Текст книги "Итальянские новеллы (1860–1914)"

Автор книги: Луиджи Пиранделло

Соавторы: Габриэле д'Аннунцио,Эдмондо Амичис,Антонио Фогадзаро,Джероламо Роветта,Альфредо Ориани,Луиджи Капуана,Доменико Чамполи,Сальваторе Джакомо,Джованни Верга,Матильда Серао
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 50 страниц)

– Давай-ка перечтем с тобой святые четки, – слабым голосом произносила донна Габриелла, не в силах подняться с кресла, в которое она погрузилась.

Служанка приносила стул, вставала коленями на голый пол, опускала локти на солому сидения, клала лицо на руки и начинала читать тропари пресвятой девы. Донна Габриелла внимательно слушала, слегка шевеля губами, как будто и сама произносила слова молитвы. Кьярина бросала работу, клала кружево и крючок на мраморную плиту стола и заслоняла рукой глаза, как бы сосредоточиваясь в молитве.

– …fructus ventris tui, Jesu[84]84
  Плод чрева твоего, Иисус (лат.).


[Закрыть], – заканчивала монотонным голосом ханжа.

– Sancta Maria[85]85
  Святая Мария (лат.).


[Закрыть], – подхватывали, заканчивая «Ave»[86]86
  Радуйся [Мария, дева] (лат.).


[Закрыть], обе женщины – донна Габриелла громко, Кьярина вполголоса.

Когда они доходили до прекрасных литаний пресвятой деве, Кьярина тоже опускалась на колени, так же опираясь о стул, как служанка Карминелла. Только одна донна Габриелла не изменяла своего положения, так как ей из-за ее полноты было очень трудно вставать на колени, но она немного склонялась вперед, чтобы выразить свою набожность. Между тем под монотонный звук литаний с площади Святых апостолов снова раздавался нежный и тихий свист. Это Джованнино Аффаитати возвращался из кафе и приветствовал свою невесту:

«Я здесь, я люблю тебя, не забывай».

По плечам Кьярины, склонившейся в молитве, пробегала дрожь. Габриелла отвлекалась и переставала читать свои литании; а Карминелла, которой все было ясно, возвышала голос, предостерегающая, раздраженная, и молилась так, как будто произносила бранные слова, а когда все четки были перечтены, возмущенно уходила к себе на кухню, чтобы наедине перечесть все молитвы сначала, потому что, произнесенные среди всех этих соблазнов, они ничего не давали, по ее мнению, ни душе, ни телу.

Вышло так, что Джованнино Аффаитати стал появляться уже три раза в неделю, вместо двух. Получилось это как-то само собою, к величайшей радости влюбленной девушки и без каких-либо возражений со стороны мачехи. У Джованнино были хорошие манеры: перед тем как закурить, он всякий раз спрашивал разрешения, а с мачехой он обращался с такой вежливостью, что эта покрытая золотом шишковатая куча мяса совершенно таяла. Теперь время от времени Джованнино позволял себе заговаривать с невестой и об их будущем; она его слушала затаив дыхание, как будто в ее уши лилась сладчайшая музыка. Но, прежде чем ответить, она робко подымала глаза на мачеху, потом произносила вполголоса несколько застенчивых слов. Как-то вечером они говорили о приданом, о полотне, о муслине, о том, сколько времени нужно, чтобы сшить на машинке сорочку, нижнюю юбку.

– На рубашку пойдет два дня, – высчитывала Кьярина, в восторге от этой темы, – на юбку, самое большее, день.

– Больше, больше, – вмешивалась мачеха.

– Тебе не кажется, что на это пойдет больше времени, Кьяра? – добавлял, улыбаясь, Джованнино, стряхивая белый пепел со своей папироски.

Что это были за приятные разговоры! На следующий день Кьярина увидела, как к ним принесли две огромные штуки материи, одну – тончайшего голландского полотна, другую – хорошего муслина. Девушка, вне себя от радости, ощупывала полотно, чтобы почувствовать, какое оно тонкое, мяла муслин, стирая с него крахмал, как вдруг побледнела, заметив одну вещь. На штуках полотна и муслина была поставлена печать, какая-то странная печать. И вдруг она поняла, что этот материал был заложен в ломбарде ее мачехи. Он принадлежал каким-нибудь несчастным людям, которые вынуждены были заложить его из нужды, а потом не в силах были выкупить. Это полотно, этот муслин были слезами и кровью, так же как чужим горем веяло от их мебели, опечатанной при описи имущества, так же как от их кастрюль на кухне, заложенных и больше не выкупленных, как от платья донны Габриеллы, как от каменьев и золота, которые она надевала. Все это – кровь и слезы бедных людей, как все, что их окружало. И тут как раз подошла мачеха.

