Текст книги "Глубина"
Автор книги: Ильгиз (Илья) Кашафутдинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц)
– Уведи меня отсюда, – попросил Фонин. – Что я, экспонат, что ли? Я же начальство…
– Ниче, пусть посмотрят, – засмеялся Шематухин. – Если при галстуке, значит, на тебя, гражданин Сутрапьян, не гляди, да? Ну, че таращишься?
– Какой Сутрапьян, чего ты мелешь? – Фонин попытался ожесточить расслабленный голос – Ты, часом, не этот… случайно, не Шематухин?
– Но. Пойдем, выпьем, трезвее станешь.
– А куда это мы идем?
– Ну, работничек, – засмеялся Шематухин. – Дорогу на службу забыл.
– Верно, черт возьми! – обрадованно вспомнил Фонин. – Ладно, уважу тебе барашка.
Они шли к ферме, горбато протянувшейся вдоль вытоптанного оврага, сквозь пыльное лопушье. Овчарня была старой, в соломенной крыше белели жердяные стропила.
Шематухин сумкой с деньгами заслонился от солнца, оглядел дряхлую постройку, досадуя, закашлялся.
– Тебе бы в этой развалюхе пожить с неделю, а! А еще колхоз-миллионер. Кха-х!
– Иди ты… – отмахнулся Фонин. – Много вас таких!..
Неожиданно для Шематухина он вырвался вперед, чуть не запнулся в загоне о корыто с водой, но дальше пошел твердо, почти прямо. Пока Шематухин удивлялся Фонину, тот ловко нырнул в дверной проем и исчез в глубине овчарни. Шематухин сунулся следом за ним и вдруг, вспотев, повернул обратно: изнутри шибанул в нос терпкий овечий дух. Потеряв Фонина, он испугался – никаких разговоров с зоотехником затевать не будет. Опять полез в овчарню, очутился в парном удушливом сумраке, среди горячих овечьих тел. Ладонью прикрыл рот, услышал, как под ногами захлюпала грязь.
– Фонин, мать… – крикнул он.
В конце овчарни светляком мелькнул свет электрической лампочки. Кто-то, дыша с присвистом, приблизился к Шематухину, замер перед ним громоздкой жутковатой глыбой.
– Кого тебе? – спросил мужской голос.
– Фонина, вместе сюда пришли, – невольно сжимаясь, сказал Шематухин.
– Перебрал он, – недовольно пробасил тот. – А я-то думал, с кем это он. Тебя по голосу признал: Гришка-конокрад…
– Ну, полегче… – хотел срезать Шематухин, но в голосе его не было прежней подавляющей силы. – Кто тебе набрехал-то?
– Да это понятно, – неизвестно чему обрадовался мужик. – Ныне одне машины кругом. Так, будь лошадей поболе, ты бы их воровал. Думаю, в кровях это у тебя. Тут к нам цыганский табор прибивался в свое время.
Шематухин почувствовал тугие удары под рубахой и впервые за много лет обильно вспотел от горячего стыда. Он точно не знал, правду говорит мужик или неправду, проверить это никому не удастся, и сейчас вместо злости пришло любопытство: может, на самом деле выпадет узнать о родителях, которых Шематухин никогда не видел и считал пропавшими без вести? По тому, как бойко держался мужик, трудно было угадать, чем он здесь, в бросовой овчарне, занимается.
– Ну, шпарь, шпарь, коли знаешь, кто да что я, да откуда… – весь загораясь, проговорил Шематухин. – Ты, часом, на картах брехать не мастак? Погадай-ка, а? Выпадет мне казенный дом или дальняя дорога?
Он уже свыкся с теменью и в полусвете, брезжившем в прорехи, разглядел здорового малого, который, судя по обмякшей фигуре, порядочно струсил.
– Ну, ладно, – буркнул тот. – Это я так… сдуру.
