Текст книги "Итальянские новеллы (1860–1914)"

Автор книги: Луиджи Пиранделло

Соавторы: Габриэле д'Аннунцио,Эдмондо Амичис,Антонио Фогадзаро,Джероламо Роветта,Альфредо Ориани,Луиджи Капуана,Доменико Чамполи,Сальваторе Джакомо,Джованни Верга,Матильда Серао
сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 50 страниц)

Из-за лепестка розы

Около полуночи к дворцу Херибрандов подъехала карета с королевскими гербами. Из нее выскочил гвардейский офицер, скрылся во дворце и минут через десять снова вышел вместе с высоким, худым стариком, в котором, когда тот поспешно садился в карету, любопытные завсегдатаи расположенной по соседству «Восточной кофейни» узнали генерала в отставке, графа Маврикия Херибранда, бывшего наставником наследного принца при покойном короле и министром внутренних дел в первый год царствования нового государя, а затем удалившегося от дел.

Не успела карета доехать до королевского дворца, как весть о том, что генерал вызван ко двору, уже разнеслась по городу.

Несмотря на поздний час, пивные и кофейни столицы были переполнены возбужденными посетителями, так как в этот день, обсуждая на вечернем заседании один из вопросов внешней политики, палата большинством в сорок голосов свалила неустойчивое и непопулярное министерство Ферзена, и население надеялось, что его величество призовет к власти лидера оппозиции депутата Лемминка, человека больших способностей, железной воли и поистине античной неподкупности. Он однажды уже занимал пост министра и стяжал известность тем, что решительно противодействовал сердечным слабостям короля, которым премьер Ферзен, несмотря на свои демократические жесты, всячески потворствовал. Было известно, что граф Херибранд, ультраконсерватор по убеждениям, является личным врагом Лемминка, который, в бытность министром, позволил себе однажды обойтись с ним недостаточно почтительно; поэтому вызов генерала ко двору произвел неблагоприятное впечатление, хотя никто не сомневался, что лично генерал будет вести борьбу и с Ферзеном и – самое главное – с тайным влиянием, которое оказывала на короля его подруга, княгиня Виктория Мальме-Цитен.

К княгине, родом француженке, жившей в разводе с мужем, народ относился враждебно: она была иностранкой, вмешивалась в государственные дела и препятствовала вступлению короля в брак. Народ скорее простил бы своему монарху множество кратковременных увлечений, чем такую глубокую любовь, длившуюся уже четвертый год. Король знал об этом и отвечал на это презрением. Он был человеком выдающихся дарований, на редкость мягкого сердца и держался не слишком высокого мнения о своем сане и престоле; чуждый славолюбия, не столько государь, сколько поэт и художник, натура исключительно восприимчивая и утонченная, он тяготился повседневными заботами правления и находил власть приятной лишь постольку, поскольку она доставляла ему возможность наслаждаться всеми богатствами искусства и окружать себя недюжинными людьми. Убежденный, что княгиня Виктория любит его не как государя, а просто как человека, он считал, что, обладая подобной подругой, вкушает высшую и редчайшую радость, какую может дать трон. Особенно восприимчив и утончен он был в вопросах личного долга, что порождало в нем глубокий внутренний разлад и тоску, ибо его благородная душа от рождения была поражена смертельным недугом – слабоволием.

Правительственный кризис, по случаю которого был вызван ко двору генерал Херибранд, мог оказать решающее воздействие на судьбы страны. Граф Ферзен толкал короля на союз с могущественной родиной княгини Мальме-Цитен, а это, ввиду политической обстановки в Европе, повлекло бы за собой войну. Кабинет же Лемминка означал сокращение военных расходов и умеренность во внешней политике. Все знали, что сразу после голосования Ферзен предложил его величеству отставку своего кабинета, поставив короля перед выбором: или принять отставку, или распустить парламент.

