Текст книги "Глубина"
Автор книги: Ильгиз (Илья) Кашафутдинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 39 страниц)
Две машины – «Волга» и «Москвич» – проехали за иву, остановились. Проводив каждую взглядом, Леха ждал, когда выйдут из каждой, чтобы не гадать потом, кто приехал. Леха считал – четыре молодые пары. Вся компания, пока Леха настроился угадать, опасна ли она, быстро разделась. Девушек Леха начал путать: были они почему-то на одно лицо, он смог отличить друг от друга лишь парней – по росту, еще по голосам. Даже Леху поразило, как все вместе – парни и девушки – двигались скупо, слаженно, составляя единое, заученно обживающее берег и воду.
Запел радиоприемник, затрещал, пустив первый дымок, костер, зазвенела посуда. Деловито, быстро осваивались.
Леха успокоенно улегся возле костра. Тихонько свистнул, махнул Грахову рукой: все в порядке.
Перестав понукать лошадь, Грахов ослабил намотанную на запястье корду. Фаворит облегченно отвалил от дохлой рыбы, от гиблого места, повернул и будто погнался за глотком чистого воздуха. Грахов испуганно прильнул к пыльной его, шершавой шее, почувствовал, как перекатываются, ускользают, играют мышцы коня, сливаются с водой, тоже упруго заигравшей. Отплыв подальше, Фаворит выпустил длинный сырой вздох, сбавил ход, слушал тихие всхлипы в камышах.
С берега повалили два дыма, тяжелые, соединились с водой, стлались, нагоняя Грахова и Фаворита. Лошадь закрутилась, снова устремилась к свежему воздуху, но Грахов, боясь упустить ее, завернул на берег. На мели отдышались, постояли, оба не желая расстаться с водой – она была теплее воздуха. Подождав, пока Леха появится из дыма, Грахов спросил:
– Мыла у нас нет?
– Нет, – сказал Леха, ныряя в дым.
Грахов набрал мягкого сочного ила, стал натирать лошади бок. Досадливо бросил – ил отваливался, сочился по шерсти, не цепляясь за нее.
Отделившись от компании, шли берегом две девушки, важно и гордо несли легкие головы. Плотные, сильно тронутые загаром ноги ступали на траву небрежно, уверенно.
Грахов с надеждой, что они-то выручат, мучительно готовился окликнуть их. Потом насторожился. Что-то в их неслышно скользящих фигурах, в тусклых, будто невидящих глазах оскорбило Грахова; вдруг он догадался, что это – холод, примораживающий сердце, подобный тому, каким охватывало и его, Грахова, сердце, когда он не замечая ничего живого рядом, везде только сам себе виделся. Девушки проходили мимо с нарочитым равнодушием, давая сколько угодно дотрагиваться до них глазами; вот они какие красивые, щедрые.
И все-таки Грахов, пересилив себя, спросил:
– Нет ли у вас, извините, мыла?
Одна остановилась, другая шагала, не взглянув, будто услышала непристойность. Та, что задержалась, была проще, но и она, брезгливо взглянув на серую, как валенок, голову лошади, сказала:
– У нас только шампунь.
– Шампунь, – вслух подумал Грахов. – Я у вас куплю. Мне надо лошадь помыть.
Для девушки это прозвучало забавно: посмотрев вслед подруге, она засмеялась, пошла вдогонку; первая уже поравнялась с самосвалом, увидела за камышом рыбу.
– Откуда столько рыбы? – заинтересовалась она. Обернулась к Грахову: – Вы не знаете, что это за рыба?
– Она заснула, – неохотно откликнулся Грахов. – От гербицидов. Тут пролетал самолет, распылил ядохимикаты.
Девушки топтались возле камыша, как возле витрины. Будто прицениваясь, напряженно соображали, и вот одна, ткнув пальцем в белеющую на воде гущу рыбы, спросила:
– Она не свежая?
– Почему же? – сказал Грахов по-прежнему бесстрастно. – Мы из нее уху варим.
– Достаньте и нам, – предложила вдруг девушка. – Мы вам шампунь дадим.
Даже Фаворит понял: надо заплыть к рыбе, чтобы получить что-то взамен. Когда Грахов толкнул его в ту сторону, Фаворит покладисто двинулся к камышу, к которому ветром и рябью прибило всю рыбу.