Шематухин, сразу остыв, шагнул мимо него, наткнулся на прирубленную к углу овчарни клетушку, рванул дверь. Фонин спал, навалившись на дощатый стол. Шематухин подошел к нему, постоял в долгом раздумье: будить или не будить?
Мужик, которого Шематухин так и не опознал в потемках, показался в дверях, и теперь его можно было узнать: это был Степка Парфенов, бывший кузнец, грузный, с увертливыми глазами, он, казалось, обдумывал, как поступить с Шематухиным. Он успел отдышаться, ему оставалось только успокоить глаза и корявые руки – Степка без всякой нужды хватался ими за полу изорванного халата. Наконец он, будто решаясь на что-то, сделал взгляд прицельным.
– Ты меня не бойся, – сказал Шематухин. – Меня ножами полосовали, в больнице семь швов наложили…
– Живучий ты, – с застарелой тоской проговорил Степка. – Жисть ты мне испортил, Гриша…
Степка был женат на той самой Нюрке, которую Сергей Филиппович прежде засватал для Шематухина. До свадьбы тогда не дошло, но до того, как раскрутилось новое судебное дело, Шематухин под видом жениха оставался у Нюрки ночевать, а попробуй такое утаить в деревне. От первых же слухов обо всем этом Степка, говорили, ударился в запой, грозился спалить Нюркину избу, с дружками запирался в кузнице и ковал не то мечи, не то копья, готовя месть.
– Кхе-х! – оборвал молчание Шематухин. – Давай, Степка, жахнем по стакану! Выпьем, братан, на мировую!..
– Не-е, – глухо отозвался Степка. – Несподручно мне с тобой пить. Если с делом пришел, говори…
– Да вот барашка выписали. Шабашникам. Триста тыщ кирпича уложили. Клуб поставили в Прудищах… Этот, – Шематухин легонько потряс Фонина за плечо, – хотел на мотоцикле отвезти…
– Дохлый номер, – усмехнулся Степка. – Тут напрямки до Прудищ, три километра… на веревочке отведешь.
– Ты мне доходягу не подсунь.
– Оне все на один манер, – пробормотал Степка. – Нас толкнули – мы упали, нас подняли – мы пошли…
– До чего ж скотину довели, – сердито сказал Шематухин. – Чего уж мучить, под нож ее всю надо пустить.
– Без тебя уже решили, – становясь все добродушнее, сказал Степка. – Последние денечки доживают. Теперь мода на птицефермы пошла. Так что будет на чем шабашить. – Вдруг добавил круто: – А лучше бы ты зарекся сюда ходить… Жисть везде, а ты пока один. Скажешь, она сама тебя захороводила, так это все быльем поросло.
– Да ты не бойся, – резко поддернув брюки, сказал Шематухин. – Не какой-нибудь сопливый дурак с ней был, а я. Так что цени, Отелло!..
– Ателло, не Ателло, – отрезал Степка. – Но если услышу, что с Нюркой заигрывал или там другие шуры-муры… Гляди!
Шематухин вздрогнул, не поверив ушам: с кем это так разговаривает Степка – с Шематухиным или с кем другим? Он даже растерянно огляделся – нет ли кого вокруг? Никого, кроме Фонина.
Меж тем Степка, не меняя на лице хмурого и строгого выражения, искал при свете, падавшем из клетушки на полегшее стадо, подходящего барашка.
Шематухину уже не хотелось пить, но теперь, после пустого и неприятного разглагольствования со Степкой, надо было спасать душу. Он обошел клетушку, обнюхал все углы, но нигде не пахло едой, а помятая алюминиевая кружка, из которой предстояло пить, была прикреплена к крану бака с водой короткой цепочкой, до того короткой, что иначе как на коленях пить невозможно. Ничего другого, во что можно было налить коньяк, не обнаружилось. А пить из горлышка, да еще без закуски Шематухин даже думать боялся: от одной мысли мутило.