– Ну что, хватит? – спросила она, разворачивая полотно, разворачивая муслин, чтобы посмотреть их на свет.

– Думаю… думаю, что да, – пролепетала в смущении девушка; потом, сделав над собою усилие, добавила: – Благодарю!

– Смотри, скажи, если не хватит, у меня еще есть: и муслина и полотна – сколько угодно. Вся контора забита. Эти нищие только и знают, что закладывать. А впрочем, товар хороший. Смерим-ка его.

И она молча принялась его мерить. Кьярина чувствовала, что в сердце ей нанесен неизлечимый удар. Вечером, когда пришел Джованнино, разговор как-то не клеился. Мачеха, чтобы похвастать своей щедростью, велела принести полотно и муслин, часть которого уже была раскроена. Джованнино похвалил качество, осведомился о цене, а потом спросил у своей невесты:

– Кьярина, а поблагодарила ли ты нашу добрую матушку за чудесный подарок?

– Поблагодарила, – тихо сказала девушка, не отрывая глаз от работы.

– А теперь поблагодарю и я, дорогая мама, – сказал Джованнино своим обольстительным голосом. Донна Габриелла в упоенье обмахивалась своим веером. Потом ее позвали, и она вышла из комнаты. Тогда Кьярина шепотом, торопливо сказала Джованнино:

– Знаешь, это заклады из ломбарда.

– Да? Ну и что же? – ответил он с удивлением.

– Да это же невыкупленное имущество! – с ужасом воскликнула она.

– Понимаю. Ну и что из того?

Девушке сделалось в этот момент очень больно, но мачеха уже возвращалась, и она не посмела ничего добавить.

На следующий день весь палаццо говорил о щедрости донны Габриеллы, заказавшей Кьярине приданое, достойное дочери королевы. Но, смятенная и разочарованная, девушка всю ночь не могла сомкнуть глаз. Она кое-как заснула под утро и видела во сне, что надела какую-то странную сорочку из слез и юбку из крови и что над этим ужасно потешались донна Габриелла и Джованнино. Ей потребовалось много дней, чтобы преодолеть свои сомнения, но разочарование так и легло ей на сердце. Между тем она трудилась даже по вечерам, и стук ее швейной машинки отвлекал ее от некоторых назойливых мыслей. Иной раз она была так поглощена своей работой, что мачеха и Джованнино продолжали беседу без нее, и она этого даже не замечала. Он говорил с тучной дамой, которая жеманничала в своих капотах, подходивших скорее молоденькой девушке, с таким глубоким почтением, а когда говорила она, проявлял к ней столько внимания, что совершенно очаровал красную и надутую толстуху. Но всякий раз, когда Кьярина поднимала глаза, Джованнино снова начинал смотреть на свою невесту с такой нежностью, что она умирала от любви, говорил с ней так ласково, что она, покоренная, бросала работу, и машинка умолкала. Теперь они часто обсуждали, как они устроятся в своем будущем доме; Джованнино набрасывал план прекрасной спальни с большой блестящей медной кроватью, изготовленной Анджело Пеше по специальному заказу, со шкафом из красного дерева, украшенным резьбой, и с огромным зеркалом, чтобы удобно было в него глядеться.

– Здесь нужно бы еще туалет из красного дерева с серым мрамором, – подсказывала с материнской заботливостью донна Габриелла.

– Ну, конечно, туалет и еще хорошую кушетку в ногах кровати, нынче это принято, – добавлял Джованнино.

Когда Кьярина слышала эти замечательные проекты, она, которая любила Джованнино с каждым днем все сильнее, погружалась в самые радужные мечты. День свадьбы означал для нее освобождение, естественное забвение тягостного прошлого, начало новой, ясной жизни вместе с любимым, в которой они оба, вдали от посторонних, подавали бы друг другу руку как в радости, так и в печали; с ним она чувствовала себя такой свободной, и так будет всю жизнь, пока их не разлучит физическая смерть, но и там, по ту сторону жизни, они должны соединиться вновь – она в это верила. О, хоть бы скорее наступил этот день, когда она вырвется из дома, в котором столько натерпелась, чтобы отправиться с мужем в их новый дом, где она окажется счастливейшей из женщин! Вот о чем мечтала невинная любящая девушка; но однажды вечером, когда Джованнино упомянул о том, что неплохо было бы повесить в спальне красивую картину с изображением мадонны, Кьярина прервала работу испросила:

– Ну, а гостиная?

