Текст книги "Итальянские новеллы (1860–1914)"

Автор книги: Луиджи Пиранделло

Соавторы: Габриэле д'Аннунцио,Эдмондо Амичис,Антонио Фогадзаро,Джероламо Роветта,Альфредо Ориани,Луиджи Капуана,Доменико Чамполи,Сальваторе Джакомо,Джованни Верга,Матильда Серао
сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 50 страниц)

Мать Квинтино была добрейшей из тружениц. Она казалась ангелом, спустившимся на землю, чтобы дать жизнь несчастному Квинтино. Но пеллагра, которую в народе называют болезнью нищеты, в те времена свирепствовавшая еще сильнее, чем теперь, избрала ее своей очередной жертвой, и в один злосчастный день бедный Квинтино увидел, как в дом внесли мать с посиневшим вспухшим лицом, вздутым животом и угасшими глазами. Ее нашли уже мертвой в яме со стоячей водой.

Еще раньше многие стали замечать, что с ней творится неладное – она поминутно крестилась, бормоча: «Иисус, Иосиф, дева Мария, дарую вам душу и сердце мое. Дарую вам душу и сердце мое, Иисус, Иосиф, дева Мария!», и с тихим стоном сжимала изъязвленными руками пожелтевшую, обезображенную голову. На ночь мальчишку заперли в доме, оставив его наедине с несчастной самоубийцей. Иные из крестьянок не отважились провести ночь в доме дьявола, другие, воспользовавшись этим суеверием, преспокойно отправились домой спать вместе с мужьями. На следующий день, когда соседи пришли с могильщиком забрать умершую, Квинтино, который весь дрожал от страха, удрал куда глаза глядят, едва открыли дверь. Он не хотел, чтобы и его закопали в землю вместе с матерью. Он бежал не разбирая дороги и скоро заблудился среди пустырей и болот.

Так, скитаясь, бродил он много дней, пока не наткнулся на одного акробата, который увел его с собой, обучил ремеслу и с помощью пинков и колотушек направил в жизнь. Позже, уже умирая от чахотки в пустом хлеву, странствующий акробат оставил своему alter ego[133]133
  Второму я (лат.).


[Закрыть] в наследство драное трико, засаленную шляпу и поношенную бумазейную блузу. С той поры мальчишка один вел жестокую борьбу за жизнь, пока однажды не встретил будущего Марко Мингетти так же случайно, как несколько лет тому назад его самого нашел больной акробат; и с того дня Квинтино больше не расставался с собакой. Хорошо помня, как жжет тело после ударов и пинков, он решил избавить от них своего четвероногого друга. Но от чего Квинтино не мог его избавить – так это от голода. Зато они научились переносить голод вместе и так хорошо, что Квинтино, с мягкой и печальной улыбкой обращаясь к почтенной и славной публике, обычно говорил: «От голода, светлейшие синьоры, не умирают, я это по опыту знаю, но я прошу у вас сольдо, потому что от жажды, напротив, можно умереть!»

Все эти люди, имевшие обыкновение обедать каждый божий день, встречали его шутку смехом и хлопаньем в ладоши. Бедняга Квинтино, желая продлить их веселье, начинал гримасничать и шутить, но, пока он бил по пустому животу, словно это был барабан, он полными боли и жалости глазами смотрел на своего верного товарища по славе и… голоду.

И все же самым жестоким врагом двух несчастных была зима. Когда они вконец выбивались из сил, измученные летним зноем, они, понятно, всегда находили прохладу в густой тени деревьев и всегда могли посидеть в холодке на берегу реки. Но зимой?.. Зимой с ее стужей, снегом и долгими ночами?.. Как раз зимою, в сумерки, после целого дня пути, Квинтино и Марко увидели наконец небольшой городок. Неужели среди множества горожан не найдется доброй души, которая из жалости даст им кусок хлеба?.. Неужели среди стольких лепящихся друг к другу домов они не найдут какую-нибудь дыру, какую-нибудь лачугу, где смогут укрыться от холода и отдохнуть?