Так что пришлось встать на колени. Шематухин, пока он мучился от всяких неудобств, успел подбить себя выпить целую кружку – не станет же второй раз опускаться на колени. Он налил, приготовился, словно помолился, косясь на темноту овчарни, принялся выцеживать перегревшийся коньяк.
Степка, захвативший конец этого зрелища, молча втолкнул в клетушку черного стриженого барана. Из-за проступавших ребер баран казался полосатым.
– Во тигру приволок! – оторопело сказал Шематухин. – Пострашнее нет?
– Нет, – в упор посмотрел на него Степка. – Не нравится, сам лови. Разрешаю.
– Ладно, – поднялся на ноги Шематухин. – На нет и суда нет. Теперь с ним на дорогу, попутную ждать.
– Не надо, – сказал Степка. – Лужком тебе ходьбы меньше часа. А в машине он от страха побьется… Три дня есть не будет…
– Лужком так лужком, – вздохнул Шематухин. – Господи, прости за все сразу… Значит, пить со мной не будешь?..
– Иди ты, иди, – устало выпроваживал его Степка. – Будь здоров, не кашляй…
И все же какое-то время помогал Шематухину вести барана, который изворачивался, норовил повернуть назад. Уже за оврагом, когда баран, видать, скумекал, что обратного хода ему не будет, Степка перестал лупить его кулаками.
Так Шематухин расстался со Степкой Парфеновым.
На ровном баран шел, стараясь не отстать от Шематухина, замученно озирался, его узкие продолговатые зрачки, казалось, ничего не воспринимали.
Луг впереди лежал сморенный дневным зноем, воздух над ним был сух, кругом все сухое, и нечем горло прополоскать, если же взять правее, там текла укрытая ольшаником небольшая речушка.
Последняя доза выпитого коньяка была забориста. Шематухин разнежился, ласково, почти не дергая веревку, потянул барана в сторону речки, решив сразу нарвать для животины пучок травы. Вспомнил, что сунул начатую бутылку в карман без затычки. Вот уж что нехорошо, то нехорошо – нести бутылку в такую жару. Водка и та выдохнется, а коньяк – напиток особый, верно сказано кем-то, солнечный: на солнце делается забористей, играет и веселится даже сам по себе, пока не отдаст градусы.
Шематухин остановился, вынул бутылку, посмотрел на нее с сочувствием, как на живую. Пошарив по карманам, открыл сумку с деньгами, не было ни клочка бумаги. Он вытащил две четвертные, скрутил затычку. Проделав все это, Шематухин успокоенно спрятал бутылку, несмотря на соблазн немножко отхлебнуть. Он окончательно взбодрился, вышагивал легко: он не какой-нибудь несчастный алкаш, которому дай всю бутылку выпить в один присест, а там хоть конец света, скорее на боковую. Нет, Шематухин уже не тот, у него, как у всякого, кто живет и пьет с умом, своя наука по части питья.
