Текст книги "Итальянские новеллы (1860–1914)"

Автор книги: Луиджи Пиранделло

Соавторы: Габриэле д'Аннунцио,Эдмондо Амичис,Антонио Фогадзаро,Джероламо Роветта,Альфредо Ориани,Луиджи Капуана,Доменико Чамполи,Сальваторе Джакомо,Джованни Верга,Матильда Серао
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 50 страниц)

Сальваторе ди Джакомо

Цветочница Фортуната

Соседки Фортунаты Каппьелло были однажды немало удивлены, увидев, что ее лавка заперта. Надо вам сказать, что Фортуната Каппьелло держит цветочную лавку на улице дель Дуомо; кроме лавки, у нее есть отец и мать, ни разу не сказавшие друг другу доброго слова. Семь дней в неделю супруги жили, по выражению соседок, словно кошка с собакой. Особенно по пятницам, когда Джузеппе Каппьелло требовал у жены денег на лотерею, а та не давала.

Когда лавка не открылась и к полудню, соседки рассудили, что вряд ли она вообще откроется в этот день, и принялись сплетничать и строить всевозможные догадки, одна из которых состояла в том, что минувшей ночью Каппьелло съехали с квартиры и, чтобы не платить хозяину дома, увезли с собой все свои скудные пожитки.

– Послушайте, – сказала Джованнина Цоккола, владелица галантерейной лавочки напротив, – этого быть не может. Что правда, то правда, голод их замучил, голод и долги… Вот хоть бы мне они – если и вправду не вернутся – так и останутся должны пятнадцать сольдо, взятые на прошлой пасхе. Но немного деньжат они всегда умели отложить, это вы бросьте. И потом ведь дон Прóколо, знаете, этот синьор, выручал их частенько и с охотой.

Дон Проколо, пожилой, но еще очень бодрый торговец и домовладелец, заходил в лавку по вечерам. Когда он усаживался рядышком с Фортунатой посреди цветов из трощеного шелка и пучков искусственной травы, мать Фортунаты прикрывала ту половинку двери, что была с их стороны. Соседки говорили, что вместе с дверью она прикрывала один глаз.

Бедняжка Фортуната была худенькой и бледной; под глазами у нее лежали густые тени, на лоб спускалась челка, в ушах болтались тяжелые золоченые серьги, у подбородка темнела родинка, – словом, она могла нравиться. Она чистила щеточкой свои белые зубы и по утрам, прежде чем приняться за работу, старательно подпиливала на крыльце ногти.

Искусственные цветы – те самые, которые нравятся богатым синьорам с улицы Фориа и торговцам из квартала Пендино, – должны бросаться в глаза, а яркая краска пристает к рукам. Фортуната выглядела как maitresse aux mains rouges[88]88
  Буквально; содержанка с красными руками (франц.), то есть содержанка из простонародья.


[Закрыть]. Дон Проколо не придавал этому особого значения, а что до девушки, то она, так сказать, приберегала чистые руки для своего настоящего возлюбленного, которого не знал никто. Когда дон Проколо после обеда возился в таможне с тюками холста, воздыхатель цветочницы проходил по улице дель Дуомо с сигаретой в зубах, помахивая бамбуковой тросточкой. Это был какой-то мелкий чиновник с окладом в тысячу двести лир, с правильными до отвращения чертами лица, светловолосый, худощавый, болезненный и донельзя опрятный. Фортуната в нем души не чаяла.

Вечером третьего числа, два дня спустя, супруги Каппьелло вернулись в лавку около половины восьмого. Донна Мария, не поздоровавшись ни с кем из соседей, вставила в замочную скважину большой ключ, открыла дверь и проскользнула внутрь. В полутьме виднелись груды цветных обрезков, белые шары керосиновых ламп, корзины, наполненные красными и голубыми цветами; все это придавало лавке вид беспорядочный и запущенный. Донна Мария зажгла спичку. Она что-то искала. Оставшийся на улице муж прислонился к косяку, сунул руки в карманы и, сжав губы, не отводил глаз от кучки мусора, лежавшей на краю панели у его ног. Внезапно он повернулся на каблуках и, толкнув дверь, которую донна Мария прикрыла, вошел в лавку. Дверь снова закрылась. Сапожник из мастерской напротив, прошивавший в эту минуту подметку дратвой, уронил на колени руки и дратву и стал смотреть во все глаза.

