Текст книги "Глубина"

Автор книги: Ильгиз (Илья) Кашафутдинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 39 страниц)

2

Четвертый раз Татьяна зачала, можно сказать, на радостях. С прилетом птиц, справлявших под липами старого парка шумные свадьбы, Татьяна почувствовала томительное ожидание. Она любила рожать, вынашивала своих дочерей легко, разрешалась без крика и слез, словно бы играючи. После второй девочки, Катюши, появилось у нее смутное чувство вины перед Никитой. Правда, ни одним словом он не попрекнул ее, но не ускользнуло от Татьяны: мечтал о сыне. Когда она принесла третью девочку, Никита пригорюнился. Недолго переживал, добрый нрав пересилил в нем обиду и досаду, и он сам придумал девочке имя – Аленка.

С той весной в дом пришла надежда. Никите прибавили зарплату, пообещали к осени ордер на трехкомнатную квартиру. Городскую, со всеми удобствами. На халупу, что досталась Татьяне в наследство от матери, нашелся покупатель, шахтер с Севера. Договорились, что сразу, как только Никита получит ордер, оформят куплю-продажу, оценив избу в полторы тысячи рублей. Никита с Татьяной обрадовались, – и на том спасибо. Хотя знали, что за здешние избы-развалюхи дают больше, покупая их с дальним прицелом – года через три село снесут и выселенцам дадут новую жилплощадь.

Все шло к тому, что осень грянет истинно золотая. И хотя на деревьях только начинали с горьким запахом лопаться почки, Татьяна жила предчувствием скорой осени. Еще шумела в короткие черные ночи вешняя вода, разгульная весна быстро истрачивала силы, и как раз в ту пору, когда она усмирялась, чтобы выстояться до лета, Татьяна разыскала в сарае заброшенную зыбку. Спрятанную подальше от глаз Никиты, колыбель эту Татьяна выкрасила в зеленый цвет, подновила нарисованные по бокам голубые якоря. Когда-то Никита сам в шутку смастерил ее для первенца сына, а получилось, что Татьяна качала в ней трех дочерей.

Нарождалась свежая листва, из косогоров вытянулись желтые россыпи цветов мать-и-мачехи. По утрам сквозь туманы катились глухие выстрелы. Как любовный призыв сияла по утрам на потемневших от росы бревнах обновленная колыбель… Всевластна была весенняя надежда. Судьба же распорядилась по-своему.

Медленно прояснялось у Татьяны сознание. Она лежала на картофельной ботве, не помня уже, сколько времени лежит. Татьяна окончательно расшевелилась, услышав голос бабки Ульяны:

– Ты чего это, девка, пластаешься? Али брюхо застудить хочешь? Я корову пригоняла, а то бы ты у меня не лежала…

Татьяну знобило. Она потянулась к детям, привлекла их к себе, притиснула.

– Ступай в избу, нечего загодя убиваться, – говорила бабка Ульяна. – Ишь, разлеглась… Это, милая, проще простого – лежать. Ты бегай.

Она сухой, отдающей молоком рукой провела по лицу Татьяны, убедившись, что слез нет, успокоенно вздохнула.

– Романыча я встретила, учителя бывшего, – сказала она. – Никиту, говорит, по подозрению взяли, а доказать еще надо. Три дня, говорит, имеют право под замком держать…

В избе было неуютно, пусто.

Разглядев при свете Татьяну, бабка Ульяна примолкла, завозилась в углу.

– А если Никиту возьмут и упекут?..

– Сама ты, девка, что о нем думаешь? Мог он?..

Татьяна вскинула глаза на старуху, пугающе темную в углу, где она, слышно было, чистила картошку.

– Нет, – сказала Татьяна. – Но сам он сказал, что худо дело. Вроде того, что все пропало. Все на живот мой косился. На прощание намекнул, что, мол, хватит троих.

– Ишь ты, – тихо отозвалась бабка Ульяна. – От горя это он. Горе как припрет, так свет тьмой кажется. На его месте иного не скажешь. Тебе же маяться с дитем, ежели, не дай бог, его посадют, вот и пожалел…

– Может, лишнего рта испугался… – всхлипнула Татьяна.

