Текст книги "Глубина"
Автор книги: Ильгиз (Илья) Кашафутдинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)
Во дворе я оглянулся, увидел сад, темные, сочащиеся влагой стволы яблонь, и внезапно застоявшийся в груди вздох перешиб мне дыхание. С ветки ближней яблони, напряженно вытянув шейку, смотрел мне вслед одинокий снегирь.
У ворот я еще раз оглянулся, но снегиря уже не было – видать, улетел к неизвестно где устроившейся стае.
Я уже открыл ворота, когда сзади долетел и полоснул по сердцу крик:
– Дяденька-а!..
Девочка подбежала ко мне, судорожно ухватилась ручонками за полу бушлата. Я хотел было нагнуться или присесть на корточки, но ни то, ни другое у меня не вышло – так сильно задрожали еще не совсем окрепшие после болезни ноги. Я закрыл глаза, чтобы не видеть, как подошедшая вразвалку Клавдюха оттаскивает девочку, – это все, что я смог сделать.
С коротким, сухим звуком захлопнулись за мной ворота. Трудно переставляя ноги, я двинулся дальше.
– Дяденьк!..
В этот раз крик резко оборвался, почудилось, застрял во рту, зажатом сильной ухватистой ладонью.
Сколько уж времени прошло, а все же крик тот я отчетливо вспомнил, приближаясь к Клавдюхиному дому. Как и тогда, начали деревенеть ноги, в разгоряченной голове перепутались мысли, и мне стало совсем жутко при виде проступившего из ночного мрака громадного дома с темными окнами. Казался он всеми покинутым и омертвелым.
Мне захотелось уйти, никого не тревожа, раствориться во мгле осенней ночи, и все-таки я поборол робость и нащупал смутно белевшую кнопку звонка.
Я стоял и ждал. Ни огонька, ни звука. Я держался в сторонке от смотровой дырочки, хотя в темени вряд ли кто мог узнать меня. Я устал от долгого ожидания и почти уверился в безнадежности своей затеи, когда что-то с тихим звоном ударилось о ворота.
– Кто там? – спросил голос, который невозможно забыть.
– Здесь сдается комната? – деланным басом проговорил я.
– Здаеца, – ответила Клавдюха. – Ночью я не пущаю, днем заходите.
– А Фрол Романыч дома? – торопливо выпалил я.
С минуту длилось тягостное молчание.
Клавдюха, должно быть, сообразила, что пришел кто-то из бывших постояльцев. Она затаилась, дышала чуть слышно, и я понял, что она пытается угадать – кто? Потом она завозилась, там, за воротами, почудилось, приникла к ним ухом. Опять звякнуло железо, и мне припомнилось ружье, наведенное Клавдюхой на снегирей. Теперь я точно определил – то Клавдюха держит в руках ружье, и поежился от неприятного холодка.
– Кто ты такой? – не выдержала Клавдюха.
– Неважно кто, – сказал я. – Мне Фрола Романыча надо…
– Нету его, – глухо отозвалась Клавдюха, – уже три года, как помер.
– А Женечка?.. Она-то где?
– Чего ж ты меня дурачишь, писатель, – ненавидяще протянула Клавдюха. – Не трогай меня, ступай Христа ради… А эта… Она, вражье семя, с гольем спуталась, в Сибирь укатила, какую-то ГЭС строить… Теперича одна я!..
Клавдюха произнесла «Теперича одна я!..» торжествующе, с победной растяжкой, словно бы желая хоть этим досадить мне. Даже сквозь плотные дубовые ворота достигла и обожгла меня ее злоба.
Я еще долго стоял в растерянности и задумчивости, слушая, как шуршит на темной крыше Клавдюхиного дома обложной дождь.
Голова прояснилась уже по пути к рынку, и я запоздало оглянулся, охваченный непонятной тревогой, зашагал быстрее. И хотя со мной ничего не случилось, пока я шел по сморенной сном улице, на душе стало легче, когда светло замаячила остановка с двумя-тремя фигурами, замершими в ожидании троллейбуса. Только тогда я понял, что торопился к людям.
ДЖИНСЫ
На имя Вани Кибиткина, самого длинного в Нижнем Талалаеве парня – прозвище Полтора Ивана, – в первоапрельский день пришла бандероль из города Филадельфия.