Грахов обнял одной рукой лошадь за шею, другой вылавливал и бросал на берег рыбу за рыбой. Не считал даже сколько. Потом ждали плату. Шампунь принес парень. Спустившись вниз, подал флакон, спросил Грахова:
– А шашки у вас больше нет? Для хохмы.
– Какой шашки? – не понял Грахов.
– Ну, какой рыбу глушат.
Грахов невольно смерил его взглядом: парень стройный, гладкий, с ясными хорошими глазами. По виду заводила, затейник, всеобщий любимец. Грахов улыбнулся.
– Мы их в костер подкладываем, дров нет, – сказал он.
Вроде пошутил, а получилась, судя по дрогнувшим ресницам парня, издевка. Грахов отвернулся, повел Фаворита вглубь.
Слышал позади: «Ишака, что ли, моет?» – голос другого парня.
Смеялись громко, обсуждали, кого Грахов моет и кто он сам – джигит или караванщик? Грахов не обернулся, и скоро о нем забыли, даже Леха, позвав раза три, замолчал.
Грахов мыл коня с неожиданной для себя охотой, у него самого тело очищалось постепенно от гнета, свободно, легко дышалось ему. Светлая грусть сеялась из угасающего неба. Со всех сторон подкрадывалась тишина предвечернего часа. Солнце потеряло прежнюю яркость, и свет его косо падал на воду, на сияющие остриями камыши.
В этом беззвучии отдельно и упоенно шумела лишь большая компания. Словно устав от безмолвия в другом месте, наверстывала здесь.
Радиоприемники двух машин ловили разную музыку, и танцующие пары сбивались, сталкивались, высоко взлетал смех.
Грахова зазнобило. Выйдя из воды, он почувствовал себя нескладным, смешным в черных прилипших трусах. Он торопливо вывел лошадь на берег, привязал к иве, побежал к костру.
Видно было, Леха уже выпил водки, похлебал ухи. Лежа на спине, не открывая глаз, он протянул налитый, видимо, для себя стакан, сказал:
– Что же ты никак не вылезаешь из воды? Я ж ехать звал.
Грахов взял стакан, и его еще сильнее зазнобило от желания выплеснуть водку. Но на миг он представил, как Леха, вздрогнув белым животом, поднимается, как его красные глаза мечут упрек и обиду, и, холодея от одной мысли о скандале, поднес стакан ко рту. Пил опять неумело: поперхнулся, быстро черпнул ложкой ухи из ведра, обжег и без того обожженный горечью рот.
Внезапная тишина заставила Грахова оглянуться. Пьянея, он сел на теплый пепел, не сразу догадался, кого рассматривает большая компания.
Разглядывали Фаворита. Фаворит стоял под ивой, головой к воде, к золотисто-зеленому лугу за старицей, где он видел что-то ему лишь близкое, к чему тянулся всем своим длинным точеным телом. Он обсыхал и дымился. Прозрачный пар поднимался по тонким ногам вверх; легкий пар живым, трепетным светом обволакивал Фаворита, и казался он невесомым, призрачным сгустком света.
Снова чувствуя себя нескладным, ненужным здесь, влюбленно смотрел на лошадь Грахов. Она стояла по-прежнему без единого движения, навострив уши, ловила только ей доступные звуки.
Далеко на лугу Фаворит видел крохотный табун. Лошади, тускло поблескивая спинами, терялись в складках земли, появлялись, словно замирали и звали его. Он еще не слышал ни топота копыт, ни ржанья, но зов слышал – кровью, которая бежала в нем быстро и сильно, как если бы он бежал навстречу табуну сам. Но если и было в этой крови немного дикого, что толкало ударить острой подковой по узлу корды, срезать его начисто, чтобы пуститься потом в безумный, яростный бег, то сама же кровь, выдержанная, чистая, обуздывала себя.
Когда-то, молодой еще, не объезженный, он убежал от людей, долго бродил по полям, набегался и повалялся всласть и сам же вернулся в завод. Не было ни робости, ни смирения; привыкший к людям, к лошадям, он очень скоро затосковал, и тоска эта, пересилив короткую, мимолетную тягу к одиночеству, погнала его назад.
