Текст книги "Итальянские новеллы (1860–1914)"

Автор книги: Луиджи Пиранделло

Соавторы: Габриэле д'Аннунцио,Эдмондо Амичис,Антонио Фогадзаро,Джероламо Роветта,Альфредо Ориани,Луиджи Капуана,Доменико Чамполи,Сальваторе Джакомо,Джованни Верга,Матильда Серао
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 50 страниц)

Чуть забрезжит день, те, кто встал пораньше, выходят во двор, чтоб взглянуть, какая сегодня погода. Дверь хлопает ежеминутно, в кухню врывается холодный ветер, и брызги дождя обдают тех, кто, словно в оцепенении, еще продолжает спать.

А когда рассветет, приходит управляющий и широко распахивает двери, чтоб побыстрей поднять ленивых. Ведь поспать липшее – хозяина обокрасть. А платит хозяин целый тарú[12]12
  Тарú – старинная сицилийская серебряная монета, сорок две сотых лиры.


[Закрыть], а иной раз и три карлино[13]13
  Карлино – старинная неаполитанская медная монета, примерно двадцать две сотых лиры.


[Закрыть], кроме похлебки, за десять часов работы.

– Дождь на дворе, – говорят друг другу работницы с горечью и досадой; и как уныло звучат эти слова!

Прислонившись к косяку, Недда тоскливо глядит на свинцово тяжелые тучи, окрашивающие все вокруг в мертвенно-бледные тона.

День выдался холодный, туманный; увядшие листья, шурша, отрываются от веток и долго еще кружат в воздухе, прежде чем упасть на размокшую от дождя землю. Ручеек захлебнулся в грязной луже, где с упоением барахтаются свиньи. Коровы высунули черные морды из-за изгороди скотного двора и глядят на дождь своими печальными глазами. Тоскливым, плачущим чириканьем перекликаются друг с другом воробьи, прикорнувшие под черепицей желоба.

– Вот и еще день пропал, – говорит одна из девушек, надламывая большой каравай черного хлеба.

– Тучи несет оттуда, – сказала Недда, показывая рукой в сторону моря. – Может, к полудню погода исправится.

– Этот мошенник управляющий все равно больше как за треть рабочего дня нам не заплатит.

– Что ж, и то деньги.

– Так-то оно так, да ведь мы покуда свой хлеб проедаем.

– Но хозяин ведь тоже немало теряет. Ты поди посмотри, сколько дождь попортит оливок на дереве, а сколько еще сгниет в грязи на земле…

– Что верно, то верно, – подтвердил кто-то.

– А ты попробуй подбери оливы, которые через полчаса все равно испортятся, и поешь их со своим черным хлебом, тогда увидишь, как управляющий запоет.

– И правильно, ведь оливы не наши.

– Но ведь они на земле валяются, так почему же их есть нельзя?

– Земля хозяйская, – ответила Недда, довольная тем, что нашла столь убедительный довод, и как-то по-особому выразительно взглянула на всех.

– И то верно, – ответила ей девушка, которой нечего было возразить.

– Ну, а по мне, так пусть лучше дождь льет, чем за три-четыре сольдо полдня ползать на четвереньках по грязи в этакую погоду.

– Да что тебе эти три или четыре сольдо? Не всели равно, получишь ты их или нет! – с тоской воскликнула Недда.

В субботу вечером, когда наступило время расчета за неделю, все столпились перед столом управляющего, на котором были разложены бумажные деньги и кучки звонких монет. Сначала платили мужчинам, как более беспокойным, потом тем женщинам, что побойчей, а уж напоследок и меньше всего – самым застенчивым и слабым. Когда управляющий все подсчитал, Недда с грустью узнала, что после вычета за два с половиной дня вынужденного безделья ей причитается всего-навсего сорок сольдо. Бедняжка не посмела возражать, только на глаза у нее навернулись слезы.

– Да ты еще ныть здесь вздумала, плакса! – закричал на нее управляющий, который любил прикрикнуть; он берег хозяйскую копейку и готов был за нее постоять. – Ты моложе и бедней других, а я плачý тебе наравне с остальными. Да ни один хозяин, будь то в Педаре, Николози или в Трескастанье, не станет столько платить за день такой работнице, как ты. Подумать только – три карлино, да еще похлебка хозяйская!