– Какая гостиная? – удивленно вмешалась мачеха.

– Ну, гостиная, чтобы принять кого-нибудь, – сказала, почти дрожа, девушка.

– А разве вам недостаточно будет моей? Мне кажется, она неплоха; все обито желтой парчой, выглядит как новая. Да к тому же ко мне никто не приходит, вы сможете всегда ею распоряжаться.

– Ах так! – промолвила девушка и не нашлась, что сказать.

Исчезли навеки сладостные мечты о свободе, об уединении, развеянные самым жестоким образом. Джованнино, опустив глаза, молчал. Мачеха не собиралась покидать своего кресла. Девушка работала быстро, немного нервно, часто рвала нитку, ломала иглу. Когда Джованнино встал, чтобы уходить, она решительно поднялась и проводила его до дверей. Там она его задержала. Они были одни. Луна освещала площадку, лестницу, двор.

– Ты хорошо понял, что сказала мачеха? – спросила она его, играя задвижкой двери.

– А что? – промолвил он с досадой.

– Что нам не нужно гостиной. Так, значит, мы будем жить вместе с ней?

– Как будто.

– А почему?

– А потому, что у нас нет денег, девочка моя, – сказал он, легко проводя рукой по ее волосам.

Она уклонилась от его ласки.

– Так, выходит, нам придется жить ее милостыней?

– Какая там милостыня! Она же твоя мать; у нее есть деньги, и она не знает, куда их девать; ты у нее одна; она обязана тебя содержать.

– Ты должен был бы найти себе работу, Джованнино; содержать меня должен был бы ты. Я готова есть один хлеб, только бы он был от тебя, а не от нее, Джованнино.

– И я найду ее, девочка моя, непременно найду. Я буду искать работы, заработка. Пойми, сейчас это трудно сделать… Но я что-нибудь придумаю.

– Обещай мне, что найдешь, – сказала она с мольбой в голосе.

– Обещаю. Но сначала будет трудно. Нужно будет пожить здесь… все будет хорошо, ты увидишь…

– Но потом, хотя бы потом… Обещай мне еще раз, что после мы отсюда уедем, что не будем жить ее милостыней, – заклинала она его.

– Не говори этих гадких вещей. Ты всегда преувеличиваешь. Какая ты, право, странная. Когда нет денег, приходится быть благоразумным. Будь спокойна, я обещаю тебе сделать все, что ты захочешь.

Расстались они со смутным, неясным чувством. В столовой донна Габриелла не усидела в своем кресле и, стоя, нетерпеливо ожидала возвращения падчерицы.

– Долго же ты, – заметила она, немного нахмурив, брови.

– Простите, простите, – ответила Кьярина, разражаясь слезами.

И эти слезы, хоть и нашли выход, остались у нее на сердце. Он не могла смириться с мыслью, что ей придется жить у мачехи, есть хлеб, который та будет давать ей из милости; эту мысль она не могла вынести ни по отношению к себе, ни по отношению к Джованнино – это унижало гордость их будущей семьи. А между тем куда бы она нн ходила, она всюду слышала похвалы донне Габриелле – святой женщине, которая, справив падчерице приданое как какой-нибудь принцессе, готовила ей теперь великолепную комнату, уступая ей ни больше ни меньше, как свою гостиную из желто-золотой парчи. Все это было верно, но Кьярина была безутешна. Каждый вечер она с некоторой тревогой спрашивала у Джованнино, ходил ли он куда-нибудь, искал ли места. Он довольно туманно говорил ей о какой-то должности на железной дороге, но для этого нужно было иметь протекцию у главного директора; о каком-то конкурсе на место низшего служащего по городскому освещению с обмундированием от муниципалитета, но тут нужно было иметь ход к синдако и к советнику, занимавшемуся этими делами. Она как будто ненадолго успокаивалась, но потом понимала, что это несерьезно, что рассказывал он ей все это, только чтобы ввести ее в обман и успокоить. И тогда она принималась настаивать все тревожней, пока он с досадой не пожимал плечами. Но теперь он часто говорил о делах с мачехой; сначала он касался их с некоторой осторожностью, как будто речь шла о чем-то постороннем, и она отвечала ему неопределенно. Но затем она стала понемногу говорить с ним более ясно, рассказывать ему о вещах, касающихся темного и мрачного мира ломбардов. Кьярина слушала с удивлением, иной раз со страхом глядя на Джованнино, словно хотела убедиться, что это действительно он, а не другой разговаривает об этих мрачных предметах.