– Да, уметь пить – это, брат, целая наука, – вслух сказал Шематухин. – А есть народ крепкий, совсем не пьют. Но в этом хорошего тоже мало. Это значит, что жизнь ты только с одной стороны, как луну, знаешь. Я вот что думаю, – Шематухин поглядел на барана внимательно. Убедившись, что тот не собирается перебивать его ни действием, ни словом, повторил: – Вот что думаю. Что мне в ней, в водке, нравится? Что она рангов не признает. А все ж таки разбирается, у кого дурная кровь, у кого нормальная. У кого дурная, она у того после водки дурнее становится. Тут уж не показывай дипломов. Начальник, не начальник – все равно, коли в тебе быдло сидит и требует залить по уши водкой или, к примеру, коньяком. Тут уж не надо рыпаться, выставлять себя трезвым, надо пить потихонечку, а то потом хуже будет. Это как с горы скатиться. Лез, лез, надорвался, глядишь, не успел охнуть, лежишь внизу. Хотя чего я с тобой… – Шематухин сорвал с надбровья барана шишку репья. – Сколько вот ты прожил? Не пил, не ел особенно… А что от тебя останется через пару дней? Как в сказке, рожки да ножки. Что жил, что нет. Вот я подумаю об этом, и такая меня печаль пробирает, тут уж спасение только в бутылке. Но пью я, брат, ежели по секрету, не так, как раньше. Не то нутро стало. Отбили мне его, это я на пределе нервов держусь, когда надо кого отпугнуть. Мне ведь финкой в трех местах сквозь желудок саданули, у меня снимок рентгеновский есть, могу показать. Так что, бывает, резанет под лопаткой, аж в глазах темнеет. А как прижмет под брюхом, как прижмет, ну, сил нету терпеть, бежишь, пуговицы на ходу рвешь, все в тебе горит, струя идет кипятком, это особенно после какого сыр-бора…
Шематухина разморило, и на минуту-другую он был готов поддаться сладкой дреме, но для этого надо было добраться хотя бы до первых кустов. Чтобы напомнить себе, куда и с чем идет, Шематухин дергал сумку с деньгами.
День раскалился, дышал настоящим жаром. Воздух, чудилось, стал суше, дым окреп, от солнца тянулся оглушающий свет. Больше всего Шематухин боялся сейчас безразличия, когда ничего не страшно, все теряет смысл и наплевать не только на деньги, будь они свои или чужие, но даже на жизнь: пускай убивают. Такого момента Шематухин решил не допустить и с отвращением ударил себя в грудь.
– Че делает, падла?! – обиженно сказал он. – Я ведь все попробовал: денатурат, политуру… Вот что значит не по чину пить! Получается, что брюхо коньяк этот не принимает. Как говорил один мой кореш, отрицательный резус. У шпаны, брат, свое законное зелье должно быть, и ты ему не имеешь права изменять. Ну, ниче, ниче, посмотрим, кто кого… У, брат, как тихо здесь…
Он оглянулся, смерил взглядом раскаленный, обжигающий простор, выцветшие, сильно осевшие стога и, радуясь, что сумел выстоять, приблизился к речке. Он сразу, еще не дойдя до берега, понял невыгодность его в этом месте: берег, по краям заросший мелкой и крупной ольхой, круто обрывался, а внизу в сочной высокой крапиве темно блестела вода.
Надо было пройти еще метров триста вдоль речки и там, на пологом плесе, где ольшаник кончался, уступая берег густым камышам и лознякам, окаймлявшим запруду, основательно передохнуть. Эту запруду Шематухин знал давно – сюда он частенько приходил с Нюркой купаться.
Он, почувствовав прохладу, торопко зашагал к обозначившемуся впереди, петлей выдвинутому в луг плесу. Баран без испуга, понимающе перешел на бег.
Добравшись до плеса, Шематухин быстро стал раздеваться, кидая одежду куда попало. Перед тем, как привязать барана к крайней ольхе, он опустился на колени, охватил правой рукой баранью шею, левой накинул на нее ремешок сумки с деньгами. Довольный своей шуткой, смеясь, укоротил ремешок.
– Вот так, – азартно сказал он. – Это я картину одну смотрел, «Золотой теленок» называется. Конешно, все это писатели сочинили. А я правду люблю. Ты у меня теперь баран не простой, а золотой… Я могу заснуть, брат, меня могут обчистить, а тебя нет…
Баран терпеливо молчал, только медленно, с вялой ленцой шевелил губами.
– Вас поняли, ваше сиятельство баран, – пятясь к воде, раскланивался Шематухин. – Извиняюсь, не допер, что надо было для полного счастья организовать баранессу. Айн момент, я счас организую насчет покушать…
Под ним вязко зачавкало, и он, шутливо ойкнув, остановился, вдохнул острую болотную прель и зажмурился. Во рту у него пересохло, он нагнулся, словно хотел сбросить навалившийся на голые плечи зной. Так прошел к реке, встал на четвереньки, жадно припал к воде.