– А это ты зря на него наговариваешь, – сурово отрезала бабка Ульяна. – Теперича, милая, никто с голоду не помирает… Картохи у тебя полно, по декрету деньги пойдут. А я тебе, девка, покуда ноги меня носют, завсегда помощница… А коли он очумел от горя, опростаться тебе велел, виноватить его не смей. Ноне это вообче за грех не считается…

– Мне ведь уже поздно идти, если по всем правилам, – сказала Татьяна.

– Дак я уже не о тебе. Ходи себе, помалкивай. Даст бог, уладится, он тебе в ноги поклонится. Наскрозь я его вижу, Никиту. Не из тех он, кто ради сладкой жизни бабу посылает плод губить…

За окном сгустилась ночь. Откуда-то опять наплывал дым, процеживался в невидимые щели, стойко держался в избе. Три девочки – Марина, Катюша и Аленка – сидели в другой половине, делая вид, что заняты важной молчаливой игрой.

Чудно, не верится даже, что это они там сидят – ни возни, ни смеха.

Бабка Ульяна справилась с картошкой, проворно зажгла газовую плитку, поставив на огонь кастрюлю, двинулась к выходу.

– Я ить еще корову не подоила, – виновато проговорила она. – Молочка парного принесу.

Татьяна долго собиралась с силами, чтобы встать, двигаться. На полу валялись детское барахлишко, игрушки, фуражка Никиты. И здесь что-то искали, а что, никому невдомек.

За дверью послышались шаги, и Татьяна поднялась с табуретки, стыдясь за себя – не успела прибраться. Судя по деликатно сдержанному покашливанию, пришла Липатиха, жена бригадира здешней фермы. Татьяна сразу догадалась, зачем она явилась, и сразу, чтобы избавить Липатиху и себя от обходительного разговора, полезла в шкафчик за деньгами.

Полтора месяца назад Никита, на все руки мастер, помогал обивать кровлю нового липатинского дома железом. Задарма работал, а под конец, осмелев после распитой вдвоем бутылки, как сам рассказывал, попросил взаймы сто двадцать рублей. Маринку надо было собирать в школу. Бригадир дал, даже похвастал при этом, что денег у него навалом, согласился ждать, пока Никита не продаст избу.

– Вечер добрый! – весело протянула Липатиха, заметила беспорядок, но любопытство в глазах спрятала. – У меня сегодня тоже все кувырком. «Семнадцать мгновений весны» по телевизору показывают, не оторвешься. Никита спит, что ли?

Видела Татьяна, что Липатиха уже знает, где Никита, видела еще, не хочет она знать правды. Не за тем пришла.

– Про что же это – семнадцать мгновений? – спросила Татьяна.

Она уже достала из коробки с нитками сторублевую бумагу, которую вчера разглядывала на свет – первый раз попала ей в руки такая крупная, редкая деньга. Три дня пролежала здесь, как Никита получил отпускные.

– Про Штирлица, – ответила Липатиха, чуть недовольная тем, что Татьяна без намека поняла цель прихода. – Я даже не думала, Татьяна, что извещение придет. На ковер-палас записывалась…

– Чего уж, – улыбнулась Татьяна. – Долг платежом красен. Спасибо!

После ухода Липатихи Татьяна, чтобы хоть чем-нибудь занять себя, взялась мыть пол. С порога поймала устремленный на нее взгляд Марины. Бросив тряпку, отошла к печке за переборку.

Деньги те, взятые взаймы, разошлись по мелочам, обещанное Марине пальто купить не смогли. Одна надежда была – сходить за покупкой после того, как Никита получит отпускные. В своих планах Татьяна наметила обнову всем дочерям: Маринкино пальто, всего год ношенное, хотела перешить для Катюши, а Катюшино – для Аленки. Как в воду смотрел Никита, когда сказал насчет черного дня. Оставшихся денег едва хватит дотянуть до получки.

