Текст книги "Итальянские новеллы (1860–1914)"

Автор книги: Луиджи Пиранделло

Соавторы: Габриэле д'Аннунцио,Эдмондо Амичис,Антонио Фогадзаро,Джероламо Роветта,Альфредо Ориани,Луиджи Капуана,Доменико Чамполи,Сальваторе Джакомо,Джованни Верга,Матильда Серао
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 50 страниц)

II

А кривой горбун – грязный, нечесаный пильщик, вонючий, как кислая трава, вечно совавший нос в чужие дела и знавший о горе Санте, – со смехом сказал ему однажды, когда они вместе срезали старые сухие сучья:

– Эге, Сайте, ты никак попал в болото; чем дальше идешь, тем больше вязнешь.

– Собака! – отвечал Санте. Уж не ты ли хочешь меня вытащить?

– Конечно! – возразил горбун, скаля желтоватые клыки и подмигивая гнойными веками. – Помнишь, как я влюбился в Мену? Она знать меня не хотела, точь-в-точь как Мария тебя…

– Но ведь ты ж горбун, собака!

– А ты все-таки послушай, как умеет шутить горбун; знаешь обычай… Однажды я встречаю ее в дубняке и говорю: «Эй, Мена, а ты все такая же упрямая?» – «А ты все такой же горбатый?» – отвечает она. «И ты вправду не пойдешь за меня?» – «Как правда то, что есть мадонна». А я тем временем тихонько подхожу к ней и, когда она уже совсем рядом, хватаю ее за волосы, валю на землю, становлюсь ей коленом на живот и отрезаю косы…

– А потом?

– А потом Мена стала моей женой, упокой господи ее душу: кто бы еще ее взял с отрезанными косами?

Санте нахмурил брови. Горбун продолжал:

– Это ведь старый обычай, старый, как нечистая сила, Почему же ты не делаешь, как я?

– Твоя Мена умерла с горя, – сказал Санте через некоторое время, веером втыкая в землю колья.

– Сплетни! – возразил горбун. – Она умерла от римской лихорадки, которую подцепила там внизу, в мареммах[93]93
  Мареммами называют в Италии заболоченные местности.


[Закрыть]. Первые дни она плакала, отчаивалась, потом образумилась; и, знаешь, под конец она меня немножко полюбила. Думаю об этом – и у меня сердце разрывается… – Произнося эти слова со слезой в голосе, горбун яростным движением срезал ветки белокопытника.

– Под конец она тебя полюбила! – повторил Санте.

Усевшись на краю обрыва, он стал глядеть на лесорубов и крестьянок, суетившихся в долине, бросая вниз камешки и растирая в пальцах комочки земли, как человек, которому не о чем думать.

И все-таки Санте думал, и даже слишком много. Значит, надо последовать обычаю: обрезать косы этой плутовке, тогда она ни за кого не сможет выйти замуж, ни один дурак ее не захочет. Да и мать ее будет довольна. А какое удовольствие – схватить ее за волосы, за эти черные, блестящие волосы, повалить на землю и, когда она завертится, сказать ей: «Хочешь меня? Да? Поклянись перед богом. Нет? Ну, подожди же!» Два взмаха ножниц – и она острижена, как майская овца. И тогда она сама пошлет людей его упрашивать, а он притворится, что ничего не знает. Ого, тогда будет видно…

И он потирал руки и весело возвращался к своим угольным ямам.

Проходили дни. Санте Йори больше не мучил сборщиц хвороста, не говорил им бесстыдных слов, не брызгал в них водой, не гонялся за ними… Лицо у него стало еще чернее, чем обычно, глаза были выпучены, как у сумасшедшего, который что-то обдумывает. В майский праздник он не пошел в деревню к обедне, а остался в лесу; и когда люди вернулись из церкви, он лежал ничком на поваленном дереве, поросшем ржавым лишайником, и смотрел на стаи воробьев, порхавших среди тимьяна, можжевельника, розмарина и колючего падуба, а потом исчезавших под зелеными шатрами леса, в котором стволы дубов были похожи на колонны, чьи вершины терялись в недостижимой высоте. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь густую тень, струили слабый, ночной свет и сладострастное тепло; на деревьях и в зарослях птицы пели хмельные любовные песни; на тропинках сплетались змеи, издавая сладострастное шипение; с лугов по временам доносилось ржание пасущихся на свободе кобыл; по дорожкам, по ветвям, по высоким травам неслись шорохи и шумы, в которых чудились тихие голоса, приглушенные поцелуи. Санте Йори корчился на своем поваленном дереве, хватал зубами горький лишайник; пот лил с него градом; но он продолжал вглядываться в молчаливую темноту леса.