Его величество, не дав окончательного ответа, вызвал к себе председателей обеих палат, и те единодушно посоветовали поручить формирование правительства Лемминку. Все знали также, что княгиня Виктория больна и безвыездно пребывает в своей вилле на острове Силь. У дома, где жил лидер оппозиции, состоялась большая манифестация. Народ кричал: «Долой француженку!»

Когда в полночь карета с Херибрандом подкатила к воротам королевского дворца, из них выезжала наемная пролетка в одну лошадь. Генералу пришлось подождать минут пять в адъютантской, прежде чем его ввели в кабинет короля – небольшое, но очень высокое помещение, расположенное в северо-восточной угловой башне дворца, К нему примыкали два просторных балкона: один, дверь которого была приоткрыта, выходил на море; другой – на широкие террасы, спускавшиеся к военному порту. – Между балконными дверями в маленьком камине черного мрамора пылал огонь, хотя была уже половина апреля. Высоко подвешенная электрическая лампа ярко освещала резной потолок из черного дерева с серебряной отделкой, оставляя в тени стройную фигуру короля, стоявшего у камина.

Его величество протянул руку старому генералу, чье изможденное лицо, необычайная худоба и подчеркнуто резкий профиль напоминали какого-то призрачного Дон-Кихота.

– Дорогой генерал, сказал король ласковым, но дрожащим от волнения голосом, – простите, что я потревожил вас так поздно. Мне было необходимо вас видеть.

Генерал несколько холодно ответил, что он всегда к услугам его величества.

– Мне нужен не слуга, – возразил король уже более сдержанным тоном. – Мне нужен друг. Вы сердитесь на меня?

Генерал стал уверять в противном, но его величество прервал собеседника и, взяв старика за руку со словами: «Пройдем сюда», усадил его в одно из двух низких кресел, которые стояли у дверей балкона, выходившего на море, сам уселся в другое и заговорил о политическом положении в стране. Изложив содержание своих бесед с премьер-министром и председателями палат, он сказал, что понимает серьезность предстоящего ему решения, которое, вероятно, будет самым важным в его жизни, и добавил, что, подавленный сознанием своей нерешительности и надеясь получить от Херибранда благоразумный и твердый совет, не мог отложить свидание с ним до утра.

Генерал бесстрастно выслушал его и ответил просто:

– Государь, надо призвать Лемминка.

Лицо короля потемнело; он на минуту умолк, встал, медленно подошел к камину и уставился на огонь. Генерал тоже поднялся; не сходя с места, он быстро окинул комнату взглядом и остановил его на короле. Глаза и высокий открытый лоб Херибранда хранили выражение глубокой и суровой серьезности.

– Вы не знаете всего, – промолвил наконец его величество, по-прежнему задумчиво и не глядя на генерала. – Вы не знаете, что назревает в Европе. Вы не знаете, какими обязательствами мы связаны.

– Государь, живо возразил генерал, – если дело в обязательствах, взятых на себя министерством Ферзена, то теперь они отпали; если же дело в обязательствах вашего величества, то всеподданнейше позволю себе осведомиться, для чего оно оказывает мне честь, спрашивая моего мнения.

Глаза короля высокомерно сверкнули.

– Я не даю никаких личных обязательств, – с жаром проговорил он. – Я верен конституции. Но поймите меня, господин генерал. Вам должно быть известно, что у каждого правительства могут быть не формальные, неписаные обязательства, от которых тем не менее не так-то легко отказаться.

Генерал заметил, что результатом голосования палата косвенно выразила неодобрение этим обязательствам.

– Не говорите мне о палате! – воскликнул король. – Внешняя политика не делается в палате. Нельзя же править норовистыми лошадьми на крутой дороге, сидя в закрытой карете.

– Государь, так лошадьми действительно править нельзя, но следует знать, куда хочешь ехать, и оказать об этом кучеру. Страна не хочет свернуть на путь войны.

Король молчал.

