолья к узкому проезду Медзоканноне, к Джезу Нуово, к Сан-Джованни Маджоре.

Вскоре веселые солнечные лучи освещали уже совершенно опустевшую улицу. Хозяева лавчонок, расположенных на правой стороне улицы (на левой высится мрачная глухая стена обители святой Клары), продавцы мебели – пыльного старья или убогой новой дешевки, продавцы цветных гравюр и ярко размалеванных олеографий, деревянных и гипсовых статуэток святых обедали в глубине своих темных закутков, на уголке скатерти, запачканной вином, где рядом с большим блюдом макарон стоял зеленоватый стеклянный графин, полный маранского вина, заткнутый свернутым виноградным листом. Приказчики сидели тут же, прямо на полу, и медленно жевали разрезанный пополам хлебец с острой приправой – тыквой или баклажанами, вымоченными в уксусе, пастернаком под пряным соусом, перцем и чесноком.

Вся улица из конца в конец пропиталась терпким и сочным запахом помидоров, которыми были щедро сдобрены макароны, и едким запахом уксуса и грубых пряностей. К десерту, еще не успев вытереть с лоснящихся губ красный томатный сок и свиное сало, хозяева и приказчики спешили купить на два сольдо фруктов у случайного торговца, который пробегал мимо, неся на голове полупустую корзину из-под винных ягод или толкая перед собой тачку, где оставалось еще немного лиловых слив и крепких пятнистых персиков. Перед литографией Марчелло двое рабочих, остановив маленькие машины, на которых они печатали визитные карточки, с сосредоточенным видом резали ломтями большую желтую дыню; а рядом, на ступеньках подъезда, болтали друг с другом две швеи, поджидая продавца печеных лепешек, смазанных томатом с чесноком и душицей и стоивших три чентезимо, или сольдо, или два сольдо за штуку. Лепешечник наконец явился, неся под мышкой промасленный деревянный лоток без единой лепешки: он уже распродал весь свой товар и сам шел теперь обедать в порт, где помещалась его лепешечная. Швеи, обманутые в своих ожиданиях, принялись обсуждать, как им быть; одна из них, белокурая, с золотистым венчиком волос над нежным бледным лицом, наклонив голову, чтобы уберечь щеки от солнца, направилась вверх по улице святой Клары той раскачивающейся походкой, которая придает неаполитанской женщине какое-то восточное очарование. Она рассчитывала купить что-нибудь на обед для себя и подруги в темной винной лавчонке-закусочной, расположенной в переулке Импреза, как раз напротив палаццо.

Переулок Импреза был тоже совершенно пуст в эту послеполуденную пору, когда все идут обедать, кто домой, кто к себе в лавку, а летний жар пылает все сильней, ибо час, соответствующий в Неаполе испанской съесте[81]81
  Съеста – полуденный отдых в южных странах (исп.).


[Закрыть], приносит усталым людям пищу, отдых и сон.

Швея остановилась на пороге, смущенная темнотой лавки, которая пропахла кислым вином; она глядела себе под ноги, щурясь и не решаясь войти, словно за этой раскрытой черной пастью таилось что-то опасное – открытый люк или подземелье. Но приказчик уже спешил ей навстречу.

– Дайте мне чего-нибудь, чтоб с хлебом поесть, – сказала она, слегка покачивая бедрами.

– Жареной рыбы?

– Нет.

– Немножко трески под соусом?

– Нет, нет! – возразила она с отвращением.

– Тогда суп из требухи?

– Нет, нет!

– Так чего же вы хотите? – раздраженно спросил приказчик.

– Я хотела бы… мне хотелось бы мяса на три сольдо; мы с Нанниной поели бы его с хлебом, – сказала она с милой гримаской лакомки.

– Сегодня суббота, у нас нет ничего мясного, вот разве только требуха, и то для неверующих…

– Ну ладно, давайте треску, – пробормотала она, подавляя вздох.