– Я и не жалуюсь, – робко сказала Недда и положила в карман жалкие гроши, которые управляющий, чтоб придать им больше весу, нарочно отсчитал самыми мелкими монетами. – Во всем погода виновата, она отняла у меня почти половину того, что я могла заработать…

– Ну и пеняй на бога, – грубо оборвал ее управляющий.

– Нет, на бога нельзя роптать. Я сама виновата, что так бедна.

– Заплати бедной девушке за всю неделю, – сказал управляющему сын хозяина, который был здесь, чтобы наблюдать за сбором олив. – Ведь разница-то в несколько грошей.

– Нельзя платить больше, чем положено.

– Но если я тебе приказываю…

– Если мы с вами станем заводить новшества, все хозяева в округе ополчатся и на вас и на меня…

– Что ж, ты прав, – ответил хозяйский сын. Его отец был богатым помещиком, и у них было много соседей.

Недда собрала свои убогие пожитки и попрощалась с подругами.

– Ты что ж, так поздно пойдешь в Раванузу? – спрашивали у нее.

– Да ведь у меня мать лежит больная.

– А ты не боишься?

– Я боюсь за деньги, что у меня в кармане, но ведь маме так плохо; и теперь, когда работа кончилась, мне больше нельзя здесь оставаться – я тут все равно глаз не сомкну.

– Хочешь, провожу тебя? – шутливо сказал ей молодой пастух.

– Я не одна пойду, со мной господь бог и дева Мария, – просто ответила Недда и, склонив голову, пустилась в путь.

Солнце только что зашло, и вечерние тени поднимались к вершине горы, окутывая ее. Недда быстро шагала по дороге, а когда совсем стемнело, принялась петь, словно вспугнутая птичка. Она оборачивалась через каждые десять шагов и шарахалась в сторону, когда слышала, как выпадал из изгороди камень, подмытый дождями; а когда резкие порывы ветра стряхивали с листьев дождевые капли ей на спину, она останавливалась и дрожала от страха, словно отбившаяся от стада дикая козочка. Ушастая сова, перелетая с дерева на дерево, сопровождала ее в пути, жалобно ухая. Недда радовалась этой неожиданной спутнице и перекликалась с ней, как бы призывая птицу следовать за собой.

Проходя мимо часовенки либо мимо лампады, зажженной перед образом мадонны у входа в чью-либо усадьбу, Недда останавливалась и быстро шептала молитву, озираясь по сторонам и с опаской прислушиваясь к заливистому лаю сторожевого пса за оградой, а потом быстро шла дальше, оглядываясь на огонек, который горел перед образом и в то же время указывал путь хозяину, если ему приходилось ночью возвращаться с поля. Эта зажженная лампада придавала ей бодрости и помогала молиться за бедную мать.

Но стоило – ей подумать о матери, и мучительная острая боль тотчас же сжимала ее сердце. Тогда она бежала и, чтоб забыться немного, распевала во весь голос или старалась вспоминать о веселых днях сбора винограда, о летних вечерах, когда после работы девушки под звуки волынки при ярком лунном свете веселыми стайками возвращались из Пьяны. Однако мысли ее то и дело улетали туда, к жалкому ложу ее умирающей матери.

Становилось все темней. Бедная девочка уже не раз впотьмах наталкивалась на изгороди; она поранила себе ногу об острый, как бритва, осколок лавы и теперь на каждом повороте дороги боязливо останавливалась, не зная, куда идти дальше.

И вдруг она услышала знакомый бой башенных часов в Пунте. Било девять, и удары раздавались так близко, что казалось, они обрушиваются ей прямо на голову.

Недда улыбнулась, словно услышала голос друга, назвавшего ее по имени в толпе чужих людей. Она быстро зашагала по деревенской улице, запела во весь голос свою самую любимую песенку и еще крепче зажала в кулаке те сорок сольдо, что лежали в кармане ее передника. Проходя мимо аптеки, она увидела закутанных в плащи нотариуса и аптекаря. Они с азартом играли в карты. Потом навстречу ей попался бедняга дурачок из Пунты; засунув руки в карманы, он прохаживался по улице, распевая свою песенку, которую пел вот уже двадцать лет, и в зимние ночи и в знойные летние дни.

А вот и первые деревья Раванузы, вот улица, на которой она живет. Навстречу шли медленным шагом, спокойно пережевывая свою жвачку, быки.

