Текст книги "Глубина"

Автор книги: Ильгиз (Илья) Кашафутдинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

Встревоженно забилось сердце, разогнало истому. Антон слез с сеновала, вошел в избу. Анфиса стелила себе постель; недавнего смятения уже не видно было в ней.

– На концерт не захотела, – проговорил Антон, хотя были припасены другие слова.

– С чего это ты обо мне стал заботиться? – со скукой сказала Анфиса.

– Да так… Помоги мне в одном деле. Не знаю, как объяснить-то. Деликатность тут требуется, понимаешь?

– Говори, может, пойму, – обиженно отозвалась Анфиса.

– В конкурсе хочу участие принять, – сказал Антон. – Фотографию послать в журнал.

– Портрет, что ли?

– Нет. Сложную задачу надо решить. – Антон усиленно размышлял. – За что вот люди природу любят? Ты, например, за что ее любишь?

– Нравится смотреть.

– А что ты чувствуешь при этом?

– Ну, хорошо мне становится, приятно.

– В общем, тянется душа к ней…

– Тянется. К чему ты клонишь-то?

– Да к тому, что природа – мать всему. Что земля, что ты – одно и то же.

– С навозом бы еще меня сравнил, ненормальный…

– Просто земля живет сама по себе, без разумения… А человеку голова дана, душа. В этом вся разница. А тело из того же материала, из которого камень состоит.

– Понятно, – сказала Анфиса, хотя в голосе слышалось сомнение. – При чем тут я-то?

– Мне вас, девчат, сфотографировать надо. На Пьяной Луке, меж камней.

– Снимай, что особенного-то… – повеселев, проговорила Анфиса. – Нашел из-за чего страдать.

– Лучше утром… Приведи их купаться, назад не торопи.

– Все равно разбегутся, когда увидят тебя.

– А я с противоположного берега буду снимать. Все уже придумано.

– Подглядывать, значит, будешь?

– Настоящие художники, когда замыслы свои претворяют, натурщицу нанимают. Видела «Спящую Венеру»? С кого он ее рисовал?.. У меня условий таких нет. И задача у меня другая…

Подняв затяжелевшую голову, Антон коротко взглянул на Анфису. По сощуренным, насмешливым глазам, по игривой улыбке ее догадался – не так поняла. Подавил досаду, смиренно улыбнулся.

– Сделай одолжение, – сказал он, поднимаясь. – Блажь, конечно. Верно говорят, каждый по-своему с ума сходит.

– Ладно, приходи, – мягко, жалостливо сказала Анфиса.

Среди ночи сон пропал совсем. Антон раза два принимался усыплять себя, считая до ста, но из этого ничего не вышло. Когда в прорехе над головой развиднелась предутренняя серость, Антон соскользнул по лесенке вниз, Кавалер будто ждал его, радостно вилял хвостом, метнулся к нему.

Вышли на тропинку. Розовый свет зари пробивался сквозь туман, густо затянувший край земли. Теплый, прозрачный вблизи пар медленно поднимался вверх, смешивался с мглой.

Предчувствие такого утра, когда накануне дождем напитанная земля будет млеть и дышать под лучами солнца, не давало Антону заснуть.

Придя в фотоателье, Антон быстро приготовил все необходимое для съемки. Легко, без вчерашней грусти собрал свою нехитрую технику. Не в ней, в технике, главное… Протер объективы, проверил, припав ухом к задней крышке ФЭДа, убедился: пленка идет хорошо, не застревает, не царапается.

Вышел на улицу. Заря уже отвоевала себе широкий, красный клок, и свет от нее распространился по небу, отразился в окнах, в мокрой траве. Стараясь перекричать друг друга, будили село петухи.

Пока Антон шел к реке, луга засветились вовсю, а в кустах начали перепархивать, посвистывать птицы. Все вокруг пробуждалось ото сна. Солнце еще медлило показаться, словно дожидалось момента, когда каждая травинка, каждая букашка, стряхнув дрему, нацелятся в его сторону, откуда брызнет первый желтый луч.

Оглядывая чуть подернутые дымком, но уже далеко распахнувшиеся дали, Антон заметил на дороге, темной ниточкой обозначенной на косогоре за селом, одну фигуру, вторую. Двигались они к синему бору, там звероферма.