Бандероль – аккуратный сверток, туго спеленутый прозрачным полиэтиленом, с ярко пропечатанными на боках заграничными штемпелями – заставила поволноваться служителей почты. Заокеанскую посылку с волнением ощупывали, силясь угадать, что в нее вложено.
И все же, сколько ни мяли бандероль, толком предположить, какая вещь в ней лежит, никому не удалось. Решено было с вручением подождать до выяснения обстоятельств: вдруг ошиблись адресом? Или – что ближе к истине – кто-то Ивана разыгрывает, как-никак первое апреля. Почитай, за сто с лишним лет – таков, по мнению старожилов, был возраст Нижнего Талалаева, знакомств с чужестранцами никто не заводил. И уж меньше всего в подобном деле можно было заподозрить Ваню Кибиткина – увальня, копушу, самого тихого, несмотря на могучий рост, парня в селе.
Вечером, когда Иван заглушил под окном избы мотор «Беларуси», на скамейке в ожидании его громоздился участковый милиционер Мамичев, здоровенный, ростом чуть меньше Ивана.
– Привет, дядь Федь! – поздоровался Иван, неторопливо слезая с трактора. – Ты не меня ждешь?
– Тебя, товарищ Кибиткин, – сдержанно отозвался Мамичев.
Иван удивленно – вообще-то его трудно было прошибить – округлил глаза и насторожился.
Мамичеву, должно быть, понравилось, что своим строгим обращением он сбил с толку парня, он встал и начальственно приосанился.
– У тебя, Кибиткин, родственники проживают за границей? – спросил он.
– Не-е, дядь Федь, – уверенно-бесстрашно помотал головой Иван. – Сроду не было, не видел, не слыхал…
– Погоди… – недовольно прервал его Мамичев. – Ишь завелся. Прошу сюда, товарищ Коренкова!..
Светка Коренкова, почтальонша, промелькнув в террасе красным платком, вышла на крыльцо и с недоверчивым изумлением уставилась на Ивана.
– Читай! – распорядился Мамичев.
Светка, неловко переминаясь, переворачивала с боку на бок вытащенную из дерматиновой сумки бандероль, затем стала читать мужским голосом, пропуская звуки через нос:
– Филательфия… Нижни-Тала-лаефо… Кифиткин Ифан…
– Видал, откудова, – не давая дочитать, торжествующе сказал Мамичев. – Давай, Кибиткин, вспомни… Может, запамятовал, не придал значения, может, сдуру или по молодости лет поддался тлетворному влиянию.
– От кого, посмотри-ка, Свет, от кого… – попросил Иван.
Светка, важничая перед ним, нашла фамилию отправителя на бандероли.
– Кифиткин Базили…
– Да это же от дяди Васи! – радостно воскликнул Иван. – От того. Помните, три года назад на пасху приезжал. В моряцкой форме. Он все по заграницам…
– Ну-ка, иди сюда! – насупился Мамичев, подзывая Светку.
Светка, сникая на ходу, подошла к участковому, подала бандероль. Иван заметил, как оттаяло отчужденно-замкнутое лицо участкового, смело подтвердил:
– Точно, от него, от дяди Васи…
– Экие вы дурехи! – сердито посмотрел на Светку Мамичев. – Подняли хай на всю губернию. А ты, Ваня, разворачивай посылку. Поглядим, что за штука. Ежели, конешно, – участковый снова построжал лицом. – Ежели не того… не контрабанда.
Завладевший бандеролью Иван вытащил из кармана стеганки отвертку, остро наточенным ее концом ковырнул полиэтилен.
Мамичев и Светка Коренкова, наклоняясь над посылкой, нетерпеливыми взглядами следили за напористыми движениями отвертки, теперь разрывавшей бумажную упаковку. Наконец в образовавшейся прорехе проступила темно-синяя материя. Слегка переломив на колене продолговатую бандероль, Иван убедился, что в ней нет ничего такого, что может рассыпаться или разбиться, прижал к животу, с треском разорвал бумагу.
– Джинсы, Ваня! – крикнула Светка, едва Иван принялся разворачивать скатанные пожарным шлангом штаны. – Американские.
– А ты откуда знаешь, зануда? – недовольно посмотрел на нее Мамичев. – Все небось по барахолке шляисся.
– Во, хиппово, Вань! – не обращая внимания на участкового, суетилась возле Ивана Светка. – Гляди, фирма какая… Ой, мамоньки!..
