Текст книги "Глубина"
Автор книги: Ильгиз (Илья) Кашафутдинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)
Татьяна не с ходу нажала на кнопку звонка. Несколько мгновений молитвенно глядела на нее и только потом дотронулась до черной костяшки внезапно задрожавшим пальцем. Она почему-то всегда боялась Наташи. Бывала у нее от случая к случаю, не засиживалась.
Дверь открыла сама Наташа. Татьяна не разглядела ее в полутемной прихожей, сразу приласкалась к протянутой руке и всхлипнула.
– Наташенька, родненькая, Никиту забрали, наверно, судить будут, – сказала Татьяна, чтобы облегчить себя слезами. – Хотела с тобой…
– Погоди ты, – отстранилась Наташа. – Люди ко мне приличные на минутку зашли. Иди на кухню пореви, потом расскажешь.
Татьяна притихла: все правильно, со своей так и надо разговаривать. Она прошла в кухню, села на табуретку.
– …не волнуйтесь, никого там нет, – должно быть, гостям поясняла Наташа. – Это Таня из соседнего села. Как говорится, седьмая вода на киселе…
Голос был далекий, приглушенный, в другой раз Татьяна его не расслышала бы. А тут, как назло, слух ее был настороже. Прежде чем уйти, Татьяна зашла в ванную комнату, нашла гребенку. Она увидела себя в зеркале, невольно ахнула: казалось, горе пошло ей не во вред, а на пользу, сделав лицо краше. Бледность разлилась по лицу, выделив округлившиеся, словно дымкой затянутые глаза. И все же загадка преображения таилась в волосах. У Татьяны они и без особого ухода были хорошие, густые, с золотистым отливом. На них-то, раньше еще догадывалась Татьяна, в свое время поймался Никита. В том лесу, где Татьяна собирала хворост. До сих пор отчетливо помнила она, как шла по лесной дороге, распустив волосы, только-только вымытые в бане ключевой водой. Сушила их на ветру. Когда позади под чьими-то ногами сломалась сухая ветка, Татьяна обернулась. Увидела солдата, в глазах которого было столько радости и изумления, что все тяготы и заботы отлетели от Татьяны прочь…
За дверью, за стеной хохотала Наташа. Татьяну не обидел ее хохот, наоборот, от красивого, беззаботного смеха троюродной сестры у Татьяны как бы пробудилась диковатая шалость. Она подтянулась, ужала живот, направилась туда, где было весело.
В большой комнате за столом сидели четверо – мужчины и женщины попарно. Пятой была Наташа.
Обувку свою стоптанную Татьяна сбросила в прихожей и появилась неслышно, как привидение, и все-таки, заметила она, все до единого разом повернулись к ней. Первой открыла рот Наташа.
– Ну, тихоня, – протянула она. – Розыгрыш устроила, прямо артистка.
Она приблизилась к Татьяне, обняла за талию. Татьяна отодвинулась, села в свободное кресло – дрожали ноги.
– Я вам говорила, это моя родственница, – представила Татьяну чуточку смущенная Наташа. – Она живет в селе, ну, знаете, где церквушка, парк, пруды, одним словом, древняя Русь… А это, Татьяна, к нам забежали прямо с работы мои друзья. Все занимаются высокими науками, а Виталик – художник…
Длинноволосый, степенно хмурый мужчина, подтверждая, кивнул: он самый.
– Соловья баснями не кормят, – сказал он, оправляясь от неожиданности, с какой вторглась в компанию Татьяна. – В вашей родственнице, Наташа, есть что-то от рафаэлевской мадонны с младенцем. Ей-богу…
Он налил в рюмку красного вина, жестом попросил соседку, хрупкую востроглазую женщину, поднести Татьяне наполненную посудину.
– Возьми да сам подай, – любезно улыбнулась она.
Зашевелился второй мужчина, в очках, с залысинами на лбу; приняв рюмку от художника, донес до Татьяны.
– Спасибо, – сказала Татьяна.
