Текст книги "Глубина"
Автор книги: Ильгиз (Илья) Кашафутдинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)
– Ты давай толком, толком, – говорил сверху, со сцены Лялюшкин, обращаясь к Тырину, что-то делавшему в углу. – Разве так новости выкладывают. А то не поймешь, кто на кого напал. Валяй, батя!
На Шематухина, вошедшего вопреки прежней шумной привычке тихо, как мышь, сначала никто не обратил внимания. Все, за исключением Аркаши Стрижнева, сидели на сцене, там же были оба приезжих – оживленный, раскрасневшийся мужчина и та самая девушка, Надя.
Подойдя к Тырину, Шематухин заглянул в большую кастрюлю, не требуя объяснений, чем тот занимается, уважительно оглядел его: настоящий мужик. Тырин мял пальцами картофельные очистки, промывал их – решил, должно быть, покормить барана.
– Чего заливаешь? – поинтересовался Шематухин. Помявшись, переменил тон: – О чем плачешь, Егор Митрофаныч?
– Ну, так как там было? – приставал к Тырину Лялюшкин.
– Точно не знаю, как было… – не поднимая головы, сказал Тырин. – За что купил, за то продаю. От старухи слышал… Ну, значит, докричались прудищинские. Караул на всю губернию. Прислали вертолет, с него-то стреляли волков. У старухи внук в егерях состоит, он, значит, с товарищами обход после совершал. Кажинному волку, сказывает, головушку разрывной пулей разнесло…
– Скажи-ка… – с волнением потянулся к нему Шематухин. – Красного волка тоже того… ухлопали?
Он не сводил глаз с Тырина, ждал. Щеки горели, как от солнечного ожога: Шематухин сейчас сердцем переживал проклятую волчью судьбу.
– Скажу, – волнуясь, проговорил старик. – Это из-за него весь сыр-бор загорелся. Как не узнать, узнавал. Ушел он. Увел остатних волков…
Шематухин молча двинулся вдоль зала, с роздыхами одолел четыре ступеньки, ведущие на сцену. Уже в заваленной чем попало комнате, от толстых стен которой веяло вековечной прохладой, старательно привел себя в порядок. Надел чистую рубаху, обдал себя из флакончика одеколоном, посидел на кровати, напустил начальственный вид и все же перед тем, как выйти на люди – решил поглядеть на Надю, только на нее одну, и от мысли о ней сердце у него зачастило, – он дал себе слово не выпячиваться. Надо было скоротать время, потому что теперь, лежи не лежи, сна не будет.
Когда Тырин сказал, что красный волк ушел, с души свалился еще один камень, хотя, если разобраться, это просто чушь – Шематухину все равно, жив или мертв волк, иди, так будет вернее, пусть живет, пока есть время, пока никому в голову не пришло, что у него в лесу не логово, а сберкасса. Тревога, очередной раз ворохнувшись, принялась точить его. Сидеть в одиночестве стало невмоготу.
Шематухин вышел на сцену.
На видном месте, расположившись в плетеном кресле, сидела Надя, и все смотрели на нее. Ей, кажется, было не по себе. При появлении Шематухина она скользнула по нему рассеянным счастливым взглядом и не узнала его.
Шематухин не обиделся, наоборот, успокоенно вздохнул: он сразу, как только очутился в направленном на сцену свете фонарей, начал досадовать на свою новую рубаху – зачем, дурак, надевал? Шематухин еще раз оглядел сидевших полукругом – ну, точь-в-точь как перед телевизором – ребят и догадался, что те тоже собрались, чтобы пялиться на Надю. Но они, есть же на свете фраера, изображали из себя черт знает кого, только не мужиков, которые до этого, считай, месяц близко не видели бабы, кроме Натальи… Что и говорить, Надя – девка смазливая и нежная, видать, долго держали ее взаперти, а пришел час, выпустили, потому что в эту пору, когда родительское слово уже не закон – обуза, от запретов ей может статься хуже, как передержанной в клетке птице. Шематухин, совсем не слушая, о чем говорят остальные, исподтишка поглядывал на Надю, и вдруг обругал себя за грубые мысли о ней.
Нет, хоть с виду и сомнительна эта Надя – скрытная, несмотря на юный возраст, – не чета она тем женщинам, после которых у Шематухина появлялось желание поставить крест на так называемой любви.