И теперь он, помня те бродяжные опасные дни и ночи, застыл выжидательно, не смел тревожить людей ржанием, только смотрел на движущийся табун. Стриганув ушами, уловил вдруг чуткую изумленную тишину вокруг. Оставаясь в прежней позе, он по взглядам, ощупывающим его, по немому восторгу, от которого стыдливо, тайком подергивалась обсыхающая кожа, догадался – глядят на него люди. Это было знакомо ему, так бывало перед скачкой, когда, убрав попону, прогуливали его.
В глазах Грахова сама собой сгустилась тьма, и в этих странных сумерках отпало, скрылось все лишнее – лошадь стояла одна, и чудилось, будто вглядывается она в оцепеневшие дали пустынной планеты, ждет первого человека. И виделся Грахову этот человек, идущий не один – шагала рядом, преданно держась за руку, девушка. Грахов узнал себя, но не сразу девушку… Мгла рассеялась, и все стало на место – враз заговорившая компания, машины, Леха. Отдельно он высмотрел двух девушек, у которых выторговывал шампунь. Казалось, они поблекли, в фигурах, отчетливо неуклюжих, пропала уверенность.
– Хороша, каналья, – как бы подытоживая смотрины, сказал Леха.
– Знаешь, она, оказывается, без подстилки ехала, – прошептал Грахов.
– Верно, недоглядели, – проговорил Леха, как на собрании, легко, без раскаяния. – Впредь не допустим.
– Где грузить будем? – спросил Грахов.
– На мосту. Там подъезжать удобно.
– Затянулась наша одиссея, – вздохнул Грахов. – Пора трогаться. Дорога неважная.
– Не бойся. Я уже в форму вошел.
– Я не за себя.
– Ну, не хрустальная она, не расколется.
Сильно отяжелев, Леха откинулся на спину, закрыл глаза. Грахов заскучал, прислушался: за ивой, где расселась компания, тоже говорили о лошадях.
– У Наполеона был конь Маренго, это верно. А кто скажет, как звали лошадь Александра Македонского?
– А у Дон Кихота?
– Это же анекдот. У одного студента спрашивают на экзамене: что такое Ренессанс?
– А он что?
– Отвечает: лошадь Дон Кихота.
– Значит, не знаете лошадь Македонского? Всем двойку с минусом. Запомните: Бу-це-фал.
– Ты что тут КВН устроил?
– Какая же у Санчо Пансы была лошадь, мальчики?
– У него, дорогая, был осел.
– Интересно, как этого коня зовут?
– Не зовут, а кличут.
– Ну, кличут как? Спросите у того, длинного, он, наверно, наездник.
– Не наездник, а Дон Кихот он и есть.
– А этот? Санчо на самосвале, да? Забавно.
– Они на вас ноль внимания. Конь тоже.
Фаворит следил за табунком, который шел теперь вдоль узкой задымленной лощины. Долетали оттуда, неслись сюда звуки: размеренные поскоки стреноженной лошади, отрывистые всхрапы. Весь уйдя в слух, Фаворит напрягался, как бы помогая незнакомому брату, идущему в путах. Когда табун, обходя болотистый пятачок луга, свернул в заросли, Фаворит призывно рокочуще заржал. И ждал ответа. Но луг не отозвался. Лишь в дальнем конце старицы страстно заквакали лягушки. Потом воздух, мягко и нежно перемещаясь, донес слабый запах табунка – терпкий, горький. Фаворит радостно затоптался, выгибая шею то в одну, то в другую сторону.
Тогда-то среди приглушенных голосов выделился один:
– Застоялся он. Ему бы пару кругов проскакать!
– С таким, как ты, мешком на спине?
– Интересно, седла у них нет?
– Седло не поможет.
– Без седла на нем не удержишься, это точно.
– Плохому ковбою всегда что-то мешает. Верно, девочки?
– Я бы и так проскакал. Только бы дали, – горячил себя парень, знавший клички лошадей великих завоевателей. – Я бы вам показал высш-шую школу верховой езды! Пожалуйста, пьяффе… А вот пассаж…
Парень, изображая лошадь, показывал приемы на четвереньках.
Грахов явно слышал и слова, и смех, и сам посмеивался: забавный парень. Он насторожился, увидел, как парень вдруг рванулся к Фавориту, как догнали его на полпути, закружились. Не замечая в потасовке, куда движутся, оказались возле Фаворита, и чья-то рука ухватилась за корду. Фаворит отпрянул.
Грахов поднялся на ноги. Но Леха, обняв его за колени, усадил.
– Не лезь, – сказал он. – Сами разберутся.