– Я не в силах, – продолжал Херибранд, – дать вашему величеству такой совет, какого оно желает.

– Желаю! – презрительно подхватил король. – Желаю! Видите вы вон там, в лунном свете, красные огни отходящего парохода? С ним едет мальчик, отправленный на мои деньги в Рим учиться живописи. Так вот, я желаю быть на его месте! Вот чего я желаю! Простите меня, генерал. Вы же знаете, что я всегда любил вас. Вы первый после официальных лиц, к кому я обращаюсь, первый, у кого я прошу совета, а вы так со мной говорите!

Генерал поколебался, потом ответил тихо, но твердо:

– Нет, государь, первым был не я.

Король вздрогнул и впился глазами в Херибранда, который выдержал его взгляд.

– Что вы об этом знаете? – надменно спросил он.

Генерал развел руками и наклонил голову, как бы говоря: «Мне очень жаль, но скрывать бесполезно: я знаю все».

– Вы полагаете, – продолжал его величество голосом, прерывающимся от возбуждения, – вы полагаете, что имеете право?.. – Он запнулся, не сводя с генерала разгневанного взора, потом прибавил: – Еще никто не осмеливался…

– Государь, – возразил Херибранд, выпрямившись, – ваше величество не вправе распоряжаться моей совестью, но мой чин и мои награды – в его власти.

– Такой ответ хорош на сцене, – повысил голос король, – но не здесь, у меня, у которого совести не меньше, чем у вас.

Генерал, побледнев как полотно, ответил, что умоляет его величество покарать, но избавить от оскорблений старого преданного слугу, и попросил позволения удалиться.

– Нет, – сказал король, сделав резкий протестующий жест, – я хочу быть великодушнее вас. Я докажу вам, что существует еще один человек, стоящий выше намеков, выше подозрений, выше всей той низости, которой полон мир.

С этими словами он стал торопливо расстегивать мундир. Генерал попытался удержать его, как вдруг король порывисто протянул ему обе руки.

– Поймите, – воскликнул он уже не гневным, а проникновенным голосом, – не надо меня раздражать! Забудьте на минуту, что я король, считайте, что говорите с равным себе. Откройте мне душу так же, как я готов открыть вам свою! Откройте мне душу, скажите мне хоть одно теплое слово! Скажите мне все, что подозреваете, всё, чего опасаетесь, но говорите со мной как друг, понимаете? Да, я люблю, но разве вы имеете право презирать меня за это? Верьте мне, заклинаю вас: вы заблуждаетесь, вы не знаете ее. А я хочу, чтоб вы знали, чтоб вы сами всё увидели. Да, конечно, она мне писала, она давала мне советы. Но как вы можете требовать, чтоб женщина, которая всей душой любит меня и разлучена со мной, не написала мне ни слова в такой день? Генерал, дорогой мой учитель, разве вы не человек? Разве вы никогда не были молодым?

И он открыл объятия генералу, который прижал к груди своего былого питомца, взволнованный, хоть и не убежденный.

Король, первым освободившись от объятия, вытащил из расстегнутого мундира бумажник, вынул оттуда письмо и протянул Херибранду:

– Читайте.

Херибранд взял письмо, но читать он мог только в очках, которые из-за волнения ему никак не удавалось найти, и это привело его в такое раздражение, что король рассмеялся, и оба успокоились. В конце концов очки отыскались, и генерал прочел нижеследующую записку княгини Мальме-Цитен:

«Sihl, villa Victoria, le 14 avril.

Sire!

Mon oncle de Ziethen vient de m’apporter les nouvelles de la capitale. On va voter aujourd’hui meme et ce sera l’opposition qui l’emportera. On fera beaucoup de bruit pour avoir M. Lemmink aux affaires, mais la velche, c’est ainsi que dit la ville, mais l’étrangère, c’est ainsi que dit la Cour, n’en voudra pas. Ce n’est pas M. de Fersen qu’on renverra, c’est la Chambre.