Странно, один только Еранцев, сидевший рядом с Надей, не проявлял к ней никакого интереса. Бледный, он, видно было, думал о чем-то постороннем, не имеющем ничего общего с обстановкой. Иногда он косился на Надю, невесело улыбался, как бы теряя себя в назойливой, изнуряющей думе.
Больше всех, между прочим, говорил приезжий.
– …Итак, после длительных переговоров правительства заключают соглашение, берут на себя обязательство выполнить все условия транспортировки и хранения портрета Моны Лизы. Условия, надо сказать, архистрогие, за нарушение каждого, даже малейшего, невероятный штраф. Специальный самолет доставляет в столицу этого государства саркофаг из особо прочного материала.
– Одно слово, Леонардо да Винчи, – восторженно вставил Лялюшкин.
– И вот представьте себе картину… – продолжал Арцименев. – Самолет, естественно, пустой, с одним этим саркофагом на борту, приземляется на самую удаленную от зданий аэропорта посадочную полосу. К нему из-под навесов мгновенно устремляются агенты на мотоциклах. Агенты в черных кожанках, кобуры с револьверами расстегнуты. Небо патрулирует вертолет. С великой осторожностью – не дай бог, не с теми градусами наклона, – переносят саркофаг в бронированную машину. Сразу, разумеется, не везут. Составляется акт, фиксируются замеры температуры, относительной влажности воздуха в саркофаге. Данные тут же вводятся в ЭВМ для сравнения с данными, которые приняты за эталон. Едут, разумеется, по секретному маршруту, все начеку, нервы на пределе, пальцы на спусковых крючках. Ни императоров, ни королей никогда не сопровождало столько агентов, детективов, полицейских, а вот Мону Лизу – в сущности, кусочек старого холста с тонким слоем краски, – представьте, везли так. А сколько специалистов тряслись в помещении музея – появись на этом полотне новая, незаактированная трещина, в нее, как в пропасть, ушли бы миллионы долларов в виде штрафа…
– Дак ить не в картинке цена, – донеслось из зала. – В древности…
Сказав это, Тырин досадливо улыбнулся, должно быть, вырвалось нечаянно. Возле ног его, играя хвостом от удовольствия, хрустел картофельными очистками баран.
– Ты чего это, батя, животное сюда впустил? – пристыдил его Лялюшкин. – Публику не уважаешь. Здесь, между прочим, имеется дама.
– Извините, барышня, – сказал Тырин. – Имейте сочувствие. Ему жить-то осталось…
Нужненко потянул носом воздух, скривился.
– А ты, дед, оказывается, гуманист, – сказал он. – Может, постель ему свежую заправишь?
– Ну хватит, хватит, – вдруг сердито отмахнулся от наседавших Тырин. Переведя взгляд на свежих людей, как-то по-детски восхищенно повторил: – А ить правда, та картинка за древность ценится… У нас вот в соседнем селе, в Еланском, тоже случай был…
– Аналогичный случай, – смеясь, перебил его Лялюшкин. – Как в том анекдоте…
– Пошто это ты слово мне сказать не даешь? – сверкнул глазами Тырин. – Одно дело, шутки шутить…
– На самом деле, – сказал Шематухин. – Он вам кто, таракан запечный?! Он ветеран, доброволец… Прошу внимания!
Чуть опешивший от такого решительного заступничества, Тырин кашлянул в кулак и вдруг вдохновенно-торжественным голосом продолжил:
– Дак вот в Еланском у бабки Лукерьи один московский постоялец проживал. Писал что-то. В сарай он как-то зашел, глядит, в углу старинная икона прислонена. В два роста. Сзади уж трухлявится, а спереди краска еще держится, правда, уж темная, не разберешь, осталось ли што. Но этот, московский, видать, толк в них знал. Прибежал к Лукерье, аж трясется весь, спрашивает: откуда икона? Она отвечает: из церкви. Допрежь икона в церкви, висела, а как стали храм разорять, покойный ее муж и притащил ту икону. Штоб, значит, ею погреб закрывать… Ну, ясное дело, тоже разные спецы понаехали, все в один голос заявили: сотворена икона этим… Рублевым.
– Ого! – воскликнула девушка.
