Текст книги "Итальянские новеллы (1860–1914)"

Автор книги: Луиджи Пиранделло

Соавторы: Габриэле д'Аннунцио,Эдмондо Амичис,Антонио Фогадзаро,Джероламо Роветта,Альфредо Ориани,Луиджи Капуана,Доменико Чамполи,Сальваторе Джакомо,Джованни Верга,Матильда Серао
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 50 страниц)

II

Бастарда была крепкой и высокой женщиной с могучими плечами и могучей грудью. Ходила она босая, в одной рваной домотканой рубахе, ее черные густые волосы двумя косами спадали на полуобнаженные плечи, опаленные солнцем и загрубевшие от холода. Она пасла украденных ею овец и жила в лесу, свободная и дикая, как необъезженная кобылица. Крестьянки из соседних селений, наслышавшись, что Бастарда – отвратительная ведьма или злая фея с черными глазами, боялись ее; женщины, рубившие дрова в лесу, завидев ее, убегали или прятались в чаще. Даже горцы, и те робели перед ней, потому что в теле ее и в глазах заключена была неведомая бесовская сила, которая заставляла их мгновенно влюбляться в Бастарду, а потом и смертный грех совершать. Где она родилась? Откуда пришла в горы? Никто этого толком не знал; но до десяти лет она бродила по болотам и пробиралась через плетни вместе со всеми сорванцами селения, и ее прозвали Бастарда[98]98
  Бастарда – по-итальянски значит незаконнорожденная.


[Закрыть], потому что выкормила ее молоком своей ослицы тетушка Розария, та самая, которая дожила до семидесяти лет и так и не нашла себе мужа. Когда тетушка Розария умерла, Бастарда ушла жить в лес; вот и все, что люди знали о Бастарде. А рассказывали о ней такие вещи, что даже слушать, и то стыдно было, но пастухам и лесорубам эти истории очень нравились, и они бегали за Бастардой и потом прятались с нею в темных ущельях лесистой горы. Приходский священник, который вечно во все мешается, прочел грешникам целую проповедь и всячески поносил Бастарду; но слово божье оказалось бессильным перед ее прелестями, и вышло даже хуже. Некоторые клялись, что сам приходский священник собственной персоной отправился искать Бастарду, чтобы привести ее в церковь и заставить раскаяться, но потерпел сокрушительное поражение, потому что о церкви и о святых Бастарда слышать не хотела и не спускалась в большие селения и деревушки, даже когда в снежную зиму туда забегали гонимые голодом волки.

Когда Бастарда привела пастуха Мазу в Черный грот, он посмотрел ей в лицо и, хотя ни разу ее не видел, уверенно (так хорошо ему ее описали) сказал:

– Ты Бастарда?

И она ответила:

– Да, я Бастарда.

Он еле стоял на ногах, шатаясь точно пьяный, и, казалось, вот-вот свалится на землю, и тогда Бастарда крепко прижала его к груди. Глаза ее подозрительно блестели, словно она одновременно плакала и смеялась. Она взяла его за руку и повела вдоль пещеры, такой темной, что собственной руки не различишь; после бесконечного блуждания в этом лабиринте с подъемами и спусками они добрались до красивой комнатки с каменными стенами, светлой, потому что косые лучи солнца проникали в нее прямо сверху, через расщелину в скале. На земле, словно ковер, были разостланы козьи шкуры, постелью же служили овечьи шкуры; в углу лежала куча орехов, миндаля и диких груш; на стенах висели и сохли под жарким июльским солнцем разделанные туши баранов, от которых исходил легкий запах мяты и розмарина. Но Мазу ничего не замечал: тоска сжала ему сердце, словно волка капкан, а голову жгло как огнем. Он сел на овечьи шкуры, глядя в пустоту широко раскрытыми, сухими глазами, а Бастарда легла рядом. Она смотрела на него своими черными вороньими глазами, которые притягивали Мазу, как глаза змеи притягивают дрозда; ее грудь коснулась его колен, а потом она всем телом прижалась к нему, гибкая как лань. Мазу точно обессилел, голова стала тяжелой, он покачнулся, закрыл глаза и упал на шкуры, вытянув вперед руки.