Всполошилась, забегала по избе Аленка. Не приставая к Татьяне, будто кто научил ее не трогать сейчас мать, украдкой заглядывала в углы, искала свой горшок. Не отыскав, босиком, без штанишек, заторопилась во двор. Уже на крыльце, сыром и холодном от росы, настигла ее Татьяна, нашлепала по голому заду. Нашлепала и заплакала – от жалости к дочке, от страха перед подступающим отчаянием…

Среди ночи ей опять стиснуло горло; боясь разбудить детей, Татьяна вжалась в подушку, учуяла еще не выветрившийся табачный дух. И опять разбередила себя горькой мыслью, что ее могут на годы разлучить с Никитой.

Вдруг дыхание у нее совсем остановилось. Широко раскрылись глаза, но она не увидела ничего, кроме темноты. Она разгоряченным, сдавленным животом уловила толчки. От них, сердитых и упрямых, по телу пробежала дрожь. Кто это был – мальчик или девочка, – Татьяна не знала. Она замерла, сторожа каждый его толчок, и казнилась перед ним за свои сегодняшние страхи. Такая уж она беспамятная, что забыла: все немилости, какие выпали ей за день, достались и ему. И сейчас, когда время спать, ему наконец пришлось напомнить: хватит всего, пора баюшки. Не смея его ослушаться, Татьяна стала тихонько укачивать себя. Она лежала, боясь шевельнуться в объятой тишиной ночи, пока не пришел тревожный чуткий сон.

3

Утро пришло белое, как молоко. Свет долго пробивался сквозь туман, пробился и остановился в избе, ненадежный, призрачный. До того ненадежный и неправдашний, что Татьяна не поверила ему, решила, это сон. Только тьма, помогавшая ей забыться, была настоящей, а все, что было до и после нее, сон.

Но вот она услышала заполошный петушиный крик, вслед за ним протяжный, будто вязнущий в тумане голос бабки Ульяны. Поняла, что старуха выгоняет корову, и все стало на свое место. Окончательно осознав себя, Татьяна даже смогла припомнить, какой сегодня день – пятница. Вспомнила, что вечером загадала пораньше встать, пойти в город: сходить к Наташе, которая доводилась ей троюродной сестрой, прямо на работу. С нет, культурной, образованной, надо было обмозговать случившееся.

Татьяна собиралась быстро. Из трех платьев она выбрала сиреневое, самое праздничное: знала, что там, в институте, где работает Наташа, люди сразу пристанут к ней глазами – не кто такая пришла, а как одета. Чтобы не подвести Наташу, Татьяна даже кофточку надела пуховую, подаренную Никитой еще до свадьбы. Поглядев в большой осколок зеркала, отметила еще одну выгоду от кофты – под ней меньше видно живот.

Татьяна выпила стакан холодного чая, вышла на крыльцо. Со стороны парка, не видного в тумане, тянуло прелым духом. Даже запах дыма не мог заглушить его.

Закружилась голова. Татьяну пошатнуло и словно бы ударило обо что-то мягкое животом. Она пошарила руками по пустоте и только тогда поняла, что удар был изнутри. «С добрым утром!» Вдруг оттуда, из живота, поднялся к горлу вздох. Будто не ее, не Татьяны, вздох.

– В отца раностав, – удивилась Татьяна, – физзарядкой занялся или с голоду пихаешься? Мы с тобой в городе в кафе зайдем…

Расслышав себя, Татьяна испуганно огляделась: окажись рядом посторонний, мог бы подумать – спятила.

Вдоль улицы протянулся звук автомобильного мотора. Подкатила к воротам вчерашняя милицейская машина. В вышедшем из нее человеке Татьяна узнала следователя.

Вначале она не знала, куда деться от растерянности: муж в каталажке, а она вырядилась, как на праздник.

Но чем ближе подходил следователь, тем спокойнее делалось ей. Во всей его фигуре угадывалось утомление. Рассеянно, устало смотрели на Татьяну его глаза, по-прежнему захлестнутые скорбью.

– Здравствуйте, – сказал он, как бы извиняясь, добавил: – Такая вот служба. Вчера мы с вами не успели поговорить. От мужа вам привет.

– Спасибо, – пролепетала Татьяна.

Ей показалось, что следователь приготовил для нее очень важный вопрос. Как только мысль коснулась Никиты – судьба его зависит от ответа, – Татьяна почувствовала, вот-вот расплачется. Чтобы помнить себя, в избе Татьяна села на самый краешек стула.