– А Лукерье за то, что сберегла такое сокровище, уйму денег отвалили, – засмеялся Тырин. – Избу себе новую срубила, баньку еще… Лукерья радехонька, всем теперь рассказывает, как усердствовала, хранила икону…
– Так, – решил подытожить посиделки Шематухин. – Приезжие с ночевкой пожаловали или собираются уехать?
– Я остаюсь, – сказал Арцименев.
– А я об этом как-то не подумала, – замялась Надя.
– Оставайтесь, – сказал Чалымов. – Я вам уступлю свои покои. С музыкой. Вы, Игорь Николаевич, в машине будете спать?
– За неимением лучшего варианта.
– Занимай мою жилплощадь, – моментально, чему немало удивился сам, предложил Шематухин.
– Вот это по-царски! – воскликнул Лялюшкин. – Истинный Калигула.
Шематухин, не дожидаясь ответа Арцименева – малый лощеный, еще откажется, – гордо произнес:
– В общем, мое дело предложить… Гостей полагается встречать. Ставлю в известность, имеется три комплекта чистого белья.
– По рублю? – с ухмылкой спросил Лялюшкин.
– Чего по рублю? – не понял его Шематухин.
– По рублю, спрашиваю, за постель? Как в плацкартном вагоне?
– Иди, знаешь…
Добавлять, куда именно, не стал, пожалел Еранцева. Как-никак жених с невестой. Еранцев и без того подавленно молчал, не смотрел на Надю. Вот молодчина, так, видно, устроена – не придала никакого значения перепалке, будто даже не слышала.
Шематухин сказал:
– Сабантуй ребята завтра. Придумываю, чем угощать…
– А ты себя особенно не утруждай, – выпятился Лялюшкин. – Нам с тобой что главное? Водка. Основной продукт…
– Это ты себя в мужики записываешь? – срезал его Шематухин. – От двух рюмок сваливаешься. Скажи-ка лучше, что это за фраер? – спросил он, посмотрев вслед приезжему мужчине, который, кажется, уговорил Надю подышать воздухом. – Ученый или так себе?
– Сын ученого, – многозначительно подмигнул Лялюшкин.
Все ушли. Наступила тишина. Шематухин, оставшись один, закручинился.
Как все-таки бесприютно, когда нет никакой защиты от тоски и некому довериться, не зря же люди жалуются – не с кем поговорить, не с кем выпить, словом, излить душу. С кем бы час-другой посидеть, повздыхать, посоветоваться: как быть дальше? Пока рано, рано, говорил себе Шематухин, нюни распустил. В первую очередь надо постараться заснуть.
Шематухин отправился к себе, лег на кровать и чуть было не забылся. Что-то, прервав дрему, толкнуло в бок, напомнив о том, что кровать предстоит уступить гостю. Он вскочил, нашарил под ворохом кумача и сатина футляр из-под баяна, вынул из него давно затолканное белье, а из-под отошедшего от корпуса дерматина двести рублей заначки. Всякое тряпье, которое могло послужить постелью, Шематухин сложил в углу.
Подвальная сырость постепенно остуживала голову, она прояснялась. За окном, тоже успокаивая, ровно светилась белая ночь, над прудом, что было в новинку, плыли прозрачные клочья тумана. Увидев Тырина, зашедшего по колено в воду, чтобы дать попить барану, Шематухин припомнил, что надо сделать еще одно доброе дело.
Он вышел к старику, и тот поспешил к берегу.
– Слушай сюда, Егор Митрофаныч, – сказал он. – Мне раненько утром отлучиться придется, за меня останешься. К обеду должен вернуться. Ты с утра за барана примись, а разделаешься, слетай с Еранцевым в магазин, сообразите на хороший стол.
Тырин принял протянутые деньги и, чуть таясь, будто пряча подозрение, спросил:
– А не многовато ли? Далеко ль, ежели не секрет, собрался?
– Насчет расходов, Егор Митрофаныч, не вмешивайся. Пока свои трачу…
– Что-то чуден стал в последние-то дни, – сказал старик. – На себя непохож…
– Ладно, не лезь в душу, – устало проговорил Шематухин.
Он, прощаясь, посмотрел на барана, который, резко вскидывая смоляной черноты голову, лениво отгонял какое-то насекомое. Хорошо ему, не ведает того, что у Тырина нож наточен – хоть брейся. Утречком, когда вся живность пообтряхнется, пообглядывается, нацелится на целый день жизни, баран будет лежать с перерезанным горлом, с глазами, в которых застыло недоумение: а зачем родился?
