Текст книги "Глубина"
Автор книги: Ильгиз (Илья) Кашафутдинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)
– А вы два пальца в рот. Пройдет.
Мучительно стыдно было оттого, что мальчик здесь, лучше бы ушел. Но через мгновение Грахов снова задохнулся, лег плашмя.
Услышав шум машины, он испугался, но встать не смог: земля притягивала. Муть уже схлынула, зато осталась обезволивающая боязнь, что все повторится.
Самосвал въехал во двор.
– Хорошо на свежем воздухе-то, – сказал Леха, увидев Грахова.
– А ты что тут крутишься! – напустился хозяин на Андрюшу. – Марш в избу! Хотя… Погоди. На-ка вот, сбегай.
– Мне же не дадут, – сказал Андрюша. – Не пойду.
– Я тебе не пойду! Сегодня тетя Кланя торгует, даст.
– Ну тебя!
Андрюша заплакал.
– Мать тогда позови, сопля!
– Она опять на речку пошла.
– Что ты с ним, как с неродным, – проворчал Леха. – Скажи как следует, побежит.
Грахов лежал и, слушая, не слышал. Иначе пришлось бы ему заступиться за мальчика. Он вовсе не отрекся от мальчика, который только что участливо возился рядом. Он лишь внушил себе, что, не вмешиваясь, поможет Андрюше больше; ведь хозяин, отказавшись для приличия от своей затеи, выместит на сынишке потом. Так что лучше будет для Андрюши, если он послушается. И Грахов облегченно вздохнул, когда хозяин, припугнув сына ремнем, послал его за водкой.
– Давай сгружать, – сказал Леха. – Ехать мне еще сколько.
– Надумал сразу, что ли, скинуть? – спросил хозяин. – И не думай. По листу буду подавать.
– Не пори хреновину. Я тут до вечера проторчу.
– Давай хоть сена постелем. Добро же пропадает.
Носили и раскидывали сено.
Грахов догадался, привезли шифер. Листы сыпались один за другим, хозяин оттаскивал. Сенная труха, пыль летели на Грахова, набивались в нос, он, не вытерпев, чихнул.
– Доброго здоровьица! – мимоходом проговорил хозяин. – Извините за беспокойство.
И зазевался – несколько листов грохнулись разом, раскололись. Присевшему Грахову видно было, как хозяин бежит к кабине, трясет кулаком. Когда подъемник замолк, донесся резкий голос Лехи:
– Ну и что! Склеишь осколки, продашь.
Однако выйдя из кабины, взялся помогать хозяину складывать шифер.
– Шавров, что же вы самовольничаете? – сказал Грахов, встав на ноги, на всякий случай опираясь на забор.
– Как? – непритворно изумился Леха, застыл с листом шифера в руках. – Как это самовольничаю?
– Вы же раздумали ехать.
– А вы и не помните, – посмотрев на Грахова, как на несмышленыша, ласково сказал Леха. – Вы же сами разрешили. Вот свидетель.
Леха кивнул на хозяина, а тот даже не прекратил работу, не отозвался, мол, и выяснять тут нечего, так было.
Грахову стало одиноко и грустно. Он оттолкнулся от забора, прошагал мимо машины, мимо сарая, на огород. Тропинка повела вниз, на берег, заросший молодым ольшаником, вербами. Грахов не пошел туда, где радостно повизгивала детвора, с разбега влетел в густой тальник, продрался и сразу очутился по колено в воде.
Маленькая мутная речка несла птичий пух и помет. Мелкая и невзрачная, она успокаивала. Словно ее-то Грахову не хватало. Постепенно забывая обо всем, разделся, кинул одежду на кусты. Лег животом на мягкое илистое дно, оставив наверху лишь голову, подпер руками подбородок, вдохнул теплую сырость, горький запах краснотала. Он наслаждался уединением. Он и раньше лечил себя бездумьем. Ни живое, ни мертвое не мешало ему усыпить себя, хотя он и бодрствовал. В такие минуты он становился вне мира, в котором жил, чтобы вернуться в него налегке, словно заново.