Антон постоял на берегу, завороженный гладью воды, разделся, не чувствуя озноба, поплыл. Одежду и фотоаппарат держал в поднятой над водой руке, другой греб.

Вынесло его к галечному плесу, и сам не зная, чему радуется, Антон благодарно ткнулся лицом в гальку; прохладные камушки расступились, ударил в нос острый ракушечный запах.

Вылез из воды Кавалер, отряхнулся, удивленно разглядывал хозяина, у которого, казалось, не было сил встать. Собрался уже помочь…

Антон поднялся. Неторопливо оделся, зашагал вдоль берега. Видел, как спокойно, величественно выплывает из зыбкого тумана солнце. Разом озаряются стога, кусты, камни…

Вот она, Пьяная Лука. Названа так потому, что река здесь всю свою невеликую мощь бросает на высоченный каменистый выступ, не одолеет его никак, круто сворачивает. Не один год, а долгие века долбит и точит вода каменную преграду. Летом, осенью, зимой она крупинку за крупинкой вымывает из основания выступа; весной же, войдя в силу, яростно дыбится река, довершает втихомолку проведенную ранее работу. И отваливаются тогда глыбы, падают в кипящую пучину. Потом, как только отшумит половодье, обнажаются раны великана, и смотрит он с высоты на свои поверженные осколки.

Не раз видел Антон: как слезы, струятся по выступу тоненькие, светлые ключи, будто оплакивает одряхлевшая махина давнюю свою первозданность. Сейчас с виду мирно живут они, река и скала, простив друг другу обиды.

Кругами ходит темная вода, омывает округлые камни. Покойно, дремотно застыл выступ, но каждая прожилка на срезе его напряжена, как нерв… И вдруг словно изнутри камня выдавился, взвился в небо живой девичий смех…

В этот день никто не видел Антона. Кое-кто удивился, не найдя на крыльце фотоателье знакомой, ссутулившейся фигуры, рядом с которой дремлет калачиком свернувшаяся собака.

Из всех людей, кого можно было спросить, куда запропастился фотограф, одна Анфиса знала: там он, в своем фотоателье. Ничего, сказала бы она, перебесится, выйдет.

Между тем Антон заканчивал работу.

Первый отпечаток – тридцать на сорок – долго плескался в проявителе. Затем бледно проступили валуны – овальные, округлые, как спины упавших в земном поклоне женщин, и слегка размытые туманом обнаженные женские тела – живое, теплокровное повторение округлых камней.

Часов и реле времени у Антона не было. Проявляя снимок, он вел счет времени по старинке – по ударам собственного сердца. Сорок шесть ударов он насчитал, пока на его глазах возникал мир – от младенчества до зрелости. Этот мир купался сейчас в маленькой кюветке с раствором – твердые камни и уязвимая плоть слились в нем, сроднились.

БЕГА

В канун весеннего сезона, пропустив вперед именитых конников, записал на приз жеребца по кличке Черныш некий Теймураз Бекешин.

Лошадь и наездник – были они от какого-то безвестного завода из Оренбуржья – не вызвали особого любопытства в ипподромной конюшне. Да и сам Бекешин, видать, не чувствовал себя уязвленным, и на людей, и на лошадей, в том числе на фаворита, глядел с добродушным прищуром.

Жеребец его – с хорошей, впрочем, резвостью – в кругу частенько проскакивал, но наездника, казалось, это мало трогало.

И даже когда кто-то вспомнил, что Черныш прошлой осенью, под конец сезона, взял два приза, в конюшне к Бекешину с его конем утвердилось плевое отношение.

Был месяц май.

Из конца в конец ипподрома носились летучие запахи краски, горячего асфальта и стружек. Ипподром спешно наряжали и подновляли, и Теймуразу, выросшему в волжском городке, напоминал он огромный пароход, готовящийся к весенней навигации.

Но все тут – трибуны, флагштоки, свежевыкрашенные кассы тотализатора, даже поле, из которого густо вытянулись зелененькие иглы травы, – навевало на Теймураза скуку. Думки точили его, особенно в праздничные дни, когда люди разъехались по домам, и на ипподроме стало одиноко и тоскливо так, что наездник третью ночь лежал без сна.

