Текст книги "Глубина"
Автор книги: Ильгиз (Илья) Кашафутдинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)
Утром я достал из-под подушки рукопись Деда.
«…Жизнь в колонии шла своим чередом. Наступила зима, завьюжили метели, часовым выдали тулупы. Лейтенант подолгу простаивал у окна, будто радовался белым снегам, заносившим далекие таежные поляны и ту, в трех часах быстрой ходьбы, опушку, где поздней осенью пуля сержанта сразила неизвестного.
Сержант давно отгулял свой десятидневный отпуск, предоставленный ему по ходатайству лейтенанта, другой стрелок пропил денежную премию.
Но лейтенант, которому тоже кинули десять суток, медлил с отпуском. Сослуживцы видели его иногда за странным занятием: стоя у свежего сугроба, он тонким прутиком рисовал на снегу линии. Над ним тихонько посмеивались, но не трогали.
В канун Нового года он несколько оживился, во взгляде появилась решимость.
Никто не знал, о чем он думал все эти месяцы, отчего отечным, серым стало его лицо. Он же, вставая с супружеской постели, запирался в кухне и, закуривая одну папироску за другой, мысленно восстанавливал подробности осенней трагедии. Он видел застекленевшие глаза, в недоумении уставленные в небо, желтую траву с бурыми пятнами свернувшейся крови, слышал торопливые удары кольев, которыми рыли могилу.
Они молча уходили обратно, лейтенант обернулся, пройдя шагов двадцать, но ничего не было заметно – ровная, освещенная низким, холодным солнцем, опушка.
На обратном пути они нагнали четвертого – тот пробирался к колонии, ведя за поводок служебную собаку Анчар. На рассвете, взяв след беглеца, она рвалась вперед, пока дерево, чудом державшееся на весу после бурелома, не придавило ей левую переднюю лапу.
Сейчас, жалобно скуля, Анчар смотрел на лейтенанта, и тот вдруг съежился, как если бы за воротник упал ком снега: в собачьих глазах светился укор. Словно свойственным собакам тонким чутьем она понимала, что и как произошло на опушке. Он приблизился к ней, хотел погладить, но собака зарычала, и он отступил…»
В коридоре слышатся шаги, и я прячу рукопись под подушку. Входит медсестра Зина – лицо у нее некрасивое, как у всех женщин после долгого плача. Это ей досталось из-за меня – не углядела ночью, и я примирительно улыбаюсь. Но она равнодушно подает мне телеграмму и уходит, обиженно стуча каблуками.
Телеграмма из Астрахани:
«Девчата собрались выехать Москвы спрашивают можно ли попасть район работ ответьте молнией главпочтамт востребования.
Стас».
Надо же, чтобы в такое время он прислал эту телеграмму. В этой мысли нет упрека, жалобы, просто сейчас я не знаю, как мне поступить.
Лучший выход – дождаться Анатолия, сегодня суббота, он кончает в два.
Вчера его не пустили ко мне, и он полез через забор, собрав всю пыль. Спрыгнув, он, однако, не стал отряхиваться, только поправил галстук, большие роговые очки и прошагал к окну своей элегантной, красивой походкой. Пан Анатоль, так мы прозвали его, принес мне шерстяные носки и рукопись Деда. Фраерская походка, так неотразимо действующая на нервы девочек с танцплощадки, в этот раз погубила Анатолия. Кастелянша тетя Маша чуть не огрела его грязным полотенцем, но пан Анатоль вовремя поднял руки и удалился под конвоем.
Полтора года назад на институтском новогоднем балу он отбил у меня девушку. Я не был знаком с ним и тогда, увидев его, впервые в жизни позавидовал танцующему мужчине. Уже в самом начале вечера я сложил оружие и, прислонившись к колонне, следил за ним. У него были длинные, стройные ноги и осанка молодого дипломата. Чарльстон выходил из моды, начали бредить твистом, а он был королем всех танцев.
И получилось у нас так, что Новый год встретили на квартире моей знакомой, прилично поддали и ушли оттуда в обнимку, забыв попрощаться с хозяйкой…
На подоконнике от пулеметной очереди тонко дзинькает стакан. Интервалы между очередями длинные – не иначе как за пулемет лег салага и долго целится, чтобы попасть наверняка. Еще не понимает, что промажет больше, чем бы самую малость водил дулом слева направо и снизу вверх.
Стучатся в дверь, но я отмалчиваюсь, слушаю пулемет – кому надо, зайдет. Так и есть – Зина, но за ее спиной, в полумраке, посвечивают очки пана Анатоля.
– Видите – не спит. Ждет меня, правда, Серж?
– Как божью милость, – отвечаю я.
Зина уходит.
– Тебе нравится эта пальба, Серж?
– Еще бы!
– Однажды я видел, как маманя полуторагодовалого шкета принесла в хату игрушечный автомат… Ну, что ты уставился – я кончаю. И эта малявка, представь себе, берет автоматик за шейку приклада правой рукой, а левой – ложу. Я спрашиваю у этой мамани: первый раз? Она кивает: ага! Примитивный пример, любой оппонент разбил бы в пух и прах, но я уверен, что еще в зародышевом состоянии человек бывает солдатом… Наследственная информация, которая была в генах отца, передается ему, отец только что вернулся с войны, а дед его погиб в Швейцарских Альпах, прадед штурмовал крепость Корфу, прапрадед гнал печенегов… Люди, которым не нравится стрельба, – либо пацифисты, либо больные.
– Прекрасный монолог для эскулапа и гуманиста, – перебиваю я его. – Какой просветительский дар.
– Извини за треп, старик. Я не настаиваю на своем мнении, но что делать – я дико обожаю стрельбу. Во время службы в армии попал на «броник», там пулемет высший класс. Отрегулирован до микрона, угол рассеивания пуль такой…
– Чем ты занимался сегодня?
– Вырезал одному аппендикс…
– И как?
– Просто. Как с завязанными глазами… Ведь я могу и похоронить свои ошибки…
– А ошибки иного хоронят его самого…
– Серж, ты полагаешь, что ошибку допустил ты?
– Ошибся начальник смены. Неверно рассчитал критическую массу. Он был с похмелья…
– Его теперь в тюрягу.
– О том, что и как получилось, не знает никто и ты тоже, пан Анатоль…
– Вот как! Ты покрываешь преступника?..
– Мы далеко зашли, старик. На вот, почитай-ка…
– Подожди…
– Читай!
«Девчата собрались выехать Москвы…» Подохнуть можно! Сумасшедшие!..
– Ответ молнией, прошло уже два часа.
Анатоль снял очки, присел на кровать. Лицо его, такое законченное и тонкое в очках, стало смешным и беспомощным. С полминуты он смотрел на меня близорукими и словно плачущими глазами. Потом нашел авторучку и на оборотной стороне бланка написал текст телеграммы в Астрахань:
«Приезд должен быть отложен срочно перебрасывают другой район.
Сергей Анатолий».
Подумав, он вписал еще одну строку:
«Сергей хватил дозу деньги на самолет высылаем телеграфом востребования».
– Деньги есть? – спросил я его.
– Найду… Слышишь: совсем тихо. Отстрелялись…
– Передышка. У них звон в ушах…
– Я поеду за Ленкой…
– Смотри, ты – медик, должен знать, сколько я протяну…
– Да нет, просто так – вы же давно не виделись…
– Месяца три…
– А об этом не думай… Должен прилететь Янковский…
– Откуда?
– Из Парижа… Там какой-то международный симпозиум. Он возьмется за тебя.
– С таким же оптимизмом, с которым ты успокаиваешь меня?
– Ну и что? Врач-то он хороший… Кстати, вот апельсины…
Он открыл портфель и высыпал на кровать с десяток оранжевых пахучих апельсинов.
– Мерси, – сказал я.
– Жуй, старик! Я сматываюсь на почту, оттуда – нах Москау, за Ленкой…
– Когда ждать?
– Утром, возьму отгул… Не скучай – вспомни «Березку»…
Он вышел и тихонько закрыл за собой дверь.
4Мы поехали в «Березку» в начале января, и устроил это пан Анатоль. Больничный лист он мне выписал на двадцать дней, диагноз: состояние, близкое к шизофрении, или что-то в этом роде. Потому-то, когда я напоследок забежал в деканат, на меня косились опасливо и даже не напомнили о зимней сессии. Для пущей убедительности надо было поймать муху, но они давно подохли, и я ограничился тем, что в объявлении «Штаб народной дружины временно перенесен в электротехнический кабинет» первое слово поправил на «штап», рассеянно бормоча при этом: «Когда же переведутся неграмотные…»
И дешевую путевку в подмосковный дом отдыха «Березка» достал Анатоль, и мы с ним ехали на электричке с Курского вокзала в сторону юга ровно сорок две минуты. Погода стояла как на морском побережье, когда дуют пассаты: сырой воздух и два градуса выше нуля по Цельсию. Ненормальная зима, синоптики ходили как чокнутые, сами сбитые с толку бесснежьем и оттепелями.
Электричка прогромыхала дальше, и на перроне нас осталось трое. Третий – пижонистый малый в импортных мокасинах, коротеньком светлом пальто, голова босая. И на лицо он был не совсем южанин и не совсем русак, так себе, смесь кавказца с мотоциклом, как определил позднее Анатоль, когда мы втроем сели в пустой домотдыховский автобус. Про босую голову тоже сказал Анатоль.
Заезд в дом отдыха начался три дня назад, мест в главном корпусе не хватало, и троих нас поместили в бревенчатый летний павильон. Ашот Иванов, так звали третьего, занял койку в углу, на соседнюю – а они стояли возле батареи отопления – кинул чемодан и, сообщив, что на ней скоро будет спать сам Стас, настроил транзисторный приемник на Буэнос-Айрес. Я не знал, как отнестись к его сообщению о загадочном Стасе, но пан Анатоль просто стряхнул чемодан этого нахала на пол. Ашот принял боевую стойку и правой рукой поискал на бедре воображаемый кинжал.
– Кацо, – сказал тогда Анатоль, изящным движением поправив очки, – ты любишь тепло, я люблю тепло… Бросаем жребий… Монета есть?.. Кидай!
Ашот подбросил монету.
– Орел, – сказал пан Анатоль.
– Решка, – сказал Ашот.
И Анатоль проиграл.
А ночью ударил сорокаградусный мороз, было слышно, как за окном постанывают сосны. Мы по очереди щупали ледяную батарею отопления.
Пан Анатоль шепотом рассказывал анекдоты, но поскольку на сокращение мышц при смехе уходила порядочная энергия, часть той, которая нужна для согревания, я оценивал их словами: «Ничего» или «Не очень».
Ашот молчал, и только к утру его стало слышно. В мужской компании не принято слышать даже громкие всхлипывания, но мы, стуча зубами, встали и навалили на южного человека все свободные шмотки.
Мороз свирепствовал, и фиолетовый рассвет мы встречали в просторном холле, заканчивая тридцать четвертый раунд любительского бокса.
В окно цедились сумерки, пивные бутылки исходили мутной слезой, а Стас все возился с дряхлой, отвергнутой всеми, настольной лампой. Он водил охотничьим ножом по старому медному проводу, соскабливая с него зеленый налет окиси.
Его возня начинала нас злить, было холодно, темно, ладно, если бы не висела шикарная люстра пуда на полтора, с сосульками из плексигласа. Стемнело, когда Стас выпрямился и дал свет. Он оказался романтиком, этот Стас. Мы с минуту молча разглядывали звездный потолок, неожиданно ставший высоким и таинственным.
– Голубой фабричный поэт умирал здесь от скуки и исколол абажур, – предположил Анатоль.
После этого мы вчетвером уселись за широкий дубовый стол.
– Что-то стало холодать – не пора ли нам поддать…
Стас открыл чемодан и вынул из него большую связку вяленой рыбы.
Он приехал днем, прямо с рейсового самолета из теплой Астрахани. Мы слышали, как он прошел через пустой холл, счищал снег с ботинок. И вошел к нам в демисезонном пальто и шляпе, звонкий и прозрачный от стужи. Увидев клубы пара над нашими койками, он улыбнулся, и у него треснула губа. Тогда Ашот, в отчаянном порыве сбросив с себя ворох одеял, кинулся к платяному шкафу, где мы прятали бутылку «Зверобоя»… Теперь Анатоль открывал третью бутылку. Он налил по полстакана крепкого, добавил пива – со дна поднялись пузыри, и в животе заныло от одного вида такого «ерша».
Потом, чисто выбритые и слегка «под газом», как морские офицеры, все в черном, только галстуки разные, мы прошли в главный корпус – на танцы. Они еще не начинались, в круглом высоком зале сидело человек тридцать, а на эстраде с микрофоном возле тоненьких усиков вертелся культмассовик Жора. Он что-то заливал о временах расцвета Римской империи, о веселых римлянах, требовавших хлеба и зрелищ. Хлеб в доме отдыха не проблема, а вот обилие зрелищ зависит от нас самих, и Жора пригласил на сцену желающих участвовать в игре «Когда мамы нет дома».
– Такому блестящему знатоку всемирной истории непростительно забывать изречение Бисмарка: «Глупость – дар божий, но не следует им злоупотреблять…» – сказал Анатоль, и мы пошли допивать четвертую бутылку.
5Морозы все крепчали, тепла в батарее хватало только ей самой, чтобы не заиндеветь. Ашот дважды собирал вещи, просил Стаса позвонить во Внуково и заказать ему билет в Астрахань. Каждый раз, когда Ашот, сложив вещи, запирал чемодан, Стас медленно раздевался и, оставаясь в одних трусах, выходил на прогулку вокруг павильона. Ашот дышал на стекло, и через мутное отверстие мы смотрели, как Стас блаженствует, умываясь снегом.
Но нам уже не хотелось ни зрелищ, ни хлеба – если бы не Стас, который таскал обед из главного корпуса, мы бы умерли с голоду.
Вечерами мы лежали, глядя на звездный потолок, Ашот слабым голосом сообщал, что видит Большую Медведицу, но куда-то исчезло созвездие Гончих Псов, и мы сочувственно стонали.
На третий день утром в нашу берлогу вбежал замдиректора дома отдыха, у него был кающийся вид.
– Почему вы сразу не пришли, не сказали, – обратился он к Анатолю, вернее, к его носу и очкам, торчащим из-под одеяла. – Я бы освободил для вас любую комнату в главном корпусе…
– Вы узнали обо всем из неофициальных источников, Павел Спиридонович, – сказал на это Анатоль. – Если бы я к вам зашел, это было бы нарушением некоторых… сами понимаете.
– Разумеется, понимаю… Через полчаса комнату приберут, а вы пока собирайтесь.
– А есть ли смысл? – приподнялся Анатоль. – Для нас более удобного места, чем эта комната, не придумать… Изолирована, никто не мешает вести свои разговоры…
– Понимаю, понимаю…
– Только нужно тепло…
– Ну, что ж, сейчас кинем все силы, – замдиректора окинул нас почтительным взглядом, переглянулся с Анатолем и многозначительно улыбнулся.
Потом прибежали из котельной два молокососа, застучали ключами, и к потолку брызнула струя горячей воды.
– Что это все значит? – спросил я Анатоля, имея в виду не плотный белый пар, наполнивший комнату, а то, что стояло за всей этой суетой.
– Сказка, – ответил он и засопел.
Часа два наша батарея звенела, булькала, сипела, и по комнате разлилось тепло, с подоконников потекли ручьи – мы пережили ледниковый период. Мы зашевелились, заговорили, бросились искать утюг: погладить черные пары, в которых спали.
И обедать отправились все вместе, чин чином, только слегка скованные и дикие после анабиозного состояния. Поэтому мимо девушек, стоявших в вестибюле и рассматривавших нас чересчур откровенно, мы прошли как бесчувственные остолопы, один Анатоль сиял и раскланивался.
Едва мы уселись за стол, приплыла пухленькая дежурная по столовой.
– Если что-нибудь не нравится, говорите прямо мне, – проворковала она. – Я предупредила поваров, они постараются…
Кажется, на этот раз был несколько растерян и Анатоль, но он быстро пришел в себя и сказал:
– Они не очень избалованы хорошей кухней, но в случае надобности…
– Да, да. Обязательно! Приятного аппетита! – дежурная ушла, а мы остались сидеть, ощущая на спинах изучающие взгляды.
– С меня хватит! – сказал я, глядя в упор на Анатоля. – Не подозревал, что ты еще обладаешь талантом комедийного режиссера…
– Этот мороз, – сказал пан Анатоль, хлебая суп с осетриной. – И этот Жора…
– Я понял, что мы – это не просто мы, – сказал Стас.
– Умница, – похвалил его Анатоль. – Кто захочет меня бить, пусть делает это в берлоге… А сейчас вы все трое – атомники. Где-то в пункте А или в пункте Б (это не имеет значения) вы рвете атомные бомбы… Ты что?! Нехорошо бить ногой, Серега!.. Вы совершенствуете могучее оружие современности, все получили приличную дозу гамма-лучей, скоро, лет через пяток – хана… У вас был выбор: Гагра, Карловы Вары, Золотые Пески… А предпочли скромное Подмосковье – березки, сугробы, морозы… И малютки, которых вы видели в коридоре, об этом знают…
– Все остальное – сарафанное радио, – заключил Ашот.
– Умница, – сказал Анатоль.
– Мне что-то расхотелось жрать! – сказал я и отодвинул жареную курицу.
– Не сметь! – скомандовал Анатоль. – Я ваш личный врач и веду за вами круглосуточное наблюдение…
– Круглосуточное?! – переспросил Ашот, его густые черные брови сошлись у переносицы.
– По вопросам любви будет дан дополнительный инструктаж, – отрезал пан Анатоль.
После этого и Ашот отодвинул курицу.
6Дед появился нежданно-негаданно. Ашот, пробовавший транзистором поймать сигналы искусственного спутника, убавил громкость и крикнул нам из холла:
– Эй, артисты, к нам Дед-Мороз стучится!..
Когда я вошел, Дед уже стоял в холле, стряхивая с шапки снег. Я подумал, что он шапку все время держал в руке и потому голова тоже белая. Такой он был седой. Он был высок, но я поднял его и закружил.
– Ой-ой-ой, рассыплюсь, – тихо засмеялся он. – Ты бы сначала спросил, как я тебя разыскал, скитальца этакого…
Дышал он с хрипом, как старый курильщик.
Пора было на ужин, и мы потащили Деда с собой в столовую. И там сразу зашушукались – Дед тянул внешностью по крайней мере на доктора физико-математических наук. Дежурная по столовой так и сияла, глядя, как он ест сырники, запивая их чаем. В бильярдной он выиграл четыре партии подряд, и мы чинно покинули главный корпус.
– Сережка, – сказал Дед, когда вернулись в нашу берлогу, – где бы мне прилечь, а то сердце уже того – не очень. И мне надо с тобой потолковать… Утром я поеду…
Я показал ему свою койку.
С Дедом мы подружились в Мензелинске.
Поехал туда после похорон матери. Отец умер годом раньше, и могила заросла травой, а рядом выкопали новую. Я взрыхлил землю на ней, посеял семена мака, посидел с полчаса и поехал.
И до института пожил у тетушки, а Дед приходился ей двоюродным братом.
Дед был писателем. Он написал две книги, но очень давно, я не читал их, да и Дед не настаивал, просто показал и спрятал. В тридцать седьмом году его завербовали на лесозаготовки, и там, в Сибири, он не смог написать ни одной строчки до самого возвращения домой, а это произошло в пятьдесят третьем году.
После он написал еще две книги, я узнал об этом из его же письма, но ни у нас, ни в Москве не нашел их, сколько ни искал.
Ребята пошли в холл налаживать лыжи, Дед улегся и подозвал меня.
– Друзья? – спросил он.
Я кивнул, прислушиваясь к шагам в холле.
– Если хорошие, держись с ними до конца. Одному трудно жить и выживать…
– Выживать?
– Для сильного и выживание – борьба, Сережка, хотя и бессмысленная, когда насилие совершают вроде бы свои…
– Это вы о старом…
– Да, о своем… Ну, не стучи каблуками, больше не буду…
Он лежал, сложив руки на груди, и смотрел на потолок.
– А это вы здорово придумали, – сказал Дед, разглядывая звезды.
– Кто-то до нас, – сказал я.
– Завтра я поеду, – сказал Дед.
– Надо?
– Надо.
– Я провожу…
– Не люблю, когда провожают.
– Тогда не буду.
– Есть одна просьба, Сережка… Давал рукопись в журнал, вернули, не нравится конец…
– Плохой конец?
– Переделывать не хотел, вот и забрал…
– А теперь как с ней?
– Оставлю ее у тебя… Тебе легче выбраться в Москву, чем мне, путешественник из меня теперь никудышный. Напишу несколько адресов, куда нести… Машинку найди – перепечатай первую страницу, поставь свои имя и фамилию вместо моих…
– Даже так?
– Тебе не нравится?
– Выходит, я не просто буду приносить и уходить…
– Так вот слушай. Прочитай внимательно, пойми суть… Если захотят побеседовать, не бойся, иди. Скажешь, что в основу взял рассказ одного знакомого… И что пишешь ты год-два, никому ничего до этого не показывал, принес им первую, большую вещь… Понимаешь?
– Да. Но если из этого журнала, где уже читали, кто пронюхает?
– Здесь все в норме. Читали два моих старых приятеля, они-то в курсе дела, что пойдет и что не пойдет. А после я им сказал, что они ничего не видели и не читали… По рукам?
– По рукам, Дед…
– Ну, ступай к своим…
– Спокойной ночи, Дед!
Утром, когда мы проснулись, его уже не было. Он, видимо, встал очень рано и уехал первым автобусом.
На аккуратно расправленной койке лежал клочок бумаги, на ней были адреса и одна строчка:
«Немножко юмора, и тебе самому будет интересно. Дед».
А я уже испугался, что он забыл оставить рукопись, но она лежала в тумбочке, в зеленой папке.
Поскольку речь шла о концовке, я полистал последние страницы.
«…Все навязчивее, сильнее и мучительнее становилась мысль, что сам он, лейтенант, явился соучастником убийства и сокрытия его. С каждым днем обвинение это против самого себя делалось четче, и вот уже лейтенант из соучастника превратился в главного убийцу. Сержант и стрелок отпали, как незначительные лица, чьими действиями косвенно или прямо управлял лейтенант.
То, что вначале казалось ему блестящим выходом из положения, наполнилось теперь страшным смыслом. Он понял, что все это сделал угнетенный, подавленный животным страхом. Страх. Для лейтенанта страх был тюрьмой, и, как бы ни уверял он себя, что со временем ее стены рухнут, она становилась все удушливее.
Он молил бога, чтобы беглец вдруг не взялся за старое дело или внезапно умер от болезни – и при этом лейтенант думал не столько о нем, сколько о себе. Если тот попадется или умрет и личность его будет установлена? И потому лейтенант так горячо желал, чтобы тот переменился в лучшую сторону, жил незаметно, тихо. Он невесело усмехался, замечая, как на рыхлой, унавоженной страхом за личную безопасность почве взращивает в себе идеалиста.
Перед Новым годом его еще несколько раз видели стоящего перед сугробом и рисующего линии. Потом он с неожиданной настойчивостью попросился в отпуск и добился разрешения иметь при себе огнестрельное оружие…»