Шематухина зазнобило, он быстро укрылся в комнате, лег и закрыл глаза. Ждать сна пришлось долго, и от чрезмерного старания у него в уголках глаз набухла слеза.
Когда наконец в сыром тепле водянисто затяжелело тело, донеслись шаги, сдержанный говор – пришел с прогулки остальной люд. Шематухин, сколько ни силился, не смог полностью погрузить себя в сон. Он запоздало догадался, что, должно быть, не спится потому, что забыл поужинать и теперь в животе зарождалась боль. Это еще в нем вино творило расправу: не кончай, мол, пить прежде положенного часа. А он все равно что сапогом на собственное горло наступил, хотя, правда, другие люди этим даже гордятся, называют это силой воли. Воля не воля, а Шематухин сегодня после того, как его обокрали среди бела дня, закаялся пить, неизвестно только, надолго ли. Погибельная это все-таки штука – вино. Пока пьешь, все нипочем, никто не страшен, все милые, со всеми в обнимку. Но в похмелье, как вот сейчас, никто не помощник. Каждый мучается в одиночку, клянет себя и каждого, кто подбивал выпить. А если сам, сам первым начал?..
В животе все урчало, и Шематухин, озлясь, приподнялся на локтях, ничего не разглядев в темноте, навострил уши в сторону кровати: все ли ладно там, не мешает ли гостю? Все было в порядке, Арцименев спал.
Шематухин чуть успокоился, но желанного облегчения не почувствовал, теперь он точно знал, что спать ему не дает и не даст что-то другое. Гадать, что это, чем обернется через час или позже, не хотелось, да и лежать, чтобы дождаться какого-то просветления, не было смысла. Он опять зашевелился, и новая постель, хоть и навалил он под себя уйму тряпья, казалась твердой, как камень. Отпустив себе еще минуту-вторую на раздумье, он притих, услышал далекий, донесшийся откуда-то из-за пруда крик птицы и вдруг обильно, жарко вспотел: на него опять нашел страх, о котором он, казалось, уже успел забыть.
Нет, лежать ему нельзя. Надо что-то делать, иначе потом будет поздно. Он представил, как проснулся в овчарне зоотехник Фонин, как, с первого раза не вспомнив, с кем пил, спросил у Степки Парфенова, был ли с ним какой провожатый. И как тот, в том можно было не сомневаться, расписал в картинках, что было и чего не было; а уж когда речь зашла о мотоцикле – обещался пригнать, не пригнал, – Фонин, конечно, взъярился, может, даже напустился на Степку. Фонин – единственный свидетель, видевший Шематухина с деньгами. В том ничего страшного нет, но мог он растрепаться перед Степкой, и тогда этому увязать пропажу барана с деньгами – сущий пустяк. Почему-то, все больше ужимаясь, рассуждал Шематухин, не спохватился Фонин искать мотоцикл. Может быть, они того… сговорились и вдвоем кинулись по следу волка? От этого предположения Шематухин онемел телом. Попробуй докажи потом, что у него, трижды судимого, волк стащил деньги, а того бедолагу выследили Фонин со Степкой. Скажут, сумасшедший. Словом, куда ни кинь, везде клин. Все идет к тому, что его, Шематухина, вольные денечки на исходе. Не из-за денег – не станут эти интеллигенты заявлять в милицию, со своей стороны милиция не станет связываться с шабашниками, – а из-за чего-нибудь негаданного, что уже случалось, когда Шематухин переставал владеть собой. Нет уж, нет… Если возвращаться на круги своя, так с музыкой. Шематухина даже подкинуло на самодельной постели. Он испугался самого себя: еще, оказывается, на сцене он не просто так уступил Арцименеву место; мысль, сейчас овладевшая им, оказывается, пришла к нему раньше, только он прятал ее даже от самого себя.
Мысль эта была: бежать!.. Бежать на «Волге» Арцименева, до рассвета успеть добраться до одного надежного кореша – отсюда километров триста, – и все дела. Пятнадцать тысяч рублей кореш даст не моргнув глазом. В этот раз все должно получиться гладко. Прежде Шематухин норовил обойтись без посредников и потому – век живи, век учись – попадался. Посреднику тоже хочется жить, и, ох, как жалко ему упущенную долю. Нет, в этот раз Шематухин дразнить гусей не будет. Чтобы никто не был в обиде. Пускай посредник перекрашивает машину, перепродает за двадцать тысяч. И этих пауков надо озолотить, чтобы в полный рост ходить. У них везде руки.