Почему-то не в тех местах, где, по мнению Теймураза, он мог нажить врагов, а здесь – на благословенном Кавказе – просыпался он от одуряющей тревоги. Он не знал, в чем причина – в нем самом или в затяжной весне с холодными туманами. Весну, только другую – с плотным осязаемым теплом, с золотыми столбами парного курева в ущельях и провалах, с птичьим гомоном и тугими наскоками ветра на цветущие каштаны, Теймураз ждал трепетно и сильно.

Да, он чего-то ждал, хотя ожидание его не было связано с бегами. Теймуразу, казалось, все равно, победит он или проиграет, – сердце томилось другим, пока не разгаданным, хотя, если по совести, повод был обыкновенным, даже смешным.

Прошлой весной, почти в эту пору, на моздокском Торжке цыганка нагадала ему беду от красивой женщины.

Поверить в это – значит обходить красивых, а был Теймураз Бекешин в том возрасте, когда каждая женщина кажется красавицей, в худшем случае – пригожей. И на самом деле смешно бы было, если бы он, послушав гадалку, вострил глаза в одних только убогих.

Красота и добро богом даются, считал Теймураз, и даются они поровну, – можно ли ждать от красивой женщины чего-нибудь худого?

И сам он был красив той особой суровой красотой, какой наделяют мужчину широкие первобытные степи. И вот получилось, несмотря на правильные думки, смешно: здоровый, сильный парень лежал в постели, не снимая вышитой по вороту полотняной рубахи, мучился бессонницей.

Только к утру тяжелая дрема охватила его, и опять, как прежние ночи, началась какая-то чертовщина. Первым было ощущение полета на коне, знакомое сызмальства, пронизывающее колкой свежестью простора. Он куда-то скакал очертя голову, может быть, – точно не помнил, – к манящей особенным светом звезде, потом… Ему показалось, что кончился сон, пришла явь, – да, чьи-то руки коснулись его рук, и в этом прикосновении было что-то волнующее и подстрекательски-недоброе. Верно, это было что-то прекрасное – вот оно наклонилось над ним безликой тенью, из глубины которой будто просочился голос: «Ты добрый, сильный джигит. Иди первым, приходи вторым…»

Теймураз разомкнул веки, и голос оборвался. Но еще долго держался в нем восторг, рожденный небывалой близостью прекрасного, – только непонятно, приснилось это или было наяву.

Если явь – замучила бессонница, мог и не проснуться, а только чувствовать, не с шуточным делом явилась ночная гостья. Однажды, в Одессе было, приставали к нему и уговаривали «стемнить» в кругу. Игроки в тотализатор. А тут – женский голос.

Чтобы отвлечься и скоротать время, он взял со стола томик Лермонтова, и вдруг его охватила такая тоска по любви – была у него до этого неудачная любовь, – что тихий и чистый гостиничный номер показался монашеской кельей…

Утром, направляясь к деннику Черныша, за поворотом коридора Теймураз услышал голос, вздрогнул.

– А чё твой хозяин в Нальчике делал?

– Лошадь ковал, – ответил конюх Герасим.

– Хорошо ковал?

– А ты у коня спроси, Ушанги. Чё прилип?

– Не охромеет твой Черныш, Гераська?

Завидев Теймураза, идущего по коридору с недоброй угрюмостью, Ушанги, что называется, дал ходу. Этот молодой наглый черкес не первый раз подначивал Герасима, наверное, неспроста. Ушанги был мальчиком на побегушках у Рустама Отия, наездника Карата, нынешнего фаворита.

– А ты что не спишь? – спросил Теймураз.

– Весна… – заговорщицки шепнул Герасим.

– Слушай, – тоже перешел на шепот Теймураз. – Я в городе поживу…

Он, словно боясь опоздать на свидание, торопливо запихнул в кофр одежду, крикнул Герасиму, смазывавшему качалку:

– Этого жука – в шею! Устроюсь – позвоню…

Теймуразу дали просторный роскошный «люкс», и он, рассчитывавший на что-нибудь поскромнее, с непривычки растерялся.

Подавляла холодная заносчивость номера, и, только вспоминая рассказы деда, знаменитого казанского циркового наездника, как тот, будучи за границей, занимал по шесть комнат в отеле, чуточку успокоился.

Хорошо, что он надумал приехать в город. Тут, в Пятигорске, была совсем другая жизнь, даже климат иной. В коридорах, в вестибюле гостиницы, в буфете табунами шастали иностранные туристы, с отчужденно-праздным выражением на лицах.