Непрерывно моросил мелкий холодный дождик. На Квинтино не было даже бумазейной блузы. Ее пришлось отдать одному батраку за ломоть сухой поленты… По сравнению с ним даже Марко мог считать себя настоящим синьором. Квинтино и сказал ему: «Держись, Марко! Ведь у тебя шуба, как у графа, как у ненасытного богача». В ответ Марко, замотав головой, стряхнул воду, которая, замерзая, ледяной коркой покрывала его черную шкуру.

Когда они подошли к городским воротам, таможенные досмотрщики[134]134
  В Италии, национальное воссоединение которой завершилось только в 60-х годах прошлого века, до 1861 года сохранялся такой феодальный пережиток, как взимание пошлин внутри страны. Однако и после отмены их некоторые города сохранили за собой право взимания пошлин на некоторые продовольственные товары, предназначенные для жителей данного города.


[Закрыть] стали зло подшучивать над Квинтино, который в своем тоненьком трико щелкал зубами от нестерпимого холода.

– Эй ты, плясун! Часом не несешь чего-нибудь, за что пошлину надо платить? – с громким смехом кричали ему таможенники.

– Конечно… у меня под плащом четверть теленка спрятана.

Ответ Квинтино окончательно развеселил их, и они пропустили его без дальнейших расспросов.

Чем дальше углублялся бедный Квинтино в город, тем холоднее и темнее становилось вокруг. Ворота домов были заперты, магазины с большими витринами тоже закрылись, редкие прохожие уже не шли, а бежали по улицам, укрываясь под зонтиками от холодного дождя, переходившего в ледяную крупу. У Квинтино ныла грудь; он терзался муками голода. Он совсем закоченел и чуть не падал от усталости. У него больно сжималось сердце при мысли, что в такой поздний час, да еще в такую скверную погоду, трудно будет дать хоть одно представление. Он ускорил шаги, желая скорее добраться до центральной площади… Но и на площади все было пустынно и мертво. Даже извозчики, и те исчезли, нарушив строгие постановления властей, и вся широкая площадь побелела от снега.

Квинтино в растерянности остановился и посмотрел на собаку, которая тихо повизгивала, вопросительно глядя на него своими умными глазами. Тем временем ламповщики зажгли первые фонари, и на другой стороне площади Квинтино заметил под портиком красноватый огонек кафе и даже различил людей, стоявших у двери. Он сразу приободрился. Подышав на замерзшие руки, он принялся изо всех сил хлопать себя по груди и подпрыгивать на снегу, пытаясь согреть совсем закоченевшие в мокром трико ноги. Потом пересек площадь и подошел к синьорам, которые под надежной защитой портика смотрели, как падают снежные хлопья. Сняв старую шляпу, он начал с самой веселой остроты:

– Высокочтимые синьоры, удостойте вашего сострадания синьора Марко Мингетти, – он показал рукой на собаку, – и смиреннейшего Квинтино Селлу, то есть меня; оба мы министры финансов в отставке и сейчас покажем вам необыкновенные, невиданные до сих пор трюки, специально придуманные для возбуждения аппетита.

При этих словах синьоры недовольно пожали плечами и, явно раздосадованные, удалились в кафе, цедя сквозь зубы:

– Бездельник!

– Пьяница!

– Трудиться надо!

– У меня большое желание дать тебе пинка в зад, гнусный паяц, – пробормотал какой-то взбешенный конституционалист, который принял безобидную шутку за политическую сатиру.

Бедный Квинтино, держа в руках шляпу и чуть наклонившись вперед, остался стоять словно пораженный громом. Площадь совсем побелела, и только слабый свет фонарей печально озарял тьму безотрадной зимней ночи. Лишь портик освещался висячим фонарем и яркими лучами, проникавшими через широкую стеклянную дверь кафе.

Что теперь делать?

Квинтино в растерянности озирался вокруг. На площади не было ни души, кроме маленького грязного оборвыша, который, скатав снежный шарик, уплетал его с таким аппетитом, словно это был кусок поджаренной поленты. Он широко раскрытыми глазами смотрел на этого паяца в чудной одежде, ожидая, когда же начнется представление. Квинтино совсем пал духом и, повернувшись, вопросительно посмотрел на своего товарища по искусству. Марко Мингетти как бы в ответ сразу же встал на задние лапы.