В цветочной лавке тут же вспыхнула ссора. Пронзительно кричала старуха, ей вторили проклятия дона Пепе Каппьелло. Одна фраза донны Марин отчетливо разнеслась по улице:

– Это неправда! Это неправда!

И вслед за этим рев дона Пепе:

– Она мне сама сказала!

Послышался шум падающих стульев. Сапожник озабоченно поднялся с места. Соседки побледнели.

Внезапно раздался отчаянный женский вопль. Дверь распахнулась. Из лавки показалась донна Мария, она порывалась заговорить и не могла. Кровь струей текла из раны на ее горле и уже залила всю шаль. Словно мешок с тряпьем, она повалилась на мостовую и замерла.

– Он убил ее, – пробормотал сапожник.

На пороге лавки появился дон Пепе. Глаза его были налиты кровью, нижняя губа отвисла. Застыв на месте, он посмотрел на старуху, распростертую у его ног, и растерянно огляделся по сторонам. Никто не проронил ни слова. Сынишка Стеллы Фарина побежал на угол за дежурным полицейским.

Полицейский примчался бегом, придерживая рукой саблю. На бегу он кричал:

– Стой! Стой!

Тут дон Пепе, повинуясь инстинктивному порыву, шагнул вперед и бросил взгляд на длинную безлюдную улицу, лежавшую перед ним.

Но соседи, стоявшие вокруг, тоже кричали:

– Стой! Стой!

Полицейский настиг его и схватил за воротник куртки.

– Я же не убегаю… – пробормотал Каппьелло.

– Негодяй! – орал полицейский, вытаскивая из кармана наручники.

Сапожник нагнулся над безжизненным телом старухи, которое загородило всю узенькую улицу, так что какой-то наемной коляске пришлась остановиться неподалеку. Кучер, не выпуская вожжей из рук, привстал на козлах и смотрел, еще ничего не понимая. Со всех сторон сбегались люди. Явились двое воспитанников школы карабинеров; один из них стаскивал на ходу белые нитяные перчатки.

– Она и в самом деле умерла, – объявил, выпрямляясь, сапожник. – Захлебнулась кровью.

– Иисусе! – гладильщица Грациелла прикрыла глаза руками.

– Пойдем! – крикнул полицейский дону Пепе.

Тот все еще смотрел на мертвую и шевелил губами, словно говоря сам с собою. Тогда мраморщик, который прибыл последним, толстый бородач, державший в руках молоток и резец, спросил дона Пепе, уже трогавшегося в путь:

– За что вы ее убили, дон Пепе?

– Спросите у нее, – ответил тот.

И зашагал по улице в сопровождении полицейского с одного боку и воспитанника школы карабинеров – с другого. Второй воспитанник с помощью тех из присутствующих, кто оказался похрабрее, уложил труп в коляску, остановившуюся в переулке.

Целый месяц цветочная лавка была на замке. В один прекрасный день, покуривая, туда пожаловал дон Проколо. Он велел отпереть лавку, порылся там и сям, поговорил с двумя людьми, которых никто из соседей не знал в лицо, сложил в корзину кое-какие пожитки и прикрыл ее охапкой цветов из трощеного шелка. На другой день явились те же незнакомцы и опустошили лавку дочиста. Обрезки цветной бумаги достались соседским мальчишкам, и те разбросали их по всей улице. Прошел еще месяц, и место цветочницы занял маляр.

Прошло два года. Как-то майским утром гладильщица Грациелла увидела, что по улице идет тот самый чиновник с окладом в тысячу двести лир. Она уставилась на него и разглядывала до того усердно, что подпалила рубашку, которую гладила.