Итак, решено: в бега! Не важно, на какой срок – на три дня или на три года, – лишь бы сберечь волюшку-волю! Даже для того, чтобы проверить на деле свою систему, согласно которой он уже наверняка бы добился власти над урками, не желал Шематухин тюремной решетки. Верно, задирался, прихвастывал, что тюрьма для него – дом родной, а от мысли о тамошней баланде, о бесконечных байках корешей, описывающих один другого краше вольную, фартовую жизнь – одному богу известно, есть ли в тех рассказах хоть полстолечка правды, – замерло, захолонуло сердце.
Теперь за дело. Он обшарил себя, все ли на месте. Поднялся, постоял в своем углу, прислушиваясь к тишине спящего дома. От напряжения ломило виски, дыхание у Шематухина, как всегда перед угоном машины, переменилось, четкими, спокойными сделались движения: страх в таком деле – не помощник. Не очень таясь, делая вид, что идет по нужде, легонько задел боком висевшую на спинке кровати одежду Арцименева. Ночная тьма заметно рассеялась, и без труда можно было определить, глубок ли сон Арцименева. Наконец сухие чуткие пальцы Шематухина заскользили по швам чужих карманов, нащупали холодный металл. Переждав неприятное мгновение – Арцименев, потревоженный комаром, перелег с боку на бок, – Шематухин на мгновение устыдился того, что сейчас проделывал, и неуверенно потянулся к брюкам, постоял, страшась следующего действия: возьмет да вложит обратно ключи. Вспотев от волнения, он представил, что будет твориться потом… Почему-то в первую очередь он подумал о Еранцеве, и какая-то неусохшая, живая струнка щемливо натянулась в груди. Хотя Еранцеву, можно сказать, повезло: не окажись тут арцименевской «Волги», пришлось бы угнать еранцевского «Жигуленка».
Шематухин вышел на сцену, разглядел темнеющие в сумраке койки, и сердце ему опять сдавило. Нет, не было уже той прежней легкой беспечности, с какой Шематухин угонял машины, мчался в даль, зовущую красивой жизнью.
И сейчас он заставил себя идти. Опять больно царапнуло сердце – вспомнилась Наталья. Сколько ночей он, днем обычно растрепанно ершистый, колючий, с мальчишеской нежностью думал о Наталье, с которой бы он, доведись с ней сойтись, косил бы на лугах сено. Ничто другое, а именно сенокос от зари до голубой в свете луны ночи виделся ему, когда он начинал думать о страшно далеком и все же, казалось, возможном счастье.
Ну, а теперь все мечты прочь!
Никто не шевельнулся, когда Шематухин проходил по залу. За дверью, где он принялся обмозговывать дальнейшие действия, медленно рассветало. За лесом, правее потерявшего всегдашнюю плотность дыма, накопился другой, новый, но этот ни цветом, ни очертаниями не был похож на прежние дымы. Шематухин, удивляясь еще, всматривался в даль, помяв кулаками глаза. То, что он принял за дым, на самом деле было облаком. Он встрепенулся: быть, значит, дождю или, того и гляди – наэлектризовалось за три месяца небо, – навалится на землю гроза.
Почему-то радостно стало. Шематухин закурил «Памир», разжав кулак, выбрал наугад один из четырех ключей.
Он, легко пружиня ногами, пошел к опрятной «Волге», поставленной рядом с «Жигулями». Мягко щелкнул замок, дверь отворилась, в нос ударил теплый, пропитанный духом чистой кожи, пластмассы и ковра воздух – запах дорогого автомобиля, греющий бесшабашную в такие минуты цыганскую душу. Руки задрожали, просились скорее к рулю, дразнящему красивой пятнистой оплеткой. Шематухин, рассчитывая ехать на малых оборотах до леса, повел глазами вдоль дороги и отчего-то внезапно прижался к машине. У дальнего окоема пруда, черно вписываясь в синюю гладь воды, торчала чья-то фигура. Видно, того, кто там стоял в такую рань, ничто не интересовало, во всяком случае, Шематухину в той фигуре почуялась какая-то обреченность. Кто это был, различить было трудно, и Шематухин, повернув обратно ключ, задумался. Ему никак не улыбалась обстановка, когда сразу вслед за ним тут поднимут шум. Хотя бы пару часов он должен был ехать, не думая, что об угоне сообщили милиции, а там уж ищи его, свищи.