Когда приказчик скрылся в черной глубине лавки, чтобы принести треску, она с любопытством заглянула во двор палаццо Импреза, который золотили солнечные лучи, низвергаясь с неба. Тени мужчин и женщин то и дело пробегали по нему. Антонетта – так звали швею – смотрела, не отрываясь, напевая вполголоса монотонную народную песенку и слегка раскачиваясь в такт.

– Вот и треска, – сказал, вернувшись, приказчик.

Четыре больших рыхлых куска трески рассыпались по серой тарелке, плавая в красноватом, сильно наперченном соусе; соус растекался во все стороны, оставляя жирные светлые пятна по краям.

– А вот мои три сольдо, – тихо сказала Антонетта, вынимая из кармана деньги.

Она еще постояла, держа тарелку в руке, глядя на слоистые куски в жидком соусе.

– Если б я крупно выиграла, – сказала она и направилась к двери, осторожно придерживая тарелку, – уж я бы вволю поела мяса, да каждый день!

– Мяса с макаронами, – подхватил, смеясь, приказчик.

– Вот именно: макароны с мясом! – восторженно воскликнула швея, не спуская глаз с тарелки, чтобы не пролить соус.

– Утром и вечером! – крикнул с порога приказчик.

– Утром и вечером! – закричала Антонетта.

– А вы намекните тому парнишке, – весело заорал приказчик, указывая глазами на двор палаццо Импреза.

– Я зайду попозже, – сказала швея, остановившись на углу улицы, – верну тарелку.

И снова переулок опустел, на этот раз надолго. Зимой в эти часы по нему нередко пробегают студенты, так как это самый короткий путь от университета к Джезу или Толедо; но теперь было лето, и студенты разъехались на каникулы.

И все же, чем дальше шло время, тем больше людей заходило туда с улицы святой Клары или с Медзоканноне, всматриваясь в ворота палаццо Импреза – кто с опаской, а кто прикидываясь равнодушным.

К числу первых принадлежал чистильщик сапог со своим ящиком, хромой старый горбун, согнутый в три погибели, закутанный в зеленоватый, усеянный пятнами и заплатами балахон, в картузе без козырька, надвинутом на глаза; одно плечо у него было выше другого; на нем он и нес свой ящик. Войдя в подворотню палаццо Импреза, чистильщик поставил ящик на землю и сам уселся подле, словно поджидая клиентов; но он забыл постучать по нему два раза щеткой, чтобы пригласить желающих. Он был полностью поглощен длинным списком лотерейных номеров, который держал в руке, и его старчески желтое сморщенное лицо было преображено охватившей его страстью; а вокруг него, по мере того как шло время, сновало все больше и больше людей, и двор гудел от пронзительных и сочных голосов неаполитанцев. Рядом с ним остановился рабочий лет тридцати пяти на вид, бледный, с потухшими глазами; пиджак его был наброшен на плечи, и под ним виднелась рубашка из цветного ситца.

– Почистим? – машинально спросил чистильщик, опуская список.

– Да, как же! – возразил тот с усмешкой. – Самое время навести блеск. Уж если б у меня оставалась парочка лишних сольдо, я бы лучше разжился еще одним билетом у донны Катарины.

– Малая лотерея? – вполголоса спросил чистильщик.

– Ну да; кое-что государству, кое-что донне Катарине, – сказал рабочий и добавил, пожевав свой черный окурок и безнадежно покачав головой: – Все они воры, все.

– У тебя сегодня праздник, что ли? Отчего не пошел кроить перчатки?

– А я по субботам никогда не работаю, – хмуро улыбнулся собеседник. – Хожу, ищу счастья – вдруг да найду его как-нибудь в субботу утром.

– А когда же у тебя получка за неделю?

– Ну, – ответил рабочий, пожимая плечами, – по пятницам, когда есть что получать.

– На что же ты играешь?

– Ну, на это деньги всегда найдутся. У этой донны Катарины, которая держит малую лотерею, есть сестра: она дает деньги в рост…

– Под большие проценты?

– По сольдо на лиру в неделю.

– Недурно, недурно, – убежденно сказал чистильщик.