С этого дня они стали жить вместе и вместе пасти свои стада; лазали по крутым вершинам скал, метали камни из пращи и, словно влюбленные волк и волчица, гонялись друг за другом в зарослях терновника. Потом они ели ягоды, усевшись на мягкой травке в тени дубов, опустив широкие мозолистые ступни в студеную воду ручейка, где у берега клонились волнистые кудри трав. Иногда Бастарда вдруг исчезала, Мазу громко звал ее; теперь он боялся остаться один, словно не решался больше ни единого шагу сделать без нее; лес стал совсем другим, и он не мог уже бродить по нему, не боясь заблудиться. На его зов иной раз отвечали кукование кукушки, волчий вой, пронзительный крик сокола, соловьиная трель. «Это она», – говорил Мазу и бросался искать ее в густых зарослях терновника, в дубовой роще, на ветвях сосен, за скалами, кидая во все стороны камешки, чтобы заставить ее выйти. Иногда ему удавалось найти ее, и тогда начинались прыжки, толчки, крепкие объятия, беготня, и борьба, и нежные поцелуи, и призывные завывания, похожие на стон. Когда же Мазу не удавалось отыскать ее, он тоже прятался в засаду, ложился ничком, впивался ногтями в землю и, открыв рот, напряженно всматривался вперед; и вот он замечал, как подруга начинает потихоньку спускаться с верхушки дерева или вылезает из ямы, крадется в зарослях папоротников или дрока, поднимается из-за камня, наклоняется, вся перегибается, широкими ноздрями нюхает воздух, шевелит сжатыми губами. И какая была радость, когда они находили друг друга!..

Так жили они, счастливые и свободные, наслаждаясь воздухом, солнцем, любовью. Оттуда, с вершин, в ясные закатные часы, когда можно отчетливо различить все даже за самой дальней далью, остальной мир виделся им обоим точно в каком-то туманном сновидении, которое, однако, невозможно забыть, и мир этот внушал им безотчетный страх. Но Бастарда не могла скрыть своего любопытства: как должно быть красиво море, эта голубая полоска, которая сливается с небом, и большие города, которые видны издалека, за тысячу миль.

– Пойдем бродить по свету! – предложила однажды Бастарда Мазу.

Сначала ее слова привели Мазу в ужас. Однако на следующий день он за большой кусок сыра купил у веретенщика из Петроро свирель. Ведь сколько людей бродят по белому свету, играя на свирели или волынке, и живут потом как синьоры! Но ему не удалось сыграть на свирели даже рождественскую молитву, и надежды попутешествовать по свету улетучились как дым, оставив в душе Мазу глубокое разочарование. Однажды через долину прошла свадебная процессия; невеста была вся в шелках и золоте; они заметили ее, стоя у Креста разбойников; Бастарда жадно смотрела ей вслед даже тогда, когда свадебный кортеж исчез в вечернем тумане.

– Какая же я бедная! – не раз повторяла она потом, разглядывая свои лохмотья, полуобнаженную грудь и крупные голые ноги. Ночью она не заснула ни на минутку, точно постель была из крапивы. Мазу, притворившись будто спит, слышал, как Бастарда вздыхает, но не сказал ей ни слова; ведь это его вина, что он не выучился играть на свирели, и потому им не удастся побродить по белому свету. Поднялась она еще до рассвета и куда-то скрылась. Мазу никак не мог успокоиться: он выгнал на пастбище овец, но в одну отбившуюся от стада овцу с такой силой запустил камнем, что та замертво упала на землю, потом сел на скалу и с такой яростью начал дуть в свирель, словно хотел вложить в эти звуки все свое сердце. Он все дул и дул, пока в спину ему слегка не ударил камушек. «Это она из чащи кидает», – решил Мазу, схватил камень и побежал к лесу. Когда он увидел Бастарду, она стояла на коленях, вся в цветах. Цветы были у нее в волосах, на груди, у пояса, – маргаритки, лесные лилии, дрок, дикие маки, пучки желтых фиалок, головки брионии, ягоды можжевельника, зонтики цикуты переплелись между собой; это была настоящая оргия запахов и красок. Мазу молча обнял подругу; целуя ее и жадно вдыхая запах цветов, он все повторял: «Какая ты красивая, какая красивая!» У него дрожали руки.

– Красивее, чем вчерашняя невеста? – спросила она, чуть заметно улыбаясь и не разжимая губ. Мазу и думать забыл о той невесте.

– Да, красивее невесты, красивее всех! – ответил он и лег к ее ногам.