Он направился вдоль пруда, приблизившись, в стоявшем возле воды человеке узнал Еранцева. Что-то недоброе было в его спокойствии.
– Че не спишь, Еранцев? – спросил Шематухин, немного не дойдя. Хотел было сказать, чтобы шел караулить невесту, не решился. – Вот не думал, что ты полуночник…
Еранцев, очнувшись, круто посмотрел на него, так раньше он не смотрел. Так норовисто, с не успевшей рассосаться болью в глазах посмотрел, что Шематухину перехватило горло. Будто убили кого из близких. Шематухин почувствовал раскаяние, но как-то намекнуть Еранцеву – дескать, казнит себя за прошлые проделки и сердца на него не держит – не хватило духу.
– Чуешь, погода меняется, – сказал Шематухин.
– Вижу… Стрижнев пропал. Ушел в лес и не вернулся. Жду вот… – отозвался Еранцев. – Сам-то почему не спишь?
– Сразу, братан, не скажешь, – горько усмехнулся Шематухин. – В лес надумал сходить, дружка одного проведать.
– Лесника или егеря?
– Не-ет, – вздохнул Шематухин. – Волка красного…
– Красного волка?! – уставился на него Еранцев. – Кто он тебе, не родня ли?
– Хошь, верь, хошь, нет, – сказал Шематухин, вытащил из кармана ключи от «Волги». – Часом, не твой кореш посеял?
– Верно, ключи от «Волги».
– Пусть рот не разевает, – протянул ключи Еранцеву. – Не ровен час, без машины останется. Вот, к примеру, твоего б «Жигуленка» угнали, чего бы ты стал делать?
– Не знаю, – спокойно посмотрел на Шематухина. – В голову такая мысль не приходила… Должно, потому, что машина не моя…
– Не твоя?! – смешавшись, проговорил Шематухин. – Ну, братан, дал ты мне под дых!
– Я на ней по доверенности езжу… – в голосе Еранцева угадывалось откровение. – Такие, дружочек, дела…
Он не жаловался, а сказал, как бы желая выпустить из себя застоявшееся. Непонятно было, испытал ли он после этого облегчение или нет.
Но Шематухина этим не возьмешь, человек всяко может прикинуться. И все же Еранцев душу ему разбередил, да и по глазам видно, парень не выкобенивается и жалости не ищет. Удружил кто-то – подсунул машину замаранную, вот и целится в него Пивоваров.
– Не этот ли фраер свинью подложил? – пробормотал Шематухин, еще не веря внезапно пришедшей догадке. – Не нравится он мне. Худо тебе, вот что я скажу…
– Молчи, молчи, – прервал его Еранцев.
– Молчу. Мне тоже худо, Еранцев… – придвинулся Шематухин. – Ну, да ладно. Потом…
Он стремительно, откуда что взялось, кинулся к малиннику, через минуту-другую вернулся, низко держа в правой руке двустволку.
– Пошел я, – со значением, почти торжественно сказал Шематухин. – А худого в голове не держи. Живи полегче…
Он постоял перед Еранцевым, напряженно вглядываясь в него, вспомнил участкового – тот подцепывался, значит, не зря.
– Вот что я тебе скажу… Сам в петлю не лезь! Не будь овцой. Ладно, вернусь, потолкуем.
– Это ты куда с ружьем собрался? – изумился Еранцев. – Что затеял?
– Это моя забота… – отмахнулся Шематухин, направляясь к лесу. – Вернусь, расскажу.
– Нет, погоди! – решительно двинулся следом за ним Еранцев. – Мне тоже до леса надо дойти. Покричать хоть. Может, услышит Аркаша.
– Черта с два, – рассмеялся Шематухин. – Ходит небось от поляны до поляны, балдеет. Они все такие, художники. Пейзаж подбирает.
– У него, по-моему, тоже душа заболела. Только чем, не знаю…
– Сам-то ты чем болеешь? – спросил Шематухин.
– А что, заметно?
