Текст книги "Итальянские новеллы (1860–1914)"
Автор книги: Луиджи Пиранделло
Соавторы: Габриэле д'Аннунцио,Эдмондо Амичис,Антонио Фогадзаро,Джероламо Роветта,Альфредо Ориани,Луиджи Капуана,Доменико Чамполи,Сальваторе Джакомо,Джованни Верга,Матильда Серао
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 50 страниц)
Из-за Ринальдо
Был уже час дня, а Торе-кантасторий[91]91
Кантасториями называют в Италии сказителей и уличных чтецов.
[Закрыть] все еще заставлял себя ждать. Между тем мальчишка, который обычно носил за ним его четыре скамеечки, давно явился и, как всегда, расставлял их под широким навесом таможенных складов. Пока он в ожидании хозяина всматривался в даль – не покажется ли тот в конце набережной, – кое-кто уже усаживался, приглашая приятеля последовать его примеру и перекинуться словечком. Мало-помалу скамейки заполнились, на них не осталось ни одного свободного места. Завязалась беседа.
– Куда же это запропастился Торе? – спросил какой-то матрос у носильщика, набивавшего трубку.
– А я почем знаю? – ответил тот, не поднимая головы. – Наверное, забыл книгу дома.
– Дон Пепе, – крикнул юнец-каморрист, у которого из-под надетого набекрень картуза выбивалась прядь волос, – а про драку сегодня будет?
Вопрос был обращен к сухонькому подвижному старичку, сидевшему на конце скамьи. Дон Пепе, который когда-то был настоящим морским волком, а ныне торговал просмоленными корабельными тентами, слыл на набережной самым неистовым из поклонников славного рыцаря Ринальдо. За энтузиазм, доходивший до обожания, его прозвали тронутым.
Таких «тронутых» среди постоянных слушателей насчитывалось больше десятка, и историю Ринальдо они знали не хуже, чем «Отче наш». Торе устраивал две читки в день, разделяя их получасовым перерывом, и «тронутые» ежедневно присутствовали на обеих, являясь за своей долей острых ощущений.
Дон Пепе, зажав между колен свою палку, а во рту коротенькую трубку, невозмутимо покуривал.
– Вроде бы да, – сказал он пареньку, с нетерпением ожидавшему ответа. – Не помню в точности, боюсь соврать. В прошлом году я как раз в этот день схватил холеру, – да сохрани вас от нее господь, – и мне не пришлось слушать.
И так как трубка уже начинала хрипеть, он хотел было выколотить ее о ладонь.
Парень протянул руку.
– Дайте затянуться разок-другой…
Дон Пепе передал ему трубку. Парень зажег спичку о штаны, указательным пальцем примял табак и с наслаждением сделал несколько затяжек.
– Какой номер должен теперь выиграть? – спросил матрос у носильщика.
– Тридцать четвертый, – отвечал носильщик, слывший «кабалистом». – Можете не сомневаться.
– Три да четыре – семь. Несчастливое число, – высказался еще кто-то. – Прошлую субботу выпал оборот.
– Значит, сорок три, – сказал другой.
– Вы только послушайте, что мне сегодня приснилось, – продолжал носильщик.
– Уважаемые синьоры! – раздалось в тишине.
Все обернулись. Перед скамейками, подавшись всем телом вперед и выставив левую ногу, стоял Торе; в правой руке он важно сжимал свою палочку. Разговоры смолкли: чтение начиналось.
Торе вытащил темный платок, обернул им левую ладонь, открыл книгу, заложенную полоской бумаги, откашлялся, стремительно сплюнул сквозь зубы, шагнул вперед, медленно поднял палочку и, как всегда нараспев, начал:
Капризница фортуна сумасбродно
Возносит одного, другого губит.
Она не тех, в ком сердце благородно,
А лишь злодеев закоснелых любит.