– Ты хочешь работать? Да?.. Наберемся же мужества и вперед, пока хватит сил.

Он протер рукой запотевшие окна кафе и теперь отчетливо разглядел всех этих господ, уютно расположившихся за столиками; одни весело болтали и обменивались шутками, другие распивали вино и прочие горячительные напитки, третьи, развалившись в мягких креслах, поедали сладкие пирожки и всякие лакомства. В зале как видно, было очень жарко, потому что многие расстегнули пиджаки. Квинтино подумал, что, быть может, эти люди увидят через стеклянную дверь, как он работает, и совсем приободрился. Он снова похлопал себя по прикрытой лишь мокрым трико груди, подышал на сведенные холодом пальцы, посмотрел на чумазого мальчишку, который продолжал спокойно поедать снежный шарик, и начал составлять один на другой стулья, вынесенные прежде из кафе и оставленные снаружи под портиком. Но немного спустя ему стало нехорошо, он совсем закоченел и чувствовал, что вот-вот свалится от голода и усталости. Ноги подкашивались, в висках стучало, в горле пересохло и горело, и при каждом вздохе или слове он испытывал такую боль, точно проглотил острую стальную пластинку. Когда стулья были составлены, он снова начал прыгать, чтобы согреться, но поскользнулся на обледенелой мостовой и едва не растянулся во весь рост.

– Синьоры!.. Итак, я начинаю для возбуждения аппетита.

Марко Мингетти хорошо знал, что теперь его очередь: он сел на задние лапы, а передними попытался надеть фуражку. Маленький оборвыш громко засмеялся гримасам паяца, а когда Квинтино начал медленно взбираться на это непрочное сооружение, восторженно захлопал в покрасневшие от холода ладоши. Один, два, три, пять стульев Квинтино одолел; наконец он одолел и последний стул и добрался до самой вершины. Но когда он попытался сделать стойку на вытянутых руках, пальцы его заскользили, стулья сдвинулись, он потерял равновесие и вместе со всем сооружением рухнул на землю, всей тяжестью ударившись о мостовую, между тем как сверху на голову и грудь ему продолжали падать стулья.

Он не вскрикнул, не застонал; он остался лежать неподвижно, погребенный под грудою стульев.

Мальчишка закричал и со всех ног бросился прочь.

Некоторое время никто не приходил на помощь бедному Квинтино; Марко же не решался пошевелиться. Он все еще сидел на задних лапах и лишь изредка, чтобы немного отдохнуть, опускал переднюю лапу, вытягивал шею, глядя на хозяина, лежавшего под грудою стульев, и беспокойно нюхал воздух, словно хотел угадать смысл этой новой шутки. Первым к валявшемуся на мостовой Квинтино подошел какой-то носильщик, потом молодая женщина, которая стала призывать мадонну и всех святых. Наконец вокруг Квинтино собралось человек десять, которые держались, впрочем, на довольно почтительном расстоянии, желая лишь рассмотреть, что именно случилось, но явно не собираясь прийти ему на помощь. Вслед за тем из кафе вышел официант, но сразу же вернулся, ибо должен был рассказать обо всем посетителям, которые специально послали его узнать, что означают этот шум и крики. Наконец появился полицейский, который сразу же послал людей в больницу за носилками. Когда принесли носилки, двое подняли раненого Квинтино, все еще не подававшего признаков жизни, положили его на соломенную подстилку, привязали ремнями и понесли.

Марко все время вертелся рядом; его отгоняли пинками, но он не лаял в ответ и не собирался убегать. Как только добровольные санитары тронулись в путь, Марко побежал за носилками. Он трусил рядышком, поджав хвост и опустив морду. Когда добрались до дверей больницы, Марко тоже хотел проскользнуть внутрь, но злой больничный сторож отшвырнул его прочь таким сильным и ловким ударом ноги, что собака отлетела далеко в снег.