– Как тебе сказать… Вроде думки тебя точат. Шарики за ролики заходят. Так тебя, сонного, куда хошь заманят.
– Ерунда, – нерешительно возразил Еранцев.
– А ты не лезь в бутылку! – повысил голос Шематухин. – Я постарше тебя, не таких видел. Поскитался по тюрягам, с урками крупного калибра якшался да таких шмар перебрал, тебе не приснится. Словом, пожил – дай бог каждому… Ты вот чем занимаешься, Еранцев? Я ведь думал, ты того, ненормальный… Вчера только дошло, не за ту птицу тебя принял…
– У тебя, Шематухин, такая незаурядная жизненная школа, но ведь и тебе плохо…
– Ну, знаешь!.. – вскинул заблестевшие глаза Шематухин.
– Не надо, не ерепенься! – в свою очередь, строго сказал Еранцев. – Конечно, легче, если умеешь зло на людях срывать. Подумаешь, герой – тюремную баланду хлебал, с блатными кралями переспал!
– Ну, завелся… Ишь, сердиться умеешь. Раскричался, – приостыв, уважительно сказал Шематухин. – Ладно, слушай! – встрепенулся он от какой-то мысли. – Что у тебя с Натальей? Было что-нибудь промеж вас?
– Не было, – тихо сказал Еранцев. – Не до того мне, Шематухин, можешь ты это понять?
– Эх, мама, роди меня обратно… – тревожно-весело вздохнул Шематухин. – Между прочим, я так и думал.
Оба замолчали, громадным кругляком взошло солнце, посылало сквозь пелену дыма натужный малиновый свет. До настороженно притихшего леса было уже недалеко.
– Ей-бо, дождь будет. А то и ливень, – шутливо перекрестился Шематухин. – Мне бы успеть этого красного дьявола застукать.
– Рехнулся? Зачем он тебе нужен? – нахмурясь, спросил Еранцев. – Можно подумать, что его голову в миллион оценили.
– Якорь ему в глотку! – резко ускоряя шаги, сказал Шематухин. – Мильон не мильон, а свои денежки вернуть я должен… Учудил он тут. Деньги упер. Если у него где-нибудь тайная трапезная есть, прогорел я. Хана мне, братан. Прибьете вы меня как миленького… Деньги я, Еранцев, получил. Случайно вышло, – рассказывал Шематухин, торопливо закуривая. – Родственник, бухгалтер, спешил на тещины похороны, ну, и всучил мне деньги, какие мы заработали… Если без индивидуальных расценок, по кругу – полтора с лишним куска на рыло! В общем, сумма! Барана мне – помнишь, говорил, что председатель пообещался, – барана, значит, выписали, я его на веревочке лужком повел, а до этого, сам понимаешь, выпили. Искупаться, падла, захотел. Привязал, стало быть, барана, на нем сумка, деньги в сумку запиханы. Это, значит, я по пьяному делу художественную часть устроил… Полез купаться, чую, что-то там, на берегу, неладно. Вылезаю, вокруг никого. И баран с деньгами, братан, как сквозь землю провалился. Хошь, верь, хошь, нет… Только ты не спеши с выводами, я его изловлю. Давеча, правда, на меня мандраж напал, думаю, конец. Лучше, думаю, деру дать, заодно машину прихватить. Наука для меня не новая. А увидел тебя, вот тут… – Шематухин бухнул кулаком в грудь. – Тут колесом, братан, завертелось…
– Ну и ну! – вымолвил Еранцев. – Невероятно!..
– Думаешь, неправду говорю? – заволновался Шематухин. – Не веришь?
– А почему ты думаешь, что именно красный волк утащил барана? Ты его видел?
– Нет, не видел. Просто скумекал: другие волки в одиночку не бродят. Те стаей, да и средь бела дня из леса носа не высовывают, понял?
– Наугад пойдешь или знаешь, где искать его?
– Карта есть, – невольно перейдя на шепот, сказал Шематухин. – Эх, мне бы еще собаку с нюхом!..
– Что ж, основательно подготовился, – с печальной задумчивостью произнес Еранцев. – Стрелять ты, видел, мастак.
– Да мне крови его не надо, – вдруг запальчиво проговорил Шематухин. – А ты хотел, чтобы я к нему без ружья шел, к бешеному… Тут, братан, надо уши держать навостро!