С неба сходила благодать: чистый, ароматный воздух, гомон и топот наполняли Теймураза Бекешина полным ощущением жизни, и все было внове. Давно надо было ринуться сюда, хоть на время забыть о лошадях, качалках, ногавках и прочих ипподромных реалиях, отвыкнуть от финской бани, куда Теймураз ходил с диким упрямством не потому, что у него завелся лишек – он, слава аллаху, не жокей! – а от жуткой скуки. Баня, она до добра не доведет – сошел же с ума, выпаривая лишние граммы, английский жокей Фрэд Арчер. Мало того – застрелился.

Ну, а от царской палаты – Теймураз чуть ли не враждебно оглядел кровать, холодильник, телевизор и телефон, пальмовидные кусты и тяжелые ковры – на душе не легче.

И он решительно зашагал по яркой коридорной дорожке, на кривоватых ногах, в раскорячку, точно краб. Он немного стыдился своей сломанной, наезднической походки, быстрее сворачивал в толпу, но и в ней, как собака на следу, часто опускал голову, помня зарок не заглядываться на хорошеньких девушек. А иногда, поймав себя на трусости, он даже выискивал в людском потоке красавицу, уверенную в своей неотразимой власти над мужчинами, и делался ядовито-насмешлив, высокомерен, и взгляд его голубых глаз выдержать было трудно.

Был полдень, сухой и теплый.

Теймураз сощурил глаза на полыхавшую красным клумбу с тюльпанами, кумекал заодно, куда бы сходить, надумал: перво-наперво в домик Лермонтова. Хотя и был в нем в прошлый раз, все равно интересно: может, появилось что-нибудь новенькое.

Полчасика потолкался среди посетителей, рассматривавших экспонаты и сам домишко с преувеличенной грустной задумчивостью. В музеях Теймураз задумывался о людях, живших давно: думая о них, он невольно заглядывал в лица других, часто непроницаемые, скорбно-уважительные, но у него не хватало духу у кого-нибудь спросить, как тот относится к такому факту, что вещи – медные, деревянные, бумажные – существуют, а человека, который ими пользовался, нет.

И в этот раз философский интерес его быстро угас, зато пришло неожиданное – сознание родства с поэтом. Родство это, пусть никому не ведомое, основывалось на любви Лермонтова и его, Теймураза Бекешина, к лошади. Нет, у Теймураза не было кощунственного желания равнять себя с поэтом, но ведь одна из страстей Михаила Лермонтова – кони – была понятна и близка. Может, потому только он, Теймураз, проникся этой мыслью, что пятилетним ребенком впервые сел на лошадь в манеже бывшей петербургской школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Это там его, как когда-то Лермонтова, по воле деда учили джигитовке и вольтижировке.

Люди шли и шли, замирали глубокомысленно перед вещами, надолго пережившими великого хозяина, и нельзя было угадать, о чем они думают – о славе ли, о бренности ли человеческого существования. Или все это дань паломнической моде, необходимой для того, чтобы в нужный момент поддержать интеллигентный треп?

Теймураз, однако, отверг это предположение. Почему его самого, не искушенного в поэзии, тянуло сюда, – не потому ли, что он был одним из тех, у кого душа пребывает в тайном сочувствии ко всем насильственно погубленным талантам.

Может, вот этот, жалкий в своем замешательстве, с виду экономист или инспектор, живший незаметно и покорно, носит в сердце святую любовь к Лермонтову за то, что тот жил дерзко, вольно, презрев опалу…

Теймураз отвлекся от мыслей, когда его, как щепу, занесло людским потоком под зелененький навес шашлычной. Он молча отбился от жарких тел, от громкого джаза, особенно, как от чего-то обидного, от парочки, с беспечным удовольствием срывавшей с шампуров поджаренную баранину. Оба – он и она – красивы и, наверное, счастливы. Он, не переставая жевать мясо, целовал маленькое в золотых завитушках ухо девушки, пил из фужера белое вино, и по горлу его, точно шатун, ходило адамово яблоко.

Теймуразу тоже захотелось поесть, только не здесь, – чего же завидовать чужому счастью и этой безоглядной вольной трапезе. Чего завидовать, когда сам в полной силе и волен поступать как заблагорассудится.