– Они лошадь напугают, отвязать ее надо, – сказал Грахов, вырываясь. – Пусти.
– Она сама за себя постоит, не бойся, – сказал Леха.
Но Грахова он отпустил. Сам еще сидел, поджав под себя мягкие ноги, весь ватный, разомлевший. Все резкое, крупное отодвинулось от него, измельчало в глазах, и маленькая белая лошадка не казалась ему настоящей, как и люди. Он ловил крики, шум возни, но Грахова не было слышно, и Леха понял, что нет ничего страшного. Только увидев, как смеются парни, показывая на него пальцем, Леха отметил в голове странное шуршание, отчего все чуть прояснилось. До Лехи вдруг дошел во всей сложности смысл происходящего: обижая лошадь, кто-то обижает Леху.
Он встал и пошел, едва успевая поддерживать ногами тело, несущееся вперед.
– Во накачался, верный Санчо!..
Этот крик поддразнивал Леху. Он не помнил, а может, не знал, кто такой Санчо, но по оттенку голоса, с каким произнесли имя, определил, что человеком тот был невеликим, потешным и трогать никого не трогал. Леху явно путали с кем-то.
Леха набрел на Грахова, уже отвязавшего лошадь, почему-то проникновенно, нежно погладил его по волосам, похлопал Фаворита по крупу, сказал загадочно:
– Плыви с ней на ту сторону, плыви. Я вас догоню там, слышь. Не бойся, одежду возьми. Плыви…
Грахов не понял, для чего гонит его на тот берег Леха. Так и не спросив зачем, потянул лошадь, и она охотно бросилась в воду.
– Робя, слушай сюда! – крикнул Леха в сторону большой компании. – Даю вам полминуты, робя. Спасайся, кто может.
– …А вы знаете, что правильный текст не «полцарства за коня», а «полкоролевства за коня», – не обращая внимания на Леху, говорил усмиренный эрудит.
– Ну, чего ты приперся, папаша, – наконец лениво спросил один. – Проспись иди. Мы ведь тоже того… Тяжело же.
– Иди, иди, за бабочками побегай!
Выждав, как обещал, полминуты, Леха сказал спокойно:
– Вы у меня узнаете, почем фунт железа!
Отойдя к костру, для наглядности поднял помятое ведро с остатками ухи, направился к самосвалу.
Грахов уже не видел и не слышал этого. Плыл, повиснув на шее лошади, и все плыло у него перед глазами. Он подтянулся, устроился удобнее, но муть столбом подкатила к горлу – Грахова повалило на бок. Он скользнул бедром по гладкой тугой спине лошади, удержался. Вода журчала, цеплялась за ноги, сталкивала. Сквозь знобкий туман проступали камыши, берег был близок. Собравшись с силами, Грахов обернулся, чтобы взглянуть на оставшийся позади берег, но не рассмотрел ничего. Слышал только: прокатывались там, смешиваясь, голоса и рев моторов.
Грахову стало почему-то смешно, весело, и от смеха он совсем обессилел. Потом мгновенно, неизвестно откуда пришел испуг, и Грахов оторвался от лошади, ухватиться за нее больше не смог. Решив достать дно, вытянул ноги, окунулся с головой, чувствуя, как глубина тянет вниз, холодом вяжет ноги. Он забарахтался.
Проглотив воду, вторым глотком подавился, и кричать уже было нечем, некуда: вода сомкнулась.
Руки еще боролись, не находя ничего, кроме воды. Сам Грахов уже задохнулся, тьма уже отняла рассудок, когда вдруг судорожно замирающая рука наткнулась на толстую жесткую шерсть. Пальцы сжались в мертвой хватке, но сам Грахов этого уже не чувствовал.
8Лежал он долго. Его пугало, что голова была ни круглой, ни твердой, а была тьмой без ощутимых границ, и в ней тлела, согревая, горстка углей: совсем немного жизни. Постепенно он ощутил всего себя, но еще не торопился двинуть ногой или рукой.
Жизнь возвращалась к нему волнами, с теплом, которое, возникая в груди, разливалось по всему телу, покалывало. Трава под ним тоже теплела, влажно липла к животу и ногам, и Грахов благодарно вжался в нее, парную, мочалистую. Теперь не вода, а радость душила его. Потом волнение прошло и закрался страх: все ли в нем осталось тем, чем было?