Видно было, она нравится обоим. Нравится – не то слово, чтобы им можно было выразить внезапное чувство, которое ошеломляет мужчин при виде женщины, нисколько не похожей на других и в данный момент недоступной. Наташа, обычно снисходительно равнодушная в присутствии Татьяны, заметно потускнела. Ей вроде бы неудобно стало в своем длинном, до пят, платье – отступила в угол, к серванту, уставленному сверху разными безделушками.
Молчать хором было уже невмоготу.
Татьяна сознательно переглядывалась с мужчинами, тихо улыбалась им, растягивая для себя потеху.
– Пресвятая дева… Не подумаешь, что у нее трое детей, – не выдержала Наташа. – Как ты с ними справляешься, Татьяна?
Однако слова ее возымели обратное действие. Мужчины оживились, художник, показав Татьяне, что пьет за нее, залпом осушил свою рюмку и разрумянился.
– Вот она, виновница демографического взрыва! – сказал очкастый, бросив на сидевшую рядом тоскливую женщину взгляд, в котором угадывался явный укор, значит, жена.
– В деревне всегда помногу рожают, – отозвалась та. – Ты сначала докторскую защити, потом намекай…
– Докторскую… – покачал головой очкастый. – Тогда уж поздно будет…
– Ничего, поднатужимся.
– Товарищи, товарищи! – остановила их Наташа. – Смените пластинку.
– Докторскую… – напоследок проворчал очкастый и тоже выпил – до дна.
Татьяна не поняла из разговора, есть у них ребенок или нет, только о Наташе знала – бездетная. Но странное было не в этом, а в другом – как она, Наташа, оправдывалась: муж, штурман атомной подводной лодки, наезжает раз в год.
Татьяне, хоть она и не все понимала по фразам, которыми запальчиво обменивались люди, сейчас как никогда хотелось, чтобы разговор этот – о родившихся или неродившихся детях – продолжался. Он был нужен ей, как вода при пожаре, для успокоения и еще для оправдания пока только наметившейся цели, с какой сюда явилась. Люди были веселы, их перебранка пустячна, у самой же Татьяны желание придать разговору важность вдруг сменилось растерянностью.
Нет, она не собиралась узнать, легко ли, трудно ли им живется, почему не заводят детей; вопрос, взволновавший ее, был гораздо горше: способны ли они страдать, если им случится потребовать друг от друга насильственной смерти еще невыправившейся жизни, которую они сотворили с общего согласия.
Но такого разговора не получилось.
– Как у вас там в селе? – спросила Наташа.
– Пришла бы хоть раз, посмотрела, – отозвалась Татьяна. – Тут ходьбы-то четверть часа.
– Я был там три раза, – проговорил художник. – Жаль, что вас не встретил… Я выставку готовлю.
– У нее муж стрелок, с револьвером ходит, – рассмеялась Наташа.
– Что же он, не человек, что ли? – сказала Татьяна.
– Вот, вот, – радостно подхватил художник. – Она все понимает, не то что вы, тряпичницы.
– Но, но, Виталик! – погрозила Наташа. – Закосел.
– В самом деле хватит… Хватит, – оборвала его худая соседка, стало быть, жена. – Пошли домой.
– Да я трезв, как телеграфный столб, – ясным голосом возразил художник. – Просто хорошо, что еще на свете не перевелись истинные женщины.
– Там у вас когда-то граф жил, – потянулся в сторону Татьяны очкастый. – К нему Вересаев приезжал, верно?
– Не Вересаев, а Валерий Брюсов, – поправила его жена художника. – И Верещагин…
– Он и сам писал книги, граф… – сказала Татьяна. – Я читала одну его книгу.
– Что вы говорите! – даже подпрыгнула жена художника. – Это же редкость. Я собираю книги…
– Собираешь, но не читаешь, – вставил художник.
– Замолчи ты, – отмахнулась от него жена. – Достать бы эту книгу… Я бы заплатила.
– Не получится, наверно, – задумалась Татьяна. – Непродажная она. С надписью.
Жена художника посмотрела на нее жадно, с немым ожиданием.
