Текст книги "Глубина"
Автор книги: Ильгиз (Илья) Кашафутдинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)
Однако хватит. Николай Зиновьевич, поймав себя на мысли, что начинает в горячке ворошить прошлое, приостановил раздумья. Значит, не все, далеко не все, что сделано, можно измерить обычной человеческой мерой и надо, отбросив совестливость, исходить не из того малого или большого, справедливого или несправедливого, что сделано для трех-четырех близких людей, а для блага всех. В этом случае он прав, тысячу раз прав и напрасно винит себя во всех грехах, ему следует думать о том хорошем и добром, что он посеял. Ему есть чем гордиться.
На счету у него разных лекарственных препаратов было много. С полсотни названий. Им лично и с соавторами разработанные и внедренные в медицинскую практику, лекарства те спасли немало народа. Он и на себе испытывал кое-что новое, правда, в ту самую пору, когда только-только занялся фармакологией.
Так что чист он и упрекать его не в чем…
Вот так-то! Вокруг стало светлее. Дыхание выровнялось, и он успокоенно отметил, что ночь уже на исходе, скоро начнет светать. Надо ли бояться того, что принесет с собой белый день? Теперь главное – выдержать до утра, чтобы можно было предстать перед людьми. На миру, как говорится, и смерть красна.
Но успокоение было недолгим. От новой мысли о том, что будет с Игорем, он опять встревожился. Он понял: все, что он бережно прятал даже от самого себя, все, связанное с тем временем, полезет наружу и до последнего дыхания будет властвовать над ним.
То, что прежде давало надежду на искупление – побольше добра, поменьше зла, – теперь, в час исповеди, никуда не годилось. Кто знал, что казавшийся очевидным в суете жизни перевес этот – большой груз перетягивает меньший – окажется обманом?
Несправедливо и жутко чувствовать, что ты бессилен изменить прошлое, которое уже исчерпано до донышка, а времени впереди, чтобы начать жить по-новому, нет. Откуда у человека эта надежда на чудо, когда он до последнего мгновения, пока не помрачнеет сознание, не верит, что пришел его конец?
Ну, а если бы тогда ему, еще молодому, довелось понять, что он смертен, что перед концом придет желание очиститься, интересно, как бы пошла тогда его жизнь?
Почему, по чьей воле попали на глаза Игорю письма? Ведь, кроме них, если не брать людской молвы, а она, известно, со временем стареет и умирает, как и люди, кроме этих писем, нет других доказательств того, как он поступил тогда, кем был, с какой целью делал то или другое. Игорь нашел их, прочитал. Давно? Недавно? Он молчал. Одно это уже страшно. Значит, отчуждение началось еще раньше, и словесные напоминания Николая Зиновьевича о кровной связи между ними, отцом и сыном, отдаляли от него Игоря все больше и больше. Хотя и не было скандальных размолвок, уже ничто не связывало сына с отцом. Все тихо, с виду благопристойно. Но один грех Николай Зиновьевич за собой признал – обделил он лаской сына, еще и по этой причине чувствовал себя перед ним должником. Платил – тоже грех! – не отцовской любовью, а деньгами, не спрашивая зачем. Он не позволял себе мелочиться в отношениях с единственным сыном. Уйдя на пенсию, не сразу отвык от прежнего, но, несмотря на то, что средства были уже не те, давал сыну столько, сколько тот просил.
Выходит, зря старался. Для сына, выходит, он был всегда лишь дойной коровой, не более. Он и раньше догадывался об этом, но его утешала другая догадка: не у него одного такой сын. Но, когда месяца полтора назад Игорь попросил три тысячи рублей, он испугался. Он попытался узнать, зачем Игорю деньги. Сыновний ответ был – ни о чем не спрашивать. Он, Николай Зиновьевич, ничего не видел, не слышал. Так надо, сказал Игорь. Дрогнул тогда Николай Зиновьевич – понял, что сына он не уберег, мало того, потерял. Помимо всего, была еще одна, можно сказать, не самая последняя забота: близилась защита Игоря. О себе, о своих делах Николай Зиновьевич уже не думал. Он со стыдом отметил, что начал внутренне опускаться – от него прежнего, отягощенного важными заботами, остался один только внешний вид. Но мечта вернуться в свое привычное русло – дайте только срок и пусть только устроится Игорь – в нем еще жила.
Оставалось ждать. Он надеялся, тянул до последнего. И вот дождался.
Николай Зиновьевич уставился на засиневший проем окна, на черную раму, на верхний угол ее, затянутый серебряно игравшей в свете лампы паутиной.
Мысль, опять расстроившая его, касалась Еранцева – живо припомнилась вчерашняя сцена, когда Михаил, видно было, притворился пьяным в доску и, проходя мимо, всего на одно мгновение показал глаза. От его напускного хмельного куража Николай Зиновьевич тоскливо сжался. Он знал одного Еранцева, тот заходил к ним смиренным школьником с запавшими, бескровными щеками. Затем, спустя много лет, – подчиненным сына, благодарным Николаю Зиновьевичу и Игорю за доброе участие. Вчерашний Еранцев его поразил: не было в нем прежней робости, в нем, хотя играл он старательно, сквозила прямо-таки ощутимая воля, на которой держится иной экспериментатор. Этого удивительного, не так уж часто овладевающего человеком состояния Николай Зиновьевич не заметить не мог.