Коротко, стомленно заржала в сарае лошадь, в небе протянулся напряженный рокочущий шум реактивного самолета. Но звуки эти жили сами по себе, не трогая Грахова.
Вернулся Грахов в избу успокоенный, прошел к топчану, где оставил галстук, чуть посмеиваясь, слушал, о чем говорит Леха с хозяином.
– …Да он пробежится, клади на бочку тыщи… – говорил Леха, стуча вилкой.
– Новыми?
– Долларами.
– А на кой они мне нужны, доллары эти?
– Вот и я говорю.
– Заезжать-то будешь?
– Смотря как проводишь.
– Я ж тебя не обидел. Хошь, бутылку в дорогу дам?
– Давай. И сыграй мне что-нибудь на прощанье. На этой вот штуке. Дорогая, наверно.
– Не играю я на пианино, сказал же.
– А стоит. Сын играет?
– Мал еще. Пусть стоит, чего ей не стоять. Не корова – есть не просит. Ко мне зять приезжает из города, друзья у него культурные.
– Да, культура, брат, такие деньги требует. Хоть воровать иди.
– Это верно. Держи-ка. Пей, да дело разумей.
Зазвенела посуда, и оба заговорили в один голос. Грахов вышел во двор.
В сарае тихо звякало ведро. Подойдя к двери, Грахов застал Андрюшу за работой: опять мыл коня. Почти забравшись ему под брюхо, увлекшись, старательно водил мочалкой, смывал пену. Только сейчас Грахов заметил, какая у Фаворита гладкая плотная шерсть; и как линии спины и груди, плавно сужаясь у шеи, тянутся вверх, очерчивают точеную голову, но не завершаются, будто бы требуя пространства.
Чувствуя себя лишним, Грахов направился к самосвалу, влез в кабину, нажал на кнопку сирены. Появился Леха, за ним хозяин; вышел из сарая, грустно уставился на Грахова Андрюша.
– Верно, пора и честь знать, – сказал Леха. – Грузить лошадь не будем, пусть на привязи пробежится до Кислянки, речка тут недалеко есть. Там рыбы много.
– При чем тут рыба? – спросил Грахов. – И кто коня привязывает к машине?
– Доподлинно известно, – важно сказал хозяин, – привязывают лошадей, и, ничего, бегут.
– Да и грузить как? – спрашивал Леха. – Там я подгоню к обрыву, делов-то!
– Вы не бойтесь, – вкрадчиво, не глядя ни на кого, внушал хозяин. – У нас улица-то – всего три дома. Если бы из центра выезжать, другое дело. Там пролетарий живет, народ глазастый.
– Пять километров, – говорил Леха. – А то застоится.
– Кончайте базарить, – сказал Грахов. – Я согласен только в том случае, если поедем тихо.
– Как на похоронах, – заверил Леха, отойдя с хозяином в сторонку.
Будто торговались там в сторонке, топтались, кружили, тиская друг другу руки, расходились, снова сходились, лезли целоваться. Наконец Леха оторвался от хозяина, но тот, догнав его, снова обнял, напутствовал:
– На большак не сворачивай. Там сосенковские ездят. Напорешься еще на кого.
Фаворита вывели на корде, заменившей обрезанный повод. В солнечном свете Фаворит казался слепленным из двух половинок: один бок бел и чист, другой, как и был, с плотным налетом пыли.
Леха расхохотался.
– Раз я точно так побрился, – сказал он. – Одну щеку побрил, другую нет, бритва затупилась. Наградил бог волосом, прямо проволока.
Корду привязали слева.
Леха обтер рукавом зеркало заднего обзора, чтобы в пути следить за лошадью.