– Я ей должен семьдесят пять лир, – продолжал перчаточник, – каждый понедельник скандал да и только! Подстережет меня у ворот фабрики и давай кричать, ругаться! Чистая ведьма, Микеле. Но что тут поделаешь. В один прекрасный день выпадет же наконец на мою долю крупный выигрыш, вот тогда и расплачусь с ней…

– А остальные куда? – спросил Микеле смеясь.

– Уж я знаю, куда! – воскликнул перчаточник Гаэтано. – Новый костюм, да фазанье перо на шляпу, да коляску с бубенцами – и поехали кутить в «Два пульчинелло» на Марсово Поле…

– Или в Позилиппо, в таверну «Сын Пьетро»…

– Или в Портичи, в «Червонный туз»…

– Из таверны в таверну…

– И мясо с макаронами…

– И вино из Монте ди Прочида…

– А пока что кой-как перебьемся… – философски заключил перчаточник, поправляя пиджак на плечах.

– А у меня вот нет долгов, – заявил чистильщик, помолчав немного.

– Везет тебе!

– Впрочем, мне бы никто не дал взаймы даже сольдо. Зато я играю на все деньги. Семьи у меня нет; что хочу, то и делаю.

– Везет тебе! – повторил Гаэтано, помрачнев.

– Три сольдо на ночлег, пять-шесть на еду, – продолжал чистильщик, – и никто мне не запретит играть. Эх, не зря я остался холостяком! Игра – вот моя страсть, больше мне ничего не надо.

– Убить надо того, кто брак выдумал, – пробормотал Гаэтано, и лицо его приняло землистый оттенок.

Время приближалось к четырем, и двор палаццо Импреза наполнялся народом. На площадке величиною в сотню метров, не больше, толпа становилась все гуще; одни оживленно болтали, другие ожидали молча, безропотно, изредка поглядывая вверх, на крытый балкон второго этажа, где должен был происходить розыгрыш лотереи. Но там, наверху, все оставалось по-прежнему недвижимым и стекла балкона все еще были прикрыты деревянными ставнями. Люди вливались непрерывным потоком, оттесняя других к стенам двора. Кое-кого из женщин совсем затолкали, и они присели на корточки на нижних ступенях лестницы; другие, более застенчивые, прятались под балконом, между поддерживавшими его пилястрами, прислонясь к закрытым дверям большой конюшни.

Одна женщина взобралась на огромный камень, неизвестно кем оставленный здесь, во дворе, может быть с тех времен, когда строили или ремонтировали палаццо; она была еще молодая, с прелестным, но изможденным и бледным лицом, – с большими темными глазами, не то скорбными, не то безумными, с густой черной косой, разметавшейся по плечам. Тоненькая, в черном крашеном платьице, которое сбегалось складками на ее худой груди и боках, она сидела, возвышаясь над толпой, и рассматривала ее печальным, усталым взглядом, покачивая ногой в рваном, стоптанном башмаке и то и дело поправляя на плечах убогую шаль, тоже перекрашенную в черный цвет.

Толпа состояла почти вся из бедняков: башмачники заперли свои инструменты в каморках, где они ютились, заткнули за пояс кожаный фартук, свернутый в трубку, и стояли тут без пиджаков, надвинув берет на глаза, едва заметно шевеля губами и перебирая в памяти номера, на которые сделали ставку; слуги, лишившиеся места, истратили последние лиры, полученные под заложенное зимнее пальто, и, вместо того чтобы искать работу, мечтали здесь о выигрыше, который должен был превратить их из слуг в хозяев, и поблекшие лица их, заросшие неровной, давно не бритой щетиной, нетерпеливо подергивались; извозчики доверили свой экипаж приятелю, брату, сынишке и терпеливо томились, засунув руки в карманы, с обычной флегмой кучеров, привыкших часами поджидать седока; маклеры по найму меблированных комнат или прислуги, у которых только и было, что стул да доска с объявлениями на углах переулков Сан-Сеполькро, Таверна, Пента, Тринитá дельи Спаньоли, скучая летом от безделья ввиду разъезда иностранцев и студентов, рискнули поставить несколько сольдо, урезанных от обеда, и явились от нечего делать поглазеть на розыгрыш; словом, весь мелкий люд Неаполя покинул лавки, мастерские и склады, бросил свой тяжелый, неблагодарный труд и, засунув в кармашек рваного жилета лотерейный билет за пять сольдо или список номеров «малой лотереи», трепетал здесь в преддверии мечты, которая вот-вот могла воплотиться в жизнь. Были тут и совсем несчастные люди, те, что в Неаполе перебиваются не изо дня в день, а от часа к часу, люди с золотыми руками, но неудачливые и не умеющие найти верную и хорошо оплачиваемую работу; бездомные, бесприютные, стыдящиеся своей рваной и грязной одежды, они сегодня отказали себе в корке хлеба ради лотерейного билета, и на их лицах лежала двойная печать голода и предельного унижения.