Mon Dieu, que j’ai prévu tout cela!

J’en ai le coeur navré. Pas à cause de moi, j’ai trop méprisé ces grands artistes en méchanceté, pour qu’on me soupçonne jamais de faiblir devant eux. C’est à cause de Yous, Sire. Je ne me soucie guère de la sottise publique ni de la perfidie de quelques misérables; je redoute Votre coeur même, ce que j’ai de plus clier au monde, ce grand amour où il fait si bon de sombrer avec son âme, son honneur et sa vie.

M. Lemmink me déteste. C’est un terrible homme, paraît-il; il arrive appuyé par une foule grondante, il ne ménagera pas Vos sentiments, il voudra m’éloigncy de Vous.

Oh, Sire, mais la majorité de la Chambre Iui est acquise, et si ce n’est pas la gloire, si ce n’est pas la grandeur, c’est du moins le bien-être, c’est la sécurité qu’il apporte! Il faut le prendre, Sire. Prenez-le, faites le bonheur de Votre peuple; le mien sera de Vous y avoir aidé! C’esf bien la tâche d’une reine et Vous n’avez que cette couronne à m’offrir. Je Vous la demande, mon ami, le sourire aux lèvres,

Victoria»[126]126
  «Силь, вилла Виктория, 14 апреля.
Государь!  Мой дядя Цитен только что сообщил мне столичные новости. Итак, голосование состоится – сегодня, и оппозиция победит. Народ шумно потребует министерства Лемминка, но француженка (как ее называет город), но иностранка (как ее называет двор) на это не согласится, и Вы не уволите г-на Ферзена, а распустите палату.
  Боже мой, я ведь все это предвидела!
  Сердце мое разрывается. О нет, я скорблю не о себе: я слишком презираю всех этих мастеров злословия, чтобы обнаружить перед ними свою слабость. В этом меня нельзя заподозрить. Я скорблю о Вас, государь. Меня не страшат ни глупость народа, ни коварство кучки негодяев, но я боюсь Вашего сердца, которое мне дороже всего на свете, боюсь Вашей большой любви, в которой так отрадно утопить душу, честь и жизнь.
  Г-н Лемминк ненавидит меня. Мне кажется, это человек страшный: он идет к власти, опираясь на ревущую толпу; он не пощадит Ваших чувств и постарается удалить меня от Вас.
  Пусть так, государь, но за ним большинство палаты; он не принесет Вам ни славы, ни величия, но по крайней мере обеспечит благоденствие и мир! Вы должны уступить, государь. Назначьте его премьером, осчастливьте Ваш народ, я же буду счастлива тем, что помогла Вам! Эта задача, достойная королевы, и Вы не можете предложить мне более славного венца. Прошу его у Вас, мой друг, с улыбкой на устах,
Виктория» (франц.).

[Закрыть]

Генерал дважды прочитал письмо, потом взял его двумя пальцами, приподнял и опустил на письменный стол с долгим вздохом, сопровождавшимся недоверчивым: «Н-да!»

– Ну что? – спросил король.