– Я вспомню, – кивнула Татьяна, помолчала. – Вот… «Глубокочтимому Савелию Евграфовичу за понимание совершенства природы… – как бы силясь припомнить, что там было дальше, обвела всех напряженным взглядом, – …и несовершенства человеческого рода». Все.
– Какое у вас, извините, образование? – поинтересовалась жена художника.
– Восемь классов…
– А что толку, что вы институты закончили? – сказал художник.
– Отстань, Виталик…
– А кто он был, этот Савелий… как его…
– Савелий Евграфович главным садовником состоял, – пояснила Татьяна. – Был дедом бабки Ульяны…
Неожиданно к горлу Татьяны подкатил тугой ком. Ясно, как в яви, виделась ей бабка Ульяна: сидит в обнимку с оставленными на нее детьми, ждет. Ровным тихим голосом, в котором слышится усталость от жизни, рассказывает на сон грядущий сказку.
Татьяна медленно встала, ничего не сказав на прощание, заперлась в ванной комнате.
Минут через десять, проводив гостей, постучалась Наташа.
– Что с тобой, лапочка? – недовольно спросила она. – Была в таком ударе и вдруг…
– Я к тебе, Наташа, по серьезному делу пришла. Я тебе правду сказала насчет Никиты…
– Что же он натворил, твой Никита?
– Выходит, что он крупную кражу совершил на базе. Но это не он, не он, – торопливо заверила Татьяна. – А улики против него. Крыть ему нечем.
– Да, положеньице, – начиная нервничать, произнесла Наташа. – Чего ты от меня-то хочешь? Юристов у меня знакомых нет, да и вмешиваться в это дело некогда – у меня путевка в санаторий.
– Понятно… Кто знал, что все пойдет кувырком. Надеялись на лучшее, на радостях четвертого решили завести. Пять месяцев уже скоро…
Внимательно оглядев Татьяну, Наташа непритворно испугалась, скрестила руки на груди. И сразу сделалась похожей на ту Наташу, которую Татьяна помнила студенткой, когда еще к ней можно было подойти запросто, пристать с глупым вопросом, она не отвернется. Но лишь на мгновение открылась в теперешней Наташе прежняя.
– Не понимаю я тебя, – зябко передернула плечами она. – Допустим, не было бы этой истории с Никитой… Все равно дикость какая-то… Ну, можно одного, двух. А твои-то годы тоже идут. Что ты хорошего видела с ними, с тремя, а? Я бы тебе пилюль импортных дала, японских. Сто процентов гарантии…
Осеклась, достала из шкафчика пузырек, считала капли, неслышно падавшие в стакан. Заметила она, как поднялись тяжело смежившиеся веки Татьяны, показав глаза, в которых видна была сдержанно суровая гордость.
– С тобой инфаркт схватишь, – сказала Наташа. Смешав капли с водой, выпила. – Мадонна…
– Ими, детьми, жили, – словно разговаривая сама с собой, сказала Татьяна. – Никита в них души не чаял. Только на прощание сказал против четвертого…
– Все понятно, лапочка, – оживилась Наташа. – Это я на себя беру. Все будет шито-крыто. Деньги у тебя есть?
– А сколько? – робко спросила Татьяна.
– Ну, минимум полсотни, – сказала Наташа так легко, словно речь шла о рубле. – Это тебе не воробьев из рогатки сшибать…
– Когда?
– Тянуть тебе невыгодно. На завтра попробую договориться. Утром позвони мне. Если все будет в ажуре, скажу, куда идти…
Домой Татьяна возвращалась поздно. Скорбно тащилась она под покровом светлой ночи, не разбирая тропинки, прямо по жнивью. Небо совсем очистилось от дыма и тумана, с него весело глядела на землю полная луна. Только лес был угрюм, ворожил неподвижными черными тенями.
Как бы продолжая слушать Наташу, Татьяна кивала на ходу, поддакивала: верно, растила все эти годы детей, в них единственных видела хорошее. Никогда раньше она не сомневалась, правильно ли делает, а вот сейчас насчет этого ясности не было; но больше всего мучила Татьяну другая неясность – утвердится ли она до утра в своем решении или раздумает.