– Думаю, мужа своего вы хорошо знаете, Татьяна Игнатьевна, – проговорил следователь. – Знаете, с кем он дружил, с кем встречался…

– Его-то я знаю, – охотно отозвалась Татьяна. – А друзей особых не помню. Домосед он у нас, негулевой… Да стеснялся приводить сюда людей. Квартиру все ждали…

– Понимаю, понимаю, – нахмурился следователь, потом соскреб со стола рыбью чешую. – Карасей, значит, один ловил?

– Честно говоря, я не спрашивала, с кем ловит. Принесет – хорошо, а на нет суда нет. Я на жизнь не жаловалась, не хуже других живем, – удивляясь неизвестно откуда взявшейся бойкости, выпалила Татьяна. – Чего уж вы так, вокруг да около… Я же не полено, должна же знать, в чем его подозревают.

– А вы не знаете? – ненароком спросил следователь.

– Знаю, кража на базе. А при чем тут Никита, ума не приложу.

– Где был ваш муж позавчера ночью?

– Встал чуть свет, пошел рыбу ловить.

– Вы сказали, чуть свет? В каком же часу это было?

– Ну, часу в пятом…

Следователь резко отвернулся к окну, достал папиросы, но закуривать не стал, стучал по коробку пальцами, молчал. Татьяне сделалось не по себе, и она уже приготовилась просить у него прощения за то, что сказала неправду. Она точно помнила, когда уходил на речку Никита – в полночь. Где-то у соседей громко играло радио, и Татьяна слышала, как под бой курантов спустился с крыльца Никита. Но сейчас, обостренным чутьем догадавшись, с какой целью следователь уточняет время его ухода, Татьяна солгала.

Она обрадовалась, увидев неслышно возникшую в дверном проеме бабку Ульяну.

– Вот бабка Ульяна не даст соврать, Никита чуть свет пошел на речку, – сказала Татьяна прежде, чем старуха успела раскрыть рот. – Она может подтвердить.

– Вправду, чуть свет побрел, – сразу поняв Татьяну, не моргнув глазом, кивнула бабка Ульяна.

– Я приехал сюда, чтобы по долгу службы выяснить истину, – тоскливо проговорил следователь. Бросив недовольный взгляд на старуху, добавил: – А за дачу заведомо ложных показаний… За это, бабушка, привлекают к уголовной ответственности…

– А ты меня не пужай, сынок, – терпеливо сказала бабка Ульяна. – Меня страх не берет, меня, вишь, к земле уже гнет. Страхи, они в молодости, а теперича диву даешься – были и нету… А Никитушку отымать у детей не смей. Своих небось еще не вырастил, дак не знаешь, каково им будет без отца.

– Это не от меня зависит, бабушка, – зябко поежился следователь. – Я только истину выясняю…

– Коли хочешь истину знать, слушай меня, старую, – храбро подступила к нему бабка Ульяна. – Никита на чужое, на государственное не позарится. Сроду таким не был, а ить вижу…

Следователь, не выдержав, закурил. Пустив дым, помахал перед собой ладонью, отошел к двери, сказал:

– Вы поедете со мной, Татьяна Игнатьевна… на очную ставку с мужем.

– Поезжай, поезжай, дочка, раз надо, – напутствовала Татьяну бабка Ульяна. – За детьми присмотрю, старшую в школу снаряжу. Не бойся, тверди свое…

По дороге в город клубился туман. Не видно было Татьяне, собирается ли ненастье, но чудилось ей, по земле катится чернота, а в небе гремит гром. Потом она поняла: шумит у нее в голове. Только что следователь рассказал ей, как обокрали на базе сейф со сложным замком; видимо, давно заготовлены были ключи, давно изучена и умело выведена из строя система сигнализации. Стоимость похищенных ценностей – двадцать две тысячи рублей. Служебная собака напала на след, шла по нему до речки, до Черного омута, на дне которого баграми зацепили пару резиновых сапог. На самом сейфе при повторном осмотре обнаружили отпечатки пальцев. И это еще не все улики, подтверждающие, что преступник – Никита, муж Татьяны.