– Обнова как обнова, что вертится, шмокодявка! – проворчал Мамичев. – Давай, Ваня, померяй.
Иван расстегнул ремень брюк, но вовремя спохватился, поднялся в террасу.
Мамичев и Светка ждали. Участковый ходил взад-вперед, подбирая носками сапог подтаявшие днем, а сейчас, под вечер, снова заледеневшие комья придорожного снега. Время тянулось медленно, особенно тягуче бежало оно для Светки – не терпелось еще раз взглянуть на джинсы. Когда из террасы донеслось досадливое сопение, Светка, еще не зная, что там делается, тоскливо зажмурилась.
– Малы, что ли? – громко спросила Светка.
– Так и есть, – чертыхнулся Иван. – Не лезут.
– А ты их намыль, – усмехнулся Мамичев. – Без мыла, говорят, они не лезут.
– Бросьте, дядя Федя, – укоризненно подняла подрисованную бровь Светка. – Ему не до смеха.
– Я тут при чем, – сказал Мамичев, – его родственник осчастливил. Габариты не учел.
– Да он меня каким видел-то! – заступаясь за дядю Васю-моряка, показался на крыльце Иван. – Какой я был три года тому… Два мосла, чекушка крови…
– От что деревня с городскими делает, – горделиво подмигнул Светке Мамичев. – Не по европейским стандартам, гляди, вымахал…
Иван стоял, переводя смущенный взгляд с участкового на почтальоншу. Оба они, проникаясь участием к Ивану, оценивающе смотрели на парня, окончательно застеснявшегося от постороннего внимания. Джинсы вообще-то сидели на нем ладно, от них, по длине вполне подходящих, фигура у парня постройнела, и он не казался, как прежде, медведем. Но вот беда, ниже пояса начинались нелады: джинсы не застегивались, где положено. Ни о каком перекрое речи не могло идти – это Иван понял, даже не имея представления о тайнах кройки и шитья.
– Ну, не горюй, Вань, – сказал Мамичев, собираясь уходить. – Не залежатся они у тебя. Только покажи – с руками оторвут. Сотни за полторы.
– За двести… – со знанием поправила Светка. – А то и больше…
– И чего в них такого? – передернул плечами Мамичев. – Матерьял, что ли, особый?
– А знаете, какие они ноские! – сказала Светка. – Ну, и мода, конечно. Это спекулянты цены набавили. Раньше они дешевле были.
– Ладно, Вань, утри им нос, спекулянтам-то, – уходя, сказал участковый. – Они небось ношеные, с чужого заду продают, а твои – новехонькие.
– Продать и дурак сможет, – понизив голос, сказала Светка, видно было, хотелось как-то утешить Ивана. – Ты, если на толкучку надумаешь ехать, обменять попробуй. Свой размер поищи…
Оставшись один, Иван попытался силой приспособить джинсы к нестандартному месту, напрягся бугаем, но не добился нужного результата. Стал снимать джинсы. В правом кармане зашелестела бумага. Иван вынул ее – это было письмо от дяди Васи.
Когда, окончив вечернюю дойку, вернулась тетя Пелагея, Иван по третьему разу читал дяди Васины строки, писанные, судя по неразборчивому почерку, в большой спешке.
Дядя Вася, старпом танкера, зафрахтованного одной американской компанией, отправлялся в очередной рейс из Финляндии в Нагасаки с заходом в Кейптаун, Порт-Элизабет, Коломбо и Сингапур.
Иван, мечтательный с малолетства, силился представить те необозримые, продуваемые шквалистыми ветрами морские просторы, в которых затерялся дядя Вася на своем пятипалубном (помнил Иван рассказы дяди) танкере. То, что раньше было лишь плодом воображения – далекие заокеанские порты, пестрые толпы на улицах чужих городов, острова с пальмовыми рощами, – обрело реальную ощутимость благодаря джинсам, пересекшим океан и попавшим сюда, в Нижнее Талалаево, в избу, в окна которой глядятся российские сумерки.
Босой, в пиджаке, накинутом внапашку, Иван смотрел на горящие в печи березовые поленья, вдыхая дымливый смоляной запах, и по лицу его бродила невнятная улыбка.
Джинсы лежали рядом, на табуретке.