– Ах, государь, – ответил Херибранд, – если бы подобное письмо дал мне прочесть мой сын, я бы сказал ему: «Не верь этой записке: в ней лживо все – даже следы слез между последней строкой и подписью! Неужели ты не чувствуешь, – сказал бы я ему, – тонкого расчета и в слоге и в выводе, неужели не понимаешь, что все это, даже слезы, – только политика?» Ваше величество, – воскликнул генерал, заметив, что король сделал гневное движение, – я сказал бы так моему сыну! Вашему же величеству я скажу нечто иное и, может быть, более близкое к истине: эта женщина неискренна, но считает себя искренней, верит собственным фразам, упивается мыслями о жертве, которую ваше величество не позволит ей принести; она растрогана своим благородством, и капли, упавшие на слова «sourire aux lèvres», – это настоящие слезы. Вы, ваше величество, спросили меня: неужели я не был молодым? Я полагал, что вам известно, каким я был в молодости. Так вот, среди многих женщин, которых я любил, – одну больше, другую меньше, – ломать комедию умела лишь одна, и лишь две вовсе не ломали комедии. И, кроме того, государь, раз уж вы ей верите, послушайтесь ее. Дайте ей тот венец, которого она просит. Если княгиня искренна – она героиня, и не всякая королева пошла бы на такой подвиг ради короля и народа! Ваше величество – человек большой души и удовлетворится тем, что его любит женщина столь же большой души, умеющая не только мечтать о жертвах, но и приносить их. Мужайтесь, государь! Может быть, мне лучше было не говорить этих горьких слов. Но ваше величество просило меня открыть ему душу, и я открыл ее. Я готов признать, что ошибался, готов слепо верить всему, готов восхищаться княгиней, но, заклинаю вас, сделайте то, что она вам советует. Ведь на карте стоит немалая ставка. Ферзен разыгрывает страну в рулетку: если выйдет красное, вас ждет ненужная или почти ненужная слава, за которую мы дорого заплатим; если выйдет черное – неслыханная катастрофа. Государь, если б я говорил с моим сыном, я бы сказал ему: «Твой долг не допустить подобной игры».

– Благодарю вас, – ответил король. – Вы сказали мне много такого, что я считаю несправедливым и жестоко несправедливым, но вы говорили честно и на этот раз от всей души. Благодарю вас. Впрочем, я думаю, что вы неправы и в вопросе о кабинете.

И его величество начал распространяться о возможных последствиях удачной войны, о большой политической унии, которая могла бы сложиться вокруг его трона, о создании целой северной империи, что уже стало предметом тайных переговоров с Францией. Было ясно, что его вялые речи выражают не столько мысли будущего императора, сколько честолюбивые планы министра и женщины.

– Государь, – ответил Херибранд, почтительно выслушав его, – если бы я не боялся оскорбить ваше величество, я сказал бы кое-что еще.

– Говорите.

– Я сказал бы, что это письмо княгини – не последнее.

Король покраснел и смешался.

– Вы, должно быть, встретили коляску, когда ехали сюда, – начал он. – Не потому ли теперь…

– Нет, государь, – возразил Херибранд, – не потому.

Взгляд его остановился на краю письменного стола.

Король тоже посмотрел туда, куда были обращены глаза генерала, и, не видя предмета, привлекшего внимание собеседника, выдал себя.

– Вам достаточно малейшей нити… – сказал он, покраснев еще больше.

– С меня довольно и меньшего, – с улыбкой перебил, его генерал. – К тому же проще найти цветок, чем нить.

Король подошел к столу и на кожаной его обивке увидел два крошечных побега мха и влажное пятнышко.

– Я ничего не скрываю, – поспешно ответил он. – Вы сами могли его видеть, когда входили сюда.

Действительно, войдя в кабинет и осмотревшись, генерал, хоть и не сразу, но все же заметил стоявшую на консоли, рядом с большим секретером, вазу из вольтеррского алебастра, в которой красовался этот таинственный цветок.

– Вот он, – сказал король, приподняв античный сосуд.

Это была великолепная пышная роза; ее наружные и самые яркие лепестки уже слегка увяли и поблекли, в то время как плотная сердцевина венчика еще только раскрывалась призывно и сладострастно.

– Я знаю этот сорт, – заметил Херибранд, нюхая цветок. – Я ведь тоже люблю розы. Это – «Франция». Она великолепна! Лучше увлекаться такой «Францией», чем настоящей. У той слишком много шипов.

Он еще раз вдохнул аромат, приблизился к королю и с четверть часа ясно, горячо и убедительно доказывал ему несвоевременность союза с Францией.

– А почему бы вам самому не вернуться к делам? – сказал король, чувствуя, что слабеет, и пытаясь ухватиться за Херибранда, чтобы не согласиться на Лемминка, которого он не выносил за грубость манер.