Чиновник заглянул в цветочную лавку и увидел, что в ней работает маляр. Лицо его выразило удивление. Тогда Грациелла, которая когда-то гладила рубашки и ему, улыбаясь поздоровалась с ним:

– Как поживаете? Отчего вас так давно не видно?

– Я все время жил в Ароне, – сказал он, – я переехал…

– Вы знаете? – помолчав, спросила гладильщица.

– Ах! – вырвалось у него. – Да, я все знаю. Этого следовало ожидать… С подобной-то матерью! Ну, а дон Пепе?

– Ищи ветра в поле!

– А… Фортуната?

– Никто ничего не знает.

Чиновник зажег сигарету спичкой, взятой у Грациеллы, и неторопливо зашагал дальше, погруженный в свои мысли. Но прачка из сострадания солгала ему. Несколькими днями раньше на Санта-Лючия она приметила Фортунату с маленьким ребенком. На цветочнице было черное платье. Она купила мальчугану кренделек за одно сольдо, напоила его минеральной водой. Затем они неторопливо двинулись дальше по панели…

Перевод Ю. Ильина

Шрам

 
Трава огуречная,
Листья шелковицы;
Не ходи с другим любиться —
Рожу покалечу.
 

С Пеппинеллой они ладили так, что с удовольствием перегрызли бы друг другу горло; поэтому нет ничего удивительного, что Нунциата два дня подряд разносила сплетню об этом скандале по всему кварталу и продолжала еще трепать языком, когда в субботу Пеппинелла узнала наконец, откуда идут слухи, явилась к доносчице прямо на дом, и девушки тут же на улице принялись выдирать друг у друга волосы целыми горстями. Когда их не без труда растащили, они задыхались, как после бега, и метали друг в друга взгляды, полные такой ненависти, что, казалось, готовы все опять начать сначала. Драка происходила молча, без крика, без единого ругательства; теперь они переводили дух, чтобы осыпать друг друга самой отборной бранью, а пока что клялись своей оскорбленной честью так, что слушать их было одно удовольствие.

– Поговори еще, – подстрекала Пеппинелла, в то время как ее оттаскивали прочь, – раз уж распустила из-за меня язык, мерзавка!

– У, паскудница! – орала другая, потрясая руками. – Все про тебя знаем, все! Не видали, что ли, тебя? Я вот собственными глазами тебя видела, и это, поди, не первый; как мошки, они вокруг нее вьются – и кусаются, верно, тоже…

– Валяй, не бойся! – цедила Пеппинелла. Она остановилась послушать и, придерживая у пояса разодранное платье, улыбалась от бешенства. – А ты что? Честную из себя строишь? Ну что же, строй, строй, только посмотрите, как вечером Кармениелло ее по щекам отхлещет.

– Кого? – вырвалось у Нунциаты, и она в исступлении бросилась вперед, чтобы избить противницу. – Это меня-то? Вы слышали? Да меня розами душат и на руках носят! Вы только послушайте, кто это говорит! Сама ты шлюха!

У Пеппины все тело трясло нервной дрожью, она побелела от злости, а когда услыхала оскорбление, вызвавшее насмешливые взгляды толпы, оглянулась, как будто искала чего-то глазами. На табурете у сапожника лежала большая мраморная плита, на которой он отбивал подошвы; она схватила ее обеими руками, стиснула зубы и подняла вверх, готовясь швырнуть. Крики ужаса испугали ее и остановили; женщины, окружившие Нунциату, опустив головы, отходили прочь, жались по стенам; она же, не ожидавшая ничего подобного, выставила руки вперед и закрыла глаза, чтобы только ничего не видеть.

Но сапожник, молодой парень, который до сих пор лишь с довольной ухмылкой вслушивался в перебранку, стал вдруг серьезен.

– Эй там! – сказал он, вставая. – Чтоб этого не было! Моего добра не трогать!