Выехали за ворота. Леха ехал медленно, как и обещал. Фаворит, приноравливаясь, вышагивал по густой траве, широко, чистым боком к мальчику, бежавшему по обочине. Миновали крайние дома, выбрались на дорогу – луговую, мягкую и ровную. Увидев, как понятливо идет лошадь – не отстает и не спешит, – Леха на лужке прибавил скорость. Фаворит перешел на рысь, косил глазом на мальчика. Андрюша бежал, махал рукой, улыбался ему, но скоро, не успевая за машиной, начал спотыкаться и слышно стало – заплакал, что-то кричал вслед. Фаворит заржал на прощание и потерял его из виду. Корда натянулась, рванула больно.
6НИИ физиологии племенных животных и Сосенковский конезавод жили раньше в согласии. До того момента, пока институтские не потребовали Фаворита. Раньше все делалось по первому телефонному звонку из института – названную лошадь грузили, доставляли сами коннозаводчики. Фаворита отпустили не сразу: время неподходящее. На носу весенне-летние конные испытания, запись на призы.
Надо сказать, против отправки Фаворита был жокей Толкунов. Как никогда ни в одну лошадь, жокей верил в Фаворита, ждал нового сезона. Этот сезон должен был стать для лошади триумфальным. Из фаворита – в триумфатора! Поколебать в этой вере жокея не могло бы даже предчувствие близкой кончины. Но смерть взялась бы за него – о чем будто бы в шутку говорил жокей – лишь со смертью лошади. Где-то далеко притаилась, отстала болезнь, ничем не напомнив ему о себе, не трогала вовсе.
Отпугнул ее человек.
Зимой он лечил лошадь – расправлялся с чужой болезнью, сам того не замечая, лечил и себя надеждой и верой, которые закаляли душу. Фаворит простудился, когда подули обманчиво-теплые весенние сквозняки. Напрасно скармливал ему ветврач антибиотики в толченом сахаре – Фаворит горел огнем. Жокей и конюх Саввич пошептались, смешали камфорное масло со скипидаром, растерли лошадь жгутами, обложили ватой, покрыли попоной. Старый, забытый способ помог. С жаром горячим потом выходила простуда. Медленно спадала температура. К концу второй ночи Фаворит прояснившимися глазами наткнулся на жокея, который спал калачиком на охапке сена. Радостным всхрапом разбудил его, прихватил губами поданные пригоршнями отруби.
Тогда-то в человеке светло, звонко укрепился дух, дав сердцу новое свойство: принимать как радость даже печаль. Первый звонок из института не встревожил жокея. Он предложил послать взамен Фаворита другую, тоже классную лошадь. Но институтские стояли на своем, повторили запрос уже телеграфом: только Фаворита! Завод отказал.
Расцвела весна, пробудила во всем живом соки, и будто от самой отогретой солнцем земли взошли к Фавориту упругие силы. Он тревожно и сладостно откликнулся на запахи, занесенные легким ветром с обновленных далей. Запереступал нетерпеливыми легкими ногами; пронизанный предчувствием скорой борьбы, ударил копытами по молодой траве. Он торопился к ипподромным битвам и тонко улавливал любовь и страсть людей, готовящих его к тяжелой, но желанной работе.
Их он тоже торопил. Расшалясь, покусывал даже кузнеца, хотя и не медлил тот, ковал сноровисто, чисто. Фаворит, похваливая его, дергал зубами за рукав, словно бы говоря: «Знаю тебя, коваль ты хороший. Не расчищай глубоко, не подтягивай чересчур гвозди, не сердись, понимаю, не мне тебя учить. Вот спасибо!..»
И сам кузнец любовался на него, когда Фаворит, чутко сбалансированный ковкой, пустился по кругу.
Так жили в ожидании часа, о котором возвестят праздничные трубы, – от тех зовущих, ликующих звуков усталость забудется, светло накатит, облегчит тело благородный восторг, с каким люди отзовутся на красоту и силу, людьми же сбереженную.
Но вдруг пришло неожиданное, черным по белому:
«Командировать в НИИ… для изучения возможностей улучшения пород верховых лошадей с применением научных методов».
Строгая бумага.
Жокей Толкунов погрузил Фаворита в спецфургон.
Блеснула тогда, первой искрой ужалила болезнь.