Иван как над чем-то забавным посмеивался над своей недавней горячностью, с какой взялся за примерку. И снова, как было до этого, джинсы ушли из сознания, и снова Иван думал о дяде Васе, который в эти минуты мог думать о своем племяннике Ване, находясь, должно быть, где-нибудь в Южной Атлантике. От этой мысли Ивану сделалось хорошо и счастливо.
В Малоярославец Иван поехал воскресным утром в начале седьмого. На первый автобус, ушедший без пятнадцати шесть, он опоздал из-за бабки Маруси, соседской одинокой старухи, надумавшей притащить к еще сонному, в распахнутой рубахе Ивану двух поросят в холщовом мешке.
Старуха, неизвестно как узнав о предстоящей поездке Ивана на рынок, видно было, едва дотерпела до утра и не сводила с парня умоляющего взгляда, пока тот не взмыкнул в знак согласия.
– Проси по сороковке, отдать можешь за тридцатку, – сказала бабка Маруся. – Продашь поганцев, пол-литру себе купи, за труды…
После ухода старухи Иван забыл о мешке – поросята, видать, заморились в тепле, притихли – и вдруг обернулся на подозрительную возню у порога и поперхнулся чаем. Из непонятным образом развязавшегося мешка, сверкая розовыми пятаками, с любопытством выглядывали оба поросенка. Делая со сна неверные шаги, Иван двинулся к мешку, но поросята оказались смышлеными: разом кинулись в разные углы. Иван долго, творя невероятный шум и беготню, ловил их, и когда вымотался, позвал на помощь тетю Пелагею. Вдвоем кое-как поймали и запихнули в мешок возбужденных, визжащих поросят.
Автобус был битком набит людьми, Ивану пришлось потеснить стоящих на задней площадке, а мешок с поросятами держать между ног.
На дороге, затянутой крепким утренним ледком, автобус дергался и подпрыгивал, поскрипывал старым щелястым кузовом. Ивана не подбрасывало, как других, кто был помельче, – его, что хуже всего, валило, и каждый, кому приходилось выдерживать его вес, начинал молча трепыхаться. Только когда на крутом повороте Ивана повело вбок, откуда-то снизу возник тоненький, но бодрый голосок:
– Ей-бо, задавит, едрена-матрена! Откуль у тебя столько груза?..
Иван, натужась и краснея от неловкости, замахал руками, чтобы выровнять тело, наконец схватился за выемку в потолке, выпрямился.
Щуплая бабка, древняя, почти восковая, высунув из-под локтя Ивана закутанную в черную шаль голову, встрепенулась, блеснула жалостливыми глазами, будто посочувствовала Ивану: шутка ли, такой вымахал! Иван, недоумевая, что она осталась жива, виновато зашевелился, навалясь спиной на молодых ребят, кольцом окружавших своего дружка с гитарой.
– Че на меня глядишь, глазун? – беззубо улыбнулась бабка. – Ты не меня, а поросят обороняй. Мои тоже на полу…
За окном автобуса начинало светлеть, поля очищались от сумерек, скоро совсем попросторнело, и оттого легче и веселее стало на душе. Иван смотрел на апрельский простор, на пестрые – в подтаявшем снегу местами чернела пашня – поля, от нечего делать отгадывая, чьи земли проезжает.
Иван, надо сказать, родом был из города, а сюда попал пятнадцатилетним замухрышкой. Его, бескровного, с потухшим, как у старика, взглядом – обнаружилась у него болезнь, но Иван забыл ее заковыристое название, – везли по этой дороге в Нижнее Талалаево, и он ехал тогда, ничего не видя, ничем не интересуясь, словно его с этим миром уже ничто не связывало. Через полгода – правы оказались врачи, посоветовавшие жить в деревне, – Иван пошел в школу, здесь окончил десятилетку, потом – шестимесячные курсы механизаторов широкого профиля.
Одним словом, прижился на деревне, и на уговоры городской родни вернуться домой отвечал решительным отказом.
Чужепришельцем он себя не чувствовал, ничем таким особо городским, что могло бы вызвать недружелюбие, попрекнуть его было нельзя: свой в доску. Больше того, казалось ему, что родился он здесь, и так оно, пожалуй, было – именно на этих землях Иван после длительного болезненного безразличия ко всему заново открывал мир. Природа, правда, будто подшучивала над ним, найдя его удобным для своих причуд: то был доходягой, то стал задевать головой потолки.