Вокруг стояла мертвая тишина. Слушатели, внимательные и заинтересованные, походили на учеников начальной школы: мужчины, у которых в волосах пробивалась седина, сидели, боясь двинуть бровью, скрестив руки и во все глаза глядя на Торе, – он начинал входить во вкус. Если кто-нибудь коротко кашлял или шумно, изо всех сил сморкался, это почти никого не отвлекало. То и дело продавец холодной воды обходил скамейки, пользуясь короткими передышками; монетки в два чентезимо, легонько звякнув, падали на дно стаканов. Потом слушатели, освеженные питьем, удваивали внимание.
Торе уже покрыл мостовую вокруг себя целым полукругом плевков; он комкал платок, обмотанный вокруг ладони, резкими движениями палочки отбрасывал на затылок свою соломенную шляпу. Вновь пришедшие, не найдя свободных мест, толпились позади чтеца; превратившись в слух, они вытягивали шеи через плечо впереди стоящих. Карабинеры приостанавливались, окидывали толпу быстрым взглядом; какая-то влюбленная пара со скучающим видом отошла в сторону: чтение не доставляло ей ни малейшего удовольствия. Женщина, взяв мужчину за руку, увлекала его к решетке, ограждавшей порт. Они в восхищении останавливались перед огромными кораблями, стоявшими на якоре, потом, держась в тени, брели дальше, болтая, смеясь и подталкивая друг друга локтями.
До слушателей то и дело доносились приглушенные раскаты смеха, сопровождавшие пронзительное верещание Пульчинеллы[92]92
Пульчинелла – традиционный персонаж итальянской комедии масок и кукольного театра: продувной слуга, шут.
[Закрыть] в руках какого-то кукольника. Солнце со слепящим блеском лилось с голубого неба на широкую улицу; раскаленная мостовая обжигала ноги. Ринальдо приходилось туго – отряд сарацин подстерегал его в лесной засаде. Эта опасная ситуация вселила в слушателей необыкновенную тревогу. В испуге они широко раскрыли глаза и разинули рты.
Проезжавшая мимо телега на минуту заглушила голос чтеца резким скрипом колес. Это вызвало у слушателей недовольный ропот.
– Надо же, – заметил кто-то, оборачиваясь на шум, – на самом интересном месте!
– Тише! – прошипел дон Пепе, окинув говорившего яростным взглядом.
Дав клятву освободить Анджелику, Ринальдо, грустный и задумчивый, попадает в самую чащу леса. Стоит безлунная, беззвездная ночь. Два десятка сарацин появляются из зарослей и набрасываются на него сзади…
– Изменники, собаки-сарацины! —
Вскричал Ринальдо, подбирая камень…
Но лишь одного успевает он сразить, остальные окружают его, хватают за руки, осыпают ударами, отнимают меч, ему…
Скрутили руки после краткой свалки,
И вот уже Ринальдо пленник жалкий!..
Наступило гробовое молчание. Торе опустил свою палочку и закрыл книгу, заложив ее полоской бумаги. Первое чтение было окончено.
Но слушатели, задетые за живое поражением Ринальдо, пребывали в глубоком унынии. Как! Ринальдо побежден! Ринальдо взят в плен! Ринальдо! Они все еще не могли поверить в такое несчастье.
– Не ожидал я этого, – сказал какой-то старик дону Пепе, уставившемуся в землю.
И так как тот не отвечал, он, поднимаясь со скамьи, добавил:
– Они его врасплох застигли…
Дон Пепе продолжал неподвижно сидеть, сложив на коленях руки, приоткрыв рот и не произнося ни слова. Он ждал, ему казалось, что это еще не все, – ведь не могла же история Ринальдо закончиться так плачевно. Предаваясь этим сомнениям, он вдруг заметил, что скамейки пустеют. Он поднял голову – последние слушатели медленно поднимались со своих мест; недовольство читалось на их лицах, сквозило в каждом их движении. Поражение Ринальдо опечалило всех. Дон Пепе собрался было встать и едва не поскользнулся на арбузной корке. Он вытянул руку с палкой, стукнулся коленом о скамью. Скамья упала со зловещим стуком. Тогда дон Пепе, не выдержав, поднялся. Он весь был во власти впечатлений, и падение скамейки, на которое его взвинченные нервы отозвались словно на новое несчастье с героем, добавило к ним еще одну досадную нотку. Он сошел с панели и глазами поискал чтеца.