Пеппина не сопротивлялась, когда у нее отбирали камень, и только смотрела на Нунцию, которая перевела дыхание и уже подступала к ней, готовясь к бою. Тогда все кумушки, боясь, как бы дело не приняло печального оборота, стали визжать в один голос:

– Да кончите вы наконец или нет? Нашли что делать! Ругаются, как какие-нибудь девки!.. А еще молоденькие! Смешить людей вздумали, что ли?

Со всех сторон начинали собираться любопытные. Между тем одна из них, Роза Монако, пыталась утихомирить толпу, сама от этого приходя в привычный раж. Было прямо удивительно, как это она еще раньше не вмешалась в бабий содом. Теперь все жители квартала, которые знали ее подноготную, сцепились с ней, тянули ее каждый в свою сторону и, пользуясь случаем, давали волю рукам, а ей оставалось только обороняться, припадая на хромую ногу. И среди этой потасовки Роза, еще здоровая и цветущая, несмотря на свои сорок лет, шумела, неистовствовала и хохотала, выставляя напоказ ослепительные зубы. Драка девчонок пробудила в ней приятные воспоминания молодости.

– Что случилось? Ровным счетом ничего! – говорила она. – Просто две девчонки вцепились друг другу в волосы, только и дела. А во всем виноваты вы, мужчины, пропадите вы все пропадом!

А так как парням удавалось порой и ущипнуть ее, она отбивалась, задыхаясь, и вскрикивала, как от щекотки:

– А ну, это еще что? Убрать руки! Эй, дайте пройти, а то они опять друг в друга вцепятся. Еще, чего доброго, и полицию всполошат!

В этом переполохе, который всколыхнул всю Конкордию, там, наверху, у Толедских переулков, виноват был, конечно, проклятый призыв, который забрал всех бедных маменькиных сынков, а с ними и Тетилло, кавалера Пеппины; весь шум вышел из-за того, что не прошло и пяти дней, как Тетилло отправили в Перуджу[89]89
  Перуджа – город в области Умбрия, к северо-востоку от Рима.


[Закрыть] (где она находится – один бог знает), а уж видели, как Пеппинелла прогуливается вечером по проспекту Виктора-Эммануила с каким-то молодым человеком.

Если верить Нунциате, бесстыдница шла вдоль парапета с высоко поднятой головой и строила глазки этому парню, а он сжимал ее кисть в своих, пальцах и раскачивал ей руку. И когда Нунциата столкнулась с ней лицом к лицу под фонарем, чернавка, улыбнувшись, поклонилась ей и нисколько при этом не смутилась, как будто всю жизнь только и разгуливала в такой компании.

В Конкордии все стало известно в тот же вечер, так как Нунциата сгорала от нетерпения примчаться туда и разгласить о своем открытии хотя бы стенам. Правда, даром это ей не прошло, так как в схватке более сильная Пеппинелла одержала верх, и Нунции досталось дай боже как: Пеппина вырвала у нее из уха серьгу, а шаль превратила в лохмотья.

Когда их снова растащили, Нунциата уселась на стул у дверей своего дома и стала собирать в узел распустившиеся волосы, которые упали ей на лицо. Время от времени она вздрагивала от судорожного вздоха, похожего на всхлипывание, и на глаза ей от злости навертывались слезы. Перебирая про себя одну за другой все перипетии недавней борьбы, она терзалась при мысли о своем поражении и выдумывала фантастические планы мщения. Ей было страшно досадно, что она так мало навредила Пеппинелле, и в душе у нее вскипало бурное желание реванша.

– И охота была тебе ее слушать, этим ты все испортила, – сказала ей подруга, пододвигая к ней свой стул, – с такими людьми никогда не стоит связываться…

Ладно уж, – сказала Нунция, кусая побелевшие губы, – дело-то было… а потом ведь это она сама пришла сюда. Не будем об этом больше говорить.