Вдруг он вскочил на ноги. В глубине леса появилась крестьянка в красном платочке, похожая на гигантский мак.

– Мариучча Канцано! – прошептал он; потом потуже затянул свой широкий пунцовый пояс, поддерживавший коричневые бархатные штаны, и направился в лес. Сначала он шел, осторожно прячась за деревьями, потом спрятался совсем; как змея, он полз по опавшим листьям, по траве, вдоль кустов; иногда он просовывал голову сквозь заросли, пристально глядя вперед, затем снова погружался в темную зелень. Он то появлялся за скалой, растрепанный, с окровавленными руками, с лицом, исцарапанным колючками, то исчезал в камышах у ручья или в высохшей канаве, полной крапивы, дрока и тростника, не переставая напряженно всматриваться в чащу своими горящими глазами. Иногда он замирал на месте, желтый как червь; иногда перескакивал через канавы и камни, багровый как малина; но по мере приближения к красному платочку он замедлял шаг; теперь он останавливался при каждом колебании ветки, при каждом скачке кузнечика, при каждом движении ящерицы – и падал ничком в крапиву с остекленевшим взглядом, впиваясь ногтями в глину. Наконец он добрался до кустарника, близ которого Мариучча, побаивавшаяся, как бы у нее за спиной внезапно не оказался лесничий, рубила молодой дубок. Она собрала корзину земляники, алой, как ее щеки, и груду хвороста; время от времени она останавливалась, вглядывалась вдаль, прикрывая глаза рукой как козырьком, потом опять начинала рубить изо всех сил. Дубок упал; она разрубила его пополам, засунула обе половинки в хворост и начала связывать дрова колючей веткой ежевичника, как вдруг услышала за кустарником шорох. Она подняла топор, встала перед вязанкой и стала ждать.

Сайте Йори медленно с искаженным лицом вышел из кустов; он дрожал всем телом; сделав шаг вперед, он остановился.

Мариучча посмотрела вокруг… Никого.

– Что тебе нужно? – спросила она сдавленным голосом.

– Что мне нужно? – переспросил Сайте Йори и метнулся к ней, чтобы схватить ее за горло; но она ударила его обухом топора по руке и пустилась бежать.

– Будь ты проклята! – зарычал Санте, тряся рукой. – Если я тебя поймаю – убью!

И побежал за ней.

Это был странный, сумасшедший бег, безудержный, страшный: прыжки, скачки, подъемы, спуски, травы, колючки, заросли, кустарники, овраги, скалы, – они больше ничего не замечали. Мариучча, обрывая свои юбки, оставляла клочок одежды на каждом шагу, но не теряла сил: она бежала, бежала, как горный козел от охотника, не зная куда, не разбирая дороги. Она знала, что позади – неумолимый враг, взбешенный влюбленный, и страстно стремилась к спасению; но лес был громаден, деревня далеко; никто не слышал ее криков. Санте Йори, как разъяренный бык, гнался за нею, потрясая страшными ножницами для стрижки овец. Иногда один из них терял другого из виду, и тогда они растерянно оглядывались, запыхавшиеся, с выступившей на губах пеной; потом они опять замечали друг друга, и бег после передышки возобновлялся с новой силой. Они мчались по петляющим тропкам, углублялись в чащу, выскакивали на повороты, скатывались вниз по склонам, цепляясь за корни, поднимались вверх, проворные и быстрые, как коза и козел. Порой они оказывались так близко, что Санте уже протягивал руку, чтобы схватить девушку, но та ускользала от него, как угорь. Теперь тяжелые косы распустились и отчаянно били ее по бедрам, развеваясь по ветру, как грива дикой кобылицы. При виде этого Санте Йори почувствовал, что кровь снова ударила ему в голову: косы, эти черные косы, околдовавшие его, были здесь, перед ним, они шевелились, будто призывая его коснуться их. Он страшно завыл и понесся громадными скачками; медведица, у которой отняли детенышей, была бы менее ужасна. Мариучча все бежала и бежала, с распустившимися волосами, с топором в руке; но она чувствовала, что долго ей не выдержать; грудь ее тяжело дышала, ноги были в колючках. Как ей хочется упасть! Но тогда он схватит ее, обрежет ей косы… Нет, нет, мадонна!.. Волосы я отдам тебе, но спаси меня от того, которого я не люблю, который хочет взять меня насильно… И она плакала и кричала в отчаянии, все-таки продолжая бежать. Санте Йори нагонял ее от кустарника к кустарнику, от скалы к скале; он уже был уверен в победе. Вдруг на повороте зеленая тьма леса расступилась, выглянул кусочек синевы, появилась полоска света. Санте ударил себя по лбу, но продолжал бежать; прямо перед собой он увидел Мариуччу, в нерешимости стоявшую на самом краю скалы: она казалась испуганной. Санте закричал:

– Стой, я ничего тебе не сделаю!