Всю ночь Квинтино не приходил в сознание: он впал в беспамятство, и, глядя на него, больничные служители мрачно покачивали головами. Но когда на следующее утро Квинтино пробудился после тяжкого, беспокойного сна и огляделся вокруг, он решил, что снова начинается бред: первый раз в жизни ему показалось, что он синьор. Он лежал на мягкой постели под теплым одеялом. Сквозь широкие стекла выходивших на улицу окон в палату пробивались лучи солнца и, закрутив в веселом хороводе тысячи золотистых пылинок, желтыми полосками падали на белоснежные простыни. Эта светлая тишина и покой наполнили Квинтино неведомой доселе радостью, пробудил в его признательной душе чувство благодарности и любви к этим людям, которые с великим терпением переходили от одной кровати к другой. Он испытывал сейчас и чувство благоговения к висевшим вокруг изображениям святых и нарисованному на потолке гигантскому Христу, который со своего креста, казалось, благословлял всех больных и страждущих.

Даже бедняге Квинтино жизнь наконец подарила улыбку… но лишь теперь, когда он, искалеченный, очнулся в больнице!.. Ему казалось, что несчастье нежданно-негаданно обернулось для него удачей. Голова у него была тяжелая, время от времени он чувствовал в груди острую боль, но вместе с путаницей мыслей лихорадка принесла с собой и светлые грезы. Им овладело неодолимое желание, глубокая потребность любить, и, весь в плену обольщения, он с нетерпением ждал, что и его кто-нибудь придет навестить. Ведь всякий раз, когда открывалась дверь и в палату входил незнакомый человек, Квинтино сразу угадывал, что это мать, жена, возлюбленная или же друг кого-нибудь из больных. Посетители с улыбкой торопливо подходили к одной из кроватей и там дарили своим близким гостинцы, поцелуи, ласки.

Значит, у каждого из этих несчастных была своя отрада!.. Квинтино видел, как чья-то нежная рука сжимала руку больного, принося ему надежду и утешение, видел слезы и улыбки, слышал возгласы горя и радости. Но напрасно он ждал, что снова отворится дверь и какой-нибудь добрый человек придет навестить и его, Квинтино. Никто не знал Квинтино; у него не было здесь ни одного знакомого. Никто не подходил к его одинокой, заброшенной постели, словно он был всем чужим даже в этом доме страданий. Он вспомнил свою обезображенную пеллагрой мать, которая, погубив свою душу, утопилась в яме с грязной стоячей водой, вспомнил об отце, который, словно жалкий бродяга, умер на далеком острове, измученный тяжким трудом и жестокими угрызениями совести, и ему взгрустнулось по улыбке возлюбленной, по ласковому слову друга. Он оплакивал сейчас уходящую жизнь, принесшую ему так мало радостей. Один, всегда одни!.. Но нет… нет, и у него есть товарищ, друг! Тут он с неожиданной быстротой соскочил с постели, лихорадочно посмотрел вокруг, заглянул под кровать… Но все было напрасно! Он один, и никто даже не вспомнит о нем!.. Теперь он совсем пал духом и в отчаянии подумал, что одиночество на людях еще горше, чем во время его ночных странствий, когда он без цели блуждал по бесконечной равнине и вдоль берега моря.

Задыхаясь сильнее прежнего, он снова лег в постель, и ему показалось, что недавние светлые видения внезапно почернели, подернулись густым туманом. Повязка, покрывавшая широкую рану на голове, сдвинулась, из-под нее ручьем хлынула кровь. Подбежали больничные служители, доктора, сестры, но ему казалось, что ни на одном из этих незнакомых лиц он не видит даже проблеска сострадания.

Между тем лихорадка подтачивала последние силы Квинтино, и его жалкая жизнь приближалась к неумолимому концу.

Впереди беднягу ждал конец всех страданий и мук… ждала смерть… но и умирал он словно преступник, – его некому было пожалеть и утешить, и это последнее горе, ожидавшее его там, где все несчастные находят утешение, провело на лице Квинтино, носившем следы неисчислимых страданий, глубокую борозду нестерпимой муки. Но потом, еще до агонии, выражение его худого, измученного лица изменилось, и оно стало удивительно нежным… Губы его прошептали чье-то имя, он уронил голову на подушку и с улыбкой навеки закрыл глаза.