Лучи заходящего солнца с трудом проникали в глухую, сыроватую чащу, осыпая – любовников золотой пылью. А вокруг шумели на ветру деревья, тихо, словно шелк, шуршали сухие листья, вдалеке над долиной пронзительно кричал дятел, стадо овец мирно паслось на зеленом лугу, а воздух, казалось, был пропитан какими-то дурманящими ароматами.

В тот день, когда люди пришли разрушать чудесную долину, Бастарда не почувствовала той же боли, что Мазу. И когда он, спустившись с вершины, с криком «Бастарда! Бастарда!» помчался, завывая, как голодная медведица, Бастарда, сидя на ветке дуба, нависшего над обрывом, со смутным чувством радости смотрела на сновавших туда и сюда рабочих, на цепочки крестьянок с корзинами земли или извести на голове, на деревянные дома с флагами; она с радостным испугом прислушивалась к взрывам и к далекой песне, которая не походила на их обычные деревенские напевы. Ей хотелось сбежать вниз, смешаться с толпой и посмотреть, как крутятся колеса и что это за трубы, из которых льется речная вода, и послушать, как говорят те синьоры в длинных брюках. Отчаяние Мазу рассмешило ее, а почему, она и сама не знала! Разве эта лачуга из глины и соломы стоила того, чтобы так убиваться? Подумаешь, какое великое сокровище он потерял! Мазу не мог объяснить, почему у него все оборвалось внутри и горло сдавило, словно петлей, но только ему было так плохо, точно у него украли овцу или ударили его ножом. Напрасно Бастарда смеялась. Конечно, ей не понять его: отца с матерью она не знала, а бедная тетушка Розария, схоронив свою единственную ослицу, кормилицу Бастарды, вскоре и сама умерла. И Мазу свернулся в клубок, подобно спящей змее, и затих. Но теперь Бастарда рассердилась и, желая досадить Мазу, поднялась на скалу, которая ближе всех к долине, а на другой день добралась даже до каштанов у реки. Мазу это поразило в самое сердце, но он и виду не подал. А она, вернувшись, сразу же стала ему рассказывать о виденных ею чудесах: о большом строящемся мосте и о железных балках, которые штабелями сложены вдоль дороги. Она ластилась к нему, хотела увести его вниз, – ну хоть на одну минутку. Сначала Мазу не поддавался ее уговорам, потом все же спустился до крайней скалы, но дальше идти не согласился. Ему до безумия захотелось забросать камнями этих негодяев, которые до того загрязнили воду в реке, что та стала похожа на навозную яму, и он сначала даже не узнал своей чистой речки. Бастарда смеялась, дергала Мазу за волосы и тащила вниз, называя его то охотничьей собакой, то ястребом, то рысью, заставляя юношу гореть словно в лихорадке, той проклятой лихорадке, которая больше уже не оставляла его.

Однажды утром, на рассвете, когда они доили коз, Бастарда услышала голоса в лесу. Она прислушалась, толкнула Мазу. В самом деле, оттуда доносился шум множества голосов; потом они услышали стук топоров, скрип пилы – настоящий дьявольский концерт. Оба поползли на четвереньках посмотреть.

– Святые угодники! Да они дубы срубают! – Мазу чуть не свалился со скалы, он побледнел, весь затрясся. Бастарда смотрела, как человек сто сразу, срубив дуб, набросились на него с топорами, обрубили ветви, распилили его на части и сложили в кучу обтесанные, почти гладкие бревна.

За один день эти хищники свалили не меньше двадцати дубов: в лесу выросла целая гора поленьев. Бастарда поняла, что скоро они снесут эти дрова в долину. Мазу собрал стадо, поднялся выше в горы, сел и задумался. Эти господа разрушили его дом, а теперь и до леса добрались. Так они ему и камня не оставят, обо что голову разбить. Да еще смеются, поют, веселятся. Бастарда поднялась вместе с Мазу, но все время смотрела вниз. Мазу исподтишка следил за ней. Однажды он увидел, что Бастарда разговаривает с крестьянкой, которая вместе со всеми работала внизу.

– Если уйдешь с ними, я убью тебя, – весь помрачнев, сказал он.

– Нет, нет, – торопливо ответила Бастарда. – Я сама их боюсь!

И стала ласкать его.