– Нет, государь, – возразил старик, – я слишком непопулярен, слишком привержен ко многому такому, что отжило, и, кроме того, к говорящим розам у меня снисхождения не больше, чем у Лемминка. Нужно призвать его.

– Клянусь вам, я не знал, как называется этот сорт роз! – неожиданно и порывисто воскликнул король. – Вы уверены, что это «Франция»? Подумайте, какое совпадение!

И, потупившись, он принялся расхаживать ох двери до камина, машинально повторяя: «Подумайте!», в то время как генерал заверял его, что не ошибся. Наконец король остановился и протянул Херибранду руку со словами:

– Я думаю, завтра вы будете довольны мной. Надеюсь, что вы будете довольны и княгиней, не так ли?

– Я буду чтить ее, государь, – ответил Херибранд и откланялся.

Уже в дверях он вспомнил, что забыл очки на письменном столе, вернулся и второпях нечаянно задел рукавом маленькую античную вазу; та опрокинулась, и цветок выпал. Генерал огорченно вскрикнул и нагнулся, чтобы поднять его, но, шаря по полу, схватил цветок не за стебель, а за венчик. Когда Херибранд поставил розу на место, она оказалась почти невредимой: только один из распустившихся лепестков был смят и наполовину оторван.

Его величество видел все и не шевельнулся, не проронил ни слова. Любая неловкость, малейшая небрежность окружающих необычайно чувствительно ранили его поэтическую любовь к совершенству, его по-женски утонченную душу. Он переставал восхищаться талантливым человеком, если тому случалось стряхнуть пепел с сигареты на ковер, и самая очаровательная женщина, капнув чаем на платье, утрачивала в его глазах значительную долю своего обаяния. Когда Херибранд вышел, на лицо короля легла тень неудовольствия. Вид упавшего лепестка и захватанной руками розы раздражал его. Он взял цветок, очистил бутон от раскрывшихся лепестков и бросил их в камин. Потом он мысленно вернулся к недавнему разговору, и память его связала это чувство раздражения с обликом и голосом генерала, сделав еще более неприятным все, что тот сказал сурового, и менее приятным все, что тот сказал ласкового; поэтому, услышав, как потрескивают лепестки на огне, почувствовав, как в воздухе разливается легкий смолистый аромат, и видя, как на почерневших углях сверкают последние искры, король задумался над случившимся, и у него мелькнуло подозрение, что поступок генерала был преднамеренным. Он тотчас же отогнал это слишком недостойное подозрение, но неприязненная мысль о том, что в неловкости генерала было нечто оскорбительное, все-таки осталась. И тотчас же сердце короля захлестнуло страстное желание. О, если бы она, вместо того чтобы присылать розы, приехала сама, если бы он мог побыть с ней хотя бы до утра, до того как придется думать о политике!

Он поднес к губам листок бумаги – письмо, присланное вместе с розой; он прижал его к губам, к сердцу, ко лбу, словно ожидая, что любовь просветит его разум, и снова к губам, еще сильнее, чем прежде. Тонкий аромат надушенной бумаги – запах излюбленного княгиней ландыша – вызвал в нем страстную дрожь, отуманил ему голову. Он жадно, словно задыхаясь и теряя сознание, глотнул воздух и перечитал письмо, которое гласило:

«C’est arrivé, done! Du courage, Sire, faites Votre devoir; су sont Vos amours qui Vous en supplient. Je souffre, mon ami, car je t’aime comme une folle et je voudrais venir me jeter dans tes bras. Je ne viendrai point, jamais je ne saurais m’en arracher! Je t’envoie une rose pour le vase d’albâtre, tu sais, pour le charmant petit vase aux larmes, qui lui vient. Elle en a eu, de larmes. Et de baisers, donc! Elle est heureuse, pourtant, de passer la nuit avec toi et de mourir demain.

Adieu, Sire. Si Votre choix est arrêté, faites-le-moi connaître bien vite. N’éteignez pas de la nuit Votre lampe; je comprendrai que M. Lemmink sera ministre. Je la vois de ma chambre, Votre lampe, à l’aide d’un binocle. C’est mon étoile, elle n’aura jamais été si pure, si haute!

Victoria»[127]127
  «Итак, свершилось! Мужайтесь, государь, и выполните Ваш долг. Молю вас об этом во имя Вашей любви ко мне. Я страдаю, друг мой, ибо люблю тебя до безумия. О, как хотела бы я примчаться и броситься в твои объятия! Но я не приеду: я ведь тогда уже не смогу от тебя оторваться. Посылаю тебе розу, которая подойдет к твоей очаровательной алебастровой вазе, знаешь, к той древней урне для слез. Ах, сколько их пролито на эту розу, сколько поцелуев запечатлено на ней. И все-таки она счастлива, потому что проведет с тобой ночь, а завтра умрет.
  Прощайте, государь! Если Ваше решение принято, дайте мне тотчас знать об этом. Не гасите Вашу лампу до утра, и я пойму, что г-н Лемминк будет министром. Я вижу ее в бинокль из окна моей спальни. Это моя звезда. Никогда еще она не сверкала так ярко, не стояла так высоко!
Виктория» (франц.).

[Закрыть].

Король вдыхал запах ландыша, и воображение воскрешало перед его глазами тело княгини, а слова записки, наспех набросанной крупным, размашистым и таким наклонным почерком, что казалось, будто дуновение страсти пригнуло буквы, влагали в это тело душу. Опьяненный, он почувствовал в глубине души слабое сомнение: не поступает ли он дурно, позволяя себе так терять голову и растрачивать на любовные желания остаток спокойствия и сил, которые были ему теперь особенно необходимы. Он ответил себе, что погибнуть на таком пути сладостно, что любовь, может быть, подсказывает ему самое разумное решение, и усилием воли заставил умолкнуть докучный голос совести.

Он впился взглядом в портрет княгини, в полные нежности и гордости глаза, которые смотрели на него с этого столь знакомого, скорей утонченно-аристократического, чем красивого лица, причудливо и беспорядочно окутанного черной вуалью. Чувствуя, что он весь горит, король распахнул дверь на балкон, выходивший на море, и шагнул из кабинета навстречу тугому ветру и глухому шуму волн, мерно ударявшихся о скалистый берег. Луна спряталась за тучами, однако остров Силь, черневший невдалеке, был отчетливо виден. Холодный ветер немного освежил короля, но зато тьма, обладающая дьявольским свойством заглушать в человеке мысль о будущем и разжигать в нем вожделение, вступила в тайный сговор с островом Силь. В этом мраке, в этот час политические комбинации казались королю ничтожным пустяком, а любовь – всем. Через пять минут он вернулся в кабинет, где, словно пытаясь оправдаться перед самим собой, еще раз поспешно перебрал в уме все свои шаткие доводы – обязательства министра, северную империю, затем опустил палец на выключатель и, не желая больше ни о чем думать, повернул кнопку.

Было без десяти два, когда камеристка княгини Мальме-Цитен внезапно воскликнула, что в кабинете его величества погас огонь. Княгиня соскочила с постели, схватила поданный ей девушкой бинокль и распахнула раму. В апартаментах короля вместо обычных двенадцати светилось только одиннадцать окон: двенадцатое, в угловой башне, было темным. Виктория обняла служанку, еще раз посмотрела в бинокль, отшвырнула его и, дрожа от счастья, улеглась в постель; а когда удивленная камеристка стала закрывать окно, княгиня спросила у нее, не боится ли она предстоящей большой войны.

В два часа пополудни в «Правительственном вестнике» появился рескрипт о роспуске палаты, контрассигнованный графом Ферзеном.

Перевод Ю. Корнеева