Но девушка уже свалилась в овраг.

Когда он тоже добежал до обрыва, он еще увидел, как она катилась меж каменных дубов по бурьяну и терновнику и потом осталась неподвижной.

Он побледнел и замер, глядя на нее.

– Убилась девчонка! – сказал он, потрясенный. – Если б я только знал…

И вытер глаза окровавленными руками. Потом, хватаясь за корни, за выступы скалы, за молодые деревца, рискуя сломать себе шею, он тоже спустился вниз. Тихонько он приблизился к бедной девушке: она лежала навзничь, кровь потоком лилась из ее разбитого лба. Он позвал ее:

– Мариучча!.. О Мариучча, сердце мое!.. Ответь мне!

Побелевшая Мариучча не отвечала. Тогда он притронулся к ямочке на ее шее.

Артерия пульсировала.

«Жива», – подумал он. И он наполнил свою шапку водой из ручья, журчавшего в зарослях, освежил бедняжке лицо, потом перевязал ей голову ее же платком и стал смотреть на нее сквозь крупные слезы, стекавшие по его черному лицу. Ну вот: он так любил ее; но почему же у нее, которая ему так дорога, совсем нет сердца! Почему было не остановиться, не поговорить по-хорошему! Он же не волк, который ест христиан!.. Так мучить себя, а потом броситься со скалы… ведь это нехорошо! И он вытирал ей кровь, и называл ее самыми нежными именами, и целовал прядь за прядью те волосы, от которых его бросало в лихорадку.

Наконец Мариучча очнулась: она открыла глаза, словно пробудившись от долгого сна, поднялась, растерянно посмотрела вокруг и увидела Санте Йори, стоявшего на коленях.

– Мадонна моя! – закричала она. – Уходи, или я раскрою тебе череп!

И она схватила топор, упавший к ее ногам.

Санте Йори опустил голову и пошел прочь.

Когда она была уже далеко-далеко, он сказал:

– Дурак я! Смотри-ка! Я не обрезал ей косы!

III

В деревне нет ни секретов, ни тайн; кажется, будто стены домов там не из камня и не из глины с соломой, а из стекла, сквозь которое просвечивают не только действия, но и мысли их обитателей. И во дворцах и в хижинах двери всегда распахнуты настежь перед любознательностью соседей; стоит прикрыть их наполовину, как на вас уже нацепят великолепный плащ из сотни обрывков сплетен, сшитый ханжами, кумушками и бездельниками, которые только и думают, что о делах своего ближнего.

Ханжи, кумушки и бездельники скоро узнали великую новость: Мариучча Канцано спускалась в ясеневый овраг вместе с Санте Йори.

То был настоящий скандал. Но мать Мариуччи не верила этому, пока не увидела, что дочь возвращается с окровавленной головой.

– Значит, это правда? – спросила она, подбоченившись и стиснув зубы.

– Правда, – ответила Мариучча и стала заплетать распустившиеся косы.

Старуха вся задрожала, губы ее побелели, глаза стали темными, как синие стеклышки; потом она выпрямилась, сильная, страшная, схватила дочь за волосы и спросила, впиваясь в ее глаза взглядом, жестоким как у кошки:

– Так ты и теперь скажешь ему «нет»?

– И теперь, – отвечала та, пытаясь освободиться.

– Посмотрим! – заключила мать, позеленев, словно ее трясла малярия. Она снова дернула дочь за волосы, потом медленно проговорила ей на ухо: – «Зарежь ее, зарежь Мариуччу, если она пойдет по дурной дорожке», – вот что мне сказал твой отец, перед тем как его расстреляли. Берегись же!

И она снова принялась прясть кудель из пакли, ощетинившейся колючими соломинками; но веретено дрожало у нее в руке, зубы стучали, и тяжелая слеза то и дело скатывалась по ее сморщенной щеке.