Ночью, прекрасной звездной ночью, когда Бастарда крепко спала, Мазу вышел из Черного грота. Дул такой сильный ветер, что даже камни сдвигал с места, и Мазу пришлось немало потрудиться, прежде чем он зажег фитиль от горящего кремня. Он спустился вниз и подошел к огромному штабелю дров. Какой-то рабочий с трубкой во рту спал, положив рядом топор. Мазу подполз к нему, затаив дыхание, схватил топор, повозился немного у дров и помчался назад. Не успел он еще добежать до Креста разбойников, как дрова уже загорелись. «Маме в могиле будет приятно узнать об этом», – подумал Мазу, возвращаясь в Черный грот, где Бастарда по-прежнему спокойно спала. Мазу хотел было разбудить ее и рассказать о своей радости, но сдержался и решил снова подняться наверх. Дровяная гора горела весело, как костер в рождество: вокруг огня суетились мужчины и женщины, которые казались черными в зареве пожарища, языки пламени извивались, шипели, рассыпали искры. На мгновение Мазу испугался, что загорится весь лес. Потом он увидел, что пламя начало ослабевать, дымные полосы поредели, и наконец на месте пожара осталась лишь огромная груда головешек. Мазу думал, что на рассвете в лесу ни единого человека не останется, но не тут-то было. Лесорубы с удвоенной силой принялись безжалостно рубить лес еще выше в горах. Теперь Мазу совсем отчаялся и несколько дней подряд совсем не спускался с вершины горы. Между тем Бастарда вертелась возле сборщиц веток и однажды даже решилась взять у них ломоть хлеба, – давно уже она не пробовала хлеба. Однако, завидев мужчин, она начинала громко хохотать и убегала. Все же понемногу она стала подходить и к пильщикам, которые, сняв рубахи, водили взад и вперед громадными пилами, и наконец даже сама отнесла большую вязанку сучьев. Но тут Бастарда вспомнила о Мазу и почувствовала к нему большую нежность: она побежала что есть сил и наконец нашла Мазу на горе. Он, как обычно, лежал ничком и смотрел на работы в долине: на берегах реки вырос семиаркадный мост, по обеим сторонам новой дороги, точно колеи от телеги, протянулись железные полосы, и по ним мчались четыре или пять больших серых повозок, груженных камнем, известью и пуццолановой землей. Вез же эти повозки большой черный фургон, который выбрасывал из трубы дым и свистел как окаянный. И лошадей никаких впереди не было. Бастарду поразили безумные глаза Мазу, и она тихонько села рядом, не решаясь заговорить. Солнце уже зашло, внизу зажглись в домах яркие огни. Усталые овцы нетерпеливо блеяли, а потом сами поплелись к дому. Подойдя к Черному гроту, Мазу внезапно взмахнул топором. Бастарда в испуге обернулась, посмотрела ему в глаза и все поняла; она вспомнила его гневные слова: «Если уйдешь с ними, я тебя убью». И она не решилась пойти спать вместе с ним в пещеру, а села на камень. Там, в долине, было совсем темно, свет проникал лишь через распахнутые настежь двери домов, и оттуда доносились звуки странных, незнакомых мелодий. Там танцевали; своими орлиными глазами она видела, как бешено вертелись обнявшиеся пары, и у нее начала кружиться голова. Она как бы вновь увидела блеснувшее лезвие топора, гневные глаза Мазу, снова услышала его угрозу, и в ней пробудилось чувство страха и одновременно сладкого ожидания, перед ее взором предстал тот далекий мир, который она до сих пор видела точно сквозь опаловую пелену. Она заплела растрепавшиеся волосы, подтянула повыше краешек рубахи, чтобы получше прикрыть грудь, и встала. Подошла к пещере, прислушалась, оттуда не доносилось ни звука, огляделась вокруг – никого. Наклонив голову, она стала медленно спускаться в черную долину, а в ночной тьме тысячами золотистых огоньков проносились светлячки.