В толпе мелькали также и женщины – женщины неопределенного возраста, опустившиеся и непривлекательные: служанки без места, жены заядлых игроков, сами не менее азартные, чем мужья, уволенные работницы. И среди них виднелось бледное очаровательное лицо Кармелы, сидевшей на камне, увядшее лицо с большими усталыми, скорбными глазами.

Несколько позже, когда время розыгрыша уже почти наступило и шум еще более усилился, появилась женщина, резко выделявшаяся среди унылых лиц и рваных платьев из вылинявшего, застиранного ситца. Это была высокая, крепкая простолюдинка с ярким румянцем на смуглом лице; каштановые волосы ее были тщательно зачесаны кверху, а челочка на низком лбу слегка припудрена. Тяжелые причудливые серьги из круглых зеленоватых жемчужин так оттягивали ей уши, что серьги пришлось укрепить на черном шелковом шнурке из опасения, как бы они не оторвали ей мочку; на белой кисейной кофточке, отделанной вышивкой и кружевами, сверкала золотая цепь с большим золотым медальоном; женщина беспрестанно поправляла прозрачную шаль из черного шелка, прикрывавшую плечи, и тогда все видели ее руки, унизанные толстыми золотыми кольцами. Взгляд ее был серьезен и нагловато-спокоен, губы сурово поджаты. Пробираясь сквозь толпу, чтобы занять место на третьей ступеньке лестницы, откуда было лучше видно и слышно, она наклоняла голову с каким-то кокетливыми вместе с тем загадочным видом, характерным – для неаполитанок из народа, и шла танцующей походкой, которую шаль делает особенно соблазнительной и которая полностью утрачена неаполитанками из буржуазных семей, одетыми по французской моде. Однако, несмотря на приятную внешность этой женщины, толпа встретила ее появление враждебным ропотом и все словно отшатнулись от нее. Она презрительно повела плечом и неподвижно застыла в одиночестве на своей третьей ступеньке, завернувшись в шаль и сложив на животе украшенные кольцами руки. Ропот еще раздавался то тут, то там; она бросила взгляд-другой на толпу, хладнокровно, но в то же время надменно. Голоса умолкли; тогда она опустила глаза с выражением удовлетворенной гордости.