И в городе всюду лежал палый лист. Но здесь с особой щемящей печалью догорал он, черный, истерзанный колесами лист. Пересиливая головокружение, Татьяна пошла за следователем в высокий кирпичный дом; шла неровно, то отставая от следователя, то слепо натыкаясь на его спину на крутых лестницах.

Потом она осталась в строгом пустом кабинете одна. Прихорашиваясь, одернула кофту, прихлопывала ладонями по животу, словно от этого он мог убавиться.

Показался следователь, следом за ним Никита. Едва Никита остановился у порога, не смея идти дальше, сердце Татьяны зашлось в частом бое. Поздороваться с ним она не смогла, лишь кивнула ему, глядевшему удивленно и чуть задиристо. Стоял он в неподпоясанной мятой гимнастерке, в кирзовых сапогах. Как будто уже давно не тот незлобивый, намозоливший глаза домосед Никита, а заправский арестант.

– Здравствуй, Татьяна, – спокойно сказал Никита.

Хотя в первые мгновения захлестнула его жалость, Никита сдержался. Хмуро и отчужденно оглядел ее, хотя сразу понравилось ему, что Татьяна надела ту памятную для обоих пуховую кофту. Но знал уже Никита, что повидаются они не скоро. Если ничего не изменится самым неожиданным образом, до суда не увидятся. И сейчас думалось Никите, что, покажи он жалость, обернется она для Татьяны губительной силой, изведет ее. А еще потому он так вел себя, чтобы Татьяна – заметил, как она задерживает дыхание, прячет живот – не решила, что он вчерашние свои рассудительные слова берет обратно.

– Татьяна Игнатьевна, вы утверждаете, что ваш муж вышел из дома после трех часов ночи? – проговорил следователь.

Татьяна не расслышала вопроса, она все смотрела на Никиту; никак не оторвать было взгляда от его осунувшегося лица, от выпирающих крупных костлявых плеч. По внезапно потемневшим его глазам она догадалась, что Никита совсем разгневался.

– Мне такой адвокат не нужен, Татьяна, – сказал Никита. – Если ты такое заявила, значит, не веришь в меня как человека… Значит, сомневаешься, – постепенно возвысил голос, будто обращаясь к массе людей. – Я говорил и буду говорить, что ушел из дому ровно в полночь. Никто меня видеть не видел – ни на речке, ни на улице. Так что алиби у меня нет… Ступай, Татьяна, делай свое бабье дело. Что будет, то будет. Передачи мне не носи.

– Гордый уж больно… – тихонько всхлипнула Татьяна. – Ты ведь от гордости наговорить можешь на себя всякое.

Никита отвернулся. Татьяна прошла мимо него, хотела плечом или локтем коснуться его, но затяжелевшие ноги привели ее прямо в коридор.

Она отмахнулась от следователя, предложившего подвезти на машине куда ей надо. Хотелось побыть одной. Отложив встречу с Наташей на вечер, Татьяна зашагала прочь от городского многолюдья и шума. Но даже на ровном поле желанное одиночество к ней не пришло. В животе, словно затянутом жесткой веревкой, возникла боль. Татьяна схватила поток воздуха, сложенного из поредевшего тумана и дыма. Когда свежесть дошла до сдавленного, затаившегося в животе комочка, Татьяна опять стала помнить, что их двое.

4

Природа избавила Татьяну от всего, что было бы противно самой радости и неизбежности деторождения. Она дала ей тонкую терпеливую стать, особую красоту, ту самую, которая в пору девичества тиха и неприметна, а при материнстве светла и нежна. Неистраченная в юности, как бы лежавшая под спудом, красота эта высвобождалась без буйства, кротко и уютно, потому что бережена была не для себя – для детей. И они – пусть мал мала меньше – чувствовали это. Может, чувствовали они и другое, при их возрасте не поддающееся пониманию: ни разу Татьяна не упрекнула себя в том, что детей своих народила по недоразумению и глупости.

Это правда, была только радость от них. И от тех, что уже выправились в росток, и от того – грядущего. Даже родовые муки свои Татьяна умела заглушать торжественной, всевластной думой, что приносит на землю еще одну жизнь. Она знала, жизнь эта в самом начале беспамятна; и пока человек, только раскрывший глаза, уразумеет, где он, зачем он, пока он подрастет, чтобы осознать себя живого, – до этого мгновения, знала Татьяна, проходит много времени.