Вот он наконец настоящий – из плоти, воды, и в нем мысль держится, пока плоть цела и невредима. В этот раз смерть лишь слегка задела его, занятая другими, спешила и миновала, и плоть снова живет, и пришла мысль. И надо беречься огня, воды, но прежде избегать того, что возмущает мысль, которая слепо бросает тело в опасность. Теперь, не находя силы для притворства, Грахов признался себе, что он и раньше думал так. Как бы подтвердив это, возникло ощущение уютной, чистой постели, в какой лежал бы не один, – преданно, чутко берегла бы его покой женщина, и обманывать себя он не стал: это была Светлана.
Перевернувшись на спину, он уставился в небо – холодное, глубокое. Он мог уже подняться, но почему-то боялся воды: она затаилась возле ног. Вода еще была в нем, пульсировала в горле, теплой мутью оттягивала желудок. В памяти осталась пустота – с того мгновения, когда он, утопая, не помнил себя, до первого проблеска. Домысливать этот провал было страшно. И только рука, вдруг судорожно вжавшись в траву, вспомнила.
Грахов настороженно притих, вслушиваясь в небо – не уловил ни всхрапа, ни дыхания лошади…
Фаворит не сразу ушел от Грахова. Он дождался того момента, когда человек схватил первый глоток воздуха, когда он, облегченный, оживший, заснул исцеляющим сном.
Чтобы не мешать ему, Фаворит пошел на запах луговой травы, ткнулся в нее, пощипывая.
Его, еще мокрого, обступала прохлада. В глубине луга, вскинув голову, он тревожно всхрапнул; разыгрывалась, чувствуя волю, кровь. Она туго, горячо ударила в ноги, легко понесла Фаворита по траве – он летел, угадывая лощину, где пасся табун. Поглупев, как попало вскидывая ноги, несся он, и птицы едва успевали вспорхнуть из-под копыт. Кони будто ждали его. Они замерли и так, завороженно глядя на незнакомца, подпускали все ближе. Ни один не шелохнулся. Проскакав остаток расстояния правильным аллюром, Фаворит шагах в пятнадцати встал как вкопанный.
Первым мотнул головой, приветствуя его, старый гнедой мерин, расправил грудь, подобрал вислый живот. Чуть выдвинулся из-за него жеребец, видимо, молодой вожак. Драчун в детстве, Фаворит отвык от драк и сейчас, показывая, что пришел с миром, стал пощипывать траву. Он помнил: люди скоро хватятся его, кинутся искать, и было ему важно продлить недолгие минуты случайной свободы. За короткое время лошади, найденные им тоже случайно, не впустят его в табун. Не прогонят, но и не примут; он был чужим среди себе подобных. Он видел, как напряженно разгадывают кони, кто он, откуда пришел. Для них он был не от мира сего. Уцелевшие чудом трудяги, они не могли вообразить его в упряжке.
Будто сочувствуя ему, предлагая скрасить одиночество, робко двинулась к Фавориту вороная кобыла. Молодая, нежная, с гладким отливом, с неожиданной для ее масти пышной светлой гривой. Вздрагивая ноздрями, она доверчиво, ласково потянулась к Фавориту. Тронулся с места, вернул ее назад сердитый вожак. Вороная прянула в сторону, увернулась от белозубого оскала.
Фаворит следил за игрой, заметил, как жеребец, распаляя себя, преследует кобылу. И вдруг по тонким, прочным его ногам, обжигая сухие мускулы, поднялось пламя. Как ножом, он срезал подковой и высоко подбросил траву.
И тут ясное, стеклянно-отзывчивое небо донесло до ушей звук автомобильного мотора. Табун не обратил на него внимания. Один лишь Фаворит, тоскливо вскинув голову, смотрел туда, где люди, ненадолго забывшие о нем, трубили тревогу.
К Грахову приближался самосвал, широкий, приземистый, чем-то похожий на самого Леху. Леха забавлялся, играя сиреной – из коротких, длинных сигналов выстраивалась басовитая морзянка. Подъехав, спрыгнул рядом, наклонился.
– Восемь – ноль в мою пользу, – возбужденно сказал он. – Драпанули!..
Ничего не поняв, Грахов тихо, измученно спросил:
– Лошадь на глаза не попадалась?
– Как? – почему-то развеселился Леха. – Она с тобой была? Неужели спрятал?