Небо над полями поднялось высоко, засветилось чистой апрельской синевой. Автобус ходко побежал по стеклянно-гулкой дороге, не сбавляя скорости и на ухабах. Он въезжал на горушку, на которой развиднелись старые ракиты, – скоро Среднее Талалаево.
Про это село рассказывали всякие забавные небывальщины, и верно, Среднее Талалаево уже своим развеселым видом подтверждало свою славу. Каждая изба, какую ни возьми, была обнесена невысоким забором – штакетником, каждая хвасталась наличниками с рисунком – резьбой, и все же самой парадной частью, проще сказать, лицом избы тут почему-то считалась крыша.
Иван с радостным возбуждением потянулся к окну, и сразу, одним взглядом, окинул половину села, хорошо видные с высоты крыши: зеленые, голубые, алые, красные. Они холодноватым, оледенелым в утреннюю стужу блеском притягивали взор.
На здешней остановке толпу, решившую взять и без того переполненный автобус штурмом, шофер осадил отчаянным криком, а утихомирил явным враньем: идет, дескать, следом дополнительный автобус.
Когда трогались, на заднюю площадку все же чудом втиснулся пассажир – крепенький дедок с алым носом, успевший поддать с утра. Едва освободившись, дедок замурлыкал какую-то песенку, а заметив ребят с гитарой, пристал к ним с требованием сыграть.
Парень с гитарой, поглядевший, сдернул с плеча атласную ленту, пробуя струны, нерешительно провел по ним пальцами.
– Айда, пострелы! – стукнул тяжелой обуткой дед. – Ну, воробьи, давай…
Парень, перестав томиться робостью, вдруг мощно и туго ударил по струнам.
Хачу мужа,
Хачу мужа,
Ха-ачу мужа я…
Принца, герца, аль барона,
или короля-а-а…
На повороте автобус метнулся, и увлеченный зрелищем Иван ощутил, как мешок с поросятами уползает от его ног к другим. Пока он прикидывал, что следует предпринять, на мешок, должно быть, кто-то наступил – снизу поднялся перебивший гитару и голос певца поросячий визг. Краснея от стыда, Иван приготовился опуститься на корточки, чтобы нашарить мешок, но все обошлось. После минутного галдежа и зубоскальства мешок с поросятами выпихнули к ногам Ивана.
Между тем впереди показалось Верхнее Талалаево, минут через двадцать, стало быть, будет рынок.
Когда Иван, неся на плече поминутно трепыхавшийся мешок, а под мышкой – завернутые в газету джинсы, втиснулся в маленькие задние ворота, было уже тесно. Иван вошел в маленькие воротца, с ходу очутился в толкотне и давке. Здесь, в этом углу, торговали коврами, обувью, а пожилые цыганки – ярко-красными шарфами.
Солнце, набирая апрельскую высоту, незатейливо, но ободряюще пригревало, и оттого, должно быть, так хорошо было людям, что-то продающим, что-то разглядывающим и покупающим, – в первые минуты Иван, ошалевший от базарной сутолоки, не заметил ни одного угрюмого лица. Все были довольны, все улыбались друг другу – и те, кто предлагал и разворачивал товар, и те, что топтались перед товаром, а уж о тех, кто примеривал и показывал обнову, и говорить нечего.
Сначала Ивану надо было пообсмотреться. Народ быстро менялся, и постепенно Иван стал отличать залетных, случайных посетителей от завсегдатаев. Первые, заметил он, бестолково кружились в людском водовороте, лезли то туда, то сюда, почти не застаиваясь, с разбегающимися и удивленными глазами. Завсегдатаи никуда не торопились – они неспешно, не бранясь даже на чересчур лихо продирающегося нахала, переходили от одного места к другому, сосредоточенно изучали товар, видать, производя в уме сложные прикидки и расчеты.
Начиная ориентироваться, Иван протолкался в плотную толпу, состоявшую в основном из молодых парней и девчат. Он почувствовал благоговейный дух – тут двигались впритирку и разговаривали вполголоса – и стал присматриваться к товару.
Здесь продавали джинсы.
На какое-то время Иван растерялся. Вывел его из оцепенения рыжий парень в надвинутой на брови малюсенькой, сморщенной шляпе. Молча подняв к лицу Ивана руки, на пятерне которой сверкал стальной браслет с часами, он таинственно сказал:
– «Сейко»…
– Чего? – напрягся Иван. – «Чайка»?