И вдруг будто со всего широкого поля на нее подуло немыслимым в такую теплую ночь холодом; сковав ноги, живот, холод выбрал для себя самое уязвимое место – голову. Татьяна остановилась. Прижала ладони к вискам, пытаясь ими, тоже остывшими, отогреть заледеневшую голову, и только потом начала соображать, что на нее напал просто-напросто ужас. Жутко стало оттого, что Татьяна поняла: сколько бы она теперь ни думала о возможном спасении той маленькой, слабенькой жизни, которую питает своей кровью, ее воля, матери, уже была направлена против этой жизни. И что жизнь эта несмышленая, но уже наделенная наитием, приготавливает себя к беде.
В другой раз Татьяна могла бы успокоить себя, это неправда. Это ее взбудораженный ум рождает нелепицы, и, расскажи о них кому-нибудь, засмеют. Но сейчас, посреди поля, колдующего неуловимо призрачным светом и караулящей тишиной, свалившаяся на Татьяну догадка превратилась в веру.
Татьяна и раньше, правда, робко и как бы ненароком задумывалась над тем, что все мучения и страхи, одолевавшие мать, делают свои черные отметины на том малом росточке, с которым у нее такая напряженно чуткая связь.
Татьяна долго, до изнеможения долго стояла, вслушиваясь в себя. Но тот, к кому были обращены ее мысли в эти минуты, ни единым движением не выдал своего присутствия, словно желая до конца дослушать материнскую думу. Перестав растравливать его и себя раздумьями, Татьяна медленно, неслышными шажками двинулась на огоньки села.
Приближаясь к задам, она уловила тоскливое коровье мычание. По направлению, откуда оно доносилось, угадала: жалуется корова бабки Ульяны.
Встревоженная Татьяна спохватилась бежать. Споткнулась уже в огороде, когда убавила бег до быстрой осторожной ходьбы. Ей, упавшей навзничь, перехватило дыхание. Она не потеряла сознания, не ощутила боли. Лишь в голове жглась мысль, острая и жуткая, как боль. Татьяне думалось: упала не случайно, уронило ее наземь потаенное желание изувечить того, кого целеньким предать смерти не хватает решимости. Татьяна немного полежала.
Тишина текла из ночи. В этом оцепенелом безмолвии возник один-единственный звук – стон Татьяны, дошедший до мгновенного слабого рыдания. Но и он быстро оборвался, не смея продолжиться, и никто его не услышал, кроме нее самой. Совсем обессилев, женщина вошла в избу, прислонилась к косяку. И здесь стояла тишина. Татьяна заглянула во вторую половину, позвала детей. Первой к ней кинулась Аленка, отняв кулек с едой, радостно завизжала.
– Ой, никак пришла, – донесся до Татьяны голос бабки Ульяны. – Притопала, слава богу…
Только после этого Татьяна поняла, почему Марина с Катюшей не идут ей навстречу. Девочки караулили старуху, лежавшую на диване.
– Ты меня, Татьяна, не торопись виноватить, – сказала бабка Ульяна. – Это я запарилась, без куфайки из дома в дом носилась. Ломит всю. Слушай меня… Перво-наперво ты корову мою подои, слышь, орет как оглашенная. Потом в сенцах травы пучок найдешь, зверобоя. Отвара попью, к утру оклемаюсь.
Татьяна отправилась исполнять старухино приказание. Окончательно решила: откладывать завтрашнее на другой день не будет.
6Остаток ночи Татьяна провела без сна. В избу проникал ясный умиротворяющий свет, который бывает при полнолунии. Из угла, где стояла кровать Татьяны, виден был широкий топчан. На нем спали, укрывшись одним одеялом, дети. Все три головки уместились на одной подушке, слились, но Татьяна отличала одну от другой.
Она и раньше, особенно по утрам, любила смотреть на объятых сном дочерей. Больше того, она глядела на них, держа в уме загадку: кто кем вырастет?