Они молчали до самой вечерни, когда с поля и с пастбища вернулись братья Мариуччи: два оборванных малыша и смуглый подросток лет пятнадцати. Мать, молчаливая, с покрасневшими глазами, стала собирать нм обычный скудный ужин; Мариучча сидела в углу на корточках, обхватив руками голову.

– Мать, – сказал подросток, – если бог поможет, я не пойду завтра со стадом.

Мать посмотрела ему в лицо.

– Завтра я не пойду со стадом, завтра Санте Йори принесет Мариучче кольцо. Мы об этом договорились в лесу.

Мариучча подняла голову.

– Ну да, в лесу, – продолжал мальчик. – Я сказал ему, что я – сын своего отца, но он мне ответил: «Мир душе его, твой отец будет мной доволен. Вечером я пойду к священнику, а завтра увидимся».

– Ну, вот и хорошо, – проговорила старуха, бросая охапку хвороста в очаг, откуда вырвалось дымное пламя, уныло осветившее хижину.

Вытянувшись на тюфяке, набитом кукурузными листьями, Мариучча не спала всю ночь. Она чувствовала сильный жар во всем теле, тяжесть в голове, сухость во рту; она бы бросилась в мельничный ручей и выпила его до дна. Глаза ее были закрыты, но ей казалось, что она видит, – и видела она все такие странные вещи: Санте Йори и Сандро, отца, мать, священника, горбуна – чаще всех горбуна, который все смеялся и, гримасничая, шептал ей: «Не хотела меня, так наслаждайся с угольщиком: то-то я доволен!» А Сандро, весь бледный, глядя на нее большими синими глазами, повторял: «Я люблю тебя, Мариучча», и молча шел с ней рядом по лесу, и собирал для нее дикие маки, и нес за ней ее вязанку до самой опушки. Она все вспоминала тот день, когда они случайно встретились перед маленькой мадонной делла Кастеллана и молились вместе; и он спрятался в кусты, как волк, когда услышал, что кто-то идет. А слова, которые они говорили мадонне, шли прямо из сердца и были так нежны! Как она таяла от любви близ него, как забывала все на свете; и какая мука думать, что брат растет для того, чтобы выместить на возлюбленном смерть отца! Она скрывала от всех свою страсть: не смела петь о ней в сторнелях[94]94
  Сторнель – народная песня любовного содержания.


[Закрыть], поминать ее в литаниях, мечтать о ней в долгие ночи; иногда ей чудился отец; он угрожал ей, показывал свою грудь, свою голову, пробитую пулями. Тогда она решалась возненавидеть Сандро, сына доносчика; но нет, Сандро не был виноват, Сандро хороший, он так любит ее; с ним она была бы счастлива; он покинул бы родительский дом, они жили бы одни где-нибудь в глуши – в лесу или на равнине; никто бы о них ничего не услышал; они бы работали ради своей любви, ради своей великой любви. Потом, как черная туча на ясном небе, появлялся Сайте Йори; ее грудь начинала тяжело дышать, словно под гнетом непосильного груза; ей казалось, что она видит один из тех отвратительных снов, когда хочется бежать во весь дух, а ноги пригвождены к земле, хочется закричать во все горло, а язык прилипает к гортани; он был тут, перед ней, он хотел ее, тащил к себе, причинял боль; прикосновение его тела жгло, дыхание его уст душило; она отбивалась обеими руками, плакала в отчаянии; ничто не помогало; надо было уступить, поддаться слабости, подчиниться. Голова, ох, голова у нее кружилась, как камень, пущенный из пращи; она уже не знала, где находится; то ее поднимало высоко-высоко, на какую-то вершину, то сбрасывало в пропасть; она хваталась за свой тюфяк, чтобы не упасть, прижималась к сырой стене, чтобы почувствовать ее благодетельный холод; приподнималась, простирая свои сильные руки, снова падала на подушку, вытягивалась на спине, ложилась ничком: покоя не было. Боже, как жарко, как пить хочется! А тут еще эти люди, которые бьют ее, преследуют, кричат; и этот колючий можжевельник, из которого она не может выбраться, эти громадные скалы, которые хотят ее раздавить!