Между тем она украдкой посматривала на Пеппину, которая как будто совсем не обращала на нее внимания и с рассеянным видом вертелась вокруг табуретки сапожника. Она все следила за ней, пока та не удалилась, ступая мелкими шажками, заложив руки за спину, выпятив грудь и улыбаясь, под перешептыванье толпы. Так она дошла до конца переулка, где ее могли еще видеть, и тут как ни в чем не бывало, хоть на душе у нее скребли кошки, немного покачивая бедрами, начала напевать:

 
Ах, жалко тебя мне…
 

Но когда она оказалась в пустынной улочке, песня замерла у нее на губах, она прижала ко рту порванный передник, сдернула его конвульсивным движением, остановилась и обернулась, глядя покрасневшими глазами в темный переулок, где, как она догадывалась, уже вслух обсуждали ее поведение и сомневались в ее добродетели.

– Ты права! – прошептала она, ломая себе руки. – Но ты еще наплачешься у меня кровавыми слезами!

Впрочем, дулись они друг на друга всего два дня, так как во вторник Кармелучча, парикмахерша, пришла причесывать Нунцию и, закалывая ей волосы шпильками, намекнула, что Пеппинелла не прочь помириться и велела сказать, что уже забыла этот дурацкий вечер. Нунция, нисколько не подумав, сама не заметила, как сказала «да».

В тот же день в присутствии всех соседей они обнялись и расцеловались: Пеппинелла, которая, по существу, была большим ребенком и имела чувствительное сердце, при этом поплакала, другая же даже не всхлипнула – на душе у нее осталась мысль о возмездии, которую не могло смягчить никакое утешение. Так об этой истории больше и не говорили. Между тем Пеппинелла меняла поклонников каждую неделю, возвращалась домой поздно, порой весьма раскрасневшаяся, словно после ужина в веселой компании, и не обращала внимания на злобно-любопытные взгляды, которые бросали кумушки из ее квартала, когда она проходила мимо них. Она делала вид, что не понимает их значения. Она как-то сразу распустилась в цветок, перейдя в одно мгновение от угловатых детских форм к округленным и сладострастным очертаниям созревшей девушки. Теперь она устремилась по своему новому и рискованному пути с неосмотрительностью ребенка, повинуясь лишь пылким желаниям своей юности. Поэтому там, наверху, в Конкордии, сплетни росли день от дня, и когда после двух лет Тетилло вернулся из Перуджи, молва о Пеппинелле ходила такая, что не приведи господь. Два года проходят быстро, и он свалился ей как снег на голову, как раз в тот момент, когда она его меньше всего ждала; попал он в Конкордию утром в день святой Терезы, который праздновали на соседней улице.

Нунция не дала ему заждаться, и в тот же вечер, после того как он побывал с приветствием у тетушки Розы, которая знала его еще ребенком, она рассказала ему, как обстоят дела.

– Святая мадонна дель Кармине! – пролепетал Тетилло, побледнев как полотно. – А вы правду мне говорите, Нунция?

– За кого вы меня принимаете? Неужели вы думаете, что я буду раздувать огонь для забавы? Ведь дошло до того, что об этом знают даже камни на мостовой.

– Проклятие! – произнес он вполголоса. – Так вот почему, когда я вернулся, она даже не поздравила меня с приездом, а люди смотрели мне в лицо, как будто я пришел с того света! Ничего себе дела! А кто же этот молодчик?

– Молодчик? – сказала Нунция, которая сама не знала, как начала, а теперь хотела уже выложить все начистоту. – Молодчик? Да если бы он был один! Спросите у людей, сколько их было, и это только те, о которых мы знаем.

– Ах, вот как! – воскликнул он с принужденной улыбкой, и руки у него затряслись. – Нечего сказать, разодолжила ты меня, Пеппинелла! Ну что ж, умри моя мать, если я сегодня вечером не скажу ей пару слов на ушко!

– Куда вы идете? – воскликнула Нунциата, когда он повернулся и пошел, даже не попрощавшись. – Несчастье хотите себе нажить из-за нее? Оставьте ее в покое. На такого парня, как вы, девушек хватит…

Она схватила его за руку и не пускала, уже раскаиваясь в том, что выболтала ему все эти вещи. Он тихонько высвободился, ни слова не говоря, но лицо у него было белее рубашки. Нунциата пошла за ним. Шел он не спеша, пошатываясь, как будто хватил лишнее.