Она начинала с Маринки, пошедшей в нее; у этой все было от Татьяны: ручки-ножки, лицо и голос. Все, что могла дать Татьяна своего, старшая впитала в себя до капельки. Несмотря на малый возраст, она задумывалась так, словно радовалась тому, что умеет думать. Этим она тоже походила на мать, потому что Татьяне самой в пору малолетства открылась особая радость в думах, даже если они рождались без всякой причины, сами по себе. Не знала еще Татьяна, чем обернется эта сторона для дочери. И все-таки, забегая наперед, Татьяна втайне определила для нее назначение хорошее – пусть будет учительницей.
Катюше в дальних мечтах матери доставалась доля более почетная, все в Катюше говорило за то, чтобы она стала ученой. Эта дочь, замечала Татьяна, никогда не убаюкивала себя думами, не дающими никакой пользы. В свои шесть неполных лет она решала за Маринку задачи по арифметике. От ее игр, если долго смотреть, даже у взрослых болела голова. Катюша была молчалива, как отец. Только вот Аленка пошла ни в кого, будто не Татьяна родила ее, а другая. Росла шалуньей и озорницей, дралась, смеялась и плакала больше всех. И хотя еще ходила под стол пешком, Татьяна видела в ее маленькой фигурке будто бы уже завершенную, легкую стройность. Потому Татьяна, заранее боясь, что дочка может растолстеть, тайком обделяла ее мучным и сладким. Хотела Татьяна, пожив в городе год-другой, отдать Аленку в балетный класс. Месяц назад заглянула в тот класс, где малюсенькие девчонки смешно, по-цыплячьи прыгали под музыку…
Дума о детях, сделав три остановки, двинулась дальше. Теперь она была робка, нерешительна, и Татьяна без особого усилия запретила ей коснуться того, кому не суждено ходить по земле. Гадать, кем бы он был, мальчиком или девочкой, кем бы стал потом, было уже поздно.
Ночь постепенно сходила на нет. К лунному свету примешалась далекая слабая синь, промывала глаза. За окном в белесоватой дымке медленно проступал край леса.
Причмокивала во сне губами, вторя детям, бабка Ульяна. Татьяна вгляделась в нее, обрадовалась: старуха дышала глубоко, чисто, значит, хворь не посмела пристать к ней надолго. Редкий день Татьяна обходилась без старухи. Между ними не было родственных связей, а вот надо же, без нее не мыслила себе Татьяна теперешнюю свою жизнь.
Словно почуяв внимание Татьяны, старуха проснулась. Тихо, участливо обронила:
– Худо ночь напролет не спать. – Сощурилась на Татьяну, будто заподозрила, почему та не спала, к чему приготавливала себя, нарочито бодро продолжила: – Ты не пужайся, я еще крепкая. У нас в роду все были крепкие… Сыновья один в одного здоровыми да смышлеными были, жисть бы в карты не проиграли. Войне пригодились. Она их как языком слизнула в первый же год. Четверых сразу. Я-то перемогла. А Тимофей мой покойный, когда уж с войны вернулся, убивался: мол, сыновей прибрала, его за них вековать оставила. Пил, вроде изжить себя хотел. Не брал его змий зеленый. Бывало, в праздник выпьет четыре-пять стаканов первача зараз, выйдет на завалинку поглядеть, как пьяные ходют… Помню, подскачет к дому, коня свечкой поставит – загляденье. А уже седьмой десяток шел. В пожар, в полымя смертное полез, когда конюшня горела. Оттаскивали его, не удержали. Крыша-то будто поджидала, мигом рухнула.
– Помню, помню, – кивнула Татьяна.
– А я ишо побегаю, не бойся…
Старуха вздохнула, неслышно пошевелила губами, словно сотворила молитву, показывая Татьяне, что не обманывает, легко снялась с дивана. Прошлепав в кухоньку, тихонько зазвенела посудой.
Татьяна смахнула короткие благодарные слезы и тоже поднялась. Стала собираться в город. Верно, крепкая у нее помощница, но верно и другое – не вечная. Не давая возникнуть сомнениям, Татьяна торопила себя на улицу. Знала она, сомнения боятся ясного дня.