Посмотрев снизу на барана, вспомнил про свое обещание, полез в лозняк, надергал травы, выкарабкался на берег и ткнул лакомством в нос барана.
– Рубай, брат, – ласково потчевал он барана. – Ты не дистрофик, но и не баран еще. Тебе бы недельку-другую на хороших харчах пожить. Хоть напоследок. Ты небось годочка два всего пожил, да и те впроголодь, с тебя, конешно, брать нечего, ты не дойная корова, шерсть вот состригли и то не дали пофорсить… А потому, брат, что ты бараном родился. Родись ты свиньей, тебе даже в такой бескормный год было бы дюже неплохо. Свинья, она все жрет. По сравнению с ней ты, конешно, благородная скотина.
Шематухин отвернулся, пятерней провел по мокрому лицу.
– Че киваешь-то? – высморкался он. – Понимаешь, значит… Ешь, ешь. А я бутылку попробую остудить, в воду поставлю. Глядишь, лучше пойдет… Ты не бойся, два дня как король будешь жить, – опять глядя на барана снизу, не говорил, а выкрикивал Шематухин. – А уж потом… извини, брат… Есть тебя будем, поминать. Тут я думал кое-кого проверить на вшивость. Кто сам зальется, кого подпоим… Я им водки накуплю, им нарочно прислуживать буду… – Шематухин зачерпнул пригоршнями воду, поднялся к барану, нагнулся с улыбкой. – Не желаете ли попить? Прошу.
Баран с удовольствием выпил воду из пригоршней, а Шематухину показалось, поддержал игру. И он уже совсем по-родственному потрепал барану шею, прилег подле него, принялся говорить:
– Ты мне не завидуй, что я дольше тебя проживу. Скажешь еще, что я на то и человек, чтобы дольше и лучше тебя жить, но это еще надо доказать. Мне, знаешь, вот так, как с тобой, по душам поговорить не с кем. Может, конешно, сам виноват. Занозистый больно, бывает, зазря на кого бочку качу… Ну, сам подумай, какая муха меня с утра укусила: пришел, электричество отключил. Спрашивается, кому от этого больше вреда? Да тем же духарикам – Еранцеву с Аркашкой. Они там теперь пупы надрывают, а не эти падлы. Они ни хрена в жизни не смыслят. А эти… Нужненко, скажем, с Чалымовым – народ ушлый. Опасный даже, их сразу не раскусишь, но, должен заявить, уж чему-чему, а ближнего своего насквозь видеть я научен, брат. Эти из породы куркулей. Своего не упустят, от чужого не откажутся. А вот чего Еранцеву надо, попробуй пойми. Я попервости думал, что он того… мозги набекрень. Нет, вроде нормальный. Или он на принцип идет? Есть, брат, такие, что на принцип идут не на жизнь, а насмерть. Такие тоже опасные. Они будто топчут других, кто на деньгах, телевизорах и коврах, короче говоря, на богатстве помешался. Они свысока на них с удовольствием плюют. И все ж таки Еранцев к этому сорту не подходит. Значит, не принцип, а что-то еще… Вот ты скажи мне, что у него на уме?..
Шематухин встал, прохаживаясь взад-вперед, морщил вспотевший лоб. На спине и животе его тоже выступил пот, и Шематухин стал поглядывать на воду, но еще не решался купаться.
– …Ниче, пусть надрываются, – оправдывая себя, сказал Шематухин. – Может, поумнеют. Не сейчас, так после. Они, несчастные, небось кирпич прут на себе, а эти, Нужненко с остальной шелупонью, над ними смеются. Хохма, конешно. Куркули, они чужой беде не нарадуются, а я, падла, куда смотрел? Знал же, что кирпича у них наготовлено впрок… Это выходит, я, как бог, поступил. Говорят, кого бог любит, тому на полную катушку заказывает… Ну, ниче. Я вот сейчас приду, электричество налажу, а этим мученьице похлеще устрою… Ниче, дай только очухаться.