С этим настроением он беспрепятственно дошел до ближайшего ресторана, а перед входом внезапно посерьезнел, заметил, что злачное место в том же здании, в котором он остановился. «Машук», – написано было над дубовой дверью гостиницы.

Люкс удивительным образом преобразился в красном свете предвечерья: в обстановке появилась степенность и величавость.

Теймураз сел в мягкое кресло, не желая противиться усталости, откинулся на спинку. Сон быстро надвигался, в приятной истоме проступили виденные днем лица, фигуры, потом все заслонила добрая глазастая голова Черныша. Наездник улыбнулся в дреме, потом затаился, как бы карауля момент, когда невесть откуда берется страх. Черныш медленно удалялся, и Теймуразу чудилось, будто лошадь и впрямь смотрит на него и взгляд ее проникает в душу.

Он проснулся от необыкновенно знакомого запаха горной лаванды, увидел зеленый полумрак и каким-то особым чутьем угадал присутствие женщины в номере. Он не удивился, поразило только, что это самая настоящая явь. Теймураз слегка сдвинул кресло и тотчас заметил, как женщина, застрявшая в светлом проеме полуоткрытой двери, смело шагнула в номер.

– Извините, – сдавленно сказала она. – Я стучала – никакого ответа. А ключ снаружи.

– Кто вы? – тихо спросил Теймураз.

– Юлия… – в замешательстве откликнулась она. – Ну, помните Коктебель, «Элладу». Это я пела…

Она уже стояла в комнате, в мерцающем зеленом свете неоновой вывески, и оттого ли, что в струе воздуха колыхалась легкая занавеска, фигура ее казалась зыбкой тенью, и Теймураз не сразу смог найти кнопку настольной лампы. Оба – Теймураз и Юлия – сощурились на свет, и все же он первым разглядел ее, очень красивую, с тонким лицом, со смолисто-черными, коротко стриженными волосами.

Уже одно обстоятельство – визит красивой незнакомки – заставило Теймураза испытать чувство горечи: не к добру.

– Извините, – произнесла она обескураженно. – Я, наверно, не туда подала… Я вас не знаю.

– Ну, зачем так… – сказал Теймураз. – Вы приходите не в первый раз. Вы меня ищете, я знаю зачем… Только, поймите, я играю честно.

– Да что вы говорите! – вдруг напряглась Юлия. – Я вас впервые вижу. Я пришла к Розанову, администратору филармонии…

– Значит, вы попали не туда…

– Но он сказал, что живет в этом номере. – Юлия сбивалась. – Когда вы поселились?

– Сегодня утром.

– Он уехал, – сникнув, сказала Юлия. – Я сама виновата. Это я копуша…

Она, закрыв лицо ладонями, коротко всплакнула, но быстро спохватилась:

– Извините, я пойду. Так мне и надо, дуре…

В ее голосе не было ни озлобленности, ни горя. Слова: «Он уехал…» – она выдавила с таким надрывом, с таким всеохватывающим упреком, что и Теймураз, еще не понявший, чем провинился администратор филармонии перед этой женщиной, почувствовал себя его сообщником.

– Да не все же такие… – не совсем уверенно сказал он.

– Я вас ни в чем не виню, – сердито сказала Юлия. – Это у вас ко мне есть претензии, – она звонко рассмеялась сквозь слезы и совсем похожа стала на маленькую девочку. – У вас случайно – не мания преследования?

– Может быть, – грустно проронил Теймураз. – Не знаю. Боюсь врачей…

– А смерти не боитесь?

– Смерти?.. Нет.

– А я вот смерти боюсь, – просто сказала Юлия. – Ну, я пошла…

– Подождите, – засуетился Теймураз. – Нельзя же так. Может, он появится скоро, администратор. Ну, ведь он – живой человек, вспомнит, если обещал…

– В том-то и дело – обещал. Я бы опять поехала на целый месяц.

– В Коктебель?

– Не обязательно. Не все ли равно куда. Я пою там, где люди тоскуют.

– Ах, какой подлец, – сказал Теймураз, радуясь ее легкомысленным словам. – Он вам всю малину испортил. Какой он из себя – с усами, с бородкой, в очках?

– Вам-то зачем его знать? Или вы тоже по этой части – из филармонии?