– «Сейко»… – бесстрастно повторил рыжий. – Японская фирма. На всю жизнь.
– Сколько просишь? – поинтересовался Иван.
– Три…
– Чего так? – удивился Иван. – За трояк, что ли?
– Триста, деревня, – рыжий разочарованно убрал из-под носа Ивана часы. – С луны свалился!
В ответ Иван округлил глаза, с запоздалым любопытством уставился на часы и, не найдя в них ничего особенного, согнал с лица озадаченное выражение.
– Триста! – проговорил он с веселым добродушием. – Золотые?
Рыжий, не удостоив ответом, исчез в толпе.
Иван двинулся дальше, но передвигался с трудом. Мешали ему полушубок и мешок, хотя поросята уже не копошились и не подавали больше голоса – умаялись либо почувствовали многолюдье.
Иван остановился. Кто-то удерживал его, ухватившись за мешок.
– Погоди, дорогой, – возник сбоку востроносый, продрогший до синевы на щеках грузин. – Шубу продашь? Снимай, дорогой, бери полторы сотни. По рукам?
Деловит и напорист, он не дал Ивану вымолвить слово, стал тормошить полушубок, отвернув полу, пощупал закоченевшей рукой шерсть.
– Двыстэ, – умоляюще и одновременно требовательно смотрел грузин на Ивана. – И магарыч.
– Сам-то в чем пойду? – растерялся Иван. – Одна она у меня…
Полушубок у него и на самом деле был хорош, и грузин еще не скоро отошел от него, все примеривался и прицокивал языком.
– Ай, какой нехороший, одну надел, вторую забыл, – крутился он рядом, – хороший парень, продашь, быстро поедешь, вторую найдешь.
Немного очухавшись от первых наскоков, Иван набычился:
– Не могу, дяденька, не могу, понимаешь…
– Как не понять, понимаю… – обиженно сказал грузин. – Я подумал – спекулянт. Вижу, не спекулянт, а глупый. Деньги не берешь.
Оба остановились среди уймища народу, оба поняли, что купля-продажа не состоится, возбужденно стали расходиться в разных направлениях.
Иван разглядел чье-то отрешенно-ласковое лицо, еще чем-то неуловимым поразившее его, заторопился – тот прижимал к груди новенькие джинсы с яркой картонной бирочкой. Иван догнал парня, дотронулся до его локтя, спросил:
– Что за штаны?
– Штаны… – ласково смерил его взглядом парень. – Это на тебе штаны! А у меня «асфальт-джинсы». Оригинал. Тройная крученая нитка, понял?
– Сколько просишь?
– Две тридцать… – обронил парень.
Иван, задумчиво цепенея, отстал от него, потом с интересом – может, кто будет брать? – кинулся догонять, не догнал – его оттеснили.
Успевший притомиться от непривычной толкотни, Иван принялся искать скотный ряд. Если опорожнить мешок, продав поросят, мелькало у него в голове, можно будет подольше потолкаться на пятачке и набрести на подходящие джинсы.
Он выбрался к скотному ряду и сразу увидел маленькую старушку, ехавшую вместе с ним в автобусе. Она торчала среди прочего люда в терпеливом ожидании покупателя.
Иван вернулся в толпу, отдавшую предпочтение изысканному и дорогому товару. Толпа рассосалась и даже разветвилась: в просвете между двумя киосками устроили что-то вроде примерочной.
Деловитая спозаранку базарная сутолока становилась все более праздной, все чаще раздавались смех и веселый говор. Даже те, кто с утра был озабочен, что-то соображал, словно начали участвовать в обязательном празднестве.
С прибытием очередной дальней электрички парней с фраерской внешностью прибавилось, появились и девчата-торговки. Джинсов попадалось много – поношенных и новых, стиранных до голубовато-молочной белизны и, казалось, совсем никудышных, с заплатками.
Иван наконец освоился с обстановкой, сорвал со своих джинсов газету, выставил фирменную нашивку напоказ.
К нему стали подходить, спрашивать, сколько просит; в ответ он виновато улыбался, говорил, что отдает в обмен на другие джинсы, размер пятьдесят четвертый.
Затем Иван, увлекшись сценой купли-продажи, надолго застрял в одном месте.