Татьяна брела по полевой тропке к селу. Не по той тропинке, которая привела бы ее в дом, а по другой, чтобы не растравить себя лишней встречей с детьми, неожиданно застигнутыми безотцовщиной. Пройдя вдоль старого обмелевшего пруда, очутилась среди лип. Медленно-медленно одолевала она один взгорок за другим, переводила дыхание, растягивала время – ни к чему ей сегодня раньше времени являться на работу.

Погода менялась, небо делалось прозрачным и сухим, с полей коротко набегал ветер. Снова, как вчера и позавчера, как много дней подряд, на землю падали синие столбы света. Засоренный горелым хламом и почерневшей крапивой парк, будто вспомнив молодость, заиграл не совсем облетевшими вершинами лип.

Татьяна остановилась. Из-под ржавого, обросшего мхом корня неслышно выбегал ключик. Старательно прокладывал он себе путь к пруду, и все же маленькая его жизнь кончалась в ямке, наполненной огрузневшими листьями.

Татьяна вспомнила: из этого ключика весной пила Аленка. Спину ей напекло ярким солнцем, молодой горячей травой нащекотало ступни ножек. И таким полупьяным смехом заливалась она, что долго не могла поймать ртом водяную струйку. Внезапно притихла, смышлеными глазами обвела деревья, пруд, размытую ярким светом даль и уже по-взрослому, как бы поняв наконец, кто она, благодаря кому видит и слышит, уставилась на Татьяну.

Татьяна улыбнулась воспоминанию, не боясь, что кто-нибудь может подглядеть, опустилась на четвереньки, попила. При виде фабричной трубы у Татьяны появилась уверенность. Как-никак одиннадцатый год ходит сюда на работу Татьяна. За это время много сменилось здесь ткачих, и, если бы не перепутала все негаданная беда, настала бы очередь Татьяны уйти в город, как ушли другие. Но сейчас Татьяне стало легче, когда она увидела фабрику. Приросла все-таки душа к ней, к четырем станкам-полуавтоматам, с которыми Татьяна справлялась, можно сказать, не глядя. Слух да изредка руки трудились у нее, умевшей по звуку различать, где и что не так. У самых ворот Татьяна чуть не споткнулась. Промелькнуло за сваленными в кучу пустыми ящиками красное пальтишко. Маринка! Вместо того чтобы сидеть в классе, почему-то шастает тут. Заметила мать, не вышла, спряталась.

– С каких пор ты с уроков убегать стала?

И сразу примолкла, слабо оперлась на ящик. Маринка сидела на земле, прижав лицо к коленкам; мелко-мелко вздрагивали две косички над ее затылком, и слышен был плач, тонюсенький, как мышиный писк.

Начиная догадываться, почему плачет дочь, Татьяна растерялась, несколько мгновений смотрела на нее безучастно и стыло. Не додумалась она вовремя: дочери тоже придется что-то вынести за отца.

– Кто это тебя? – сдавленно спросила Татьяна. Достала из раскрытого портфеля облитый чернилами дневник, полистала. – Говори, кто?

– Не знаю… – протянула Маринка. – Кто-то на перемене. А Колька Хватов пересел от меня за другую парту-у…

В голову Татьяне ничего не шло. Она стояла, не находя для дочери слов утешения, и все, что она видела – Марина, ящики, трава, – все вдруг слилось в одно. Трудно, будто из колодца, достиг слуха Татьяны вопрос дочери:

– Мам, наш папка честный, правда?

– Честный, доченька, – одними губами, которые едва слушались, ответила Татьяна. – Он самый честный, самый хороший, самый смелый… А теперь ступай домой, сестренки небось заждались, по окнам сидят…

Она долго смотрела вслед Марине, на ее затяжелевшее, обросшее репьями пальтишко, поняла, что дочка тоже бродила, как она сама, по бурьянам и пустырям.

В цех Татьяна вошла в удачный момент – пускали станок за станком, здороваться, поглядывать друг на дружку некогда. С девчатами из первой смены Татьяна, слава богу, разминулась.