Торе был в двух шагах. Он стоял перед продавцом яблок, и тот отвешивал ему на один сольдо своего товара. Они препирались из-за какого-то яблока, которое продавец упорно не желал класть на весы.
Дон Пепе подошел ближе и тронул Торе за локоть.
– Что, будет еще и вторая читка? – тихонько спросил он.
– Ну да, через полчаса… Да оставь ты его в покое, чтоб тебе пусто было! – закричал он продавцу, который хотел было снять яблоко с весов. – Вот не возьму их совсем, и поминай как звали!
– А… он выйдет из темницы? – отважился спросить дон Пепе.
Торе не обратил внимания на этот вопрос; он наклонился, чтобы взять яблоки; самое маленькое он уже успел съесть, запихав его целиком в рот.
– Ну? – произнес он.
– Ринальдо освободится?
– Откуда я знаю, – сказал Торе, вытирая о пиджак другое яблоко. – Все может быть.
Обернувшись, он окликнул мальчишку, носившего скамейки. Дон Пепе, смущенный и униженный, смотрел, как он удаляется. Последовать за Торе он постеснялся, хотя весь был как на иголках. Он спросил у какого-то синьора, который час; было около трех.
– Пойти, пожалуй, домой, – решил он, – все равно завтра я узнаю, чем это кончилось.
Он двинулся вперед мелкими шажками. Подул сильный ветер; пыль от угля, сгружаемого с барж, кружилась и хлестала дона Пепе по лицу. Ему пришлось остановиться: пыль забила ему ноздри и больно покалывала глаза. Пока он протирал их, ветер сорвал с него фуражку.
– Иисусе! – вымолвил он, теряя терпение. Стиснув зубы, он смотрел на фуражку, которая катилась по земле и наконец остановилась, угодив под колесо проезжавшей мимо телеги. Тогда он неторопливо приблизился к ней, ворча себе под нос. Подойдя к фуражке, он дал ей свирепого пинка, подкрепив это движение крепким словцом. Все эти маленькие неприятности невыносимо раздражали его. Злоключения Ринальдо снова и снова отчетливо оживали в его душе. В памяти всплывала сцена сражения; она вызывала в нем мысли, не делавшие Ринальдо чести. Победитель, он навсегда бы остался для души и фантазии слушателей персонажем сверхъестественным, неодолимым, удивительным. Побежденный, он превращался в обыкновенного человека, и его превосходства над остальными людьми как не бывало. Ах, черт побери!
– Как же он теперь освободит Анджелику? – на ходу рассуждал дон Пепе. Он шагал, заложив руки за спину, глядя в землю и ничего не замечая. – Хоть бы ему удалось бежать! Неужели он так и не выйдет из темницы? Это мы еще увидим! Его замыслят убить? Ха! Так он и будет смотреть на это сложа руки! Его связали веревками? Ну и что же? Он их разорвет. Поделом ему, сам напрашивался! Не терпелось ему, видите ли, пуститься наудачу по ночному лесу, да еще в одиночку… Черт бы побрал этих хвастунов сарацин! Сейчас они небось веселятся! Понятное дело – мы, мол, схватили Ринальдо, заточили его в темницу… Да вы его схватили обманом. Он бы вас всех одним ударом уложил! А он-то хорош! Мог всех их живьем слопать! Тьфу!..
И он свирепо сплюнул.
– Ну и свинья, – пробормотал он, теряя всякое уважение к герою.
Когда он, необычайно взволнованный, подходил к дому, пробило три. Жена и дочь ждали его. С балкона самый младший из ребятишек кричал так пронзительно, что было слышно на лестнице:
– Дедушка пришел! Дедушка пришел!