– Я наездник, – серьезно сказал Теймураз. – Я подумал, что вы…

Юлия уже у двери энергично повернула к нему голову, и от нее повеяло волнующей притягательной силой. Ясные и смелые глаза остановились на нем выжидательно.

– Ну!.. – подбадривающе кивнула она точеным подбородком. – Что дальше?

– Ничего… – оробел Теймураз. – Я ошибся.

– Не-ет, не пойдет, господин наездник, – спокойно сказала Юлия, подчеркнуто оценивая взглядом убранство люкса. – Вижу, вы меня не за ту принимаете.

Теймураз, глядя на ее окаменевшее прекрасное лицо, опять струсил, но тут же улыбнулся тихо.

– Что же получается, дорогая Юлия, – медленно, с нарочным кавказским акцентом сказал он. – Вы попали не туда, а я вас принял не за ту. Знаете, шутки шутками. Я никого сюда не звал, а если бы позвал – приготовил бы ужин. Вы же певица. А русская поговорка гласит: «соловья баснями не кормят…» Коль у вас такая невезуха, разрешите хоть как-нибудь скрасить ваше горе…

Теймураз, одетый в красную ямскую рубаху, ввел Юлию в шумный зал ресторана. Несмотря на безлюдье, играл оркестр, перед микрофоном плавно извивался, похожий в одежде с металлическим блеском на инопланетянина, молодой грузин.

Юлия уселась за стол и, совсем не замечая Теймураза, подозвавшего официанта, смотрела на эстраду. Она неузнаваемо повзрослела и без всякой радости и волнения, с деловитой заинтересованностью глядела на сверкающего, как елочная мишура, певца.

– Мне нельзя засиживаться, – отрешенно сказала Юлия, было похоже, погружалась в какую-то долгую думу.

– Из-за артиста этого? – ревниво запереживал Теймураз.

– Нет, нет! – всплеснула она руками. – Не надо о нем больше. Я попросила одну подругу, чтобы посредницей была. У меня ребенок лежал в больнице, я не могла его бросить. Ну, а подружка… Может, он ей не понравился. Может, она ему.

– Ничего не понимаю, – сказал Теймураз.

– А зачем все это тебе? – просто, как если бы была сестрой Теймураза, сказала Юлия. – Не бери в голову… И не заказывай ничего особенного. Мне что-нибудь сладенькое, и все.

– Он тебя охмурял? – мрачно спросил Теймураз.

– Я с ним в Коктебеле познакомилась. Он сидел в «Элладе», ему понравилось, как я пою. Ну, и…

– Что?

– Прислал мне три бутылки шампанского…

– И все?

– Теймураз!..

Он приуныл, закусив нижнюю губу, нетерпеливым жестом позвал официанта. Тот не обратил внимания, и тогда Теймураз стукнул ладонью по столу, и вышло это по-детски капризно, смешно, но Юлия удержалась.

Она сбоку заглянула ему в лицо, и ей стало покойно при нем, располагающем к себе значительностью. Оттого еще больше покоряли его наивность и ревнивое отношение к тому, что касалось только ее. Юлия, чувствуя себя виноватой, потянула за руку Теймураза.

Между тем на эстраду откуда-то выплыла высокая, даже величественная певица. В черном кружевном платье, в пестрой ярмарочной шали, с цыганскими серьгами в ушах – можно подумать, прямо с моздокского базара. Теймураз, что-то вспомнив, взволновался и напряженно следил за крашеным ртом певицы, выдавливавшим неразборчивую песню.

Юлия слушала со скорбным вниманием, горько жмурилась, когда певица явно перевирала мелодию, и внезапно украдкой всплакнула.

– Не надо, – сказал Теймураз, взяв ее маленькую ладонь в свою. – Ты же умница.

– Я еще хуже пою, – призналась Юлия, смахнув платочком слезы.

– Давай выпьем за здоровье твоего ребенка! – предложил Теймураз, когда наконец официант принес заказ.

– У меня их трое, – улыбнулась Юлия. – Если за каждого по глотку – я упаду.

– Я рад, что познакомился с тобой, – сказал Теймураз. Он уже выпил свою рюмку. – Только не понимаю, зачем поешь, когда сама знаешь – плохо поешь.

– Се ля ви, – отмахнулась Юлия. – Что ты ловишь меня на слове? Другая бы низачтошеньки не призналась, а я вот… дуреха!