Татьяна включила свои станки, послушав каждый в отдельности, стала следить за общим шумом. Снизу шум их поднялся к потолку, постоял там и воротился. На него сейчас у Татьяны была вся надежда – хоть оглушит, отшибет думы. Она даже ладони рупором приставила к ушам, чтобы поскорее насытиться грохотом. Казалось, все станки стараются для Татьяны, и сама земля, одетая в толстый бетон, гулом и дрожью отозвалась на ее желание. Казалось еще, никогда так быстро не вытягивалась из железного чрева станков полосатая матрацная материя под названием тик.

Однако, сколько ни слушала, ни глядела Татьяна, все осталось по-прежнему. Глубоко, прочно залегла в ней нерадость, ничем ее не достать. Делалось все тише и тише, и скоро в голове установилось звенящее беззвучие. Пришла непонятная скованность. Не сразу разобрав, отчего она, Татьяна упрямо расшевеливала себя. Но много раз повторенные, заученные движения, когда она связывала оборванные нити, требовали сейчас осторожного усилия. Потом она поняла: ей боязно. Почувствовала, как дергаются глаза, будто привязанные к острому челноку, которым стреляли друг в друга два деревянных рычага. Мгновенны были удары рычагов, бьющих по челноку, похожему на черную молнию. Проступил, как бы приблизился к Татьяне весь станок, отчетливо видный до мельчайшей зубчатки.

Запоздалым сознанием Татьяна отметила, что мысль об опасности появилась раньше, только она втихомолку держалась в голове, чтобы не разом ошарашить. Потому и почудилось Татьяне, как словно бы посторонняя сила постепенно вяжет ей руки и ноги, оберегая ее от всего острого и бьющего. До этого дня и часа Татьяна такого не ощущала. Она медленно обошла станок сбоку; окончательно стало ясно, почему ей боязно. Татьяна примерилась к рычагу, чтобы убедиться, оправдан ли ее страх или просто сдают нервы. Да, удар пришелся бы по тому, кому не дано узнать, по своей или не по своей воле Татьяна коснулась рычага. Хватило бы одной лишь секунды забывчивости.

Татьяну бил озноб. Она потянулась к солнечному свету. Уверяя себя, что все пройдет, как только тело согреется, она прижалась спиной к стеклу. Услышала, отключился станок. Следом за первым замолк второй. Потом по очереди остановились остальные два. Словно сговорились испытать Татьяну. Она не сдвинулась с места, хотя связать обрывы, подправить челноки и пустить станки было делом пустячным. Когда в проходе показалась Зинаида, мастер смены, Татьяна сперва напружинилась, но затем посмотрела на нее, строгую крикливую девку, спокойно и отрешенно. Другое испугало Татьяну – ниоткуда к ней не шло тепло.

– Иди, Татьяна, – неожиданно мягко сказала Зинаида. – Присмотрю за твоими станками…

Татьяна-то было уже решила, что не имеет права на доброе отношение к себе. Пряча глаза от Зинаиды, она слепо, будто со сна, направилась не к той двери. Она плохо слышала по-мужски грубоватый голос Зинаиды, догнавшей ее:

– Сегодня ты пореви, пореви, легче станет. В понедельник поговорим. С совещания начальство приедет. А я, хоть и крокодила, что по деревне ходила, за тебя первое слово замолвлю. Насчет поддержки…

Уже далеко от ворот фабрики, дав глазам просохнуть, Татьяна оглянулась. Улыбнулась. Хоть и мала она, фабричонка – народу, считай, около сорока, в основном девчонки, – это все же сила. Да и сама Татьяна, слава богу, не отрезанный ломоть.

По пути в город Татьяна решила, что в первую очередь пойдет к следователю, добьется свидания с Никитой. Всего на минуту, на две. Ей хватит этого, чтобы дать Никите знать: она послушна ему, согласна с ним. Не зря же он вскипел утром, когда у Татьяны был такой вид, будто она ничего не помнит.

Она не притворялась, а просто забыла ему намекнуть, что сделает так, как он велел. Одно дело пообещать, чтобы он меньше тревожился, другое – поступить так, как ей вздумается.