– Контора, – говорила донна Габриелла, когда хотела назвать ломбард.

– Контора, – вторил Джованнино, когда хотел назвать ломбард, и принимал при этом таинственно-сокрушенный вид.

Они не решались дать ему его истинное жестокое название. Но теперь они говорили о нем каждый вечер и подолгу, несмотря на страдальческое выражение, которое принимало лицо Кьярины всякий раз, как они возвращались к этой теме. Донна Габриелла жаловалась, что есть ведьмы, которые берут за то, чтобы отнести в ломбард вещи людей, которые стесняются делать это лично, слишком большую мзду – одну лиру с десяти.

– В конце концов какую работу выполняют эти мерзкие негодяйки? – прибавляла донна Габриелла, почти приходя в бешенство. – Они поджидают застенчивого бедняка, у которого не хватает духа зайти в контору, берут у него из рук, – самым вежливым образом, согласна, – часы и за эту услугу требуют, скажем, три лиры из тридцати!

– Это настоящая каморра[87]87
  Каморра – тайная организация на юге Италии, занимавшаяся грабежом, шантажом и убийством лиц, неугодных власть имущим.


[Закрыть], – соглашался Джованнино голосом, модуляции которого были необыкновенно притягательны.

– И нет от них никакого спасения, поймите, никакого спасения! – продолжала мачеха. – Подумать только, что и я с этого начала, с этого ремесла мелкой посредницы, избавляя стольких людей от стыда заходить в контору, но только я это всегда делала честно и брала всего пол-лиры с десяти. С божьей помощью и с покровительством святой девы, я делала такие дела, что прибыль получалась ничуть не меньше.

– Вы всегда были великой благодетельницей! – взволнованно восклицал Джованнино, глядя на нее с восхищением.

А Кьярину то и дело прохватывала дрожь, как будто она слушала невыносимые вещи; но потом у нее все мешалось в уме, она ничего больше не слышала, до нее доносилось лишь какое-то смутное жужжание голосов, и она испытывала боль, какую-то разлитую по всему телу, тупую, непрерывную боль. Однажды вечером, чтобы лучше объяснить Джованнино какие-то тонкости, донна Габриелла вышла за конторскими книгами. Жених и невеста остались наедине.

– Зачем ты это делаешь, Джованнино, зачем? – тревожно и растерянно спросила девушка.

– Все полезно знать, – спокойно ответил он, бросая папироску.

Она ничего не ответила. Он имел над ней бесконечную власть, сна преклонялась перед ним, как перед божеством, но таким, которое могло заставить ее и смеяться и плакать. Она страдала за него, но не смела ничего возразить, покорная, укрощенная. Весь вечер, склонившись над толстыми грязными книгами, донна Габриелла и Джованнино изучали жестокий механизм, благодаря которому ссужающий может не беспокоиться за свои деньги, отданные под действительно жестокие проценты, и в конечном счете обычно конфискует вещь, в три раза превышающую стоимостью отпущенную под нее ссуду, тот жестокий механизм, благодаря которому заложивший почти никогда не бывает в состоянии выкупить свое добро.

– В восьмидесяти случаях из ста предмет остается за нами, – ликующим тоном закончила донна Габриелла, закрывая свою толстую и грязную книгу.

– Красота, красота! – мечтательно произнес Джованнино.

И, несмотря на умоляющие взгляды своей невесты, он попросил у донны Габриеллы эти книги – только на один день. Это было воскресенье, и они ей не были нужны. Он хотел углубиться в них, ему казалось, что ему приходит на ум нечто новое; кто знает, а вдруг он сможет дать ей полезный совет. Когда, прощаясь, он подошел к своей невесте, чтобы пожать ей руку, он почувствовал, что она холодна как лед.