– У тебя муж…

– А, брось, – отрезала она. – Пока я выхаживала свою команду, он в своей Армении счастье нашел. Проворовался, попал под следствие, приехал, подал на развод. Нам остается пустая квартира, вся мебель и барахло – ему, – ласково, как на несмышленыша, посмотрела на Теймураза. – Не хочешь – запоешь. А петь я все же умею.

– Тебе деньги нужны, – задумчиво сказал Теймураз.

– Я хотела откупиться. Дать, что называется, ему на лапу – и пусть катится. Да вот неудача…

– Ты хотела петь в ресторане?

– Ну да, в каком-нибудь кабачке.

Теймураз заметил, что Юлия смотрит на певицу по-детски восхищенным взглядом, казалось, с завистью. Теймураз оторопел. Стало быть, она лишь пококетничала со своей бедой, а на самом деле ей льстит положение ресторанной певицы. Неужели и она, Юлия, так вот, как эта холодно-надменная деваха, водит задом влево-вправо и с такой наигранной страстью шепчет в микрофон, будто выплевывает шелуху от семечек, слова еще одной неразборчивой песни?

Но Юлия, внезапно поморщив лоб, отвернулась от эстрады.

– Слышишь, как мальчики лабают, – и, смешавшись от пытливого взгляда Теймураза, добавила: – Бедненькая… Не могу больше. Пойдем отсюда…

На улице было тепло и тихо. Шел мелкий дождик. Из сырого сумрака один за другим проступали каштаны.

– Каштаны цветут… – сказала Юлия.

Вдруг оторвалась от Теймураза, звонко колотя каблуками по асфальту, побежала вперед. Теймураз ничего не видел, кроме ее быстро мелькающих ног, а когда очнулся, она уже стояла шагах в тридцати с сорванной веткой каштана.

Теймураз запоздало бросился в погоню, догнал ее, опять кинувшуюся бежать, и обрадовался, когда поймал и стиснул ее.

Потом испугался, разжал руки и отстранился, не веря, что все происходящее – явь.

– А как тебя по отчеству? – спросила Юлия.

– Не выговоришь, – шепотом сказал Теймураз. – И вообще я – засекреченный.

– Ой!..

– Ты баловалась когда-нибудь тотализатором?

– Нет. Только слышала. Это вроде спортлото, да?

– Глупая, – ужасаясь, прошептал Теймураз.

А Юлия, словно забыв о кем, глядела в небо, в направлении Машука, плотно черневшего в разломах туч. Она порывисто замерла в ожидании чего-то.

Теймураз Бекешин смотрел на нее изумленно и уважительно. От нее исходила каким-то чудом сбереженная женская сила, и не верилось, что она, девически сдержанная, неправдоподобно красивая, родила троих детей.

– Юлия… – сказал Теймураз, все еще страшась того, что хотел сказать. – Юлия, я тебе могу помочь…

– О чем это ты? – вдруг повернула к нему бледное лицо Юлия. – Лучше расскажи, о чем думаешь.

– О лошадях, – сказал Теймураз.

Радуясь близости Юлии, касавшейся его теплым круглым плечом, Теймураз рассказывал о лошадях и – с какой-то нетерпеливой тревогой – о тотализаторе. Он с удовольствием отметил, что глаза у Юлии загораются, она шагает все беспорядочнее. Он с особой резкостью в голосе рассказал и о коварстве Рустама, его дружка-приятеля Ушанги, поймав надменный и презрительный взгляд Юлии, понял, что она прониклась к нему участием. Он вспомнил и о женщине, являющейся в полночь с ворожбой, про другую гадалку – с моздокского торжка – нарочно запамятовал.

Юлия захохотала.

– Ох, страсти!..

– Ну, как тотализатор?..

– Нравится.

– Буду… Ну, везет мне… Что ни случай – умора! Знаешь, как я певицей стала? Слушай… Я телефонисткой в межгороде сижу… Кто-то набрал ноль семь, а я веселая была, мурлыкала под нос песенку, да так и подключилась… Слышу – тишина, только я пою. Я тоже замолчала, а потом слышу: «Спойте еще!» Такой, знаешь, властный голос. Я испугалась, думаю, конец: на начальника нарвалась. А он басом: «Ну, чего резину тянете? Сказано, спойте…» А я уж и ног не чую. Ну, спела что-то, не помню. А он: «Не ваш репертуар! И мелодию скверно чувствуете…» Вот так…

Она, замолчав, посмотрела на Теймураза снизу задумчиво.