В таком бреду она дотянула до утра. Мать обратила внимание на стоны, доносившиеся с тюфяка, только после того, как отправила обоих младших пасти свиней. Она подошла к дочери, ворча; позвала ее по имени, наклонилась над ней; лицо Мариуччи было мертвенно бледно, закрытые глаза распухли; она вся горела. Мать решила спрыснуть ее чудотворной водой из церкви святого Никколó в Бари и прочитать «Верую» и «Слава в вышних богу», положив на лоб больной крестик от четок; она уже готовилась начать это святое и безошибочное лечение, когда увидела красное лицо входившего в дом священника. Она побежала ему навстречу и поцеловала его сутану.

– Всякое несчастье от бога, – сказал священник.

– Аминь! – отвечала женщина.

– Как себя чувствует дочка?

– Еще не умерла, слава богу!

– Давайте наденем ей это на палец, и тогда она выздоровеет наверняка, – сказал священник, вытаскивая из кармана золотое кольцо. – Это от Санте Йори, как вы знаете.

– И благослови его бог, – произнесла успокоенная женщина.

Они подошли к Мариучче, и, в то время как мать поддерживала ее руку, священник надел ей на палец кольцо, говоря:

– In nomine Patris, et Filii et Spiritus Sancti[95]95
  Во имя отца, и сына, и святого духа (лат.).


[Закрыть].

– Теперь он может войти в дом? – спросила старуха у священника.

– Разумеется.

Подросток стоял тут же, не произнося ни слова.

– И пусть они женятся поскорее! – сказал он наконец и удалился.

Через час Санте Йори явился, чтобы почтительно поцеловать руку старухи; узнав о состоянии своей нареченной, он побежал за врачом, в соседнее местечко.

Несколько раз Мариучча была очень близка к тому, чтобы отправиться на тот свет; но прошло немало дней – и ей пришлось остаться на земле. В минуты отчаяния Санте замышлял недоброе против себя самого: он чувствовал угрызения совести за то, что причинил ей такие страдания; он давал обеты пойти босиком к самым отдаленным святыням, если она выздоровеет; он приходил каждый день, приносил первые цветы и фрукты, читал молитвы вместе со старухой, а порой поносил всех святых. Он проводил долгие часы у изголовья Мариуччи, глядя на нее с нежностью и не произнося ни слова; она же и с закрытыми глазами чувствовала его присутствие; сперва оно ее угнетало, ужасало; потом она смирилась и под конец уже невольно ожидала его. Он приходил с восходом солнца, уходил на закате, тихонько разговаривал со старухой, а ей самой никогда ничего не говорил. Мариучча была этим довольна: молчание избавляло ее от затруднений; однажды она сощурила глаза и мельком посмотрела на Санте: его черное лицо стало желтым, как высохший лист, глаза были лиловые, как желтофиоли; она почувствовала отвращение, потом стала мучиться. Зачем он так огорчается теперь? К чему все эти заботы? Чего он хочет? Видеть, как она умрет? Жениться на ней? Ну, конечно, жениться на ней. Пусть подождет – ждать-то ему долго придется. При этой мысли перед ней мгновенно возникал Сандро, образ которого день ото дня тускнел в ее памяти; это неправда, что он любит ее; знает, что она больна, – и даже не пришел под окно спеть ей сторнель; конечно, он тоже считает ее виновной; но бросить ее, бросить, как бросают пропащих женщин! Теперь у нее не осталось больше никого на свете; хорошо бы умереть; это бы всем им доставило удовольствие, даже Сайте Йори, который тут считает ее вздохи, а сам душит ее своими слишком пахучими цветами! Когда она заметила обручальное кольцо на своем пальце, она долго разглядывала его, онемевшая, неподвижная: вечно, вечно этот Санте Йори! А Сандро все не подает признаков жизни и с каждым днем все больше отдаляется от нее! Они связали ее с этим человеком; кольцо стало железной цепью, приковавшей ее к нему; сорвать его с пальца и выбросить – значит презреть благословение, волю божию, может быть – волю самого отца, который радовался бы этому браку. Да, конечно, этому браку! Сандро будет кусать себе локти, плакать от горя; но гроза продолжается недолго, и май не тянется по семь месяцев; он женится на другой… Ну да, на другой; кто знает, может он и сейчас с ней, с этой другой, которая не позволяет ему прийти спеть для Мариуччи? Ну, так Мариучча ему еще покажет! Она со своим женихом пройдет у него под носом в одежде, украшенной цветами и лентами, и бросит ему в лицо пригоршню конфет, которые покажутся ему горькими, как желчь…

Так среди обид и тревог, мучений и надежд наступил день, когда она выздоровела и поднялась с постели.

– Цикута зеленеет, хоть в огонь ее бросай, – говорила ее мать соседкам.