– Тонул я, – сказал Грахов. – Она меня, по всей вероятности, вытащила. Потом, видимо, отошла.
– Ну, братец, ты меня такими сказками не потчуй, – протянул Леха. – Лошадь его вытащила! Сбежала, факт!
– Она где-нибудь рядом, – боясь, что Леха разозлится, торопливо проговорил Грахов. – Она же хорошо воспитана.
– Чудик ты! – изумился Леха. – Говоришь так, будто она детдомовская. Верно, далеко не уйдет. Мы ж с тобой моторизованные. «И танки наши быстры…» Вставай, хватит утопленника изображать.
– Когда теперь доберемся? – Грахов присел, посмотрел на солнце. Низкое, с густым красным налетом, оно уже почти не грело.
– Давно б добрались, – быстро и сердито сказал Леха. – Мне старик этот… Молчанов все испортил. Кто его просил указывать мне, где ехать. Если бы не он, по бетонке бы катили, давно бы доехали. Знать надо Леху.
– Непростой он мужик, – сказал Грахов. – Интеллигент.
– Он-то! – Леха даже вздрогнул. – Да из самого простого народа он и есть. Всю жисть в навозе копался, лошадям хвосты чистил. А дома у него что? Рыбки да цветочки, коней повырезал из поленьев, по углам наставил – и вся тебе обстановочка.
– Нам его не понять, не доросли еще, – сказал Грахов, как бы подытоживая давние раздумья. – А что касается народа, то мы все из него.
– Да, такая философия, – сказал Леха, удивленный и польщенный тем, что Грахов сказал о нем, как о равном. – Нам их не понять. Они спокойно жить не дадут. Помню, как глянет этот старикашка – хоть раскалывайся во всех грехах, хоть с повинной иди… – Поймав себя на том, что начал говорить лишнее, Леха осекся, но успокоился сразу: Грахов не слушал его.
Леха взял его за плечи, повел к кабине. Грахов пошатывался, а самого Леху крепко держал на ногах азарт. Был он похож на охотника, который, закончив гон, пускается в очередной.
Напевая, Леха нажал на стартер, мотор послушно отозвался, помчал машину вдоль старицы. Неслись, круто повторяя каждый изгиб берега, заглядывая под каждый куст.
– Денек… – протянул Леха. – Работенка.
– Ни разу столько не пил я, Шавров, – простонал Грахов.
– Пора научиться.
Леха бросил самосвал на сизые заросли тальника, подминая, привстал, издал клокочущий вскрик – увидел табун! Широкое тупое рыло машины наезжало на коней, они ворохнулись в испуге.
– А ты плачешь, лошадей нет, – сказал Леха. – Смотри.
– Музейная редкость, – откликнулся Грахов, хватаясь за что попало. – Последние аборигены.
Оба обрадовались, увидев Фаворита. Он стоял, не убегая от машины, спокойно наблюдая, свернет она в сторону или покатит на него. То ли зазевалась, то ли умышленно прибилась к нему вороная кобыла. Когда Леха нацелился в нее, чтобы отогнать, Фаворит осторожной рысью увел ее вперед.
– Попался, голубчик! – сказал Леха.
– Не трогай его! – зашевелился Грахов. – Его взять надо, а не гнать.
– А я не его, красотку эту, – сказал Леха. – Иначе не поймаем мы его. Ишь пристала!
Фаворит понял: не его, а кобылу преследует машина. Резко, сердито тряхнув головой, покосился на нее, веля отстать. Вороная будто ослепла и оглохла, во всю прыть убегала от подстегивающего звонкого гула. Машина нагоняла их, гудела теперь сама земля под ногами. Фаворит пустился резвым галопом. Ускорила свой бег и вороная, но видел Фаворит: оглядываясь часто, сбивает она себе дыхание, устает. Выкатив блестящие черные шары глаз, она неслась прямо, вовсе не догадываясь, что, сверни она вправо или влево, машина отстала бы. И Фаворит поскакал рядом, поддерживая ее, заботясь о ней.
Прыгало впереди, дробясь на косматые осколки, оранжевое солнце; земля, похолодевшая здесь, в низине, мягкостью своей остуживала копыта. Долго летели по ней.
Машина упрямо мчалась за лошадьми, но даже она, железная, начинала сдавать; часто замигав, подала тревогу красная лампочка на панели управления.