За мгновение до этого с улицы донесся протяжный, отчаянный вой…

Это было прощальное приветствие Марко Мингетти.

Перевод Л. Вершинина

Альфредо Ориани

Дон Джованни Верита

Дон Джованни был предупрежден заранее, поэтому ночью двадцатого августа он отправился на вершину горы Треббио, отделяющей Модильяну от Довадолы. Дождь лил как из ведра; Гарибальди подъехал в тележке; дон Джованни вышел из своего убежища. От волнения сердце его было готово разорваться. Он не мог узнать генерала, потому что не был с ним знаком, но сразу почувствовал, что это он. И ночь и дорога были безлюдны; ни огонька, ни звука.

Гарибальди уже слез и помогал спуститься товарищу.

– Это я, – промолвил дон Джованни.

– Это я, – ответил Гарибальди.

И этим было все сказано.

– Пойдемте.

– Мой товарищ ранен и не может идти, – спокойно сказал Гарибальди.

Дон Джованни, который в эту минуту опасности собрал всю свою энергию, едва удержался, чтобы не вспылить. Какое ему дело до товарища? Дорога опасна, каждую минуту их могли обнаружить. Зачем же все осложнять из-за какого-то солдата.

Сам дон Джованни решил идти первым: если он кого-нибудь встретит, то повернет обратно, а если появятся жандармы, он предложит Гарибальди бежать, а сам останется, откроет огонь и задержит их.

– Какой там еще товарищ! – проворчал он про себя.

– Надо найти другую тележку.

Голос генерала звучал мягко, но повелительно. Дон Джованни повиновался; они продолжали путь пешком, а раненый – в той тележке, на которой приехал. Недалеко от дороги жил священник, друг и единомышленник дона Джованни. Он постучался к нему, поднял его с постели и попросил лошадь и тележку. Священник согласился. Дон Джованни взял с собой оттуда слугу, чтобы было кому отвести лошадь обратно. Так они прибыли в Марцено. Буря превратила тихую речушку в свирепый поток.

Дон Джованни отослал парня с – лошадью обратно.

Ночь была мрачна, река ревела. Тогда дон Джованни предложил, можно сказать даже потребовал, чтобы Гарибальди и его товарищ поочередно взобрались к нему на спину, а он вплавь доставит их на другой берег. Дон Джованни был так уверен в себе, что даже не стал раздеваться. Гарибальди колебался. Ему, моряку, казалось позорным переплывать реку на спине другого человека. Но в этот момент дон Джованни, уже доставивший на другой берег капитана Леджеро, вернулся, чтобы взять Гарибальди. Подставив генералу плечи, он твердо сказал, считая себя хозяином положения:

– Влезайте, генерал! Вы знаете море, а я свою реку!

Гарибальди почувствовал героическую простоту этих слов и сдался. Достигнув берега, дон Джованни глубоко вздохнул и, нащупав руку генерала, сказал ему дрожащим голосом:

– Благодарю!

Когда опасность миновала, волнение на секунду победило его; затем он наклонился, взвалил на плечи лежавшего на земле раненого и, знаком предложив Гарибальди следовать за ним, по крутой обрывистой тропинке дошел до своего огорода; здесь они уже были в безопасности.

Самое важное дело его жизни было сделано, все остальное было только завершением.

Зачем рассказывать, как Гарибальди провел неделю в его доме? О чем они говорили, о каком будущем мечтали для Италии? Чрезвычайно скромный по природе, дон Джованни никому не рассказывал об этом. Только впоследствии его друзьям стало понятно, как Гарибальди боялся за дона Джованни, а дон Джованни – за Гарибальди. Разве папа[135]135
  Имеется в виду Джан Мария, граф Мастан-Феррети, занимавший с 1846 по 1878 год папский престол под именем Пия IX; крайний реакционер, упорно боровшийся против воссоединения Италии.