Санте Йори в этот день поднес две восковые свечи мадонне и двух каплунов священнику. Тем временем, несмотря на обоюдное молчание, между ним и Мариуччей налаживалось безмолвное согласие: порой им удавалось глядеть друг на друга без злобы. Иногда мать оставляла их наедине, но это было бесполезно. Она чинила свои простыни из тика; он, сидя на табуретке, курил короткую трубку и смотрел на невесту. Свадьбу назначили на канун дня святого Джованни, то есть до начала жатвы; не было смысла терять время, тем более что Санте брал невесту, как говорится, в одной рубашке. Старуха, хоть и была в состоянии это сделать, не желала дать в приданое дочери ни четверика зерна, чтобы люди не говорили, что это разбойничье добро, да и самому Санте чужое добро не было нужно. В хижине стояла глубокая тишина, боязливое молчание; дни бежали, монотонные, тихие, сумрачные; старуха все пряла свою колючую паклю; Мариучча проводила долгие часы, согнувшись над своим тиком, не мигая, не шевелясь; только Санте Йори, довольный, выпускал в воздух клубы дыма, напоминавшие ему его угольные ямы.

С того страшного дня девушка больше не возвращалась в лес и даже не выходила из дому; лес внушал ей какой-то необычный страх, еще больший страх внушали соседи. Ни одна подруга не пришла проведать ее; значит, ее вина была велика и постыдна, хоть она этого и не понимала. Даже мать не верила в ее невинность. Но иногда пурпурный румянец вспыхивал на ее лице, руки наливались силой; она выпрямлялась, высокая, мощная, с широко раскрытыми глазами, с раздувающимися ноздрями; казалось, она бросает вызов всем этим людишкам, швыряет в них камнями, вдыхает колючий воздух горных вершин. В такие минуты горе было бы той ханже, которая пришла бы шпионить за ней: она бы ее задушила! Между тем день святого Джованни приближался: множество крестьян уехало в Апулию, еще больше – на Понтийские болота[96]96
  Понтийские болота – заболоченная малярийная местность к юго-востоку от Рима; осушение ее, попытки к которому предпринимались еще в древности, было осуществлено только в последние десятилетия нашего века.


[Закрыть]; деревня пустела с каждым днем. В долинах желтело море колосьев; тяжелый воздух казался расплавленным золотом; разбросанные по деревне обезлюдевшие хижины горели на солнце; глубокая тишина царила повсюду; земля и небо пылали в лихорадке, все живое иссохло, блеск дня был печален. Но порой, вместо жгучего порыва сирокко, воздух приносил свежее дуновение леса, с терпкими запахами сосны, можжевельника, лавра. Мариучча вдыхала эти запахи полной грудью, с жадностью глядя на огромный океан листвы, стелившийся вниз по горе. В тот день она была одна: мать собирала колосья на равнине. Мариучча подумала о прозрачных родниках, которые прячутся среди белых камней и нежных трав; о зеленых беседках, увитых плющом и мхом, сырых, непроницаемых для света; о глубоких пещерах, где со сводов свисают гирлянды, похожие на колонны, и где бывает так хорошо. Она услышала переливчатое пение синичек, почувствовала сладострастие, которым дышат кусты, ощутила соблазн запретного плода. Лес, великий лес звал ее; он хотел укрыть ее под своими шатрами, спрятать в своих закоулках, освежить в своей тени; он звал ее влюбленным шепотом, душистыми поцелуями; он желал ее с жарким нетерпением молодого супруга. И она без памяти, с распустившимися косами, побежала в лес и утонула в нем…

Вечером она вернулась усталая, с остекленевшими глазами… Она думала о Сандро и мрачно усмехалась. Они встретились в дубовой роще и столько всего сказали друг другу. А потом… Что случилось потом?.. Она больше ничего не помнила.

Теперь она сама, с бесстыдной настойчивостью, торопила со свадьбой. После венчанья Санте Йори повел ее домой, пьяный от радости. У дверей стояла его старая мать, как положено по обычаю: она поцеловала молодую в лоб, потом одной рукой подала ей конфеты, говоря: «Это для тебя», а другой – острый нож, прибавив: «Это для тебя и для других». Мариучча отдала конфеты мужу, положила нож за корсаж и вошла в дом, срывая с головы венок из белых роз…

Ну и пир же был в тот вечер, ничего не скажешь! Сам Санте Йори пил за десятерых, как счастливый человек… Он лег в постель совсем пьяный.