В поле на Татьяну нашла новая напасть – стало казаться, что наступила весна. Будто все вокруг свежо, зелено. Будто обновилась земля, еще вчера охваченная предчувствием скорого сна. В золотистой стерне буйно взошел сорняк, повыше пестрели ярко налитые синевой васильки. В кустах на болотистом клочке по-весеннему шумно перепархивали птицы, радостно щебетали. С неба, несмотря на рань, сходил благодатный зной.
Татьяна почувствовала, сейчас хлынут воспоминания о весне. Она уже оттаяла, замедлила шаги. Забрела в неглубокую канаву, задевая ногами шишечки клевера, совсем разомлела, остановилась.
Только лес, словно бы ненароком обойденный в этот раз, напоминал об осени. Не весна все-таки – осень. Татьяна повернулась к городу, приказала себе: иди!..
Заспанная Наташа долго таращила на нее глаза, припомнив, зачем явилась Татьяна, зевнула.
– Ты бы еще ночью приперлась. Из-за ерунды… Не волнуйся. Я уже договорилась. Ты у нее не залеживайся, лапочка.
После этого все пошло как по расписанию. Татьяна помылась в ванне, надела чистое белье, выпила предложенные Наташей успокоительные капли. Татьяна окончательно утешилась. Уже ни от чего не захватывало дух, когда Татьяна двигалась по улицам, отыскивая нужный дом. Всего раз перед дверью, за которой Татьяну ждало неизбежное, по спине прошел холодок.
Квартира была обыкновенная, хозяйка тоже. Чистенькая, аккуратная женщина. Постарше Татьяны лет на пять. Она внимательным, но неназойливым взглядом смерила Татьяну, усадила за стол, дала полистать журнал мод.
Потом спокойно, вроде бы даже без всякого интереса расспросила обо всем, что касалось предстоящего дела.
Посмотрев вслед хозяйке, уже одетой в белый халат, Татьяна закрыла глаза. И сразу увидела Никиту, сидящего в неприютно голой комнате; до того отчетливо виделся он Татьяне, что хоть окликни его, одинокого, брошенного всеми. «Никитушка!» – беззвучно позвала его Татьяна, и почудилось ей: в ответ он коротко, сдавленно вскрикнул.
Запахло лекарством. В соседней комнате негромко стучали инструменты.
Татьяна осмотрелась. И ничего, что могло бы запомниться, не нашла. Все было магазинное: блестящая, без пятнышка мебель, телевизор, ковры. Одна лишь квелая герань на подоконнике – единственный свидетель.
Татьяна прислушалась. Из тишины соседней комнаты надвигалась на нее до зябкости ощутимая неотвратимость. Татьяна не дрогнула, ни о чем не подумала, она как бы находилась во власти чужой воли, которая, перестав мучить Татьяну, теперь только направляла ее.
Хозяйка вышла к ней, подала чай, конфеты. Татьяне показалось, что она приглянулась хозяйке, потому та одаривает ее еще и усыпляющей улыбкой.
– Поздновато, конечно, пришли, – сказала хозяйка. – Но ничего страшного, все сделаем как надо…
– Да я ведь не помышляла… – охотно отозвалась Татьяна. – Так получилось. Хотя у меня уже трое.
– Наверно, трудности в семье…
– Мужа моего забрали. Может, надолго… Как теперь без него…
– Забрали? – тихо спросила хозяйка.
– По подозрению в краже.
– Следствие ведется?
Татьяна, подтверждая, кивнула. Она сочла, что, если сама Наташа была здесь, хозяйке давно все известно. Только когда хозяйка села на стул в отдалении, Татьяна догадалась, – вышел промах. Видно было, как хозяйке тревогой исказило лицо. Она успела сбросить халат, мяла его в руках.
– В таком случае, простите, мы разойдемся по-хорошему, – сказала она. – Я вас хотела выручить, но без риска…
– Что вы… – приподнялась Татьяна.
– Нет, нет. – Хозяйка приложила к губам палец. – Разговор окончен. И Наташенька хороша!
Она уже не скрывала раздражения. Резко, сердито встала, давая Татьяне понять, что уговаривать ее нет смысла.
На улице в глаза Татьяне полоснул яркий свет. День выстоялся до звонкости, отовсюду слетались непривычно громкие городские шумы. Татьяну даже повело от них из стороны в сторону.
Она с трудом добралась до видного на углу автомата с газированной водой, долго не могла попасть монетой в узкую щель. Когда железная поилка с шумной утробной натугой выцедила из себя желтоватую струйку, Татьяна поднесла стакан к пересохшему рту, но попить не смогла – стакан прыгал в дрожащей руке.
Татьяна стыдливо поторопила себя дальше, еще не зная куда. Она устала. Но усталость эта была иной, чем та, которая наливает руки и ноги мягкой томящей болью. Она была внутри, горячая, сжигающая. Там же, глубоко в Татьяне, жглась обида: надо же, вот так глупо поймалась, тем самым обманула того, кто, может быть, сильнее, чем она, ждал уготованное ему, кого она, как теперь внушила себе Татьяна, несла не на худшее – на избавление от мук.
Татьяна, сама того не замечая, очутилась возле дома Наташи. Она не знала, радоваться или плакать ей, зато с горькой ясностью осознала другое: она пережила все страхи и сердце ее закалилось. И все-таки она низко опустила голову, входя в Наташину квартиру. Не осуждая, не жалея ее, Наташа убежала в комнату, где громко играла музыка. Татьяна застала ее среди беспорядка: на полу, на креслах валялась одежда. Видать, Наташа выбирала, чем бы набить чемодан, тут же стоявший. Сейчас она пила вино.
– Остальное трын-трава, – пропела она невпопад музыке. – Знаю, лапочка, проболталась. Это я, дура, не научила тебя язык за зубами держать. В общем-то, бабенка просто перестраховалась. Чтит уголовный кодекс. Не вешай носа, Татьяна, я еще одно место знаю… За два дня, пока я собираюсь, все обтяпаем. Держи!
Она протянула Татьяне большую рюмку, полную вина. Повинуясь, Татьяна выпила, удивилась – вино показалось ей безвкусным…
Смеркалось, когда Татьяна возвращалась домой. Из-под ног ее то и дело уходила влево-вправо узкая бетонная дорога. Впервые за последнее время Татьяна шагала по ней, не укрываясь от людского глаза. Только никто не попадался навстречу.
Небо остывало, оно, синее-синее, опадало вниз сумерками, в которых еще видна была медленно парящая паутина…
Уловив гул нагоняющей машины, Татьяна на какое-то время оцепенела. Гул этот она вроде уже слышала раньше, надо было вспомнить, где и когда.
Она скользнула на обочину, успела почувствовать толкнувший в спину ветерок, но не успела разглядеть, знакомая ли ей желто-синяя машина пронеслась мимо.
Татьяна свернула к лесу. В глубине его раскатисто, торопливо гремели выстрелы. Как раз в том месте, где над лесом еще держалась заря. Света от нее охотникам было вдосталь, чтобы бить птицу, пока небо сплошь не застит тьма. Раньше в охотничью пору, выходя из дому спозаранку, Татьяна натыкалась на птиц, подстреленных и не подобранных. Поднимая, взвешивая в руке иную птицу, изувеченную до неузнаваемости, со страхом спрашивала себя: сколько зарядов надо всадить в этот комочек, чтобы мяса в нем было меньше, чем дроби? И сейчас, прислушиваясь к ружейной пальбе, Татьяна догадалась: бьют в азарте, не помня себя.
Лес, в котором деревья были черны и угрюмы, обступил Татьяну. Только что видная заря угасла, кончина дня наступила так быстро, что Татьяна остановилась, не решаясь идти дальше. Вдруг сверху, сперва выбелив небо, сквозь поредевшие кроны заструился призрачный лунный свет. Лес будто сдвинулся. Каждая веточка, каждый лист оживали, отбрасывали куда попало мягкие тени.
Еще один запоздалый выстрел вспугнул тишину, и все – по земле растекся долгий ночной покой.
Татьяна выбралась на поляну, одолела заросший осокой овраг, боясь дыханием выдать свое присутствие, неслышными шагами забрела на маленькое, ничем не огороженное кладбище. Внезапно ее прорвало.
– Матушка-а! – припала Татьяна к немому стынущему холмику. – Матушка моя…
Не первой белой метелью заметало землю, когда Никиту Храмова освободили из-под стражи. Как назло, метелица заслонила от Никиты просторы, снившиеся ему в неволе.
В областном городе, куда его еще осенью перевели вместе с материалами предварительного следствия, Никита сел на электричку.
Всю дорогу в окна вагона с сухим треском бился густой снег. И все равно Никита смотрел через стекло, смотрел и держал в глазах долгую улыбку, будто видел ими далеко-далеко. Да и не успел еще справиться с радостью, нечаянно свалившейся на него. Хотя знал уже, что не кому-нибудь обязан, а случаю. Случайно попался на каком-то мелком темном делишке Кусков, начальник Никиты. Отсюда потянулась ниточка.
Но всего перебирать и ворошить Никите сейчас не хотелось. Ближе к своей станции он стал то и дело выскакивать в тамбур – садил одну папиросу за другой. Наконец радио объявило долгожданную остановку. Обалдевший от крепкого дыма, Никита с маху бросился в слепящую пургу. Прижимая к боку мешочек с суточным сухим пайком, воровски миновал людную стоянку, откуда каждые полчаса отправлялся автобус, идущий в совхозный поселок через село. Встречи со знакомыми Никита не желал.
Быстро прошел вдоль промозглого города, очутился в поле. Нащупал ногами заледенелую бетонку. На краю села, чутьем угаданного в молоке бурана, Никиту погнала бегом неодолимая, по-звериному лютая тоска. Прыгая по занесенной сугробами улице, Никита достиг своих ворот, протиснулся во двор. Изба стояла белым-бела. Так же, как всюду, крутилась здесь снежная муть, как везде, рыхлыми были сугробы, но будто невидимая преграда долго-долго не подпускала Никиту к крыльцу. Замело крыльцо высоким снегом, и показалось: давным-давно никого здесь не было. Потом взгляд Никиты привлек кусок обгорелой боковушки от колыбели. Местами еще голубел схваченный черной копотью якорек на ней. Значит, на растопку пустили ее, зыбку.
Никита плечом толкнул дверь, и она, не запертая, легко подалась. В нос ударило слабым угаром, запахом вареной картошки.
В первой комнате было пусто. Свыкаясь с белым сумраком, Никита шагнул дальше.
Медленно прояснялись в глубине избы на топчане фигуры. Никита считал: одна, две, три, четыре… И, только увидев крохотную, слившуюся с Татьяной фигурку, Никита беззвучно заплакал.
Все зашевелились, подняв головы, глядели на него, не узнавая. Никита приблизился.
При виде его младенец дернулся тельцем, выпростав руки и ноги из пеленок, спокойно замер, будто говорил: смотри, вот я. В глазах его, прежде времени осмысленных, сквозила пугающая насмешливо-печальная ясность. На лбу и вокруг сжатого рта, придавая лицу скорбное выражение, прорезались жесткие морщинки. Уже сейчас твердые среди младенческих складок, которые скоро избудутся, эти несколько морщин, понял Никита, станут с годами тверже железа. Прицельным, немигающим был взгляд нового человека, будто еще в материнском нутре на полжизни натрудившего свой ум. От этого исповедующего взгляда Никиту бросило на колени. Он сорвал с головы казенную шапку, потянулся к сыну, обжигая его ноги холодной стальной щетиной, принялся целовать.
– Здравствуй, милый!.. – сквозь рыдания вырвалось у него. – Прости меня, сын мой, прости-и-и…
И только хлынули из Никиты плач и стон, как их подхватили в пять ртов.
Завывала, кидалась в окна метель, словно бы отшибала от остального света, мгновенной темью накрывала избу.
Выплакивала долго копившуюся горечь семья.
Заунывно пела разбушевавшаяся стихия.
Потом все перепуталось.