[Закрыть], владыка Рима, расстрелявший в Ровиго героя Чичеруаккио[136]136
  Чичеруаккио (итал.: равный Цицерону) – прозвище Анджело Брунети (1802–1849), видного деятеля революции 1848–1849 годов в Италии. Он был расстрелян не папскими властями, а австрийцами, но на территории папского государства и с соизволения Пия IX.


[Закрыть], а в Болонье Уго Басси[137]137
  Уго Басси (1801–1849) – деятель революции 1848–1849 годов, священник и поэт, адъютант Гарибальди и капеллан его отряда. Был выдан папскими властями австрийцам и расстрелян.


[Закрыть], не мог обозлиться на дона Джованни? Для этого были серьезные основания, которых Гарибальди тогда не понимал.

Через неделю, договорившись с другими патриотами, по-прежнему в сопровождении дона Джованни, Гарибальди перешел Апеннины, достиг Палаццуоло и через Пьетрамалу, Филигаре и Прато смог добраться до Таламоне.

В момент отъезда из Модильяны самый богатый землевладелец поселка, некий Папиани, единственный, кому дон Джованни не побоялся открыть имя таинственного гостя, робко предложил Гарибальди все свои сбережения. Однако Гарибальди, пожав ему руку, вежливо, но решительно отказался.

Землевладелец настаивал. Дон Джованни, зная, что у генерала нет ни гроша, и сам не имея ничего, что на правах друга, спасшего генералу жизнь, он мог бы заставить его принять, улыбался.

Гарибальди еще раз повторил свой отказ.

Они уехали темной ночью, горной тропой, как и прежде; они добрались до Сузинана ла Бадиа, старинного феодального владения знаменитого Магинардо.

Дорога их измучила вконец. Дон Джованни был знаком с одним погонщиком мулов, который жил недалеко от мельницы. Он решил разбудить его и попросить у него мула. Спрятав спутников в терновнике, дон Джованни подошел к дому и бросил камень в окно погонщика.

В этой котловине ночью черные горы, разделенные чуть видной рекой, казались зловещими; под мостом слышалась непрерывная ворчливая жалоба струй.

Окно открылось.

– Кто там?

– Это я, дон Джованни из Модильяны.

– Да ну! Что случилось?

– Выйди-ка сюда.

– Что случилось? Сейчас приду! Как вы здесь очутились? Иду, сию минуту!

Слышно было, как погонщик, удивленный посещением дона Джованни, громко рассуждал сам с собой, одеваясь в своей комнате. Немного спустя дверь открылась; погонщик держал в руках фонарь. Дон Джованни задул огонь.

– Что случилось?

– Молчи! Есть у тебя дома мулы, Пий Девятый?

Это было прозвище погонщика, и, вспомнив его, дон Джованни улыбнулся.

– Есть только один.

– Хватит одного. Оседлай его, мне надо поехать в Палаццуоло. Со мной два синьора, они устали. Что поделаешь – они к горам непривычны.

– Значит, городские синьоры. Да, для наших гор это не подходит… Вы прямо из Модильяны?

– Да!

– Войдите, окажите мне честь. Вы, вероятно, устали?.. У меня, знаете, в доме сохранилась еще пара бутылок, я их сейчас достану. Но почему вы погасили фонарь? – внезапно добавил он.

– Ну, ну, побыстрей! Мне нельзя заходить. Я оставил этих двух синьоров и должен пойти за ними. Оседлай мула и выезжай на дорогу: мы там будем ждать.

И он ушел.

Через пять минут Пий появился на дороге, ведя на поводу мула. Животное шло рысью, и было слышно, как его подковы стучат о камни.

– Ну, ну, тихо! – рычал Пий, удерживая его за уздечку.

Мул был маленький, черный, горячий. Пий задыхался.

– Вот и мы! – воскликнул он, увидев группу людей. – Мул чересчур горяч!

Он с видимым трудом удерживал его уздой, хотя голосом, казалось, поощрял, гордясь его живостью.

Посоветовавшись, они решили посадить на мула капитана Леджеро.

– Я пойду вперед, – сказал дон Джованни, отведя в сторону Пия, державшего в руке уздечку; мул нетерпеливо фыркал, стуча копытами.