Он пошел, перешагивая через кем-то поваленный и слежавшийся камыш, подышал пресной теплынью; прыгнул в воду он не с первого, а со второго захода, возбужденно, с громким покряхтыванием поплыл вдоль берега. Потом, войдя в азарт, решил сплавать в середку. Сперва плыть было отменно хорошо, и от восторга из шематухинской груди сама собой вырвалась песня:
Понапрасну ломал я реше-оточку,
Понапрасну бежал из тюрьмы-ы…
Достигнув середины пруда, Шематухин медленно вытянул ноги, вскинул вверх взгляд, увидел раздольное, нисколечко не жаркое небо с неподвижно повисшей левее солнца белой паутиной.
Шематухин лежал на спине, делался легче и трезвее и никак не мог понять, почему не сразу догадался лезть в воду. Боль в голове унялась. Разворачиваясь так, чтобы свет солнца не слепил глаза, он ненадолго приподнял голову, и до этого погруженных в воду и ничего не слышавших его ушей достигли неясные звуки. На берегу, казалось, что-то происходило. Как раз там, где, если верно сориентировался Шематухин, остался баран. Внутренне похолодев, Шематухин разлепил веки, но из-за яркого света ничего не увидел, только услышал хруст веток и беспорядочный переступ ног. Наконец, когда сквозь желтую, заходившую волнами пелену проступил берег, Шематухин отыскал просвет заливчика, в котором с судорожным хрипом металось что-то темное.
Так толком рассмотреть, что это было, Шематухин не успел. Тело его охватила устрашающая слабость, он медленно, с каждым взмахом рук теряя волю от недоброго предчувствия, плыл к берегу. Сейчас важно было ни о чем не думать, дотянуть, не страшась ждущей его полной тишины, до тверди. Не думать ни капельки или, пока под ним достаточно глубоко, разом все оборвать.
И все же вышел на берег, удивился, что посмел выйти – значит, душа на что-то надеется. Он уморился и вместо того, чтобы броситься искать барана, сел на жидкую теплую грязь.
Уже потом его опять подбросило. Подлетев к ольхе, к которой был привязан баран, он нашел совершенно пустое место. Ничего не говорило о том, что случилось с бараном, если не считать сильно вдавленные в сухую землю, глянцевито поблескивающие следы копыт и копытами оставленные рваные бороздки. Не было вокруг ни куска веревки, ни сумки. На лугу, мирно дремавшем под солнцем, не видно было ни единого живого существа. Одно было ясно: барана взяли силой.
Шематухин, приплясывая вокруг ольхи, непонятно зачем ощупал дерево и вдруг резко, с дрожью в голосе закричал:
– Эй! Лю-уди-и-и!..
Крик, не множась, без эха истлел в сухом воздухе.
Шематухин кинулся одеваться. Он на ходу натягивал майку, но в последний момент вспомнил оставленную в воде бутылку. Опять спустился вниз, вынул из горлышка служившие затычкой деньги, самую бутылку неожиданно для себя швырнул в пруд и, когда она шлепнулась и завертелась, выбрызгивая золотистые струйки, отвел душу длинным матом.
У него заныло в груди, но не от отчаяния и растерянности, которые он пережил только что, а от догадки, засветившейся где-то глубоко внутри. Он не мог бы вслух сказать, что пропажа – дело рук Степки Парфенова, однако злоба, пришедшая к нему после этой мысли, помогла ему стряхнуть с себя гибельную в таких случаях отрешенность.
Шематухин затравленно, с сумасшедшими глазами одолел кручу и все же бежать не стал, похлопав ладонями по торчмя высыхающим волосам, двинулся в сторону фермы.