– Оэ! Недда! – вдруг раздался чей-то знакомый голос.

– Это ты, Яну?

– Да, это я; вот с хозяйскими быками возвращаюсь.

– А ты откуда идешь?

– Я из Пьяны. Сейчас только проходил мимо твоего дома. Мать тебя ждет.

– Как мама?

– Как всегда.

– Да вознаградит тебя господь! – воскликнула девушка, словно она ожидала худшего, и побежала дальше.

– Прощай, Недда! – крикнул ей Яну вдогонку.

– Прощай, – ответила она издалека.

Теперь Недде казалось, что звезды засверкали, словно солнце, а деревья, которые росли у дороги, такие близкие и родные, протянули к ней свои ветви, чтоб защитить ее, и даже камни, казалось, ласкали ее натруженные ноги.

На следующий день пришел врач. Он навещал больных бедняков по воскресеньям, – ведь этот день все равно нельзя посвящать делам по хозяйству у себя на усадьбе.

Да, по правде говоря, это был невеселый визит! Добряк доктор не привык излишне церемониться со своими пациентами, а в доме у Недды не было ни прихожей, ни друзей, которых можно было бы отозвать в сторону, чтобы сказать им всю правду о больной.

В тот же день совершили печальный обряд: в дом пришел священник в стихаре; звонарь принес елей; притащились две-три старушки, бормотавшие молитвы. Колокольчик звонаря так и заливался среди полей, и, услышав его звон, возницы останавливали мулов и снимали шапки.

Когда Недда услышала этот звон, долетавший до нее с каменистой тропки, она поправила грязное одеяло на постели больной, чтобы не видно было, что та лежит без простыни, затем накрыла своим лучшим белым передником хромой столик, под ножки которого были подложены кирпичи.

Когда священник причастил умирающую, Недда вышла из дому, опустилась на колени у порога и стала молиться. Бессознательно произносила она слова молитвы, уставившись, словно в беспамятстве, на камень, лежавший у порога, сидя на котором еще весной ее старая мать грелась под лучами мартовского солнца. Из соседних домов до Недды доносился обычный будничный шум, а по дороге спокойно шли люди, занятые своими делами.

Вскоре священник ушел, а звонарь лишь понапрасну проторчал у порога, рассчитывая, что ему, как обычно, подадут милостыню для бедных.

Поздно вечером, когда Недда бежала по улице Пунты, ей повстречался дядюшка Джованни.

– Эй, погоди, ты куда так поздно?

– Я за лекарством, доктор прописал.

Дядюшка Джованни был бережлив и любил поворчать.

– Какое уж там лекарство, – пробормотал он, – если святые дары не помогли. Врач, должно быть, стакнулся с аптекарем, чтобы кровь сосать у бедняков. Недда, послушай меня, побереги эти деньги и побудь лучше дома со своей старухой.

– Кто знает, может это лекарство ей поможет, – грустно ответила ему девушка и, опустив глаза, зашагала еще быстрей.

Дядюшка Джованни что-то проворчал ей вслед, а потом крикнул:

– Эй, Певунья!

– Чего вам?

– Я сам к аптекарю пойду: мне быстрей дадут лекарство, а ты не беспокойся. А покуда посиди с больной, чтоб ей одной не оставаться.

У девушки слезы навернулись на глаза.

– Бог вам воздаст, – сказала она и хотела было сунуть ему в ладонь деньги.

– Потом отдашь деньги, – грубовато ответил ей дядюшка Джованни и зашагал к аптеке с такой быстротой, словно ему было двадцать лет.

Недда вернулась домой и сказала матери:

– Дядюшка Джованни сам в аптеку пошел. – Голос ее звучал необычайно мягко.

До слуха умирающей донесся звон монет, которые Недда высыпала на столик, и она вопросительно взглянула на дочку.

– Он сказал, чтобы деньги я отдала потом, – ответила ей девушка.

– Пусть господь воздаст ему сторицей за его доброту, – прошептала больная. – Ты-то хоть не останешься без гроша в кармане.

– Мама!

– Сколько же мы должны дядюшке Джованни?

– Всего десять лир. Да вы не беспокойтесь, мама. Я буду работать!

Мать пристально взглянула на нее своими уже почти угасшими глазами и молча обняла дочку.