III

Она медленно спустилась в долину и больше уже не возвращалась. В эту ночь Мазу впервые стало холодно в их каменном жилище, и он так и не сомкнул глаз. «Где она сейчас? Неужто она испугалась занесенного топора? Тем лучше! Страх делает человека мудрым и заставляет остерегаться волков. – И он повернулся на другой бок. – Конечно же, она вернется. Не очень-то приятно провести ночь под открытым небом». Мазу стало даже приятно, что он вот лежит, закутавшись в теплые шкуры, а Бастарда, наверно, дрожит от свежего ветра. И все же он каждую минуту прислушивался; до его чуткого слуха долетали монотонное, глухое постукивание капель о дно сталактитовой пещеры над его головой, завывание ветра в горах, тысячи таинственных ночных звуков, ночные шорохи, стенания, крики, и каждый раз он говорил себе: «Это не она». Но все равно она должна прийти. Ведь той ночью, когда он похоронил мать, Бастарда поклялась никогда не оставлять его, всегда быть с ним, а всех прежних отгонять прочь камнями. И она, бедняжка, все это время была ему верна и честно делила с ним пещеру и козьи шкуры, молоко и сухое мясо. А теперь он сам хозяин положения. Он ночует в пещере, а она – под открытым небом. Ему стало нестерпимо жарко, он повернулся на спину. «Конечно, он неправ: сначала он нагло угрожал ей топором, а теперь спит на ее шкурах, нет, нет, он не хочет». Мазу сжимал в руке тесемки самодельных башмаков: надо, разыскать Бастарду и сказать ей, пусть забирает свои вещи и пусть она знает, что каждый за себя, бог за всех. Пусть уходит к этим ворам из долины, пусть уходит, если у нее нет совести. Он-то уж не заплачет, нет. Он отыщет себе другую пещеру, потому что его дом теперь совсем сравняли с землей, и будет жить один на целом свете. А когда ему станет невмоготу, он хорошо знает, как подняться на Соколиный утес, и потом сам измерит глубину пропасти. Тогда Бастарда придет и увидит его растерзанного, точно освежеванный козел. И ей будет приятно. При мысли, что он будет валяться растерзанный, Мазу еще сильнее сжал тесемки башмаков. Конечно, Бастарда даже обрадуется, потому что будет веселиться с теми ворами в длинных брюках, а он не сможет перебить их всех до одного. Но, благодарение богу, он еще жив, и Бастарду у него не отнимут так же легко, как разрушили родной дом; уж руки-то и кулаки у него тверды, как кремень. И он приподнялся, вытянул руки и сжал кулаки. Потом вышел из пещеры и через глубокую расщелину, прорезавшую гору, увидел в черном небе три сверкающие звездочки. «Сейчас полночь», – подумал он и перекрестился. Цепляясь руками за выступы скалы, он поднялся наверх. Он думал, что найдет Бастарду возле чащи, но там ее не было. Над самой его головой с пронзительным криком пронесся удод. «Requiem acternam»[99]99
  Почий с миром (лат.).


[Закрыть], – пробормотал Мазу, и его слова гулко отдались в необъятной ночной тиши. «Верно, это душа какой-нибудь утопленницы», – содрогнувшись от ужаса, прошептал он, не решаясь сойти с места. А место было такое, что нагоняло страх. Иссиня-черный лес спал, как огромный зверь, растянувшийся во весь свой исполинский рост на горе; несколько деревьев, одиноко стоявших на опушке, скрипели жалобно, по-совиному; облитые звездным светом, белели громадные выщербленные камни. Мазу, вобрав в себя вместе с глотком свежего воздуха запах можжевельника, почувствовал, что в лесу точно запахло мертвечиной: он увидел, что вдалеке блеснули во тьме два крохотных огонька, потом еще два, еще и еще. Мазу влез на дуб и примостился на суку. «Бастарда, должно быть, не в лесу, – подумал он, – а то бы волки завыли, учуяв человечий запах, вон они подбегают». И, правда, сверкающие огоньки попарно подлетали к дубу, волки, тяжело дыша, с рычанием обдирали кору дерева. Мазу дразнил их палкой, он знал, что им не взобраться на дерево. К тому же ему доставляло удовольствие глядеть, как голодные животные бесполезно кружатся возле дуба. «Бастарда, должно быть, уже в долине, сидит себе внизу с другими женщинами или уселась, точно сойка, на ветвях дуба». Вдруг вдалеке раздался хриплый вой, за ним еще и еще. «Ну теперь они убегут, – решил Мазу, – один из волков увидел добычу»; и тут же огоньки исчезли во тьме. Мазу слез с дерева. Осторожно ступая по мокрой от инея траве, он, пройдя несколько шагов, останавливался и прислушивался. Ни звука. Вдруг ему почудилось, будто кто-то застонал у Креста разбойников; он побежал туда. Никого. На могиле матери выросла тоненькая трава, в которой белели ромашки.