Старушка в потертом драповом пальто и старенькой меховой шапке, стоя рядом с длинным, чуть ли не выше Ивана, юнцом, робко, со стыдливой неловкостью щупала джинсы. Джинсы были новенькие, длинные, с медными бляшками. Долговязый, бледнея от волнения, не спускал глаз со старушки, дотошно и недоверчиво мявшей то одну штанину, то другую. Продающий, уже виденный Иваном ласковый парень, с приветливой улыбкой поглядывал на старушку и, подзадоривая долговязого, подмигивал ему. Тот наклонялся над старушкой – ей, видно было, никак не удавалось перебороть сомнение, – требовательно повторял: «Бери!»
Наконец старушка перевела дыхание, полезла рукой в подкладку пальто.
– Че-то уж больно дорогие, – бормотала она, копаясь в подкладке. – И краска у их слабая. На три стирки не хватит. Еще и длинны…
– Ну, что ты болтаешь, бабушка, – сказал долговязый. – Ничего не смыслишь, а болтаешь. Они от стирки лучше становятся.
– Ладно уж, – смутилась старушка.
Пока она, вынув деньги, отсчитывала сто восемьдесят рублей красненькими десятками, парень и дружки его, посерьезнев, принялись наперебой советовать, как и чем стирать джинсы, что делать, если они начнут «садиться».
– Это ничего, что они длинные, бабушка, – сказал кто-то. – Внук-то еще в росте…
Шутка многим понравилась, вокруг старушки прокатился смех.
– Ишь брехло, – улыбнулась старушка, сосчитывая деньги по второму разу.
Внук раздраженно смотрел на ее негнущиеся пальцы, которыми она с трудом загибала уголок десятирублевок. Ему, видать, было неловко за свою медлительную, малосильную бабушку, и он поплевал на пальцы, будто приготовился забрать у нее деньги.
Иван придвинулся ближе к старушке, такой малюсенькой и усохшей, что окончательно проникся сочувствием к ней.
– Какой размер носишь? – побледнев от решимости, спросил он у долговязого.
– Пятьдесят второй, – буркнул тот. – А что?
– Померяй вот эти. Если подойдут…
– Не подойдут… – зашевелился ласковый парень. – Откуда ты взялся, нарушитель конвенции? Что же ты у людей хлеб отбиваешь?
– А что у него за подделка?
– Польские переделаны на штатовские.
Откуда взялись эти парни, ожесточившиеся против Ивана, объяснить трудно, – еще минуту назад их, кажется, тут не было. Они произносили оскорбления невраждебно, легко, будто щелкали семечки, и все же Ивану сделалось обидно и за себя, и за дядю Васю, который, конечно же, не мог прислать из Филадельфии какие-нибудь никчемные джинсы, не говоря уже о подделке.
Но в плотном кольце злопыхателей все еще раздавались несправедливые слова, даже угрозы – сейчас, мол, отведем в милицию, там разберутся, – и посрамленный Иван бессильно молчал, не зная, каким образом осадить противников.
Старушка, подняв нахолодавшее лицо, укоризненно посмотрела на Ивана и взялась по третьему разу пересчитывать деньги.
Вдруг рядом с Иваном появился знакомый рыжий малый в надвинутой на брови шляпе, предлагавший японские часы. Держась авторитетно, он потрогал джинсы Ивана, поинтересовался, есть ли натерка.
– Какая еще натерка? – не понял Иван.
– Темнота, – бросил рыжий.
Вынув из кармана коробок спичек, он на виду у притихших парней как-то особенно сосредоточился, будто собирался показывать фокус. Иные, опытные, пообтертые, сразу догадались, что будет делать рыжий, другие, ничего не кумекая, тянули шеи и ждали. Рыжий зажал головку спички между пальцами, послюнявил белую тонкую древесину. Натирал аккуратно, туго натянув материю на подушечку указательного пальца левой руки.
Он поднял спичку к глазам, довольный – Иван не понял, чему он радуется, – показал ее придвинувшимся плотнее ребятам. Одна из граней спички – та, которой он водил по штанине, – сделалась небесного цвета.
– Фирма. Оригинал, – закончил рыжий. – За них два тридцать заламывают. Смотри, дурака не валяй.
Иван наморщил лоб, собрал джинсы в ком и, уже ни на кого не глядя, стал выбираться из тесного окружения.