А на другой день пришли могильщики, звонарь да несколько старушек.

Перед тем как положить покойницу в гроб, Недда обрядила ее в лучшее платье и положила ей на грудь большую гвоздику и густую прядь своих волос. А те жалкие гроши, что у нее оставались, она отдала могильщикам, чтобы те бережно несли гроб по каменистой дороге, которая вела к кладбищу.

После похорон Недда прибрала постель, вымела сор и засунула на самую верхушку шкафа последний пузырек с лекарством; потом села у порога, глядя в небо. Краснозобка, зябкая ноябрьская птичка, распевала среди кустов ежевики и зелени, обвивавшей стену домика, прыгая меж колючек и шипов, и своими хитроватыми глазками поглядывала на Недду, словно хотела что-то сказать ей. И Недда подумала, что ведь еще вчера ее мама слышала это пение. Рядом в огороде сороки поклевывали упавшие на землю оливки. Прежде Недда камнями гнала их прочь, чтобы больная мать не слышала их мрачного стрекотанья, а теперь равнодушно посмотрела на них и не шевельнулась. Мимо шли люди; скрип повозок и бренчанье колокольчиков, привязанных к шеям мулов, заглушали звонкие голоса возниц, перекликавшихся между собой. Недда глядела им вслед и говорила самой себе: «Вот это торговец лупином, а вот – вином…»

В церкви зазвонили к вечерне, зажглась в небе первая звезда, и когда шум на дороге стал утихать и сумерки окутали сад, Недда подумала, что ей теперь уже не нужно идти за лекарством в аптеку и незачем зажигать свет в доме.

Она все еще сидела у порога, когда к ней подошел дядюшка Джованни. Услышав шаги на тропинке, ведущей к дому, Недда встала – ведь она никого не ждала.

– Ты что тут делаешь? – спросил у нее дядюшка Джованни, но она ничего не ответила, только пожала плечами.

Старик молча уселся рядом с ней, у самого порога.

– Дядюшка Джованни, – сказала Недда после долгого молчания, – теперь я осталась одна и могу работать подальше от дома. Я пойду в Рочеллу, там еще не кончился сбор олив; а когда вернусь, возвращу вам долг.

– Я к тебе не за деньгами пришел, – пробурчал дядюшка Джованни.

Недда ничего ему не ответила, и они продолжали молча сидеть вдвоем у порога, прислушиваясь к уханью совы.

«Может, эта самая сова провожала меня два дня назад», – подумала Недда, и сердце ее больно сжалось.

– А работа есть у тебя? – спросил наконец дядюшка Джованни.

– Нет у меня работы. Но всегда найдется добрая душа и поможет мне найти работу.

– Говорят, в Ачи Катена женщинам, умеющим обертывать в бумагу апельсины, платят по лире в день на своих харчах. Я, как услышал, сразу о тебе подумал: ведь в прошлом году, в марте, ты уже там работала и дело это знаешь. Подойдет тебе такая работа?

– Еще бы!

– Ну, так завтра будь на рассвете у сада Мерло, на перекрестке, там, где дорога сворачивает к Санта-Анна.

– Да я еще затемно могу выйти. Недолго же мне пришлось сидеть без работы из-за моей бедной мамы!

– А дорогу ты знаешь?

– Да, знаю, но если что, я спрошу.

– Там на проезжей дороге, по левую сторону, сразу за каштановой рощей, постоялый двор; зайдешь и спросишь хозяина Виниранну; скажешь ему, что ты от меня.

– Ладно, – ответила бедняжка.

– У тебя, должно быть, хлеба нет, чтобы взять с собой на неделю, – сказал дядюшка Джованни и, вынув из глубокого кармана своей одежды большой ломоть черного хлеба, положил его на стол.

Недда покраснела, словно это она сама делала доброе дело. Помолчав немного, она сказала:

– Я отработаю священнику два дня на огороде на сборе бобов; если он завтра отслужит мессу по маме.

– Мессу я уже заказал, – ответил дядюшка Джованни.

– Покойница будет молиться за вас! – сказала Недда, и две большие слезы выступили у нее на глазах.

Когда дядюшка Джованни ушел и шум его тяжелых шагов затих вдали, Недда закрыла дверь и зажгла свечу. Горько ей было думать о том, что у нее никого нет на всем белом свете, и страшно стало одной лечь на жалкое ложе, где она всегда спала рядом со своей мамой.

В деревне злые языки осуждали ее за то, что она отправилась работать на другой же день после смерти матери, и за то, что она не надела траура. А в следующее воскресенье, когда она, сидя у порога своего дома, подшивала выкрашенный в черный цвет передник, единственный и ничтожный знак ее траура, священник увидел ее и сильно выбранил. Он даже в церкви потом произнес проповедь, осуждающую тех, кто не соблюдает праздников.

Бедняжка, чтоб искупить свой грех, упросила священника в первый понедельник каждого месяца служить мессу по матери и за это взялась отработать два дня у него на усадьбе.

По воскресеньям девушки, разодетые в свои лучшие праздничные платья, рассевшись на скамейке у паперти, судачили на ее счет и смеялись ей вдогонку, а парни, выходя из церкви, грубо шутили над ней.

Но Недда, опустив глаза, быстро проходила мимо, кутаясь в свою рваную одежонку; и ни одна горькая мысль не нарушала чистоты ее молитвы.

Иногда Недда говорила, словно в чем-то упрекая себя:

– Ведь я так бедна!

Но, поглядев на свои окрепшие в работе руки, прибавляла:

– Благословен господь, который дал мне их.

И, улыбаясь, шла дальше.

Однажды вечером Недда только что погасила огонь, как на тропинке послышался чей-то знакомый голос, распевавший во все горло на восточный лад заунывную деревенскую песню:

 
О, приду я к любимой своей, к той, что сердце мое унесла,
Чтоб взглянуть на нее хоть разок…
 

– Это Яну, – сказала Недда вполголоса и спрятала голову под одеяло, а сердце у нее забилось, словно вспугнутая птица.

А поутру, распахнув окно, она увидела Яну: на нем был новенький костюм, и он тщетно пытался засунуть в карманы куртки свои потемневшие от работы большие мозолистые руки. Шелковый платочек, переливавшийся всеми цветами радуги, задорно выглядывал из кармана его куртки. Прислонившись к низкой каменной ограде, Яну нежился в теплых лучах апрельского солнца.

– А, это ты, Яну, – сказала Недда, притворившись, будто не знала, что он приходил еще вечером.

– Здравствуй, – весело поздоровался с ней парень, и лицо его расплылось в улыбке.

– А ты что здесь делаешь?

– Я воротился из Пьяны.

Девушка тоже улыбнулась в ответ и взглянула на жаворонков, которые в этот утренний час прыгали с ветки на ветку.

– Ты вернулся вместе с жаворонками.

– Жаворонки ищут проса, а я ищу, где хлебом накормят.

– Что это значит?

– Хозяин меня уволил.

– За что?

– Там, в долине, меня схватила лихорадка, и я стал работать всего по три дня в неделю.

– Видно по тебе! Бедный ты, Яну!

– Будь проклята эта Пьяна! – сказал он, показав рукой на долину.

– Ты знаешь, мама… – начала Недда.

– Мне дядюшка Джованни рассказал.

Недда молча глядела на огород за низкой каменной оградой. От покрытой росой изгороди шел пар; под лучами солнца сверкали росинки на траве, цветущие миндальные деревья тихо перешептывались меж собой, а белые и розоватые лепестки медленно падали на крышу дома, наполняя воздух ароматом. Дерзко и в то же время настороженно чирикал, устроившись на желобе, воробей и, нахохлившись; угрожал Яну. Вид человека внушал ему серьезные опасения за судьбу гнездышка, о котором можно было догадаться по нескольким соломинкам, выглядывавшим из-за черепицы.

Колокольный звон созывал прихожан в церковь.

– Ну до чего же хорошо звонят колокола у нас в деревне! – воскликнул Яну.

– А я узнала твой голос вчера вечером, – сказала Недда, черепком перекапывая землю в цветочном горшке, и краска залила ее лицо.

Яну взглянул на нее и закурил трубку, как и подобает мужчине.

– Ну, прощай, я пойду в церковь, – резко сказала ему Недда после продолжительной паузы и сделала шаг назад.

– Вот возьми, я для тебя в городе купил. – Яну развернул перед ней красивый шелковый платок.

– Ой, какой хороший! Но мне такой не пойдет.

– Почему? Ведь тебе за него не платить, – ответил ей парень с присущей ему крестьянской логикой.

Недда опять покраснела, словно и в ее представлении такой большой расход был доказательством горячих чувств Яну. Как-то по-особому ласково и в то же время застенчиво взглянула она на парня и убежала в дом. Лишь потом, услышав тяжелый топот его башмаков по каменистой дороге, она высунула голову и провожала его взглядом, пока он не исчез из виду.

В церкви во время богослужения деревенские девушки увидели на плечах у Недды новый платок, на котором были нарисованы такие розы, что их просто съесть хотелось; он так и искрился под лучами солнца, пробивавшимися в церковь через окна. А когда Недда проходила мимо Яну, который стоял в тени кипариса у паперти и, прислонившись к стене, покуривал свою коротенькую трубку, Недда почувствовала, как щеки у нее запылали, сердце сильно забилось, и она ускорила шаг. Парень пошел за ней, насвистывая какую-то песенку, и глядел, как она быстро, ни разу не оглянувшись, шла впереди по каменистой дороге, в своем новом бумазейном платье, которое ниспадало тяжелыми складками, к крепких башмачках и в пестрой накидке. Теперь, когда ее мать попала в рай и не приходилось больше заботиться о ней, бедная девушка трудилась, как муравей, и сумела обзавестись небольшим приданым. Ведь так всегда бывает в жизни бедняка: облегчение приходит к нему лишь вместе с самыми тяжелыми потерями.

Недда слышала за собой тяжелые шаги Яну и не знала, радоваться ей или пугаться (она сама не понимала, что это за чувство). На белой пыльной дороге, прямой и залитой солнцем, она видела рядом со своей тенью другую, которая время от времени отделялась от нее. Дойдя почти до самого дома, Недда вдруг без всякой причины пустилась бежать, словно дикая козочка. Яну догнал ее у порога. Она прислонилась к двери, раскрасневшаяся, и, улыбаясь, стукнула Яну кулаком по спине.

– На, получай!

Парень ответил ей такой же любезностью.

– Ты сколько за него отдал? – спросила Недда и сняла платок с головы, чтобы получше разглядеть его на солнце и налюбоваться им вдоволь.

– Пять лир, – ответил Яну не без бахвальства.

Недда улыбнулась; не глядя на Яну, аккуратно сложила платок, расправив на нем складки, и запела свою песенку, которую уже давно не распевала.

На подоконнике стоял разбитый горшок со множеством бутонов гвоздики.

– Жаль, она еще не распустилась, – сказала Недда и, сорвав самый большой бутон, протянула его Яну.

– Зачем он мне? Ведь он еще не распустился, – сказал Яну, не понимая ее порыва, и выбросил цветок.

Недда отвернулась.

– Куда ты теперь пойдешь работать? – спросила она, немного помолчав.

Он пожал плечами:

– А ты куда завтра пойдешь?

– В Бонджардо.

– И я туда. Работа там найдется. Только б лихорадка не вернулась.

– Не надо по ночам распевать под окнами, – сказала Недда не без лукавства, опершись о косяк двери, и лицо ее опять зарделось.

– Ну, не буду больше, если тебе не нравится.

Недда дала Яну щелчок и скрылась в доме.

– Эй, Яну! – раздался с улицы голос дядюшки Джованни.

– Иду! – ответил он, а потом, обернувшись, крикнул Недде: – Я завтра тоже пойду в Бонджардо. Пусть мне только дадут там работу.

– Послушай, парень, – сказал ему дядюшка Джованни, когда он очутился на улице. – Недда теперь одна осталась, ну и ты мне нравишься, но вдвоем вам с ней делать нечего. Ты меня понял, Яну?

– Понял, все понял, дядюшка Джованни. Вот накоплю к осени немного деньжат, и тогда, если богу угодно, мы с Неддой всегда будем вместе.

Недда слышала все это, стоя за изгородью, и покраснела, хотя никто ее не видел.

В предрассветную рань Недда вышла из дому и увидела Яну: он ждал ее у порога, к палке у него был привязан узелок.

– А ты куда идешь? – спросила Недда.

– С тобой в Бонджардо искать работу.

Воробьи зачирикали в своем гнездышке, услышав в эту раннюю пору их голоса. Яну привязал к своей палке узелок Недды, и они бодро зашагали по дороге. Подул холодный, пронизывающий ветер, а вдали на горизонте заалели первые лучи солнца.

В Бонджардо работы хватало на всех. В здешних местах поднялись цены на вино, и тогда один богатый помещик решил отвести под виноградники значительную часть своей земли. Дело было выгодное: земля под оливами и лупином здесь приносила всего тысячу двести лир в год, а если разбить на ней виноградинки, годовой доход возрос бы до двенадцати – тринадцати тысяч лир. Для этого нужно было затратить всего десять – двенадцать тысяч. Выкорчевка олив составила бы половину этого расхода. Словом, это было недурное дельце, и помещик хорошо платил крестьянам, занятым на выкорчевке: тридцать сольдо мужчинам, двадцать сольдо женщинам, на своих харчах. Верно, это была нелегкая работа, да и одежда на такой работе изнашивалась быстрей, но ведь Недда не привыкла зарабатывать по двадцать сольдо в день.

Надсмотрщик как-то приметил, что, нагружая корзины камнями, Яну всегда оставлял самую легкую Недде, и пригрозил прогнать его. Бедняге, лишь бы не лишиться куска хлеба, пришлось согласиться на двадцать сольдо вместо тридцати.

В этом поместье, где земля раньше почти не обрабатывалась, не было жилья для батраков; здесь мужчины и женщины спали как попало в единственной постройке, где даже дверей не было. Хотя ночи и становились холодными, Яну, казалось, никогда не мерз и всегда отдавал Недде свою куртку, чтоб она укрывалась потеплей. А в воскресенье батраки расходились кто куда.

Недда и Яну не искали дальних дорог. Смеясь и болтая, шли они по каштановой роще и пели песни, вторя друг другу, а в карманах у них позвякивали немалые денежки. Солнце пригревало, как в июне. Дальние луга начинали уже желтеть, но здесь, в роще, в тени деревьев, было как-то радостно и трава еще зеленела, вся покрытая росой.

В полдень Недда и Яну присели в тени, чтоб перекусить черным хлебом и луком. У Яну с собой было вино – хорошее вино из Маскали, и он щедро угощал Недду. Девушка, не привыкшая к вину, скоро почувствовала, что язык и голова у нее отяжелели. Оба то и дело поглядывали друг на друга и смеялись, не зная чему.

– Вот поженимся, тогда каждый день будем вместе и хлеб есть и вино пить, – сказал Яну с полным ртом и взглянул на Недду как-то странно, так, что она даже глаза опустила.

Стояла полуденная глубокая тишина. Замерли листья на деревьях, поредели тени, все вокруг дышало теплом и покоем, и лишь однообразное жужжанье насекомых сковывало веки какой-то негой.

Но вот ветерок, подувший с моря, принес с собою струю свежего воздуха, высокие кроны каштанов зашелестели.

– Год выдался хороший – и для богатых и для бедных, – сказал Яну. – Вот накоплю немного денег, и тогда после жатвы с божьей помощью… если ты меня любишь… – И он протянул Недде фьяско[14]14
  Фьяско – фляга для вина.


[Закрыть] с вином.

– Нет, я пить больше не буду, – ответила Недда, а щеки ее заалели.

– Ты чего краснеешь? – смеясь, спросил Яну.

– Вот возьму и не скажу.

– Оттого, что выпила?

– Нет.

– Или оттого, что меня любишь?

Недда вместо ответа ударила его кулаком по спине и расхохоталась.

Откуда-то издалека донесся рев осла, который, должно быть, почуял запах свежей травы.

– А знаешь, отчего ослы ревут? – спросил Яну.

– Скажи, если знаешь.

– Уж я-то знаю! Ослы ревут от любви, – ответил Яну и громко расхохотался, пристально поглядев на нее.

Недде показалось, что перед глазами у нее замелькали красные языки пламени, и вино, которое она выпила, ударило ей в голову, а весь жар этого раскаленного, как металл, неба проник ей в кровь.

– Пойдем, – сказала она, рассердившись, и покачала отяжелевшей головой.

– Что с тобой, Недда?

– Не знаю, пойдем отсюда!

– Ты меня любишь?

Недда лишь кивнула головой вместо ответа.

– Хочешь стать моей женой?

Недда спокойно взглянула на него и только крепка пожала своими смуглыми руками его мозолистую руку, но колени у нее дрожали, и она никак не могла подняться с земли. Яну с искаженным лицом удерживал ее за платье и шептал какие-то бессвязные слова, точно не понимая, что делает…

Когда на ближней ферме послышалось пение петуха, Недда вскочила на ноги и испуганно оглянулась.

– Уйдем, уйдем отсюда поскорей, – торопливо сказала она, заливаясь краской стыда.

Дойдя до поворота, за которым был ее домик, Недда на мгновенье остановилась, вся дрожа, словно боялась увидеть на пороге свою старушку мать, хотя уже полгода ее никто не поджидал.

Наступила пасха – веселый праздник полей. Пылали огромные костры. Гирлянды украсили двери домов; принарядилась по-праздничному церковь; по зеленым лугам, мимо садов, где деревья клонились к земле под тяжестью распускавшихся цветов, проходили праздничные процессии; девушки щеголяли своими новыми летними нарядами.

Недду видели, когда она с мокрыми от слез глазами выходила из исповедальни, и больше она не появлялась среди девушек, стоявших на коленях перед алтарем в ожидании причастия. С тех пор ни одна честная девушка не заговаривала с ней, и во время богослужения она должна была стоять все время на коленях, а ее место на скамейке пустовало; когда видели, как она горько плачет, все считали ее страшной грешницей и отворачивались от нее в ужасе, а те, кто еще давал ей работу, без стеснения снижали поденную плату, пользуясь ее беззащитностью.

Недда ждала своего жениха, отправившегося в Пьяну на косовицу подработать немного денег, которые были им так нужны, чтобы обзавестись хоть каким-нибудь хозяйством и заплатить священнику.

Как-то вечером, сидя за пряжей, Недда услышала скрип повозки, остановившейся у поворота дороги, и вдруг перед ней появился Яну, бледный и осунувшийся.

– Что с тобой? – спросила Недда.

– Лихорадка. Там внизу, в этой проклятой долине, она снова меня схватила. Я уж больше недели не работаю и проел те жалкие гроши, что заработал.

Недда быстро вошла в дом и достала из-под тюфяка свои небольшие сбережения, спрятанные в чулке.

– Нет, не надо, обойдусь, – сказал Яну. – Завтра я пойду в Маскалуччу, там еще не кончился сбор олив; мне ничего не нужно. А как кончится работа, мы поженимся.

Лицо у Яну было печальное, когда он давал Недде это обещание. Он стоял, прислонившись к косяку, и глядел на Недду своими блестящими от лихорадки глазами. Голова его была повязана платком.

– Да у тебя жар! – воскликнула Недда.

– Ничего, обойдется. Здесь лихорадка пройдет. Да и трясет меня только раз в три дня.

Недда молча глядела на него, и сердце у нее защемило от боли, когда она видела, до чего он исхудал и побледнел.

– А ты не свалишься с дерева? Ведь придется лазить на самые верхушки.

– Бог милостив, – ответил он. – Ну, а теперь прощай. Меня ждет возница, он вез меня на своей повозке от самой Пьяны. Нельзя его задерживать. До скорой встречи! – сказал он, а сам не двигался с места. Наконец он решился, и Недда пошла проводить его до большой дороги. Молча, без единой слезинки, глядела она, как он удалялся, хотя ей почему-то показалось, что больше она его никогда не увидит. Когда Яну на повороте окликнул ее по имени, сердце Недды еще раз пронизала острая боль.

Прошло три дня, и Недда услышала на улице громкие голоса. Она вышла из дому и увидела толпу крестьян, которые несли на садовой лестнице Яну, белого как полотно; голова его была перевязана платком, залитым кровью.

Пока Яну несли к дому, он рассказал Недде, держа ее за руку, как, ослабев от лихорадки, он упал с высокого дерева и разбился.

– Тебе сердце вещало, – прошептал он с горькой усмешкой.

Недда все слушала, глядя на него своими большими, широко раскрытыми глазами, и крепко держала его за руку.

Он умер на другой день.

Тогда Недда, чувствуя в себе биение новой жизни, которую умерший оставил ей как печальное воспоминание, побежала молиться святой деве о спасении души. На паперти ей повстречался священник, который знал о ее позоре, и тогда, прикрыв лицо накидкой, отвергнутая всеми, Недда вернулась домой.