– Ты случайно Аркашу не пристрели… Может, покричать, а? Вдруг услышит…
Они вошли в лес, зашагали по сламывающимся с сухим треском стеблям мятника меж деревьев с вялой, понурой листвой.
– Слушай, ты не кричи, ладно, – остановился Шематухин. – Аркаша – не дурак, дорогу найдет. А будешь орать, волка спугнешь. Он барана с логова на другое место может перетащить… И вообще про всю эту бодягу пока молчок. Если даже не найду этих денег, выкарабкаюсь. Только еще пару дней, до понедельника, придется загорать. Чуешь?
– Суду все ясно, – улыбнулся Еранцев.
– Ну вот, спасибочки! – неумело поблагодарил Шематухин. – Вернусь – потолкуем…
Он хотел еще что-то сказать, но в голове все перепуталось. Он чувствовал то, что словами выразить сразу трудно: будто начинал он свою жизнь заново, а та, прожитая, казалась ему бесполезно потраченной. Никакой враждебности к другим в нем сейчас не было. Ни капельки.
– Не пали зря, – проникаясь сочувствием к Шематухину, сказал Еранцев. – Волк никакой не бешеный. Я его видел.
– Да ну?! – удивился тот. – Правду говоришь или ты хитрее, чем я думаю?
– Вот как тебя видел. Я ведь маленько физиолог. Так что не бойся…
– Здоров, говоришь, – нахмурив брови, сказал Шематухин. – Вчера один пассажир то же самое мне сказал. Глухарь! Сам-то небось и наговорил, земля слухом полнится. Дюже, видать, обозлился на людей, заваруху устроил… Ладно. Дело на безделье не меняют. Потопал я, – отшагав немного, он обернулся: – Ты. Еранцев, на меня плохо действуешь, с курса сбиваешь. Я тоже, черт, начал думать. Вот когда не думал, лучше было…
Шематухин направился в глубь леса, а Еранцев долго прислушивался к его удаляющимся шагам, потом к лесной тишине. Начиная томиться одиночеством, он заторопился на открытое, пошел вдоль опушки, приблизился к овражку, на дне которого светлой ниточкой блеснула вода.
Еранцев спустился вниз, черпнул ладонями ключевую воду, и внезапно в нем возникло сиротское чувство. Еранцев не обрадовался ему – с тем чувством пришли к нему еще горечь и боль.
Он вспомнил, где и когда видел ручей, похожий на этот, только с той разницей, что у того, сбегающего с крутика, русло было из сплошного гладкого камня. И там, правда, приходилось, чтобы набрать котелок, останавливать бегучую струю одной ладошкой, другой черпать, а еще стоять при этом на коленях, как можно дольше выдерживая боль. Теперь-то, окажись Еранцев возле того ключа, он бы подстелил что-нибудь под колени, а тогда откуда было взяться уму?
Он приехал из города, где вода в квартире текла из крана и никто это не считал за благо.
Лет пять спустя после войны он один, без матери, добрался до дальней – ехал сперва поездом, потом плыл пароходом – деревни, чем удивил и напугал Лизу, приходившуюся ему двоюродной сестрой. Звал он ее, как все в деревне, Лизаткой. Муж Лизатки, Григорий, был налоговым агентом, носил на ремне сморщенную кобуру с наганом, а сама Лизатка сиднем сидела дома, считая последние дни беременности.
Жилось ему после города, как в сказке, все было в новинку: река, заливные луга, по краям, ближе к лесу, окаймленные склонами с густой россыпью белых, как кости, каменьев.
Однажды Лизатка после долгого сидения в избе не стерпела, собралась на сенокос. Легко ей было, пока они поутру, по холодку, шли вдоль берега реки к маленькой делянке, где дядя Григорий, урвав час-другой, косил сено. До сих пор помнит Еранцев, бодро и радостно нес он пахнущие свежей древесиной, недавно наструганные грабли. Смотрел на Лизатку в белом сарафане, в повязанном шалашиком платке, дивился: она, несмотря на выпученный живот, была, как в сказке, красивая. Работа у него не получалась, хоть и старался он помочь Лизатке, дорвавшейся до дела, от травяного настоя закружилась голова, он ослаб. Зато, забавляясь, соорудил шалашик, не подозревая, для какой заботы он пригодится потом.