– Наконец-то! – воскликнула тетушка Нунция, подбоченившись. – Ты бы еще ночью явился! Курица-то, наверное, совсем уже разварилась…
Через открытую дверь виднелись столовая, залитая солнцем, огромный стол, покрытый белой скатертью, сверкающие стаканы, симметрично расставленные приборы, груды тарелок в углу на буфете. Был виден букет цветов, обернутый узорчатой бумагой, рядом стояла вместительная суповая миска, которую доставали в торжественных случаях. От продолговатой корзинки, где громоздились фузарские устрицы, еще живые ракушки и свежие финики, шел крепкий аромат моря.
Когда они прошли в спальню и дон Пепе снял пиджак, Нунция достала чистую рубашку и приблизилась к нему.
– Что случилось, Пепе? – мягко спросила она. – Может быть, тебе стало плохо?
Он тотчас же ухватился за это предположение.
– У меня нет аппетита, – пробормотал он, – что-то нутро не принимает.
И прежде чем она успела разразиться одной из своих обычных тирад, он добавил:
– Давай сделаем так: подождем еще полчасика, все равно вы уже столько терпите… А я немного вздремну, может быть после сна мне захочется есть.
Она стояла перед ним, окидывая его удивленным и любопытным взглядом. Он опустил глаза и, не зная, что еще сказать, ждал, чтобы она ушла.
– Понятно тебе? – произнес он после минутного молчания, в продолжение которого глаза жены пристально и назойливо изучали его. – Ничего особенного не случилось. Скажи Наннине, пусть потерпит еще немного.
Нунция пожала плечами и вышла, бормоча себе под нос. Нет, это сущее наказание: позавчера разбились три тарелки и убежал из дому кот; сегодня день ангела Наннины, и вот опять беда! Ну хорошо, так и быть, они подождут.
Дон Пепе остался один. Приспущенное на балконной двери жалюзи погружало комнату в полумрак. Он прилег на кровать и попробовал закрыть глаза. Минуты две-три лежал, раскинув руки, открыв рот, задыхаясь от томительного зноя. В темной комнате царило молчание; большая муха с надоедливым жужжанием билась о стекла.
С улицы доносился глухой шум экипажей, и под сверкавшим на солнце навесом балкона стремительно проносились их огромные тени. Зевая, он принялся их разглядывать. Между тем несчастье Ринальдо, так нелепо угодившего в руки этих нехристей, не давало ему покоя.
«Убежит он или нет?» – думал дон Пепе, усевшись на постели и охватив руками колени. Крупные капли пота стекали по его лицу.
«Он убежал», – нашептывал ему один голос. «Еще нет», – возражал другой. Оба они мучили его. Некоторое время он колебался, раздираемый противоречивыми побуждениями, как человек, который хочет и не может решиться. Внезапно он, не в силах больше сдерживаться, соскочил с кровати, надел башмаки, натянул пиджак, запихал в карман свою фетровую шляпу и на цыпочках вышел из комнаты. В передней он остановился и прислушался.
Из соседней комнаты доносился голос Нунции, которая, чтобы занять ребятишек, рассказывала им какую-то забавную историю. Любопытные дети то и дело перебивали ее своими наивными вопросами.
Дон Пепе улучил момент. Осторожно, как вор, отворил он входную дверь и плотно прикрыл ее за собой, чтобы не осталось щели. Некоторое время он стоял, прислушиваясь, что делается внутри, потом, не оборачиваясь, бегом устремился в переулок. Улица, щедро залитая горячим солнечным светом, была почти пуста: ни души на притворенных балконах, защищенных длинными зелеными ставнями, ни души около лавок. В конце улицы стояла наемная коляска с поднятым верхом; внутри, свернувшись калачиком, прикорнул кучер; изнемогающая лошадь, которую донимали жестокие укусы мух, била копытами о мостовую.
Чтец Торе жил против фруктового рынка в небольшом особняке, которому было лет сто. Его окно с источенными червями ставнями, былая роспись которых выгорела на солнце, было закрыто. В треснувшей вазе на подоконнике увядала одинокая маргаритка. Запыхавшийся дон Пепе остановился у калитки и, задрав голову, несколько раз крикнул:
– Торе! Торе!