– Подожди, пока я отойду на сотню-другую шагов. Если я встречу патруль…

– А-а! – приглушенно воскликнул Пий.

– Понял? Я пойду назад, а ты загони мула в лес, в поле, спрячь его, а если это будет невозможно, укрой этих двоих. Я свистну, а в случае надобности буду стрелять.

– Ого!

– Да ты уж не боишься ли?

Пий не ответил.

– Понятно?

– Но кто они?

– Тс-с! – Дон Джованни приложил палец к губам, затем снял с плеча ружье и зарядил его.

– Я пойду вперед, понятно?

Дон Джованни исчез за первым поворотом тропинки.

Пий задумался. Он был другом дона Джованни и знал его дела; вот почему он догадался, что эти два синьора – бандиты[138]138
  В Италии XIX века так называли всех, кто по тем или иным причинам был вынужден скрываться от властей.


[Закрыть], как их называли в народе, но из важных. Значит, сопровождать их было очень опасно.

Но Пий был по природе храбр. Оба его спутнику молчали; один из них шел впереди мула. Погонщик, вцепившись в уздечку обеими руками, все время старался осадить мула и, чтобы замедлить шаг животного, почти заставлял себя тащить. Беспокойные мысли осаждали его.

– Тихо, Гарибальди! – внезапно воскликнул он.

Оба синьора обернулись.

– Ну же, Гарибальди! – повторил Пий, сильно дернув мула.

Гарибальди подошел к нему.

– В чем дело? Вы меня звали?

– Звал? Что вы? Это мул никак не хочет идти спокойно. А дон. Джованни приказал мне двигаться медленно. Это все мул; ему четыре года, и он слишком горяч. Я купил его два года назад в Скарикаласино. Он был красавец – ого! – хоть ростом с поросенка. Это я вырастил его. Я клал ему на спину по два тюка, до четырехсот фунтов каждый. И знаете, как его прозвали? Догадайтесь! Да вы же слышали: я зову его Гарибальди.

– А-а! – улыбнулся генерал, обернувшись к капитану Леджеро.

– А с какого времени вы стали так называть вашего мула?

– Недавно! С тех пор, как началась революция. Гарибальди – самый лучший солдат, а мой мул – самый лучший мул; не правда ли, слышишь, Гарибальди!

Он повернулся к животному и дернул за уздечку. Мул чуть-чуть не встал на дыбы.

– Тихо, тихо! Ты что, в самом деле хочешь стать Гарибальди?

И, помолчав, добавил:

– А где-то теперь сам генерал Гарибальди, бедняга?

Эти последние слова прозвучали так тепло, что Гарибальди взволнованно протянул ему руку.

– Что вам угодно? – спросил Пий, смущенный этим жестом.

– Гарибальди – это я! Хочу пожать вашу руку: не могу отблагодарить вас иначе.

Голос и жест генерала были так торжественно просты, что Пий сразу все понял йот этого еще больше смутился; он задрожал от странного волнения, которого не мог объяснить ни тогда, ни позже, и выпустил из рук уздечку.

– Ну, ну! – весело продолжал генерал. – Ведь все это скорей забавно.

В этот момент появился дон Джованни.

– Никого? – спросил капитан Леджеро.

– Дон Джованни! – воскликнул все еще ошеломленный погонщик.

– В чем дело?

– Это он – Гарибальди, а вовсе не мой мул.

Дон Джованни понял, что генерал снова выдал себя, и резко повернулся к нему:

– Но, генерал…

– О, этот Пий Девятый не такой, как его тезка! Он не предаст!

Двадцать лет спустя Пий рассказывал мне в кабачке Палаццуоло о величайшем событии своей жизни.

– А мул? – спросил я.

– Таких с тех пор у меня уж никогда не было…

– Похожих на Гарибальди?

– Со всем уважением к вам и к нему – никогда!

Теперь Пий, наверное, очень стар; но так как по-прежнему возит уголь, а угольная пыль из мешков окрашивает его волосы и бороду, то невозможно догадаться, сколько ему лет.

Перевод Г. Рубцовой