Матерый все дальше и дальше уносил слишком грузную для него – обессилел – жертву. Он сразу, как только решился напасть на барана, прикинул обратный путь: сперва, не мешкая, перескочить через речку, сухим логом добраться до дороги, там подождать, осмотреться, после чего напрямик двигаться по открытому ползком или перебежками.
Человека с бараном он заметил случайно, отягощенный совсем другими заботами. Разглядел их с заросшего густой лебедой ската – два пятна за ольховником. Он быстро спустился вниз, с любопытством всмотрелся сквозь кружево ветвей в идущих по лугу. Вид барана, безропотно следовавшего за человеком, привел его в возбуждение. И будто не было беспокойной неудачной ночи. Матерый с волнением ожидал, что будет делать человек с бараном. Вообще-то он знал, что люди режут баранов, сдирают с них шкуру, берут мясо, а то, что им не нужно, оставляют на месте. Иногда он, обнаружив приготовления к этому, проползал на брюхе на зады, близко к огородному плетню, за которым барану пускали кровь. Если Матерый видел, что возле людей толкутся крупные собаки, он тут же отправлялся назад. К мелкоте он относился без почтения. И, выждав удобный момент, когда люди уходили, молниеносно перекидывался через плетень и, взъерошенный, страшный, кидался в гущу собачьего пира. Обычно собаки, неистово скуля и взлаивая, разбегались.
В этот раз, не высмотрев поблизости ни одной собаки, Матерый обрадованно подкрадывался к стоянке человека и барана. Осторожно перейдя речку, он прижался телом к урезу берега, выставил над землей только глаза и нос. Ноги его затекали, гулко колотилось сердце, и все же Матерый, боясь пошевельнуться, дожидался, когда человек, пряча нож за спиной, подойдет к барану, начнет нарочито говорить ласковым голосом, чтобы ублажить барана, это хорошо помнил Матерый, наблюдавший, как потом человек рывком отрывает овцу от земли, валит на спину, навалясь сверху, чиркает по вздувшемуся с хрипом дышащему горлу острым лезвием. Но в этот раз человек медлил, мало того, не собирался, кажется, сбить с ног барана. Загораживаясь от слепящего света, Матерый чуть сдвинулся и с жутким замиранием прислушался к шороху камней, попрыгавших вниз к воде.
Невольно подаваясь вперед, боясь, что баран прежде времени забьет тревогу, Матерый собрался в ком. Он догадался, что обнаружен бараном, по стуку копыт и отрывистому чиху он понял еще, что все потеряно, напружинился, высунулся наполовину и тут только заметил: баран один.
Матерый ничего не мог понять, потерянно метал глазами: что делать? Он видел барана, который, осатанело трясясь, нацеливался в него двумя закрученными рогами. В следующий миг баран бросился на него, но веревка, натянувшись, сдавила ему шею. Матерый уже собрался поспешно отступить, потому что не смог сообразить, каким образом он утащит барана, если веревка крепка. Баран продолжал с отчаянным упорством наскакивать на Матерого, остолбеневшего шагах в пяти. Когда баран, загнанно вращая головой, отчаянно ударил копытами, узел не выдержал, развязался, а баран пронесся мимо Матерого, обдав его жаром и духом распаренной шерсти. Матерый пустился вслед, нагнал его, не давая очнуться, подхватил.
Потративший в первом горячем порыве много сил, Матерый теперь задыхался и не нес и даже не тащил барана, а тяжко, с роздыхами волочил по высохшему руслу ручья, поминутно хмурясь от громкого треска закостеневших, сламывающихся стеблей. Наконец, поднявшись на скат, откуда сошел час назад, Матерый обшарил глазами окрестность.
За ним никто не гнался. И все-таки тревожился – впереди лежало целое поле, его надо было перейти скрытно. Матерый, не обращая внимания на боль в изрезанных ногах, приготовился идти дальше.
На шее барана чего-то не хватало. Верно: сумка, цеплявшаяся за сучки, где-то незаметно потерялась.