Никто не отвечал. Тогда, подобрав с земли камень, он принялся стучать в калитку, производя адский шум.
Окно со стуком распахнулось. Из него высунулся Торе, прилегший было отдохнуть после обеда, и посмотрел вниз, на улицу.
– Кто там? – спросил он хриплым, раздраженным голосом.
– Я, – ответил дон Пепе, задрав голову. – Я все насчет того дела…
– Какого еще дела?
– Я хотел спросить у вас… Простите… – Ринальдо спасся или нет?
Торе всплеснул руками и сочно выругался.
– Кровь Иудина! – воскликнул он. – Чтоб вам обоим провалиться, и ему и вам! Да, да, он спасся, он перебил сарацин!
Дон Пепе замер с открытым ртом, пока его собеседник старался затворить раму.
– Послушайте…
– Завтра! – заорал Торе и захлопнул окно перед самым его носом.
Стоя на пустынной улице, дон Пепе некоторое время ошалело смотрел на окно. То, что с ним обошлись так грубо, не задевало его: все его тело трепетало от радости.
– Молодчина Ринальдо! – пробормотал он.
Он медленно пустился в обратный путь. Теперь он разговаривал сам с собой, то и дело останавливался и, засунув руки в карманы, думал. Проходя мимо табачной лавки, он купил сигару, зажег ее и, глубоко затягиваясь, стал курить, не переставая что-то бормотать себе под нос.
Когда наконец все уселись за стол и Нунция поставила перед ним дымящуюся тарелку с супом, он все еще улыбался. На него были устремлены любопытные взгляды всей семьи.
– Вы знаете, – произнес он ни с того ни с сего, не в силах больше сдерживаться, – по правде говоря, я слушал «Ринальдо»…
Последовало молчание. Он сделал глоток, вытер губы салфеткой и, подняв ложку, заключил:
– Славных дел он натворил, чтоб мне провалиться, ах, до чего же славных!..
Перевод Ю. Ильина
Дети
IОни не спеша прошли по извилистым переулкам рынка. Выбрались на площадь Данте, постояли под разукрашенной аркой Порта Альба, в восхищении осмотрелись. Огромная площадь кишела людьми, двигавшимися во всех направлениях; в дальнем ее конце, направо, обозначался зеленый квадрат садов, пестревший крапинками белых цветов тысячелистника, изящной драценой, прямыми, стройными пионами. Налево, за стеной углового особняка, начиналась шумная улица Толедо. Оттуда доносился глухой рокочущий шум, на фоне которого то и дело щелкали кнуты, жаловались под окнами шарманки, грохотали по мостовой телеги.
Их было трое – две девочки и мальчик. Мальчику было лет пять. Голову его покрывал чужой, чересчур просторный картуз, налезавший на самые уши. В руках он держал камышинку, на которую при ходьбе опирался словно на палку; камышинка придавала мальчику необыкновенную важность. Башмаки его, лишенные каблуков, во многих местах были порваны и прожжены. Ворот рубашки был отогнут на жилетку, где не хватало трех пуговиц; из трех уцелевших две были белые, одна черная, пришитая белой ниткой. То и дело мальчуган лез в карман, доставал оттуда пустой спичечный коробок, рассеянно разглядывал наклейку, открывал его, закрывал и снова клал в карман, который придерживал рукой. У него, как и у младшей из сестер, были светлые волосы, голубые глаза, вздернутый нос и круглый подбородок.
У той, что была на год постарше его, в ровном белом ряду зубов не хватало двух верхних. На ней было темное платье и белый фартук без карманов. Тонкие волосы разбегались по лбу, падали на виски и непринужденно закручивались сзади на затылке, где были подрезаны. Маленькая детская шаль прикрывала ее плечи; слишком короткое платьице, едва доходившее до колен, позволяло видеть белые в розовую полоску чулки и две голубые ленточки, которые заменяли подвязки.