Леха не заметил ее. Опьянел пуще прежнего – от озорства, от избытка веселой брызжущей силы. Он видел красивую черную спину кобылы, вспыхивающую белым дымом гриву, два струящихся впереди тела…
Земля, словно желая помочь лошадям, вздыбилась вдруг округлыми мшистыми кочками. Машина колотилась об них, кашлянула искрами; запахло жженой резиной, раскаленным металлом.
Леха лишь напружинился, туго зажал коленями дрожащую колонку руля.
Поддавался азарту и Грахов. Часто моргая, следил, как медленно, гнетуще медленно сокращается расстояние между капотом и крупом кобылы. Он помнил, что Леху нужно остановить вовремя, пока забава не превратилась в игру с огнем; несколько раз слово «стоп» набухало у него на языке, и всякий раз он откладывал, считал, что еще рано. Да и не было пока ничего особенного; скачут лошади, как скакали бы без них.
Разогреваясь постепенно, Фаворит начинал находить в этом странном беге вкус, тоже входил в азарт. Он принял игру, но была еще вороная. Фаворит на полкорпуса опережал и вел ее, но вот повернуть с ней в сторону, чтобы сбить машину с ровного хода, ему не удалось.
Взглянув на вороную, Фаворит понял, что бежит она на «втором дыхании», уже легко и свободно. И в глазах уже не было прежнего ледяного блеска безумия, они были веселые, доверчивые.
Фаворит учуял запах гнили раньше, чем увидел узкий клин болота. Остерегающе всхрапнув, повел глазами на кобылу, позвал ее к себе, отвалил в сторону. Вороная запоздала. Ее, неумело повторившую маневр, развернуло, и задние ноги увязли в цепкой грязи. Она коротко заржала, будто вскричала сдавленно, по-собачьи жалобно потянулась к Фавориту. Он возвращался.
– Теперь ловить будем, – сказал Леха. – Пока она выскочит, мы его и поймаем. Он забыл, что у него корда волочится. Я на эту веревочку и наеду колесом, а? Во башка варит?
Фаворит вернулся к кобыле, стоял возле нее, то опуская, то вскидывая голову. Он насторожился, машина двигалась к ним вкрадчиво, метр за метром. Натужно дернулась вороная. Часто заходили ее бока.
– Может, мне выйти и позвать его? – беспокойно заерзал Грахов. – Он же не дурак, поймет.
– Погоди. Думаешь, обижу я его. Он мне уже нравится. Я бы с ним в разведку пошел.
Грахов хмыкнул, собравшись сказать что-то, но смолчал.
Отвлекшись, Леха забыл, что наезжает на корду. До кончика ее, темного и мокрого от росы, оставалось шагов шесть. Леха подъезжал на самых малых оборотах делая вид, будто и не едет вовсе, а стоит на месте. Чтобы обмануть Фаворита, он даже не смотрел на него, изредка бросая взгляд на корду, поправляя руль.
Фаворит, прикрывая кобылу, ходил боком. Когда он выжидательно повернулся головой к машине, корда удобно для Лехи потянулась вдоль колесного хода. Принажав на газ, Леха двинул машину быстрее.
Фаворит выжидал до последних метров. Машина все надвигалась, мертвыми белыми зрачками сторожили Фаворита ее глаза. Он не знал, видит ли она ими. Под пустив ее совсем близко, Фаворит встал на дыбы, коротко ударил копытом по правому глазу. Стекло лопнуло, брызнуло осколками на траву.
– Смотри, гад, что делает, – восхищенно сказал Леха, невольно подавая назад. – Я пасую. Твоя очередь Лови, как хочешь. Надо же… Учись!
За всем, что случилось в эти секунды, Грахов следил зачарованно, будто видел сон. Цветной, звуковой – мелькнула белая голова с приоткрытым в оскале розовым ртом, разбилось стекло. Занывшей рукой Грахов вспомнил шершавое прикосновение конской гривы.
– Совершенно справедливо, – старательно выстраивая слова, проговорил он. – Моя очередь. Я перед ним в долгу.
От быстрой езды, от жары и пропахшей бензином пыли в кабине Грахов захмелел заново. Вывалился на пружинистую бархатную почву, поднялся, посмотрел на коней.
Долгим отчаянным усилием вороная выдернула одну ногу, вторую. И пошла прочь, уводя Фаворита.
– Фаворит! – позвал Грахов растерянно. – Мы же с тобой джентльмены, Фаворит! Тпру-у!