– Что с тобой, Кьярина? – тихо спросил он ее.

– Мне больно, это ты меня мучаешь, – ответила она, едва не теряя сознания.

– Да не будь же глупенькой, дай мне возможность показать себя, вот увидишь.

Но с этого дня их любовные беседы стали очень скучными. Весь вечер – Джованнино являлся теперь каждый вечер, и мачеха не делала ему ни малейшего замечания – проходил в разговорах о ломбарде, о закладах, о квитанциях, о футлярах для заложенных вещей, за которые тоже полагалась плата, в общем, обо всей траурной веренице мрачных слов, сопровождающей терзания неимущего люда. Джованнино говорил обо всем этом без отвращения, непринужденно, он сразу все понял, он становился специалистом, он уже давал практические советы, и донна Габриелла смотрела на него с умилением. И, никому ничего не говоря, в один прекрасный день Джованнино к десяти часам направился в ломбард, где восседала донна Габриелла, и оставался там до двенадцати. Кончилось тем, что он стал ходить туда каждый день, но тайно от бедной, ничего не подозревавшей Кьярины, и вот понемногу Джованнино, со своим обворожительным взглядом и нежным голосом, стал таким жадным до наживы, таким хитрым и хищным собирателем сольдо, полулир и лир, что донна Габриелла пребывала в непрерывном блаженстве. Прежде чем идти в ломбард, жирная ростовщица наряжалась в лучшие платья, надевала самые пышные шляпы, стягивала свою талию так, что едва могла дышать, и нацепляла на себя всегда на четыре-пять тысяч лир драгоценностей. Она даже купила себе краску Росеттера для волос.

Каждое утро Кьярина видела, как она уходит, и провожала ее взглядом, охваченная невольным боязливым трепетом. Порой, раздраженная, беспокойная, сама не зная почему, она в два часа становилась к окну и ждала ее прихода, дрожа от нетерпения и не будучи в состоянии объяснить его причину. И вот как-то раз с балкона гостиной, выходившего на площадь, она увидела мачеху в обществе Джованнино. Она отскочила назад, потрясенная, но еще ничего не понимая.

Мачеха пришла одна.

– Я встретила Джованнино, – тотчас сказала она, – и попросила, его немножко меня проводить.

– Ах, вот как, – сказала Кьярина.

Но вечером тайна работы Джованнино в ломбарде раскрылась. Смеясь, огромная и тучная ростовщица сказала жениху своей падчерицы:

– А помните, Джованнино, того типа, который хотел заложить никелевые часы?

– Если бы меня там не было, он бы вас провел, – ответил Джованнино невозмутимо, не оборачиваясь, однако, к Кьярине.

– Это правда, он сразу увидел, что вас не надуешь. Вы как будто рождены для работы в ломбарде.

Девушка неожиданно поднялась и вышла из комнаты. Оба некоторое время хранили молчание, глядя друг на друга. Первым, нимало не смущаясь, заговорил Джованнино, но то и дело в его голосе слышалась дрожь. Кьярина не возвращалась.

Донна Габриелла позвала служанку.

– Карминелла, что делает Кьярина? – спросила она.

– Читает молитвы, – сухо ответила ханжа, окинув обоих одним косым взглядом, и отправилась восвояси.

Но все же через некоторое время Кьярина пришла. Она выпрямилась на пороге.

– Мама, – сказала она совершенно изменившимся голосом, – мама!

– В чем дело?

– Разрешите мне сказать несколько слов Джованнино.

– Ну, говори.

– Простите, но это должно быть с глазу на глаз. Я хотела бы, чтобы он подошел ко мне.

– Разве ты не можешь говорить при матери? – сказал Джованнино, пытаясь увильнуть от объяснения.

– Не могу, пойми, Джованнино. Простите, мама, но мне обязательно нужно поговорить с ним с глазу на глаз, – немного взволнованным тоном продолжала настаивать Кьярина.

– Идите, идите, Джованнино, пусть будет, как она хочет, – произнесла донна Габриелла с матерински заботливым видом.

– Повинуюсь, – ответил он с поклоном.

Кьярина взяла его за руку и отвела на тот балкончик над колодцем, где они столько раз так чудесно беседовали, когда перед их любовью вставало столько препятствий. Была глубокая ночь. Из раскрытого колодца веяло свежестью. Под ногами у них лежали размякшие веревки, покрывшие всю площадку. Под ними, на балконе второго этажа, служанка миловидной толстухи донны Пеппины Ранаудо с трудом вытаскивала ведро воды при свете тусклой свечи и напевала. Кьярина не отнимала судорожно сведенных пальцев от руки своего жениха.

– Как у тебя хватает совести заниматься такими делами?

– Совести?

– Как можешь ты, которого я так люблю, заниматься таким позорным, таким жестоким делом?

– Ну, не преувеличивай, Кьярина.

– Разве ты не знаешь, что бедный папа умер от отвращения, от ужаса, которые оно ему внушало?

– Пожалуйста, не преувеличивай.

– Разве ты не знаешь, что я умру от огорчения?

– От таких пустяков не умирают, – промолвил он, улыбнувшись в темноте.

– О, милый мой, милый, – вскричала она, ломая руки, – как можешь ты это делать, если меня любишь?

Он испугался.

– Успокойся, Кьяра, успокойся.

Он нащупал ее руки в темноте и стал их гладить, тихо приговаривая какие-то туманные слова, как будто старался одурманить ее горе. Еще вся трепещущая, она слушала его и понемногу успокаивалась, между тем как он переходил к вещам более практическим, более положительным.

– Детка моя, ты ведь сама просила меня найти себе работу, чтобы не питаться милостыней твоей мачехи. Я искал, ты же видела, я долго искал, но ничего не нашел. Без денег или без протекции в этих делах далеко не уйдешь, а, с другой стороны, столько людей с гораздо большими заслугами, нежели у меня, выброшены на мостовую. Я ничего не нашел. Тогда мне пришло в голову оказаться полезным твоей мачехе. Ты думаешь, это мне ничего не стоило? Я страдал, но все переносил из любви к тебе, чтобы ты не жила милостыней.

Она рыдала в темноте.

– Не плачь, Кьяра, тут не из-за чего плакать. Конечно, работа эта незавидная, но ради тебя я готов на нее. Поверь, твоя мачеха вовсе не плохая женщина. С нами она обошлась исключительно хорошо. На что ты можешь пожаловаться? Ведь ее интересы, пойми ты, детка моя, это же наши с тобой интересы. Пойми ты это раз навсегда, милая моя глупышка, ведь наследниками ее состояния останемся мы. А с другой стороны, сообрази, что раз есть такие, которым нужно закладывать свое имущество, то должны же быть и люди, которые дают им деньги под залог, разве не правда?

– Не говори так… – прошептала она, обессилев.

– Хорошо, но ты не имеешь права упрекать меня за то, что я забочусь о наших интересах, сердечко мое. Знаешь, я одного только боюсь: как бы твоя мачеха не вышла опять замуж. Вот это получилась бы история!

Она посмотрела на него в темноте.

– Но поверь, она этого не сделает, – вдруг прибавил он, чтобы смягчить впечатление от своих слов, – она уже в летах, и она неплохая женщина, нужно только уметь к ней подойти. Ну как, успокоилась теперь?

– Да.

– Ты любишь меня?

– Да…

– И веришь, что я люблю тебя крепко, крепко?

– Да…

– Поцелуешь меня?

Он в первый раз попросил ее об этом. Она шагнула назад и прислонилась к дверце, открывавшейся на колодец.

– Нет!

– У, какая злая! Ну, в другой раз, – сказал он и усмехнулся, чтобы скрыть свое смущение.

На этом все и кончилось, они вернулись в комнаты, но девушка заявила, что устала и хочет идти спать. Впрочем, с этого вечера она не знала больше сна: она вообще легко приходила в возбуждение, а тут еще и любовь ее и страдания не давали ей покоя. Ночью она зажигала у себя свет и ходила взад и вперед по комнате, писала, а потом рвала письма, обращенные к Джованнино, полные душераздирающих жалоб, срывавшихся с ее пера. Чтобы успокоиться она опускала голову в таз с холодной водой, и ее охватывала дрожь. Иной раз за дверью ее слышались легкие шаги. Это была Карминелла, спавшая неподалеку и пришедшая босиком подслушивать.

– Синьорина?

– В чем дело?

– Вам нехорошо?

– Нет, мне не спится.

– Помолитесь.

– Уже молилась.

– Помолитесь еще раз.

– Ничто не помогает. Карминелла, ничто не помогает.

– Поручите себя мадонне.

– Она обо мне забыла.

– Не говорите таких вещей.

– Доброй ночи.

– Доброй ночи. Храни вас господь.

Даже днем Карминелла все время вертелась вокруг нее, проявляя невиданную до этого услужливость. А когда они выходили из дому, ее окружали вниманием все обитатели дворца Сантобуоно, прозвавшие ее невестой. Девушка улыбалась, как больная лихорадкой, которую трясет озноб и которую спрашивают, как она себя чувствует. А иной раз, когда с ней выходила Карминелла, служанка отвечала за нее с привычной неаполитанцам фамильярностью:

– С божьей помощью, они поженятся.

Теперь Карминелла старалась все чаще уводить девушку в церковь, и она, не находившая за весь день и минуты покоя, охотно ее посещала. Прохлада церкви успокаивала ее разгоряченный мозг, а молитва восстанавливала прерванную и спутанную нить ее мыслей. Ходили они в церковь часто, и утром и вечером, особенно же к вечерне. Карминелла постоянно держалась рядом с ней, как будто все хотела что-то ей сказать, но девушка смотрела на нее с таким растерянным выражением, что служанка словно проглатывала свои слова и молчала. Они ходили к каждой вечерне. Час был тихий, благостный, и женские голоса в хоре звучали так грустно, что девушка часто начинала плакать. Воля ее наконец сдавалась, не в силах бороться со страшным разочарованием и огорчением, постигшими ее в расцвете любви. Однажды вечером ей сделалось так худо, что она едва не лишилась чувств. Она побледнела как полотно.

– Уйдем отсюда, – сказала она Карминелле.

– Но служба еще не кончилась, – сказала в страхе служанка.

– Если я останусь еще хоть минуту, я свалюсь.

Ханжа неохотно поднялась и медленно последовала за своей госпожой, как будто вынуждая ее замедлить свой шаг. Но та нетерпеливо и раздраженно обернулась к ней.

– Ключи у тебя? – спросила она.

– Не знаю.

– Они должны быть у тебя. Дай их мне.

Служанка машинально передала их, и девушка, оставив ее позади, пустилась бежать одна, стараясь поскорее добраться до дома, чтобы без сил броситься на кровать. Карминелла пыталась поспеть за ней, но догнать не могла, она была как во сне. Девушка быстро открыла парадную. Уже в передней до нее донеслись голоса, от которых ее бледное лицо стало землистым. У нее хватило сил сделать несколько шагов, тихонько раздвинуть парчовые занавески, увидеть, как ее жених нежно целует в губы ее мачеху. Дикий, пронзительный крик, в котором уже не было ничего человеческого, разнесся по квартире, проник повсюду, был понят всеми мирными жителями дворца Сантобуоно, – крик, которого они больше никогда не забудут. Потом послышалось, как кто-то бешено пронесся по квартире, захлопали двери, два голоса отчаянно кого-то умоляли. Кто-то резко рванул дверь на балкончик, выпало разбитое стекло, и в вечернем полумраке у края колодца мелькнула тень.

Крик всполошил весь дом: мигом осветились все окна, все площадки лестниц; донна Габриелла, надрываясь, кричала с балкона:

– Она бросилась в колодец, она бросилась в колодец!

Колодезник прибыл только через десять минут. Карминелла отправилась его разыскивать, но он спал, так как работал с полуночи и весь день трудился под землей. Это был высокий и крепкий мужчина в одной рубашке и штанах, босой. В глазах его было что-то располагающее. На дворе кучера и конюхи обвязали его толстой веревкой, и он начал спускаться. Стало тихо. Карминелла на площадке третьего этажа, стоя на коленях, горячо молилась; молились, возможно, и другие. Мачеха упала головой на холодные железные перила, а Джованнино все еще пристально вглядывался вниз.

– Травите, – скомандовал кучерам слабый голос из глубины.

Колодезник был у цели. Через три или четыре минуты он резко дернул веревку. Кучера и конюхи принялись выбирать ее. Груз был нелегким. Видно, подымали и тело. Еще не успели вытянуть его наружу, как донна Пеппина Ранаудо крикнула рыдая:

– Жива или мертва?

– Мертва! – ответил слабый и задыхающийся голос.

И повсюду, сверху донизу, на улицах, в переулках – стоном, плачем, рыданием – разнеслось:

– Мертва, мертва, мертва!

Перевод И. Лихачева