– Это был Карлсон, – сказал Теймураз.

– Да, очень добрый старикашка, директор… Он меня в хор зазвал. В концертную бригаду послал… Вот я и пришла.

Она сошла с асфальта на темную дорогу в синих дождевых лужах.

– Когда мы встретимся? Мне надо тебе все объяснить…

– А это не треп?

– Ну, что ты! – вспыхнул Теймураз. – Как ты могла подумать…

– Извини… – со вздохом сказала Юлия.

Теймураз шел в гостиницу в тишине опустевшей аллеи, шарил мечтательными глазами по клочковатой темноте гор, ничего не видя под ногами, забредал в дождевые лужи.

Эту ночь он спал глубоко и сладко, как ребенок, а утром поспешно сдал люкс и уехал на ипподром.

В день бегов, как по заказу, чисто и ясно вспыхнуло над ипподромом небо. И после смиренной великопостной тиши все принялось радостно шуметь и гомонить.

Теймураз, вернувшись из ранней проминки, жгуче-свирепым взглядом отбился от наблюдавших за ним наездников. Грудь его, отягощенная ожиданием праздника, враз освободилась и будто со звоном дышала колким ароматом воздуха.

Он передал Черныша Герасиму и даже крякнул, поглядев на жеребца со стороны. С сухой головой, длинноплечий, с великолепными скакательными суставами, Черныш смело глядел на Теймураза.

Пока Герасим, молодой и крутощекий, снимал бинты и ногавки с Черныша, Теймураз испытывал глазами лошадь и уверенно – не подведет! – пошел под солнце. Увидел выезжавшего по второму разу в круг Карата, восхищенно остановился – жеребец, давно не знавший поражений, смотрел зло и презрительно. Рустам, с квадратной непроницаемой спиной, улыбнулся заросшим ртом вызывающе. Карат понесся, по-змеиному тонко прошипели дутые шины качалки.

«Зря я сегодня выпустил Черныша в резвую…» – запоздало подумал Теймураз.

И в подтверждение этой мысли появился, с усмешкой на разбойной роже, модно одетый Ушанги. Теймураз напряженно застыл: «Ко мне?», но Ушанги, скользнув по нему наглыми глазами, тоненьким тенорком сказал:

– С добреньким утречком, Мураз-ага!..

Ушанги, по прозвищу Волосатик, исчез, породив тенорком своим смутную тревогу. Теймураз отмахнулся, но когда в другом конце ипподрома увидел Мадину – столовская официантка, в ярком желтом платье, с румянцем на щеках, темноглазая, ровно бы ненароком оказалась на пути, – тревога не на шутку захлестнула. По слухам, Мадина, тихоня и молчунья, как, впрочем, большинство восточных девушек, состояла в какой-то сомнительной связи с Ушанги.

Она, обычно украдчивая, с виду даже несчастная, сейчас поразила Теймураза броской женственностью. Как свет оттеняет черноту бархата, так платье подчеркивало шелковистую смуглость ее кожи. Томясь от избытка молодости, она поджидала Теймураза, следя за ним из-под длинных вздрагивающих ресниц.

– Что скажешь, девочка? – сказал Теймураз.

Мадина пропустила его мимо себя и, когда старый платан загородил его от посторонних взглядов, сказала:

– День везучий…

– Разве ты играешь? Я думал, только болеешь.

– Я живой человек, – потупилась Мадина.

– Что ты хочешь сказать? – тоже потупясь, спросил Теймураз.

– Ты послушайся голоса, – сказала она прямо, и можно было испугаться ее огромных глаз, блестевших темной колдующей страстью. – Ты ведь добрый, ласковый…

– Мадина!.. – вырвалось у Теймураза, он шагнул к ней, стиснул тонкие горячие руки. – Это была ты…

– Ты не ладишь с людьми, – сказала она. – Если не послушаешься, не будет удачи.

– С людьми? С подонком Ушанги?

– Он дурак. А ты великий наездник, Теймураз… Но ты знаешь Рустама. Не будет тебе удачи!