Пока ехали лугом, Леха посматривал в зеркало заднего обзора, но видел плохо. Веки тяжелели, надвигалась темень. Хоть и вдвоем распивали последнюю бутылку, Лехе опять досталось больше. Он почти спал за рулем, и глаза уже не различали дороги, улавливая лишь зеленый свет луга.
– Не гони, – дремотным, вялым голосом появлялся сбоку Грахов.
– Домой уже не хочешь?
– Хватит, Шавров, об этом.
– Мне-то что… Я о кукле твоей подумал. Гордячки пошли нынче – мансипированные. Ждать не будет долго. Ты-то хоть физиономией удался, не сразу отвернется. Грамотный, с будущим… У меня, брат, другое. Нельзя мне бабами бросаться. Я их с ходу.
– Как это? – спросил польщенный Грахов.
– Просто. Пока не очухалась. Тили-тили, трали-вали. Баюшки-баю…
– Быстрота и натиск.
– Соображаешь. Жисть коротка, как детская сорочка. Для себя некогда пожить. Вот женишься на Светке, детишки пойдут, тогда скажешь: Леха был прав. Или ты на этой, на тарабановской надумал?
– Тогда мне из института придется уйти, – доверительно сказал Грахов. – Заново все начать.
– Что она умеет-то, тарабановская?
– Чертежница, гравер. В институт готовится. В полиграфический, художником будет.
– Цветочки, значит, срисовывать станет. Ох, наплачешься…
– Давай сменим пластинку, – начиная уставать, сказал Грахов. – Лошадь бежит?
– Куда ей деваться…
Дорога все еще ровная, беззаботно и спокойно лежала под выцветшим небом. Машина плавно катила по ней, мерно, без напряжения, гудел мотор. Сон нападал.
Сильная тряска вывела Леху из забытья. Он заметил: луг кончился, впереди серебрится молодая рожь. Выправил руль, повел машину по дороге и увидел в круглом пыльном зеркале смутные очертания бегущей лошади. Леха знал по опыту, что даже короткий сон снял бы с него тяжесть. Было время, когда он не нуждался в отдыхе вообще. И пил, и работал. Но вот уже год, как Леха, сколько бы ни пил, внезапно просыпался среди ночи. Пошло это с того дня, когда Леха, возвращаясь из Шуваловского леса с дровами, свалился с самосвалом в овраг, перевернулся два раза. Машину отправили в капиталку, сам Леха недели две задыхался и кашлял, хотя и обошлось без переломов.
Леха еще никому не говорил, что будит его страх. Будто что-то большое, мохнатое, сидя на нем, спящем, медленно сползало с него, когда он просыпался. Билось холодным негреющим стуком сердце, и долго держался в груди остаток удушья. И то неясное, что уползало, не уходило совсем, стояло во тьме. Страх накатывал на Леху, и он, тараща глаза во мрак, слушал.
Или бывало так: он летит в темный колодец, чувствуя холодеющей спиной жуткую глубину. Вверху, куда он, падая, смотрит, уменьшается и постепенно гаснет голубой свет неба.
В последнее время Леха припасал на ночь фляжку, отпивал из нее. Это помогало, но тогда в углу начинали тихо петь песню. Судя по голосам, пели девушки, долго и приятно тянулась песня.
А ведь когда-то – Леха еще учился в ремесленном – отец удивлял его, спрашивая, хорошо ли поют ночью девки. Леха до полуночи лежал, слушая вскрики, пугливо вздрагивая от каждого шороха, дожидаясь песни, напрасно. Теперь Леха знал, что отцу чудилось. Когда отец был в силе, все строились, а он, плотник, шабашничал, где только мог. Поили и кормили там, где рубил избу. Больше поили. Приходя домой, отец добавлял, говоря, что там было для плоти, здесь – для души. Сажал Леху рядом, наливал, и пили, пока не кончится. Постепенно привилось. Гулял Леха широко и ненасытно. И вот с годами залегла в нем темная сила. Может, потому, что не хотел и боялся замечать ее, Леха пил по-прежнему много, по-прежнему шумно, по-молодому держался в застольях. Как молодой – почему он и оставался для всех Лехой, хотя уж и было ему под сорок.