– Мама, мамочка моя! – закричал Мазу и упал на колени; из-за холмика выскочила огромная жаба и с глухим кваканьем запрыгала прочь. Уж мать-то любила его, и он ее потерял, а теперь вот и Бастарду теряет. Мазу испытывал панический страх перед одиночеством и никак не мог представить себе, что теперь всегда будет одиноким. Он ни единого дня не был один и сейчас боялся, что ему предстоит надолго остаться в одиночестве. Бегство Бастарды ранило его в самое сердце; это она научила его, невинного паренька, любви, с нею он узнал радость и счастье, открыл, что в мире есть не только мать, его лачуга, стадо овец. Он уверовал, что, кроме Бастарды, ему никого в мире не надо, и страшно потерять лишь ее одну, его единственную отраду.

А теперь, как прежде мать и родимый дом, он терял и ее. Мысль об этом неумолчно, словно молот по раскаленному железу, стучала в его разгоряченном мозгу, вызывая головокружение. Но кто, кто отнял у него все? Почему отец стал разбойником, а мать умерла? Кто отнял у него даже камни родного дома? Кто соблазнил его подругу? Люди из долины, которые щеголяют в длинных брюках. Это они, верно, те самые хозяева, про которых говорил отец, что они крадут у бедняков стада и жен. Ему было сейчас горько-горько, точно он наелся цикуты. Он неподвижно сидел на могиле матери, глядя на чернеющий невдалеке лес, в котором было так же темно, как у него на душе… Ему казалось, будто он умер и теперь очутился в черной бездонной пропасти. Он падает и падает вниз, и ему не за что уцепиться. На мгновение Мазу почудилось, что он коснулся земли. Он ударился головою о крест – и сразу очнулся. Поднявшись, Мазу ощутил прилив новых сил, точно мать сказала ему: «Иди и отомсти этим людям!» Он посмотрел на долину: долина спала. Лишь из оконца одного деревянного дома вырывался сноп света. Этот прорезавший тьму луч манил его. «Должно быть, она в том доме, – подумал Мазу. – Наверно, Бастарда там. И другой будет сжимать ее в объятиях и не даст ей вернуться, будет целовать ее и угощать белым хлебом». Он шел, спотыкаясь о камни, цепляясь за колючий кустарник, проваливаясь в грязные ямы, обезумевший и разъяренный, как взбесившийся буйвол. Рассвет застал его в зарослях у реки, он спрятался за кустом и стал ждать. «Если Бастарда с ними, я ее отсюда увижу». Он представил себе, как бросает в нее камнем и разбивает ей голову… С первыми лучами солнца толпою вернулись рабочие, но Бастарды среди них не было.

В нем снова ожила надежда. Ну, конечно же, она вернулась в Черный грот и, может, даже прождала его там всю ночь. В нем вспыхнула нежность, и у него точно подкосились ноги. Но, мгновенно собравшись с силами, он бросился назад, бежал стремительно, прыжками, скачками. На секунду он приостанавливался, весь потный, тяжело дыша, и смотрел вверх… Все те же деревья и скалы. Но там, за этими деревьями, должна быть Бастарда; пасет, наверно, оба стада бедных овечек, о которых он совсем забыл. Мазу представил себе, как тихонько подкрадется к ней и с громким смехом стукнет ее по спине. И он потирал руки, предвкушая, какое получит удовольствие. Но на зеленом лугу, у Креста разбойников, никого не было; лишь в вышине пела синица. «Наверно, Бастарда уже в пещере», – дрожа от волнения, подумал Мазу. У него пылала голова, сердце, казалось, вот-вот разорвется, но он снова полез вверх. Добравшись до расщелины в скале, он начал спускаться к пещере. На полдороге Мазу принялся звать подругу… До него донеслось жалобное блеяние овец, запертых в другом конце пещеры… «Бедные животные!» – подумал он, но продолжал спускаться. Однако в каменной комнате ее не оказалось. И тогда он рухнул на шкуры, точно сбитый молниеносным ударом в висок, и, как видно, пролежал долго, потому что, когда он вывел на пастбище своих бедных овец, солнце стояло высоко в небе и в долине уже кипела работа, а из лесу доносилось поскрипывание пил и монотонное, протяжное пение работниц.