Никита добрый, а беда любит приставать к добрым, потому что они ее не ждут. Беда захватила Никиту врасплох, но она, поиграв с ним, отступит от него. Татьяне остается одно: верить в это и ждать. Но жди не жди, а Никите нужно хотя бы маленькое облегчение. Татьяне на всю жизнь запомнилась прошлая долгая ночь. Какую же, должно быть, нескончаемо длинную ночь провел Никита в неволе.

Солнце шло на закат, над полем стояла та ясная чуткая тишина, которая приходит к исходу осеннего дня. Заколдованный лес тихо сорил листьями; ярко проступивший на нем румянец ближе к городу, где строители сводили деревья на гать, убавлялся, а уцелевшие между новыми домами рощицы облетели до полной наготы.

Татьяна завернула в магазин, долго осматривала витрины, морща в задумчивости лоб: что купить Никите? Хоть и сказал он нехорошее о передаче, Татьяна подумала, не откажется. Она взяла кусок сыру, банку сгущенного молока, три пачки «Севера». Неподалеку от здания милиции Татьяна остановилась, увидев вывеску с нарисованными на ней женскими головками – уж очень красивы прически. Робко вошла в салон, потопталась, не зная, какая из причесок ей лучше подойдет.

– Мне высокую не надо, – смутилась она, заметив выжидательный взгляд одной из девушек. – Мне что-нибудь попроще…

– Мне б кого-нибудь попроще, – переиначив ее слова в песенку, развеселила подружек девушка. Усаживая Татьяну в кресло, добавила: – Мне бы такие волосы… Я бы за парик не отдала семьдесят целковых. Я вам их вымою, чуть-чуть подкручу.

Повинуясь ее рукам, Татьяна пригнула голову над раковиной, почувствовала, как наконец ее бросает в долгожданный жар. Она застеснялась чужого внимания; сроду ей никто, кроме матери, не мыл голову, не водил вот так по темечку упругими пальцами.

В который раз за день Татьяне стиснуло горло, но это уже было от доброго расположения к людям. Она дала девушке вдоволь повозиться с ней, к тому же поняла, что сюда, в новый салон, мало кто идет, девчатам скучно. Точно угадала: они, затихшие вначале, в конце защебетали, как довольные птахи, окружили Татьяну и стали ее обсуждать:

– Ну прямо королева.

– Еще бы ей мини-юбку и «платформы».

– Жаль, живот распустила.

– Не живот это, понимать надо, дура.

Татьяна по голосам, по лицам судила – не издеваются. И сама она глядела в зеркало, пораженная тем, что сделала с ней девушка, плоская и продолговатая, как доска. Мастерица, видно было, немного огорчена, что хвалят не ее, а Татьяну.

– Это ей хвала, ей спасибо, – сказала Татьяна, показав на девушку.

Но на улице радость у Татьяны пропала; она недоуменно спросила себя: зачем? Надо не иметь никакого стыда, чтобы королевой являться к горемычному мужу.

Зайдя за угол дома, Татьяна раскосматила волосы, хотя сразу и пожалела. Можно было бы прикрыть платком, если бы он был.

Поднявшись по лестнице, Татьяна постучала в дверь знакомого кабинета. Обернулась на шаги в коридоре.

– Вам Мокшанцева? – спросил высокий плотный мужчина. – Выехал на место происшествия.

– Я жена Храмова. Ну, того самого… – Татьяна запнулась, заметив жесткий блеск в глазах мужчины. – Хотела на минутку повидаться с ним.

– Мне известно, что утром вас вызывали на очную ставку, – был ответ. И тут же вопрос: – Хотите сообщить что-нибудь новое по делу мужа?

– Нет. Просто я…

– Ничем не могу вам помочь. Свиданий до суда не положено…

Очнулась Татьяна на улице. Вспомнив о пакете, в котором лежала передача для Никиты, она повернула обратно, но на лестнице ноги ей отказали. Давая им отдых, Татьяна медленно обошла здание, подолгу глядела в каждое освещенное окно – не мелькнет ли Никита? В следующем круге она напряглась слухом, улавливала малейшие шорохи и голоса, доносившиеся из-за стен здания. Отчаявшись, зашагала прочь. Теперь у нее здесь оставалось единственное утешение – Наташа.