Сейчас, сидя за рулем, Леха пожалел себя, слезы скопились в глазах, мешая смотреть на свет. Он ненадолго отпустил руль, потер ладонями лицо. Машина резко вильнула, будто ударилась обо что-то левым бортом.
Леха затормозил. Грахова толкнуло на лобовое стекло.
– Спишь, что ли? – спросил он, морщась от боли. – Пить надо меньше.
– Полегче, – сказал ему Леха. – Ты тоже хорош, когда спишь.
Самосвал стоял во ржи. Грахов вылез из кабины, подошел к лошади. Она застыла, сторожа глазами человека, не подпуская близко, в глубине синеватых зрачков уже не было прежнего терпения. Из запекшейся ссадины на губе, пробив плотную пыльную корку, выдавилась кровь.
Грахов медленно отвязал корду, спиной загораживая лошадь, процедил:
– Езжай один.
– Ты сначала подумай, – уныло проговорил Леха.
– Я уже все обдумал, – сказал Грахов, – и тебе советую. Если найдется, чем думать.
– Вот оно что, – всем телом вздрогнул Леха, стукнул тяжелым кулаком по обшивке кабины. – Ну и топай до Сосенок, а то в кабинетах у вас воздух больно вонючий. Подыши чистым.
Самосвал выехал из ржи, запрыгал по дороге. Грахов, подавив в себе желание крикнуть вслед, неуверенно потянул корду. Лошадь пошла за ним, мягко впечатывая ноги в землю. Грахов обрадовался. И напряженно смотрел на белесое облако пыли за самосвалом, почему-то боясь, что Леха развернется за холмом, поедет навстречу. Разжигая в себе упрямство, он решил и в самом деле пройти пешком до завода.
Впервые за день он радостно и ошеломленно огляделся вокруг. От солнца струился, заливая поля, не жаркий, но сильный еще свет. Изнемогали под сонным теплом далекие одинокие деревья, малые холмы. Коротко набегая, слабый ветер вычесывал из ржи парные запахи.
Грахов глубоко задышал, выгоняя из груди бензиновый дух. Сквозь туман головокружения разглядел вдруг близко сидящую на крупном голом камне пташку. Удивился, не узнав ее, – такая пестрая, с дергающимся хвостиком попалась на глаза впервой. Может, в книгах, когда студентом был, встречалась, но забыл, теперь не вспомнить. Грахов замедлил шаги, чтобы получше рассмотреть птаху, храбро постреливающую хвостом. Лошадь нагнала его, слегка задела щекой за плечо, словно приласкалась. Грахов споткнулся от неожиданности, ухватился рукой за упругую лошадиную шею.
Фаворит давно почувствовал, как смягчилось сердце человека, и в нем тоже рассосалось жесткое напряжение. Он сразу, как только самосвал бросил их вдвоем, понял: шедший рядом человек из-за него, Фаворита, поссорился с другим, уехавшим. Этот отвязал его от железа, выручил. Фаворит шел, четко и раздельно ставя копыта на твердь, будто учился ходить. В опасном беге за самосвалом он отвык от собственных ног, и сейчас каждый шаг был ему желанен.
Так они и шли – человек и лошадь – по тихому полю. Поровну падал на них свет солнца, одинаково мягко, ласково обдувал ветер. Оба пошли быстрее и легче, когда за холмом открылась свежая зеленая пойма, блеснула, притягивая, темная вода.
Перевалив первый холм, Леха хотел вернуться назад, но раздумал. Он знал, что за вторым холмом будет вода: не сама Кислянка, а старая речка. Грахова с лошадью удобно было ждать на ней. Вода приманивала Леху. Он еще у хозяина не зря говорил о рыбе; было у него новое средство, и вот выдался удобный момент испробовать его. В свое время Леха и сетями ловил рыбу, и глушил. Все надоело. Сейчас в жестяной баночке под сиденьем было что-то такое… Не видел он еще, как оно действует.