Весь этот день голова у Мазу кружилась, словно волчок, а лицо было зеленым, как чешуя у ящерицы. Он двигался как-то неуверенно, при каждом шаге боясь упасть, протягивал вперед руки, точно хотел схватить кого-то, кто все дальше убегал от него, и тихо повторял имя Бастарды. Он искал ее растерянными, распухшими от слез глазами, подруга вновь виделась ему то в зарослях тимьяна, то на дубе, то за камнями. И Мазу звал ее самыми ласковыми именами, которые впервые вырвались из самого сердца и теперь слетали с губ, подобно тому как из самого сердца у него поднялись слезы, когда умерла мать. Мазу все еще ждал Бастарду: ведь она же не умерла, как его мать. Однако закатилось солнце, звон колоколов из дальних селений гулким эхом отдался в темных ущельях, стадо потянулось к пещере, а она так и не пришла. Не пришла она и на рассвете, когда Мазу сморил сон. Солнце, разбудив его, оборвало ужасное сновидение: Бастарда, превратившаяся в собаку, грызет его сердце.

Теперь Мазу потерял всякую надежду. «Она больше не вернется, больше не вернется, – твердил он себе. – Там, в долине, у хозяев всякое добро есть, и праздники они устраивают». Он начал мечтать, как отыщет подругу хоть на краю света, силой отнимет у господ, приведет ее в Черный грот и потом уж всегда будет с нею. Но тут же у него мелькнула мысль, что ему не отыскать Бастарды, что он навсегда потерял ее. У него помутилось в глазах. Он начал бить себя по голове, погнал вперед оба стада, со ската на скат, со скалы на скалу, пока, выбившись из последних сил, не добрался до того места, где лесорубы валили дубы. Теперь здесь не было ни единой души; и даже пни лесорубы, верно, уволокли с собой. Все здесь нагоняло тоску; возле одного куста он увидел на земле маленькую тряпицу, которая могла быть и лоскутом от платья Бастарды. Мазу поднял лоскут и сразу вспомнил ту чащу, где он нашел ее всю в цветах. При этих воспоминаниях ему стало еще горше, что Бастарда бросила его, и в сердце у Мазу, словно клубок растревоженных змей, зашевелились мысли о мести. Проходивший по лесу старик нищий спросил у Мазу, пойдет ли он завтра взглянуть на паровоз, который в первый раз промчится через долину. Мазу ответил, что он увидит его со скалы, которая нависала прямо над новой дорогой, и показал старику эту скалу. Потом собрал овец и коз, начал выкапывать громадные камни и подкатывать их к самому краю обрыва. Здесь он так сложил их, что при малейшем дуновении ветра эти камни могли слететь в пропасть. Он задыхался и был весь в поту. Когда же он распрямлялся, на лице у него были написаны то глубокая боль, то невыразимая радость: он казался мастером, который с восхищением смотрит на дело рук своих. Сложив высокую груду из огромных обломков скал, он долго-долго смотрел вниз. Долина стала просто неузнаваемой: ее прорезала железная дорога, чуть поодаль поднялся новый мост, холмик, где стояла прежде его хижина, порос сорной травой, новые деревянные дома украсились флагами, и возле домов толпились разодетые по-праздничному люди. Мазу простоял так до самого вечера, на закате он загнал овец в пещеру и вернулся на край обрыва. Злой дух нашептывал ему, что Бастарда веселится с этими людьми из долины и что он должен сбросить с обрыва обломки скал и разрушить все дома; но одновременно другой голос приказывал Мазу подождать. Он прождал до следующего дня, когда горы огласились звуками маршей, исполнявшихся несколькими оркестрами; он увидел, что долина полным-полна людей и все смотрят в одну точку, словно ждут чего-то. И вот наконец показалось черное чудовище, которое извергало дым и тащило за собой множество вагонов, битком набитых людьми. В самый последний момент внимание Мазу привлек серый вагон, на площадке которого, окруженная людьми, стояла высокая женщина и махала флагом. Мазу широко раскрыл глаза, стараясь получше разглядеть ее. По обеим сторонам дороги живой стеною стояло множество мужчин и женщин, которые громкими криками приветствовали идущий мимо поезд; когда же он поравнялся со скалой, Мазу узнал в женщине с флагом Бастарду. Он задрожал, у него вздулись вены на руках и ногах; в его смятенной душе любовь боролась с жаждой мести, вызвав бурю противоречивых чувств; наконец, в неистовой ярости, зажмурив глаза, могучим толчком он сбросил вниз, в пропасть, прямо на грохочущий состав каменные глыбы и осколки скал. И, обессиленный, рухнул на землю.