А над всеми, – над Кармелой с ее измученным лицом и огромными печальными глазами, над донной Кончеттой с кольцами на пальцах и припудренной челкой, над этой Кончеттой, красивой, здоровой, богатой ростовщицей, сестрой Катарины, содержательницы «малой лотереи», над всей толпой, теснившейся во дворе, в подворотне и на улице, находилась женщина, на которую нет-нет да посматривал каждый из собравшихся. Она сидела во втором этаже палаццо Импреза, за балконной решеткой; сидела она боком, так что лицо ее было видно в профиль, когда она то поднимала, то наклоняла голову над блестящей сталью зингеровской швейной машины, в то время как ее нога, выглядывая из-под скромной юбки голубого ситца в белую горошинку, равномерно нажимала на железную педаль, которая ритмично ходила вверх и вниз. Гул голосов, перекликавшихся во дворе, и топот ног совершенно заглушили негромкий стук швейной машины; по на темном фоне балкона ясно вырисовывалась в профиль вся фигура белошвейки, руки, которые подсовывали кусок полотна под опускавшуюся и поднимавшуюся иглу машины, нога, без устали нажимавшая на педаль, голова, которая то приподнималась, то склонялась над работой, неторопливо, но упорно и беспрерывно. В профиль виднелась нежная щека, чуть тронутая румянцем, густая каштановая коса, туго заплетенная и стянутая в узел на затылке, уголок изящного рта и тень от длинных опущенных ресниц на скулах. С той самой минуты, когда во дворе начали толпиться люди, молодая швея, может быть, всего раз или два равнодушно скользнула по ним взглядом и уже не поднимала глаз от блестящей машины, медленно передвигая руками кусок полотна, чтобы шов был ровнее. Ничто не отвлекало ее от работы – ни гневные возгласы, ни громкие крики, ни глухое ворчанье толпы, ни усиливающееся шарканье ног; она даже не взглянула на крытый балкон, где вскоре должен был начаться розыгрыш лотереи. Люди смотрели снизу на эту хрупкую, неутомимую белошвейку, а она спокойно работала, как будто до нее не доходил даже отзвук этих страстей, скрытых или откровенных; она выглядела такой нездешней, такой чуждой, поглощенной каким-то иным, далеким миром, что казалась порождением фантазии, а не действительности, вымышленным образом, а не живым существом.

Но вот внезапно толпа разразилась протяжным, радостным криком, прозвучавшим на все лады, от самых пронзительных до самых низких нот: двери большого балкона наконец растворились. Люди, стоявшие на улице, стали протискиваться в подворотню, те же, кто стоял в подворотне, попытались прорваться во двор. Началась давка, но тем не менее все не отрываясь смотрели на балкон, охваченные жгучим любопытством и сгорая от возбуждения.

Затем наступила полная тишина. И тот, кто пристально присмотрелся бы к движению губ некоторых женщин, увидел бы, что они молились; а Кармела, девушка с прелестным исхудалым лицом и черными бесконечно грустными глазами, теребила пальцами висевший у нее на шее черный шнурок с образком скорбящей божьей матери и маленьким коралловым рогом. Все смолкли, оцепенев в ожидании. Два служителя королевской лотереи вытащили на балкон длинный узкий стол, покрытый зеленой скатертью, а позади стола поставили три кресла для трех представителей власти – советника префектуры, директора неаполитанской лотереи и представителя муниципалитета. На другой столик, поменьше, водрузили урну на девяносто номеров. До чего же она большая, эта урна! Она похожа на лимон, сделанный из прозрачной металлической сетки с латунными полосами, охватывающими ее сверху донизу, как меридианы землю; эти тонкие сверкающие полосы скрепляют ее, но она тем не менее совершенно прозрачна. Урна висит между двумя латунными стойками, в одной из которых находится рукоятка, сделанная также из металла: если ее вертеть, урна будет вращаться вокруг своей оси.

Служители, которые вынесли на балкон все эти предметы, были старые, сгорбленные и словно невыспавшиеся. Трое представителей власти в сюртуках и цилиндрах тоже, казалось, дремали от скуки, сидя за своим столом: дремал советник префектуры с такими черными крашеными усами, что они, казалось, вылиняв, окрасили в коричневый цвет его смуглое лицо, лоснящееся и сонное; дремал секретарь – молодой человек с темной бородкой. Эти люди двигались так медленно, с такой размеренной точностью автоматов, что кто-то из толпы крикнул: «Ну же, пошевеливайтесь!»

Снова наступила тишина, сменившаяся внезапной волной восторга, когда на балконе появился ребенок, которому предстояло вытаскивать из урны лотерейные билеты. Это был мальчуган, одетый в серую форму воспитанника сиротского приюта: бедный парнишка из «дома подкидышей», как неаполитанцы называют приют для бездомных ребят, несчастный подкидыш, не знающий отца и мать, а, может быть, брошенный обнищавшими или жестокими родителями. С помощью служителя мальчуган напялил поверх приютской формы белый шерстяной балахон, на голову ему надели такую же белую шерстяную шапочку, потому что по традиции лотереи повинный младенец должен быть облачен в белые одежды невинности. Он ловко взобрался на табуретку и оказался на уровне урны. Толпа снизу гудела:

– Красавчик ты мой! Сыночек ты мой!

– Благослови тебя господи!

– Вся надежда на тебя да на святого Иосифа!

– Благослови его ручки, мадонна!

– Пошли тебе господь счастья!

– Свят, свят, свят!

Каждый твердил что-нибудь свое – благословение, просьбу, набожные призывы, слова молитвы. Ребенок молча глядел на толпу, положив руку на металлическую сетку урны, а немного поодаль стоял другой приютский мальчик, с лицом необычайно серьезным, несмотря на румяные щеки и светлую челочку на лбу: ему предстояло вытаскивать билеты в следующую субботу, и его привели сюда, чтобы он поучился, попривык к процедуре розыгрыша и к крикам толпы. Но до него никому не было дела; все возгласы относились к сегодняшнему герою в белой одежде; только это юное невинное создание в белом вызывало умиленные улыбки и слезы у взбудораженных людей, которым только и оставалось, что надеяться на судьбу. Кое-кто из женщин поднял на руки собственных ребятишек, чтобы показать их маленькому подкидышу. И голоса, ласковые, страстные, пронзительные, продолжали кричать:

– Ну точь-в-точь маленький святой Джованни!

– Пусть тебе всю жизнь везет, если мне повезет сегодня!

– Сердечко мое, до чего же ты миленький!

Внезапно все взоры устремились на одного из служителей, который взял первый из лотерейных билетов, развернул его, показал публике, громко прочитал номер и передал его представителям власти, бросившим на бумажку небрежный взгляд. Один из трех, советник префектуры, спрятал билет в круглую коробочку, второй передал эту коробочку мальчику в белом, а тот поспешил опустить ее в маленькую щель, прорезанную в металле урны.

И каждый раз, когда служитель объявлял следующий номер билета, толпа отвечала громкими возгласами, криком, хихиканьем, смехом. Каждому номеру народ давал свое прозвище, заимствованное из «Сонника» или из народных поверий, знакомых всем без книг и иллюстраций. То тут, то там раздавались взрывы хохота, грубые шутки, боязливые и радостные возгласы, которым вторил глухой ропот, сопровождавший эту бурю, словно мрачный хор:

– Двойка!

– Парочка!

– Двойняшки!

– Господи, мне бы таких двойняшек!

– Пятерка!

– Пятерня!

– Влепил бы я этой пятерней всем моим врагам!

– Восьмерка!

– Мадонна, мадонна, мадонна!

Когда в урну добавлялся еще один десяток билетов в круглых серых коробочках, брошенных рукой маленького подкидыша в белом, второй служитель закрывал щель и принимался крутить металлическую рукоятку, вращал урну вокруг оси, а вместе с нею вращались, прыгали и плясали коробочки с билетами. Снизу покрикивали:

– Эй, крути, крути, старикашка!

– Крутани-ка еще разок за мой счет!

– Вот теперь в самый раз!

Единственными, кто не принимал участия в разговорах и не следил за вертящейся урной, были «кабалисты»; невинный младенец, значение номеров, медленное или быстрое вращение большой металлической урны – все это не существовало для них: существовала только кабала[82]82
  Кабала – средневековое мистически-религиозное учение евреев. В переносном смысле – всякая система знаков, приемов, чисел, имеющая якобы магическую силу.


[Закрыть] – темная и в то же время бесконечно ясная, великая судьба: ей все известно, все доступно, все подвластно, и нет такой силы, человеческой или божеской, которая могла бы ей противиться. Задумчивые, сосредоточенные, презирая возбужденные толпы, они хранили молчание, погруженные в мистический духовный мир, и ожидали с непоколебимой уверенностью.

– Тринадцать!

– Чертова дюжина!

– Чертова свечка! Задуть ее!

– Задуть, задуть! – ревел хор.

– Двадцать два!

– Дурак!

– Дурачок!

– Вроде тебя!

– Вроде меня!..

– Вроде всякого, кто свяжется с этой лотереей!

Люди были взвинчены до предела. Дрожь широкими волнами пробегала по толпе, и она колыхалась, словно повинуясь причудливому движению моря. Женщины в особенности неистовствовали чуть не до судорог и прижимали к себе ребятишек с такой силой, что те бледнели и принимались плакать. Кармела по-прежнему сидела на своем огромном камне, стиснув в кулаке образок мадонны и маленький коралловый рог; донна Кончетта, ростовщица, уже не поправляла свою черную шелковую шаль, которая сползла на ее мощные бедра, и губы ее судорожно подергивались. В этом шуме совсем затерялся тихий стук швейной машины на балконе второго этажа: никому больше не было дела до прилежной белошвейки.

По мере того как приближалась минута осуществления мечты, лихорадка, охватившая неаполитанцев, все усиливалась, вспыхивая с новой яростью, когда служитель выкликал какой-нибудь номер, пользующийся особой известностью или любовью:

– Тридцать три!

– Иисусовы годы!

– Тридцать три ему было!

– Уж этот-то билет наверняка выйдет!

– Нет, не выйдет!

– Вот увидите, выйдет!

– Тридцать девять!

– Висельник!

– На виселицу его! На виселицу!

– И еще кой-кого туда же!

– Да потуже затянуть!

Между тем представители власти, служители и мальчик в белой одежде невозмутимо занимались на балконе своим делом, как будто весь этот шум не достигал их ушей; и только второй малыш, которому это дикое зрелище было еще в новинку, смотрел сквозь балконную решетку остолбеневший, бледный, надув красные губки и чуть не плача, словно его одинокая детская душа растерялась перед этим глубоким водоворотом человеческих страстей. На балконе же все протекало чрезвычайно спокойно: после каждого следующего десятка билетов, опущенных в урну, служитель вертел ее все дольше, и круглые коробки так и носились в веселой пляске за прозрачной металлической сеткой.

Там, наверху, никто ни разу не обменялся друг с другом улыбкой или хотя бы словом; возбуждение оставалось уделом толпы во дворе, до уровня балкона оно не поднималось. Операция явно подходила к концу. Новый взрыв возгласов встретил число Пульчинеллы – семьдесят пять и чертово число – семьдесят семь; самые долгие приветствия выпали на долю девяностого номера, как потому, что он был последним, так и потому, что это число было самым любимым: девяносто означает страх, море, народ; и помимо этого у него есть еще пять или шесть широко известных значений. Все – мужчины, женщины, дети, столпившиеся во дворе, хлопали прославленному числу, завершающему список номеров. Потом, словно по волшебству, наступила полная тишина; казалось, в этой взбудораженной толпе внезапно окаменело все – чувства, слова, жесты, лица.

Первый служитель, объявлявший все девяносто билетов, подтащил к перилам балкона длинную, узкую деревянную доску вроде тех, которыми пользуются букмекеры на бегах; она была разбита на пять пустых отделений. Второй служитель еще раз напоследок повертел урну и девяносто билетов, опущенных в нее. Доску повернули к толпе. Советник тряхнул колокольчиком: урна остановилась. Тогда третий служитель завязал глаза мальчугану в белом; тот бойко погрузил ручонку в открытую урну и, пошарив там одно мгновенье, вытащил круглую коробочку с билетом. Глухой, мрачный, полный тревоги вздох вырвался из окаменевших уст людей, стоявших внизу, когда на балконе коробочка стала переходить из рук в руки.

– Десять! – провозгласил служитель и вложил вынутый билет в первое отделение.

Ропот и смятение в толпе: рушились надежды тех, кто надеялся на первый разыгранный билет.

Снова звякнул колокольчик: ребенок вторично запустил худенькую ручку в урну.

– Два! – крикнул служитель, кладя билет во второе отделение.

Толпа загудела еще громче, послышались сдавленные ругательства: теперь уже были обмануты ожидания и тех, кто поставил на второй билет, и тех, кто мечтал выиграть на все четыре; и даже надежда на тройной выигрыш становилась очень шаткой. Поэтому, когда рука мальчугана в третий раз погрузилась в урну, кто-то крикнул отчаянным голосом:

– Ищи хорошенько, малыш, лучше выбирай!

– Восемьдесят четыре! – объявил служитель, и билет оказался на своем месте, в третьем отделеньице.

Последовал вопль возмущения, в который слились проклятия, жалобы, гневные и горестные восклицания. Этот неудачный третий билет был решающим как для лотереи, так и для игроков. Восемьдесят четвертый номер опрокинул расчеты на первую, вторую и третью ставку; расчеты на комбинацию пяти, четырех и трех номеров, в особенности на «тройку», надежду и любовь неаполитанцев, надежду и цель всех игроков, как заядлых, так и случайных, – слово, в котором слились все желания этих нищих, обездоленных, исстрадавшихся людей.

Толпа осыпала неистовой бранью и неверную судьбу, и злой рок, и лотерею, и тех, кто в нее верит, и правительство, и, главное, проклятого мальчишку с такой незадачливой рукой. «Подкидыш, подкидыш!» – кричали снизу, чтобы больнее обидеть его, и грозили ему кулаком. Малыш не шелохнулся, он словно застыл. Между розыгрышем третьего и четвертого билета прошло две-три минуты. Так бывало каждую неделю – ведь третий билет был страшным воплощением беспредельного отчаяния народа.

– Семьдесят пять! – произнес служитель, понизив голос, и сунул билет в четвертое отделеньице.

К хору возмущенных голосов, не стихавшему ни на мгновение, добавился злобный свист. Поток ругани обрушился на голову мальчика; но больше всего досталось самой лотерее, где никогда не выиграешь, где все так и устроено, чтобы никогда не выиграть, нарочно так подстроено для бедняков!

– Сорок три! – назвал наконец служитель пятый и последний билет и положил его на место.

Последний гневный вздох в толпе. Больше ничего. И тотчас же с балкона исчез весь бездушный механизм лотереи: исчезли оба мальчика, трое представителей власти, урна с остальными билетами и подставкой, столики, кресла и служители, закрылись окна и ставни большого балкона, – все в одно мгновение. Осталась только прислоненная к перилам роковая доска и пять номеров, те самые пять номеров, страшная беда, страшный обман!

Медленно, нехотя расходились люди, толпившиеся во дворе. Над самыми страстными игроками пронесся ветер отчаяния и пришиб их, словно перебив им руки и ноги и наполнив рот горечью: утром они истратили на билеты все свои деньги, забыв о том, что надо есть, пить, курить, и с жадностью набросились на лживые видения своей фантазии, мысленно уже наслаждаясь всеми жирными, сочными блюдами, которые они будут заказывать в субботу вечером, и в воскресенье, и еще много дней подряд. Теперь они безвольно прятали руки в пустые карманы и в их печальных глазах по-детски отражалось физическое страдание человека, испытывающего первые муки голода и знающего, что у него нет и не будет, чем наполнить желудок. Иные совсем обезумели, упав в один миг с высоты своих надежд, и находились в таком состоянии, когда помраченный рассудок не хочет, боится, не может поверить в несчастье, а блуждающий взгляд уже не различает предметов, а губы бормочут бессвязные слова; полные отчаяния, они не могли отвести глаз от пяти номеров, вывешенных на доске, словно не веря в подлинность случившегося, и машинально сравнивали эти пять номеров с длинным ненужным списком своих билетов.

Кабалисты тоже не расходились и вели между собой философскую беседу, сосредоточив все свое внимание на высшей математике лотереи, где в ходу «образы», «ритм», «такт», алгебраическое выражение «мальтийского квадрата» и бессмертные измышления Рутилио Бенинкасы[83]83
  Рутилио Бенинкаса (1555–1626) – итальянский астролог, автор «Всеобщего календаря», переполненного всяческими измышлениями из области астрологии, алхимии и магии.


[Закрыть].