Поставив самосвал у небольшой заводи, он вышел, осмотрелся. Старица длинно, с поворотами уходила в кочковатый луг, заросший местами мелким кустарником. Вдоль глади водоема узкими полосками бежала светлая рябь, и там, где она тускнела, упираясь в камыш, вода тихо вздыхала. Рыба здесь, заметил Леха, водилась, но не она, тощая в эту пору, нужна была ему. Не ради рыбы, как пищи, а ради опыта приступил Леха к делу.
Достав из-под сиденья банку, он открыл крышку и задохнулся: ядовито-желтый дым прыгнул в лицо. Леха откашлялся, вынул из банки оранжевый марлевый шарик. Скатившись с ладони, шарик упал на землю. Трава вокруг него быстро желтела и увядала. Леха отступил, будто красивая ягода могла взорваться.
Он обрадовался, когда на взгорке показались Грахов и лошадь. Леха постепенно сел у заводи, потупился для приличия, но потом, искоса наблюдая за Граховым и лошадью, сообразил: напрасно суетился. Его не замечали вовсе. Леха сначала удивился, затем испугался, глядя, как идут человек и лошадь, будто думают оба, и думают об одном и том же.
– Сюда, ребята! – как на подмогу позвал Леха, вставая и идя навстречу. Когда же Грахов и Фаворит, вздрогнув, посмотрели на него, добавил, обращаясь к Грахову, который собрался расположиться поодаль: – Ладно, не дуйся. Дураков, что ли, вроде меня не видел?
При этом он не отрывал глаз от шарика, налившегося бурой краской. Испепелив под собой траву, марлевый комочек жег теперь землю. Пока Грахов привязывал корду к самосвалу, Леха приделал к шарику хвост из ниток, подвесил гаечку. Подошел Грахов, отрешенный, прямой. На траве лежали уже три шарика с тремя хвостами разной длины. Леха колдовал над ними: на каждый выдавил по капле светлой жидкости из пипетки. Шарики шипели, вспухали, делались синими. Леха, стараясь выглядеть важно, подмигнул Грахову, который не то уже простил его, не то витал где-то не здесь. Следя за Лехой, не видел его. Он даже не засмеялся, хотя и было смешно, когда Лехины толстые пальцы скребли траву, никак не захватывая белеющие нитки. Он смотрел, как Леха размахивается, как мелькают в воздухе гайки, плюхаются в воду. Леха, кончив метать, накачал резиновый баллон.
Потом он стоял на берегу, из-под ладони наблюдая за водой. Вдруг что-то узкое быстро вспороло воду – зеленая длинная щука метнулась в воздух, выбросилась на мель. Суматошно, будто вода жглась, запрыгали еще две рыбы, затихли в середине круглые, белобокие. Затем сильно, разом зарябило – заплясала, хватая воздух ртами, мелкая рыбешка, подныривала, но какая-то сила выталкивала ее, клала на бок. И плеск стоял как от сильного дождя.
– Переборщил, – сказал Леха, сплюнув. – Дай ведро.
Он спихнул баллон на воду, лег на него животом, набычившись, пытался охватить взглядом всю рыбу, подсчитать.
– А говорят, рыба перевелась, – сказал он. – Уметь надо.
– Чем же это ты? – спросил Грахов.
– Не знаешь или притворяешься? – Леха заплыл на середину.
Грахов не знал и, кажется, знал; пахло чем-то знакомым, но Грахов, теряясь при каждом стуке, с которым падала рыба в ведро, не сразу признался себе, что запах этот слышал в своем институте, в химлаборатории.
– И много препарата надо? – крикнул Грахов, чтобы меньше слышать предсмертный рыбий плеск. – Доза какая?
– Вроде все вы чокнутые, ученые, – раздумчиво и охотно проговорил Леха. – Изобретаете разное, а как в деле употребить – ни бельмеса. Понятно, не для этого изобретали, паразитов этой штукой морят. Клещей всяких. – Он подкидывал на ладони рыбу, взвешивал, кидал в ведро. – А я не дремлю, кумекаю, брат. Врать не буду, не я первый пробую. Застукал прошлой осенью двоих, раскололись. А ваш брат, он сам придумывает, сам же рот разевает.