Вполголоса она разговаривала сама с собой; одна ее ручонка была в руке старшей сестры, шагавшей посередине; свободной рукой она размахивала на ходу, указывала на людей пальцем, легонько дотрагивалась до платьев синьор, с видом взрослой женщины рассуждала сама с собой, задавала себе вопросы и сама же на них отвечала. Когда они приостановились, она дернула за бахрому какой-то шали, введенная в соблазн блестевшими на ней стеклянными шариками.
– Негодная! – прикрикнула сестра, покраснев, и потянула ее за руку; синьора, владелица шали, удивленно обернулась.
Сестра отвесила малютке подзатыльник и, что-то бормоча, потащила ее прочь. Та надулась и молчала. Но через несколько шагов она опасливо обернулась. Опираясь на руку мужа, синьора все еще смотрела на нее, хоть и старалась придать взгляду суровое выражение. Тогда девчурка высунула язык, скорчила гримасу, подбоченилась и, прищурив глаза, склонилась в комическом реверансе.
Выйдя на площадь Данте, к памятнику, они остановились.
– Давайте постоим здесь, – предложила старшая.
Да, да! Большего они и не хотели, – только немного побыть тут. Площадь, залитая солнцем, кишащая беззаботно галдевшими мальчишками, приводила их в восторг. Малыш немедленно отпустил руку сестры.
– Ты куда? – спросила та.
– Я тут… сейчас…
Он приметил кучку мальчишек, кружком сидящих на земле. Начертив мелом на мостовой квадрат, разбитый на клетки, они играли в классы.
Он медленно подошел к ним, волоча за собой свою камышинку. Некоторое время он неподвижно стоял, заложив руки за спину, и наблюдал. Потом это ему наскучило, и он тоже уселся на землю.
Через минуту один из мальчишек, не занятых игрой, толкнул его локтем. Малыш обернулся.
– Ты что здесь делаешь? – спросил мальчишка.
– Ничего.
– Ты чей сын?
– Папин, – сказал малыш.
– Благодарю! – со смехом сказал мальчишка.
– Джованни, чистильщика сапог, – поправился малыш.
Они оглядели друг друга. Малыш начинал побаиваться. Живые, полные коварства глаза собеседника изучали его. Потом он вдруг сказал:
– Дай мне твою камышинку. На что она тебе?
– Она мне самому нужна, – пролепетал малыш, подаваясь назад.
– Убирайся! – сказал мальчишка.
Упершись ладонями в землю, малыш боязливо поднялся, не выпуская камышинки. Не оглядываясь, он потихоньку пошел, унося на своих штанишках следы земли. Сестры сидели у памятника, облюбовав ступеньку пошире. Младшая, сложив вчетверо носовой платок, разглаживала его ладонями на коленях; старшая, сунув руки в карманы, рассеянно смотрела перед собой.
– Малия, – захныкал мальчуган, подойдя к ней, – вон тот хотел отнять у меня камышинку!..
– Сядь, – ответила она.
Он уселся рядом с младшей и вполголоса с ней заговорил, рассказывая, как было дело. Малия все смотрела вперед; ей казалось, что она узнает в маленьком груме в перчатках, стоявшем навытяжку у подножки какой-то коляски, сынишку машиниста, жившего раньше на рынке, напротив них. Так и есть, это был Пеппино!
В это время из коляски вышли дамы и скрылись в одном из соседних особняков; коляска развернулась, выехала на площадь и там остановилась. Грум сошел на землю, потоптался, взглянул на небо, поправил на голове свой блестящий цилиндр и, позевывая, застыл, вытянувшись в струнку.
– Слушайте, – сказала ребятишкам Малия, – ждите меня здесь, я сейчас приду, никуда не уходите…
Она зашла за памятник, уселась на мраморные перила и, распустив волосы, сложила шпильки в передник. Она заново заплела косу, раза три провела рукой по непокорной челке, которую ветер разметал по лбу, и узлом стянула за спиной концы своей маленькой шали. Потом вернулась к детям. Мальчуган уже клевал носом; картуз налезал ему на самые глаза.
– Вставай, живо! – сказала Малия. – Пошли…
Она поправила ему картуз, стряхнула со штанишек землю и взяла его за руку.
Грум не двигался с места, разглядывая балконы напротив. Тут он увидел, как она неторопливо проходит мимо него в сопровождении детей.
– Добрый день, – улыбнулась Малия.
– О! – вырвалось у него. – Что это вы здесь делаете?
– Ничего… гуляем. Мамы нету дома.
Какая она красивая в этом платье с цветочками! Мальчик пожирал ее глазами. Она была с него ростом, и возраст у них был один и тот же – двенадцать лет. Он – коренастый, курчавые черные волосы, карие глаза.
– Пойдемте вон туда, – сказал он. – Вас так давно не видно! А как поживает ваша мама?
– Благодарю, прекрасно, – сказала Малия.
– Я очень рад, – сказал грум.
Наступило молчание. Дети смотрели на грума во все глаза; малыш с любопытством разглядывал два ряда больших золоченых пуговиц, блестевших на его щегольском пальто.
– Вы теперь такая большая. Что вы делаете? – спросил грум. – Наверное, стали портнихой?
– Ну, нет! – ответила она. – Это делается не так скоро… Меня отдали в учение к гладильщице.
– Вот как? – воскликнул Пеппино. Они неторопливо двинулись вперед, дети за ними. – Тогда я буду отдавать свои рубашки только вам. Почем вы с меня будете брать?
Она улыбнулась и, чуть покраснев, взглянула на него.
– Если бы хозяйкой была я, – пролепетала она, – я бы не взяла денег… Я бы гладила вам рубашки даром…
– В самом деле? – сказал он.
И под его по-мальчишески дерзким взглядом она покраснела еще больше.
– Идите сюда, – сказал он детям.
Он подвел их к лотку уличного торговца, купил на два сольдо жареной чечевицы и высыпал ее им в ладони. Мальчуган набил чечевицей карман и даже спичечный коробок.
– Ах, – сконфузилась Малия, – ну зачем вы это делаете?
– Подумаешь! Это же пустяки, – ответил он, с видом заправского синьора бросая на прилавок два сольдо.
Потом они неторопливо повернули обратно. Малыши принялись грызть чечевицу; все молчали. Малия шла рядом с маленьким рыцарем, напустив на себя томный вид. Щурясь от солнца, она наклонила голову и разглядывала свои руки.
– Я хочу зайти проведать вас, – заговорил грум, – повидаться с вашей мамой. Я так давно ее не видел. Вы живете все там же, против харчевни?
– Да, – сказала Малия, подняв голову, – вы сразу нас найдете. Но ведь вы только так говорите… а сами не придете…
– Честное слово, приду! – поклялся он, подняв руку.
И, схватив ею руку девочки, крепко сжал ее. Малия смотрела на него с улыбкой.
– Ай! Мне больно! – сказала она.
Внезапно, заслышав пронзительный свист, грум обернулся и отпустил ее руку.
– Ой! – воскликнул он. – Дамы выходят обратно… прощайте. Всего доброго… до свиданья!..
Он побежал, нагнув голову.
– Не забудьте же: вы обещали! – крикнула Малия вдогонку.
Он кивнул и помчался сломя голову, чтобы вовремя поспеть к дверцам; полы его пальто развевались по ветру. Малия шагнула вперед, к краю панели, чтобы увидеть, как он проедет мимо. Грум, который уселся на козлах рядом с толстым и важным кучером, послал ей долгую приветственную улыбку. Она провожала взглядом удалявшуюся коляску, пока та не исчезла из виду.
По дороге мальчуган спросил у сестры:
– А этот синьор кто?
Малия стиснула его локоть с видом значительным и осторожным и, приложив палец к губам, подмигнула.
Малыш ничего не понял, но удовольствовался этим молчаливым ответом. Волоча за собой свою камышинку, он снова принялся грызть чечевицу.
Малия шла немного впереди, вскинув голову, погруженная в свои грезы. Сквозь челку было видно, как смеются ее большие глаза.