– Послушайте, – попробовала она еще раз его удержать. – Что вы хотите сделать?

Тетилло обернулся; глаза у него почти что выкатились, но улыбался он как ни в чем не бывало.

– Не бойтесь, видите, я об этом уже и не думаю; вернусь домой, просплюсь, и все будет в порядке.

Он остановился под фонарем, раскурил потухшую сигару, а потом засунул руки в карманы и, посвистывая, пошел дальше.

В этот вечер Пеппинелла, проходя по небольшой, еще освещенной площади, увидела, как Тетилло вышел из лавки колбасника, где он ее поджидал. Взглянув ему в лицо, она сразу догадалась, как ему успели ее расписать. Она содрогнулась от страха, но не успела еще прийти в себя, как он уже оказался с ней рядом; шляпа у него была сдвинута набок и руки он держал в карманах пиджака.

– Добрый вечер, – сказала она.

– Добрый вечер.

Некоторое время они молча шли в ногу; вдруг в том месте, где улица погружалась в темноту, он остановился и, тронув ее за плечо, как будто речь шла о том, о чем они говорили еще час назад, сказал:

– Ну, так как же?

– Это вы о чем?

– Знаете, что мне о вас сказали? – продолжал он, нарочно, для насмешки, обращаясь к ней на вы. – Знаете?

– А что же именно, если можно узнать?

– Мне сказали, что вы крутите любовь с другим…

– Что ж, злых языков хватает, – сказала она. – А вы так всему и верите?

– Берегитесь, если это только окажется правдой!..

Пеппинелла опустила голову и подумала немного; решимость к ней пришла быстро; ей захотелось все выложить сразу, чтобы поскорее отделаться.

– Ну, допустим, что это правда, – сказала она тихо, – что же дальше?..

Но он не дал ей закончить; выхватив бритву, он бросился на нее с бешеным воплем:

– Что дальше? А вот что!..

Пеппинелла не успела даже откинуться назад. Быстрым движением он полоснул ее бритвой, как хлыстом, и сталь распорола ей щеку. Все произошло в одно мгновение: она даже боли не почувствовала, но, когда она поднесла руки к лицу и увидела их все в крови, она испустила раздирающий крик:

– Ай, господи! Ай, что он со мной сделал!

И упала, обмякшая, бессильная, на землю.

Тетилло стоял ошеломленный, глядя на это тело, растянувшееся в уличной канавке. Она не двигалась. Он наклонился, чтобы дотронуться до нее, но его спугнули вопли женщин. Люди сбегались со всех сторон, и он не успел опомниться, как на него уже навалились двое полицейских. Они схватили его за ворот и прижали к стене; он не сопротивлялся и дал себя забрать, не вымолвив ни слова, но выражение лица у него было такое, что никому и в голову не пришло что-либо ему сказать. Только один из полицейских, воспользовавшись тем, что Тетилло крепко держали, крикнул ему в лицо:

– Падаль!

Тетилло взглянул ему в глаза и так крепко прикусил губу, что брызнула кровь; потом он протянул вперед руки, которые тряслись у него мелкой дрожью от самого плеча. Когда на него надели наручники, что было не так уж просто, потому что руки у него были как бревна, и стали затягивать цепочку, он обвел толпу глазами, улыбнулся с жестоким самодовольством и с нагло-идиотским видом начал напевать сквозь зубы:

 
Трава огуречная,
Листья шелковицы…
 

Этот вызов бросил в дрожь всех присутствующих и дал повод нахальным молодчикам со всего квартала задирать нос еще выше.

Кончилась эта история тем, что Тетилло пришлось отправиться на три года в тюрьму Сан-Франческо, – а у Пеппинеллы на месте зашитой раны появился шрам, испортивший всю ее красоту. Жизнь она повела дурную и через пять месяцев после выздоровления подкинула в приют для найденышей ребенка, для которого у нее не нашлось ни молока, ни любви.

Перевод И. Лихачева