– А если нас теперь застукают, – встревоженно сказал Грахов.
– Рыбнадзор, что ли? Смеешься? Бог не выдаст, свинья не съест. Свидетелей нет, лошадь не в счет.
Оставшись один, Фаворит в трех шагах от берега тосковал по воде. Привязали его к машине с подветренной стороны, и на Фаворита несло всю вонь мотора. Походив челноком вдоль самосвала, Фаворит вытянул шею над капотом. Леха как раз швырнул рыбу в ведро, загреб короткими руками к другой, подплыв, поднял ее из воды, решил, что мелковата, отбросил и нацелился на третью. Временами река вскипала и, будто из кипятка, выбрасывались в воздух очумелые рыбы. Затихнув, живой плеск снова возникал, разрастался, и вода шла кругами, качая молодой камыш. Фаворит слышал то, чего не могли слышать люди: рыбьи голоса.
Сильнее всех кричала щука, лежавшая близко на мели. Узкий костяной лоб, обсохнув на солнце, почернел, выпуклые глаза подернулись серой пленкой, но рыба еще жила.
Грахов давно уже посматривал на нее, вид большой рыбы пробуждал в нем затаенный инстинкт – легкая добыча сама лезла в глаза. Подобрав тяжелую головешку, он мелкими осторожными шагами сошел вниз. Высоко поднимая ноги, чтобы не шуметь, подобрался к щуке сзади, ударил.
Обозначился в воздухе запах холодной крови, отпугнул Фаворита. Отойдя за машину, он посмотрел в дальний конец старицы. Там раздольно зеленел луг, гладко, как бархат, одевал пологий спад холма, упирался в дрожащую голубоватую линию леса; от него, видел Фаворит, отделились, медленно двинулись пять-шесть точек. Табунок!
Люди не заметили, как обрадовался Фаворит.
– Ого! – откликнулся Леха на удар Грахова. – Во крокодил!
Убитую рыбу Грахов вынес на берег, аккуратно положил на траву.
– Дрова тащи! – крикнул Леха. – Уха будет мировая.
Он плыл к берегу, отгребая рыбу руками, как шугу. Мелкота пугалась, билась еще, но крупная рыба уже не шевелилась, спала мертвым сном.
Грахов огляделся. Берег вдоль воды и далеко кругом не был девственным. Горючего мусора валялось много. Сначала Грахов пошел по кострищам, приносил и складывал возле машины головешки, доски от ящиков, коробки. Два раза он замечал, как смотрит на него Фаворит, кивал головой, обещая заняться им, снова уходил. Набрел на старую одинокую иву. Огромным черным ртом открылось внизу обугленное дупло. Огонь прожег ствол изнутри, вышел наверху, задев основание крепкой ветки. Красные засохшие листья, все еще держась за ветку, позванивали на ветру. Но ива, даже пустая, стояла еще прочно. Пораскидав ржавые консервные банки, Грахов приготовил для Фаворита стоянку.
Леха быстро запалил костер, сел круглой спиной к огню, перебирал рыбу. Самую крупную отбрасывал, швырял в камыш без досады, словно спал и не видел, что делают руки. Грахов прибавил шагу, ступал нарочито громко. И Леха отозвался:
– Крупная, гляди, моментально дохнет. Во какая отрава. Чтобы крупную в пищу пускать, содовой раствор надо иметь. Забыл я это дело. Три процента соды, остальное вода. Так вот и ученым сделаешься…
Грахов разделся, отвязал Фаворита и повел берегом, отыскивая удобный спуск. За обгорелой ивой Фаворит сам высмотрел хорошее место, скользнул к воде, с ходу погрузился в приятную прохладу. Грахов едва поспевал за ним.
– Слушай, – окликнул Леха с берега, – заплыви-ка туда, где травили. Покидай рыбу покрупнее в камыш! Едут сюда…