Вороная, выравнивая шаг, прибилась к Фавориту измыленной парной шерстью. Они удалялись, две лошади, обе темные в красном закатном сиянии.
За всю прожитую жизнь – четыре года и три месяца – Фаворит не знал настоящей любви. Сосунком он любил мать – с нежностью, до сих пор вспыхивающей в нем, когда он вспоминал запахи ее кожи, молока. Но в весенние, переполненные истомой ночи накатывала на него тоска иная, огромной неистраченной силой захлестывала сердце.
Другая любовь – мимолетная, расписанная по минутам, когда он сходился с кобылой, – опустошала и пугала его. Он запоминал лишь побеленные известкой стены, стойку, нервную сухую партнершу, очередную даму крови, которая тоже пугалась. Запоминал ненадолго, забывал быстро. Где-то потом рождались сыновья, дочери. Фаворит не видел их, а если бы и увидел, не узнал бы.
С вороно́й у него получалось что-то иное. Сейчас он, понемногу остывая после горячего бега, поднимался по склону, поросшему дубняком, вверх – туда, на горушку, тянула кобыла. Фаворит, подчиняясь ей, легко одолевал травянистый крутик. Только когда усталая вороная толкалась к нему непроглядно черным боком, Фаворит, пронизываемый идущим от нее острым током, замедлял шаг.
Вороная одаривала Фаворита сияющим взглядом, будто понимала, с кем ее свел случай. Неизвестно чем завлекшая Фаворита, она, низенького ростика, коротышка, выглядела рядом с ним, познавшим славу, хороший обиход и догляд, робкой и терпеливой работницей.
Другой мог бы высокомерно бросить ее на произвол судьбы, а этот, хоть и недосягаемых кровей, не бросил, и теперь вороная отвечала ему преданностью.
Фаворит, сам не зная почему, только чутьем доходя до смысла торжественного шествия, покорялся своему чувству. Вороная нравилась ему все больше и больше. Никаких неладностей в ее телосложении он не замечал, но был во власти диковатого, беззаботно-отчаянного очарования вольности, особенно тревожной и сладостной сейчас, когда вороная шла рядом.
За дубняком горбилась вершина. С нее, с клеверного пятачка, виднелась широкая пойма, и дыхание ее, пронизанное запахами остывающих трав, доставало до лошадей, замерших в прощальном свете солнца. Внизу уже хозяйничал вечер, нагнал дыма и тумана в овраги, и в них уже по-другому, по-ночному перекликались птицы.
Сбегая к пойме нестройными улочками, неслышно, отдаленно жила деревня. Лишь ниже, там, где темнел узкий мост на поплавках, еще раздавались ребячьи голоса.
Уставшая на подъеме, легла на клевер вороная. Поймав ее выжидательный взгляд, прилег и Фаворит. И словно укрыла их, лежащих на открытой вершине, тишина, поразив Фаворита тем, что была она звучная. Едва уловимо шелестела трава, шуршала, будто осыпалась, почва, и сам воздух, казавшийся неподвижным, тонко звенел в незаметном движении. Земля входила в Фаворита, наливая его приятной прохладной тяжестью.
Прижавшись к нему боком, тихо вздыхала вороная, нежно тыкалась губами в шею, зализывала пораненную стеклом ногу Фаворита.
Глядя на дымчатый простор, на круглое, как оранжевый зрачок, солнце над припухлым краем земли, Фаворит вспомнил море, темные, подернутые кипящим туманом скалы, был он когда-то у большой гулко вздыхающей воды. Купался в ней, бежал по белой шипучей пене, втягивая живот от острых галечных укусов. Мчал в седле Толкунова, легкого, поджаренного таким же круглым, но очень жарким солнцем; карабкался в гору, высекая подковами искры из камней, и вдвоем они долго смотрели в голубую даль.
Вороная следила за Фаворитом, украдчиво любуясь им. Ей казалось, что она может долго еще смотреть на него, долго, пока не сгустятся сумерки.
Она простодушно, счастливо не следила за временем. Не подозревала вовсе, что их время уже истекло.
Грахову повезло – встретил местного конюха, ехавшего за табуном. Узнав, что вороная кобыла увела неизвестно куда сосенковского скакуна, конюх спешился, закурил. Прикрывая длинный белый шрам на щеке коробкой «Памира», проговорил:
