Текст книги "Глубина"
Автор книги: Ильгиз (Илья) Кашафутдинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)
Вот гений доморощенный! Ему, видите ли, похвала не идет впрок. Начиная так рассуждать, Игорь незаметно разозлился, но вовремя остановил себя. Надо было держаться: не вздыхать, не морщиться, не болтать лишнего, покуда с Еранцевым еще не все ясно. Он, что-то вспомнив, порылся в кармане, вытащил листки.
– Это твои, – протянул он Еранцеву. – Там, на установке, оставил. Интересно, фторорганические соединения… Если ты этим займешься… Это, конечно, перспективно. Да, если синтезировать на основе эмульсий фторорганических соединений кровезаменитель…
– А почему бы нет, – Еранцев метнул короткий, тревожно загоревшийся взгляд, и по нему Арцименев узнал в нем давнего норовистого Мишку, то и дело прибегавшего в школу с какой-нибудь несусветной идеей. – Я знаю, этой проблемой уже занимаются… Но мне нужен многофункциональный заменитель, а не просто переносчик кислорода. Короче, комплексный. Понимаешь? Вот если бы у хирурга было шесть – восемь групп кровезаменителей. Пускать в ход при операциях легче, чем донорскую кровь. Все стало бы проще. И, конечно, надежнее… Скажем, подобрали с вертолета, видят, не дотянет до стационара, начинают оперировать.
– Верно, все очень даже верно, – соглашаясь, сказал Игорь. – Знаю, есть заменители гемодинамического действия. Очень помогают при кровопотере, при ожоговых и травматических шоках. Но ты пойдешь дальше. – Он грустно усмехнулся. – Если вовремя не остановят. Одному тут работы невпроворот…
– А я не дурак, чтобы на одного себя надеяться…
– Вот-вот… Можешь рассчитывать на мою помощь и поддержку.
Оба враз замолчали. Может, способствовал какой-то особенный в поле свет, давящий глаза, застывший, чуть процеженный дымом, он словно существовал сам по себе, отдельно от солнца, чтобы и потом, после заката, малость ослабев, стоять до самого утра. Странное все-таки лето: пожары, дым, сушь.
Игорь остановил машину, вышел и огляделся. Виднелись на косогоре размытые дымом Прудищи – отсюда добрых три километра. Дальше, за двумя прудами, которые, сочно зеленея краями, подолгу удерживали на себе взгляд, пепельно-бледно проступали Каменки. Остальной простор измучен жарой и безводьем. И все же в небе, если сравнить его со вчерашним или позавчерашним, произошла едва уловимая перемена.
Игорь присмотрелся к Еранцеву.
– Как у тебя с деньгами? – спросил он.
– Нашел, когда интересоваться, – не то с упреком, не то с насмешкой проговорил Еранцев. – Через пару дней я буду богат, как Рокфеллер. Да, когда тебе машину вернуть?
– Да ты же на ней как следует не покатался, Миша, – рассмеялся Игорь. – Я не тороплю… А ты возьми да махни на ней в Крым… Ну, сам придумай, куда: Ялта, Геленджик, Коктебель… Денежки загребешь, отпуск за свой счет, Надюше – очередной, она как раз заявление принесла. Море, вино, любовь!.. Твою черную меланхолию как рукой снимет… – Игорь, все больше распаляя себя, так играл глазами, что и Еранцев засмеялся. – При этом, старик, не забудь детективную сторону… Этот… Как его… Пивоваров с опергруппой преследует тебя по пятам… Ты меняешь места ночевок, Наденька заинтригована, она начинает думать, что ты супершпион… Наконец… Встреча на заводе массандровских вин. Дегустационный зал. Входит Пивоваров, переодетый в штатское… Говорит: «Здорово, Миша! Я давно хотел попросить у тебя извинения!..» Вы пьете на брудершафт! Ну, как?..
– Браво! – захлопал в ладоши Еранцев. – Красиво! Публика плачет и рыдает…
10Шематухин и Степка Парфенов искали пропавшего барана. Для начала они выпустили стадо из овчарни на выгон, теперь загоняли обратно. Шематухин, стоявший посреди входа, осматривал каждую овцу, а баранов хватал и проверял даже на ощупь. Бараны, все до единого черной масти, почти ничем не отличались друг от друга. Все они, сколько их пропустил через руки Шематухин, как назло напоминали пропавшего.
Степка Парфенов, громко отдуваясь, щелкал кнутом, гнал к Шематухину немногих оставшихся овец, и ему постепенно делалось не по себе: Степка уже понял, что дело не в баране, но, в чем именно, пока догадаться не мог.
– Все, – устало выдохнул Степка, пнув сапогом последнюю овцу. – Нема больше…
– Степка, – блеснул зубами Шематухин, глаза его горели. – Уж не ты ли меня проклял? Из-за этой, из-за бабы своей. Да разве можно из-за какой-то дуры на мужика беду накликать?
– Что ты мелешь, Гриша, – испуганно сказал Степка, делаясь меньше ростом. – Что я, дьявол какой? Поискал бы там, где запропастился… К дереву, говоришь, привязывал. Может, он попить захотел, травки пощипать.
– Нет, Степка… – яростно сощурился на луг Шематухин. – Нет там барана. Там, видишь, пусто. Провалиться он не мог. Одна ему была дорога, когда он отвязался, сюда… Смотри, я не последний день живу.
Он, по правде сказать, придирался к Степке Парфенову, чтобы маленько вытрясти из того дурь. Он не любил людей, которые, зная про его прошлое, боялись его. И – какое выдержит сердце! – из боязни лезли на рожон. Привыкли где-то у себя брать других криком – тому, кто не научен горьким опытом, кажется, что самый верный способ подмять человека, которого боишься, хотя и не признаешься в этом даже себе, первым накричать на него. И, стоило Шематухину появиться среди людей, кто-нибудь из того сорта выискивался. Сперва, если такой по пьянке или от нечего делать капал на душу черным, чтобы обезопасить себя наперед, Шематухин придуривался, но при первом же удобном случае любого молодца «воспитывал» жестоко: запомни, не на того напоролся.
– Знаешь, что?.. – нервно сказал Степка. – Сто лет мне он не нужен. Хошь, я тебе второго дам, только отвали по-хорошему.
– Если ты, Степка, свинью мне подложил из-за бабы, то зря, – не отступал Шематухин. – Пойми, из-за такого товара, как баба, мужикам друг дружке нервы портить нельзя. Мужик – самое торжественное создание природы. Возьмем хоть тебя. Ты, Степка, хоть дурак дураком, но, как начинается мутация, в голове, смотришь, извилина появляется. Баба думает, ты такой же, как она, на-ка вот, выкуси. Не смей себя приравнивать к мужику. У них у самих дело безнадежное, их мутация не берет. Этих… извилин у них, Степка, нету. У них отсутствует перспективное мышление по этой причине. Что, нравится тебе моя бодяга?
– С чего ты взял? – Степка не мог смекнуть, к чему клонит Шематухин. Он громко высморкался и ярким встревоженным глазом повел на село: кто бы появился, тогда он, Степка, разговаривал бы с Гришей посмелее. Нерешительно буркнул: – С учеными поживешь, рехнешься…
– Это я-то рехнулся? – с усмешкой спросил Шематухин.
– Не-е… Я вообще.
– Знаешь, анекдот есть. Очень даже к слову. – Шематухин оглянулся вокруг, придвинулся ближе к Степке. – Это, значит, едут в автобусе двое: мужик и баба. Он это самое… с получки лыка не вяжет… Ну, бабе это не нравится, она и говорит: «Ты пьяный…» А он спрашивает: «Ну и что?» Она, вражина, опять: «Ты пьяный…» Он еще раз: «Ну и что? А у тебя ноги кривые…» Тут она на его манер спрашивает: «Ну и что?» Тогда он ей отвечает: «А завтра я просплюсь…»
Он затрясся от смеха, потом, с трудом остановив себя, посмотрел на Степку: понравился ли ему анекдот?
– Ну, ты понял, понял? – заглядывал он Степке в глаза. – Он, значит, протрезвится, а у ней все останется, как было, ноги-то не выпрямишь…
– Понял, Гриша, – напряженно улыбнулся Степка.
– Ладно, Степка, – дав тому успокоиться, сказал Шематухин. – За норов тебя уважать начинаю. Не видел, значит, моего барана…
– Пошел ты, знаешь… – сказал Степка. – На кой он мне, баран твой, нужон? Их у меня вон скоко!
– Ладно, – усиленно соображал Шематухин, потеряв интерес к Степке. – Иди, вылови еще одного… Четвертную дам.
– Не надо, не… – замахал обеими руками Степка. – Забирай даром… Для хорошего человека… не жалко.
Он торопливо исчез в полумраке овчарни, и скоро оттуда донеслись топот, чих и кашель ворохнувшегося стада. Оставшись один, Шематухин простонал от боли в голове, зная по опыту, что боль можно размягчить, для этого достаточно выпить полстакана. Но от одной мысли о выпивке ему сделалось еще хуже. Странно, едва он, забегая вперед, думал о том, что будет через час-другой, когда он вернется на шабашку, сердце холодело. Шематухин осмотрелся в поисках какого-нибудь подходящего тенечка – посидеть, а то полежать бы минут десять – и неожиданно увидел мотоцикл с коляской.
– Мотоцикл чей? Фонина? – спросил он Степку. Надсаженно кряхтя, багровея лицом, Степка выволакивал барана. – Что молчишь?..
– Его, Фонина.
– Слушай, Степан, дай отвезу… – ласково понизил голос Шематухин, видя, что порядком надоел тому. – Сразу пригоню назад. А то и этот сбежит.
– Ты у него спроси, – сказал Степка. – Ключ-то у него.
– Та-ак… – Шематухин, бодро ширнув носом, направился в глубь овчарни, нащупал впотьмах дверь клетушки, удостоверился, что «молодой специалист» спит, что называется, без задних ног, и все же осторожно ощупал его карманы. Найдя ключи, радостно зажмурился, вышел к Степке.
– Та-ак, – посмотрел на Степку снизу вверх. – Давишь ты меня ростом. Сделать бы тебя на голову короче, а? Ну, я смеюсь, смеюсь, дурень…
Он, не таясь, показал Степке ключ от мотоцикла.
– А ты у него спросился?
– Ладно, не дури, Степка, – сказал Шематухин. – Со мной, брат, беда, так что будь заодно. Добром, знаешь, отплачу…
Вдруг он, поежившись, с тревожным прищуром взглянул на солнце, чудилось, будто оно светит не с того боку. Потом успокоенно вздохнул, сориентировался – солнце висело там, где положено, – и ворчливо проговорил:
– Тебе, Степка, при твоей должности собаку надо иметь. И не одну.
– Собака есть, – насмешливо сказал Степка. – Если по правде, не собака, одно название.
– А черт с ней, – загораясь надеждой, сказал Шематухин. – Не на выставку. След барана учует, нет?
– А хрен знает, – усомнился Степка. Он догадался, что надумал Шематухин, и участливо зашевелился, видать, не давала ему покоя неразгаданная тайна – что с ним, пропавшим бараном, связано? На нем свет клином, что ли, сошелся? – Давай попробуем с собакой, коли так, – дипломатично сказал Степка, привязав вытащенного барана к изгороди, пошел за собакой в сарайчик, сколоченный из свежих досок за выгоном.
Тем временем Шематухин выкатил из тенечка мотоцикл и, чтобы не разбудить Фонина, толкал его до овражка. Когда увидел Степку с собакой – пес, беспородный, не по времени линяющий, шел измученно и виновато, как на расправу: ни для чего уж негож, – хотел было отказаться от затеи, но не поддался отчаянию.
– Рано еще, брат, помирать, – сказал он псу и завел мотоцикл.
Степка, втискивая себя в коляску, видно было, клял судьбу – езда по кочковатому лугу не обещала ему ничего хорошего. Шематухину показалось, Степка недоволен им.
– Ты, Степка, дай тебе волю, меня, точно, повесишь, а? – крикнул он, выехав на луг. Посмотрел, в этот раз сверху вниз, на Степку, сидевшего в люльке с собакой на коленях. – А зря ты на меня сердце держишь. Только Нюрку да себя срамишь. Если у Нюрки был кто до тебя, не имеешь ты права ее в этом винить. Наоборот, гордиться должен. Теперь мода такая. Если ее до законного жениха никто не трогал, тут, Степка, есть над чем призадуматься. Еще подумать надо, кого ты взял – бабу или не бабу. Если, так сказать, никто на нее до этого не позарился…
– Зануда же ты, Гриша, – усмехнулся Степка. – Тебе бы артистом…
Шематухин направил мотоцикл к запруде, нацелился на дерево, увидев, что вокруг пусто, с ожесточением прибавил газ.
Он, спрыгнув на землю, понял, что искать нечего, и все же заставил себя терпеливо ждать, когда Степка пустит собаку на след. А ждал, оказывается, напрасно. Собака на землю сходить не желала. Степка, злясь, спихнул ее, она тотчас ощетинилась остатками шерсти и зарычала.
– Кого это она учуяла? – ошалело заглядывал под кусты Шематухин. – Эй, кого там носит?
– Ково-ково? – с ехидцей хмыкнул Степка. – Волка она учуяла, вот ково…
– Волка?! – моментально очутившись у мотоцикла, спросил Шематухин. Повел носом, пришел в себя, хмуро уставился на Степку. – Ты не дури! Это все сказки…
– Ей-богу, волк, – подтвердил Степка, отыскав метрах в пяти от дерева пятнышко крови. Пройдя дальше, осмотрел обрывающийся берег, присвистнул – земляной выступ пониже густо пестрел следами. – Иди, смотри. Точно, волк…
Посмотрев туда, куда указывал Степка, Шематухин с угрюмым изумлением, как бы переживая неожиданную и незаслуженную обиду, повернулся в сторону леса.
– Ну, гад! – взвился он.
– Чего уж теперь… Теперь не взыщешь, – поддразнил его Степка.
– Еще как взыщу! – крикнул Шематухин. – Душу выну, едрена твою растуды!..
Степка, стараясь разглядеть на береговой траве волчьи следы, по которым можно было бы определить, в каком направлении бежал зверь, долго шел вдоль реки. Шематухин догонял его. Деревья остались позади, за молодыми побегами ольхи и лозняка стоял непролазный камыш, и тут, на боковине картофельного поля, Степка обнаружил еще несколько четких отпечатков крупных лап. Волк, должно быть, ушел в заболоченные широкие, с километр, камышовые заросли. По ту сторону, плотно синея в дымном воздухе, тянулась круча, а над ней слабо, как летучий пепел – надеяться не на что, – виднелся лес.
– Дальше ходу нет, – сказал Степка.
Шематухин, будто не расслышав его, сунулся в камыш, ожесточенно разгребал его руками, но в пяти-шести шагах, слышно было, оступился. Хлюпала вода, чавкало болото, всхраписто часто дышал Шематухин. Степка невольно напрягся, дожидался крика о помощи, однако Шематухин, чертыхаясь, боролся с болотом один. Наконец он выбрался назад – с одним сапогом в руке, другого не было.
– Хитрый, видать, – выдохнул Шематухин. – Не мог он здесь пройти. Заметал, гад, следы…
– Верно, – поддакнул Степка.
Он с пытливой пристальностью глянул на Шематухина, швырнувшего спасенный сапог – какая в нем, единственном, надобность! – в гущину камыша. Степка никак не мог понять, что кроется за этой шематухинской возней – не для того же человек который час без передыху ищет барана, чтобы только убить время. Прямо кино!
– Собаку надо, – не замечая Степкиной заинтересованности происходящим, сказал Шематухин. – Степка, скажи, кто собаку хорошую держит?
– Таких у нас, в Каменках, нет, – ответил Степка. – Вот в Прудищах, кажись, есть у этого… – он поперхнулся и, отвернувшись, прокашлялся. – Ну, сидел он за лосей… Вот, вспомнил, Хошунаев. Мордастый такой, лосей, говорю, жаканом бил, накрыли его.
– Хватит, – отрезал Шематухин. – Я не прокурор. Я насчет собаки спрашивал.
– Годочка два назад видел у него собаку. Борзую…
– Та-ак. То, что надо…
Они вернулись к мотоциклу. Шематухин, сняв брюки, выполоскал перепачканные на болоте штанины, вымыл ноги, плеснул водой на жаркое лицо, отдышался.
– Поехали, – живо предложил Степке.
– Не-е, – благодушно улыбнулся тот. – Мы с ней, – он показал на собаку, та, поджав хвост, таращила глаза из-под мотоцикла. – Мы с ней своим ходом…
Шематухин сел на мотоцикл, мучительно искал слова, которыми можно было бы закончить разговор.
– Ты, Степка, не серчай… О том, что сегодня промеж нас было, никому ни слова. – И так, ничего не пояснив, замялся, без злости добавил: – Услышу где треп, пощады не жди!..
На то, чтобы повалить барана в люльку, привязать его, Шематухину хватило пяти минут. Он торопливо – день катился вниз – вырулил на дорогу, которую жители Каменок называли верхней, реже – новой. Дорога эта, очень тряская из-за обилия на ней крупной речной гальки, раздражала Шематухина. Когда, свернув на проселок, прямиком сбегающий к Прудищам, Шематухин обогнал девушку, он даже не взглянул на нее. Потом – что-то подсказало, нездешняя – он затормозил. Девушка, как ни в чем не бывало, прошла мимо, была она одета в белую обтягивающую безрукавку, в длинную синюю, чуть ли не до земли юбку. Понизу, под срезом юбки, энергично взмелькивали босые ступни.
Шематухин скользнул по девушке раз-другой глазами, прихлопал пятерней волосы и, дивясь самому себе – надо же, впору ему выть и убиваться, а он, вишь, петушится – отпустил у мотоцикла тормоза.
– Садись, что ли, – грубовато пригласил Шематухин. – А то, часом, ноги сточишь…
– А я, дяденька, уже пробовала с одним ехать, – важно повернув голову, сказала девушка. – Не вышло.
– Это почему же? – обрадованно спросил Шематухин: вон какая, не отмахнулась от разбойной его рожи. – Не в твоем, че ли, вкусе?
– Макси у меня, дяденька.
– Кто-кто?
– Макси, – засмеялась она. – Юбка такая, не видите?
Желания побалагурить, а если девка не из строптивых, договориться о встрече у Шематухина хватало, но он внезапно почувствовал, что его познабливает. Он про себя в шутку подумал, что, может, при виде красивой девушки – по его определению, точная копия какой-то артистки – у него поднялась температура, и все же вынужден был признаться, что живот ему скрутило не на шутку. Он горько усмехнулся и спросил ослабевшим голосом:
– Далеко ли топаешь?
– Вон в ту, кажется, деревню, – ткнула она тонким длинным пальцем в Прудищи. – Вы, может быть, знаете, где там шабашники живут?
– Шабашники… – Шематухин попытался произнести слово так, как получилось у нее, будто она сказала «космонавты».
– Должны знать, если здесь живете, – продолжала она. – Бригадир у них такой…
– Какой такой? – забыв о боли в животе, насторожился Шематухин.
– Дурак с замашками Калигулы…
– Это кто же о нем так неуважительно?.. – оскорбленно спросил Шематухин.
– А что это вы так реагируете? – миролюбиво улыбнулась она. Потом, видно догадавшись, приставила палец ко рту. – Я, знаете ли, пошутила…
– Ладно, ладно, – процедил Шематухин. – Ты лучше скажи, кто такая, к кому приехала…
– Зовут меня Надя, а приехала… – она скосила на Шематухина крупные, хитро заблестевшие глаза – говорить или нет? Внезапно озаботясь, спросила: – А вы не заболели? Вид у вас бледный…
– Еще чего! Покедова! – вдруг ожесточился Шематухин.
Резко крутанул рукоятку газа, мотоцикл взревел, понес его, черного от обиды, в закатную даль.
Она, конечно, могла подумать: что за придурок, хотя, если не криводушничать, на большее Шематухин и не рассчитывал. И смех, и грех – с дальним прицелом заговаривать с девушкой, когда сам себе противен: оборван, нечесан, спиртным за версту разит. Сильно разболелось у Шематухина, теперь боль поднялась выше, под самое сердце. От внезапной, совершенно нелепой мысли – понравилась, отрава! – Шематухин дернулся, как от тока. Сбросив газ, он обернулся, увидел ее, высоконькую, на горушке. Опять пустил машину на всю мощь – протрезвись, образумься, мужик. Прикинь: тебе тридцать шесть с лишним, ну, пускай, для круглого счета, тридцать пять, а ей, поди, нет двадцати…
Шематухин, омрачаясь, окинул взглядом приближавшуюся стройплощадку. Сначала разглядел белую «Волгу», какое-то время вопрошающе сверлил ее взглядом: откуда, чья? На коробке здания шевелились три фигуры, работал подъемник, значит, кто-то скумекал насчет «аварии». Если, не дай бог, Чалымов – во, жук, выкидывает фокусы, после йоговской спячки он мог припомнить, куда направлялся утром Шематухин, а уж связать одно с другим проще простого, – быть драке.
Он лихо подлетел к навесу, резко пшикнул двигателем, ужинавшие, кроме Еранцева и Стрижнева, шабашники молча переглянулись. Шематухин догадался: чрезвычайных происшествий не было. Он широко улыбнулся: надо уметь смеяться как раз тогда, когда хочется плакать.
– Наталья, подкорми его, – сказал он, развязывая барана. – Водички дай… Завтра мы его… – он провел ребром ладони поперек горла, заметил, шабашники встрепенулись. – Деньги, братва, в понедельник, не раньше… Я уж и так, и сяк подходил к Сергею Филиппычу, который мне, знаете, седьмая вода на киселе… Нет, говорит, денег в банке…
За столом приуныли. Надо было, пока кто-нибудь не сорвался, драпать. Шематухин, стараясь казаться спокойным и невозмутимым, привязал барана к столбу, сел на мотоцикл. У него и на самом деле был повод уехать – собрался к Хошунаеву. Чтобы поставить все точки над «и», Шематухин решил, не откладывая, выяснить, к кому – взглянул на дорогу: идет, заноза – пожаловала Надя.
– Кто ждет девку в гости? Звать Надей. Городская…
Под навесом промолчали.
Шематухин подъехал к стройке напротив подъемника, притормозил, свистнул.
– Эй, пассажиры!
На фоне загустевшего неба темно обозначились две головы – Еранцева и Стрижнева, спустя немного показалась третья, незнакомая.
– Чего? – с легкой насмешливостью спросил Стрижнев, уверенный, что Шематухин, по обыкновению, чего-нибудь отмочит.
– К кому из вас Надя должна приехать? – крикнул Шематухин. – Надя!
– Надежда? – ошеломленно откликнулся Еранцев. – Где?
– Вон по дороге топает… – сказал Шематухин.
Еранцев словно бы сорвался вниз, пролетев мимо Шематухина, влез в «Жигули».
– На «Волге», на «Волге» встречай! – кричал ему вслед оставшийся со Стрижневым мужик.
Но Еранцев уже отъезжал.
– Слушай, Стрижнев, – строго выгнув брови, кашлянул Шематухин. – Случайно, не знаешь, кто такой Халигула?
Стрижнев задумчиво сморщил лоб, ничего не найдя в памяти, предположил:
– Танец, может, какой…
– Нет, – помотал головой Шематухин. – Человек какой-то с замашками…
– Может, Калигула? – вмешался незнакомец, судя по тому, как кочевряжится, начальник.
– Годится! – с волнением сказал Шематухин.
– Если Калигула, – задрав голову, пояснил Аркаша, – это, по-моему, древнеримский император. Отличался крайней жестокостью.
Шематухин, сделав вид, что довольнехонек, подмигнул Аркаше, погнал мотоцикл по тропе. И вправду ему полегчало, будто тяжелый камень свалился с души: надо же, как люди стали теперь обзываться. Да обзываются ли? Шематухин повеселел, будто от похвалы: как-никак сравнили его с императором.
Он протарахтел вдоль деревни, спросив у гревшейся на вечернем солнце старухи, где живет Хошунаев, поехал к дому, на который она показала, к третьему с краю.
Дверь была закрыта изнутри, на настойчивый стук долго никто не отзывался. Шематухин, начиная тревожиться и пухнуть лицом – тут, у чужого порога, обостренно припомнились все немилости дня, – хотел уже кинуться к окну, чтобы трахнуть кулаком по раме, но в сенях кто-то свирепо, со стоном закашлялся. Лязгнул запор, дверь отворилась. Перед Шематухиным стоял немолодой мужик, глаза у которого, и без того узкие, от алого солнечного света превратились в щелочки.
– Как живем? – поинтересовался Шематухин.
– Лучше всех, парниша, – приветливо сказал Хошунаев. – Заходи, гостем будешь.
Следом за ним Шематухин прошел в избу и первым делом, пока глаза не свыклись с сумраком, потянул носом воздух: пахнет ли псиной?
Хошунаев молча выставил на середину избы – так, видно, у него велось – табуретку, накрытую сверху заячьей шкуркой. Зажег спичку, раскурив длинную трубку, неподвижно застыл, ожидая, что скажет гость.
– Собака, сказали, у тебя есть, – проговорил Шематухин и затаился.
– Была, человек хороший, – со сдержанным поклоном ответил Хошунаев. – Скоро год, как похоронил… С собакой теперь у меня проруха. Если новую заведу, так уж для души, чтоб одному не помирать.
Шематухин поглядел на его смуглое плоское, как стесанное бревно, лицо, подумал: хитер – не знает, кого принесло, на всякий случай давит на жалость.
– Где сидел-то? – тихо спросил Шематухин.
– Где сидел, там меня уже нету, – сухо усмехнулся Хошунаев. – Выкладывай, зачем пришел.
– Я же сказал: собака нужна.
– Сказано, умерла собака…
– Та-ак… – Шематухин поджал ноги, сел удобнее. – Мне, падлой буду, плевать, за что ты срок отбывал. Сам три срока от звонка до звонка отбыл, так что должен иметь понятие, не мальчик. И если ты хоть вот столечко, – показал верх мизинца, – из нашего сословия, обязан помочь, как братан братану…
– Говори, что надо, – смягчился Хошунаев.
– Наведи, братан, на волка… – глухо проронил Шематухин. – На того… красного…
Хошунаев не удивился, как знал, что Шематухин придет с такой просьбой. На мгновение Шематухину почудилось, что Хошунаеву все известно, он попытался заглянуть хозяину в глаза, но из этого ничего не вышло – непроницаемый взгляд был устремлен вдаль.
– Не красный он, – тихо, будто наглухо закрыв себя для пришельца, сказал Хошунаев. – Седой… Только подшерстка красная… Убить хочешь?
– Не знаю, – выдавил из пересохшего рта Шематухин. – Не спрашивай. Скажи прямо, поможешь?
– Как я тебе помогу, мил-человек, – отвел глаза в сторону Хошунаев. – В лес не хожу. Ты сам-то охотник?
– Слушай, братан… – взмолился Шематухин. – Ни о чем не спрашивай. Я к нему вовсе по другому делу.
Он, не сказав того, что хотел, надолго замолчал. Сомнение, не давшее ему напрямик выложить, в чем дело, было не пустячное. Сказать про деньги или нет?
– Если упущу его, хана мне, – с трудом выговорил Шематухин. – Почему да как, никому не надо знать.
– Слушай сюда, парниша, – вздохнул Хошунаев. – В лес не пойду. С тем волком у меня старые счеты, он запах мой за три версты чует… Я в него картечь всадил, другой бы кто от такого выстрела на месте подох. А этот выжил. Будь он человеком, как-нибудь расквитался бы со мной. Тебе-то чем он насолил?
– Сказал же, не спрашивай! – не выдержал Шематухин. – Я же не исповедоваться пришел. Ну, ладно, – он встал, не скрывая горести, добавил: – Ты хоть место, где он гнездуется, нарисуй… И ружье мне продай… Святоша!.. Ты так всех байками потчуешь?
– Погоди, чай поставлю, – окончательно потеплел Хошунаев, видно, поверил Шематухину. – Я тебе карту дам. Если он не менял логово, знаю, где старое. Вабить умеешь?
– Чего, чего? – вскинулся Шематухин.
– Подвывать, спрашиваю, умеешь?
– Волком, что ли, выть? – наконец понял Шематухин. – Разок пробовал.
– Мало, – сказал Хошунаев. – Ваба, парниша, большое искусство. Этот даже на хорошую вабу голоса не подаст – умный. Ты на волчицу рассчитывай. Она, как и всякая баба, с ветерком в башке… А ружье… – он со значением посмотрел на Шематухина. – Без ружья лучше.
– Так он, говорят, бешеный, – растерялся Шематухин. – Задерет, как пить дать.
– Он не бешеный, – сказал Хошунаев. Он вслушался в эти свои слова, словно проверил, сколько в них правды, и уверенно подтвердил: – Не бешеный… Это один человек сболтнул. Я знаю.
– Все равно сердце не на месте, – сказал Шематухин.
– Ой, парниша. Ты меня под монастырь подводишь…
– Могила, – заверил Шематухин.
– Хорошие ружья конфискованы, – расстроился Хошунаев. – Прямо со списком пришли. У меня три было. Про тулку и забыли.
– Сколько просишь?
– Сколько не жалко. А вообще-то… две сотни, как отдать.
– Ладно, харя бесстыжая, – рассердился Шематухин. – Бери сотнягу, вторую занесу через пару дней. Вот еще что. Научи этому самому искусству…
– Вабе?
Хошунаев достал из запечья что-то тяжелое, завернутое в тряпье, осторожно сдувая пыль со свертка, развернул – в полумраке маслянисто блеснула вороненая сталь. Пока Хошунаев собирал ружье, заглядывал в стволы, щелкал курками, Шематухин положил на стол сто рублей и молча выжидал. Хошунаев оживился, вынул откуда-то старый, в ржавых пятнах патронташ, коротким, пожелтевшим от табака пальцем провел по донышкам патронов.
– Запомни, слева с заячьей дробью, – показал Шематухину. – На правом боку заряжены картечью. Не бойся, что патронташ дохлый. Это мой первый, чистый. Остальные выбросил, чтобы совесть не заела.
– Далась тебе эта совесть, – проворчал Шематухин. – Не тяни резину, давай вабить.
– Можно, – согласился Хошунаев.
В избе быстро темнело, и, когда Хошунаев, застыв напротив окна, приготовился выть, Шематухин поднял на него глаза и опешил. Хошунаева словно подменили. В этом крепком, вроде бы даже ставшем на голову выше человеке, на лице которого сейчас проступило вдохновение, не сразу можно было бы узнать прежнего, осторожного, в самого себя ушедшего Хошунаева.
Вот он, поднеся тяжелую, как из темного камня, ладонь ко рту, держа голову набок, ударился в голос:
– Оу-уы…
Шематухин вслушивался-вслушивался, приоткрыв рот от напряжения, глядел на Хошунаева – теперь уже не оторвать было взгляда от зловеще вдохновенных, выпученных его глаз. Голова Хошунаева тряслась, он выл с придыханиями и, что больше всего поразило Шематухина, сопровождал низкий вой заливистым подголоском, от него-то и накатывала на душу тоска.
Закончив, Хошунаев вроде бы даже уменьшился. Он заново раскурил трубку, выжидательно, как откликнется Шематухин, отодвинулся в совсем темный угол.
– Кха-х… – прокашлялся Шематухин. – У тебя здорово получается.
Для того чтобы выть правдиво, Шематухин расшевелил воображение, пытаясь представить себя среди волчинои ночи: далеко окрест одна тьма, звезд видимо-невидимо, он, стало быть, волк, один-одинешенек. Надо выть, авось кто-нибудь из своих услышит.
– Оу-ыо-о-о…
Почувствовав фальшь – помешали стены, никак не раздвинутся, – он оборвал вой, уставился на Хошунаева: что тот скажет?
– Душу вложи, душу… – наставительно сказал Хошунаев. – Со слезой давай… не горлом, а брюхом пой…
– Что ж, брюхом так брюхом. Эх! – возбуждаясь, крикнул Шематухин. – Раз пошла такая пьянка…
Он завыл. В этот раз выл хорошо, сквозь слезы, будто оплакивал что-то утерянное, не поддающееся возврату. На удивление скоро освоив волчью песню, Шематухин пришел в сильное возбуждение – она, целиком захватив его, рождала необъяснимую тоску, от которой он помимо воли утробно взрыдывал. Наконец устал и в наступившей тишине ощутил присутствие уже не различимого в темени Хошунаева, тот дышал прерывисто, шумно, должно быть, вой понравился ему.
– Не перестарался? – спросил Шематухин.
– Чуть-чуть… – отозвался Хошунаев.
Он включил свет, снова запустил руку в запечье, там что-то зашебуршило. Можно подумать, там целый клад. Хошунаев сдул пыль со свернутой в трубочку бумаги, сорвал с нее нитку, наклонился, позвав Шематухина:
– Запоминай, как искать.
И он, сосредоточенно сморщив лоб, близоруко ткнулся в карту.
В сумерках, когда почти в каждой избе горела лампочка, Шематухин, взбудораженный надеждами на завтрашний день, поехал к себе на шабашку. Над селом стояло намученное дневной жарой небо, и звезды, пригашенные дымком, мерцали нечисто, с дремной ленцой.
Ближе к шабашке Шематухин заглушил мотоцикл, нырнул в густой малинник, царапаясь о колючие кусты, торопливо сунул в траву сверток с ружьем и боеприпасом. Задержав дыхание – нет ли кого рядом, – выскочил снова на тропу, на всю катушку погнал мотоцикл к чернеющему возле пруда дому.