Иван, огорчаясь, что старушка не поняла его, – продай он ей джинсы даже за сотню, были бы у нее деньги целее, а теперь небось переплачивает, – пробирался мимо разгоряченных лиц к выходу.
Солнце, поднявшееся достаточно высоко, здесь слепило чистым холодным блеском, и по тому сиянию, каким было пронизано все кругом, Иван представил, что сейчас делается в поле, особенно на реке, в ничем не запятнанных лозняках.
– Эй, кореш! – услышал он позади себя.
Иван обернулся, увидел ласкового парня.
– Чего? – неохотно возвращаясь к рыночным заботам, спросил Иван. – Продал?
– Не, – сказал ласковый. – Ты мне всю малину испортил. Бабка заартачилась… Да ладно уж. Ты чего джинсы уносишь? Джинсы у тебя клевые. Давай помогу толкнуть. С тебя, конечно, магарыч…
– Да я вообще-то не продавать привез… – признался Иван. – Обменять хотел. Мне они малы.
– Хех! – удивился парень. – Айн момент, все устроим. Пошли!
Он, подойдя к людскому скопищу, остановившись, поднятой над головой рукой сделал повелительный жест, и тотчас там, внутри толпы, показались несколько ответно машущих рук.
Один за другим к ним выходили ребята, и все, заметил Иван, бессловесные, с симпатичными, заветренными лицами.
– На какой размер меняться будешь? – спросил один.
– Пятьдесят четвертый…
– Найдутся…
Ласковый, по-свойски подмигнув Ивану, кивком головы показал направление, в каком надо идти, – к забору, к бреши. Молча двинулись – впереди двое, сзади двое, рядом ласковый. На пустыре, пахнущем соляркой и бензином, хоронясь за трактором, горланили подвыпившие мужики, поэтому отошли еще дальше от забора, к забурьяненному огороду.
– Тоже новые? – поинтересовался Иван.
– Разок стиранные, – был ответ, – не бойся, не прогадаешь!
– Ну, если разок – ничего, – улыбнулся Иван. – А то, понимаете, брат двоюродный маху дал. Три года, как видел меня. Думал, что у меня с ростом будет нормально.
– Давай, снимай штаны, – сказал ласковый. – Брат в загранке, что ли?
– Ну да.
– Повезло тебе.
Ласковый развернул газету, подстелил рядом с Иваном, снимавшим ботинки. Иван снял обутку, встал на газету, почувствовал, как быстро студенеют ноги, и, чтобы не тянуть, поспешно сдернул с себя брюки.
– Давай подержу, – сказал ласковый, заметив, что Иван, наполовину раздетый, сконфуженно озирается, не найдя места, куда можно положить свои джинсы и брюки.
– Скинь шубу-то…
– Не-е, – возразил Иван. – И так уж срамота полная…
Парни стояли, с молчаливым вниманием пялились на Ивана, и ему стало неловко под этими любопытными глазами.
Внезапно один из ребят, все время настороженно поглядывавший на забор, отрывисто крикнул:
– Легавые…
Все разом кинулись бежать. Растерянно уставившись на них, бегущих вдоль забора, Иван подумал, что и ему надо бежать следом, но мгновение спустя в голову ему пришла догадка: обчистили. Он, никак не веря, что такое могло с ним случиться, тщательно осмотрелся и только тогда, сдерживаясь, крикнул:
– Стойте!..
Тем временем все пятеро шмыгнули в брешь, темневшую в дальнем конце забора.
– Чего, сынок? – высунулся из-за трактора мужик. – Чего караул кричишь?..
Иван пристыженно нагнул голову, обулся, поднял со слежалого снега мешок с поросятами. Жаловаться кому-то было бесполезно. Иван, запоздало понявший свою оплошность, обругал сам себя: так тебе и надо. И то хорошо – полушубок не уперли, хотя, если пораскинуть задним числом, все шло к тому.
Иван зашагал к забору, но ступить на территорию толкучки долго не решался. Потом, набредя под забором на метровый кусок обоев, разрисованных какими-то зелеными птахами, соорудил на бедрах что-то вроде юбки. Придерживая ее одной рукой, другой опять взвалил на спину мешок и, стараясь быть незамеченным, двинулся вдоль забора искать талалаевскую старуху – продала ли поросят?