И у него, хоть он, по его же собственному мнению, не хватал с неба звезд, бывали минуты, часы вдохновения, когда будничная цепь мыслей, привычек, желаний обрывается, приходит раскованность, безоглядная дерзость и в возбужденной, по-детски неосторожной, зато чистой и посветлевшей голове будто само собой рождается единственно верное решение, иногда до того простое и кажущееся не своим, что можно подумать, нашептал кто-то со стороны, если не «сверху».
И вот то, до чего Николай Зиновьевич не дошел долгим встревоженным умом, раскрылось вчера в какие-то доли секунды, когда Еранцев после неожиданного, похожего на бред саморазоблачения «сбил человека» добавил мимоходом: «Так надо…» Не было, кажется, такого черного озарения в жизни Николая Зиновьевича, лучше бы он был глух, слеп и ни о чем не догадался. Впервые озарение, молнией высветив все хитросплетения полуторамесячной Игоревой тайны, не дало душе ничего, кроме тоски и страха. Не Михаил Еранцев, а Игорь Арцименев, сын его, совершил преступление.
При этом воспоминании голову ему опять стиснуло, и он, перебарывая сердцебиение, стал искать в памяти что-нибудь такое, чем можно отманить тягостные мысли.
И тут, как на подмогу, долетел откуда-то первый отчетливый звук. За домом загудело, блеснула листвой близко стоявшая к окну липа. Должно быть, прикатил грузовик.
Дом быстро пробуждался ото сна. Захлопала дверь, кто-то, должно быть, направляясь за водой, громко звякал ведром. Другой заполошно крикнул: «Подъем!» – и тяжко, со вздохами заходил старый пол.
Дверь отворилась, показался заспанный Мирон, долго разглядывал комнату, кровать. Он уже понял, что стряслось с Николаем Зиновьевичем, но сделал вид, будто не заметил. Крепился и Николай Зиновьевич. Он только жестом дал знать Мирону: дела неважны, иди охотиться без меня.
Мирон ушел.
Прислушиваясь к стуку и гомону, Николай Зиновьевич пытался угадать, поднялся ли Игорь, а если поднялся, не идет ли к нему. Он, напрягая шею, поворачивал, подставлял людскому шуму то одно ухо, то другое и так промучился неизвестно сколько времени, пока все не затихло. Покуда он изводил себя напрасным ожиданием, окно совсем посветлело, послышались птичьи голоса. До солнца было еще далеко, по прозрачному куску неба, которое проглядывало сквозь листву, можно было судить, что день наступит погожий.
После долгого затишья где-то близко раздались шаги, и Николай Зиновьевич внимательно прислушался к ним. Незнакомые. Шаги твердые, но мелковатые, должно быть, женские, остановились за дверью. Николай Зиновьевич поправил на себе одеяло, провел ладонью – хоть так освежиться – по осунувшемуся, помятому лицу.
– Войдите, – отозвался он на осторожный стук.
Вошла Наталья.
– Может, чего надо?
– Воды, пожалуйста, – сказал Николай Зиновьевич. – Ребята… уехали?
Наталья держалась скованно, и Николай Зиновьевич догадался, что, видно, смотрит на нее сурово, улыбнулся. Едва Наталья отправилась за водой, появилась Надя, тоже спросила, не нужно ли чего.
За окном светлело, желтые липовые листья потемнели, словно наливались кровью.
Николай Зиновьевич опять, теперь уже в одиночку, заулыбался, слушал, смотрел, и постепенно к нему пришла уверенность, что он перетерпит это самое суматошное время утра – сердцу, помнил он, особенно трудно приноровиться к этому промежутку между ночью и днем, – а уж дальше, когда выстоится день, сам бог велел справлять жизнь. Он даже отказался от прежнего желания вызвать врача. Если пойдет так, потихоньку сам утвердится на ногах, сядет в машину и медленно, как улитка, двинется домой.
Наталья принесла воду. Он пригляделся к ней, за простоватой, здоровой красотой ее угадывалась терпеливая, с малолетства привыкшая ко всякому труду деревенская женщина. И удивительно, что она, несмотря на кажущуюся неотесанность, сейчас ни взглядом, ни жестом не выказала жалости или снисходительности, все делала так, как если бы давно присматривала за больным стариком. Дав Николаю Зиновьевичу попить, Наталья поправила подушку, одеяло, посмотрела вопрошающе – чем еще могу быть полезна? – и после того, как он сказал глазами «Благодарю!», вышла из комнаты.
Николай Зиновьевич недолго оставался один. Постучавшись, вошла Надя. Эта тоже спросила, не нужно ли чего, но ее сравнить с Натальей было невозможно. Новая помощница, чувствовалось, едва справлялась с каким-то непонятным счастьем – оно, видно, свалилось на девчонку недавно, – и сострадание, проступавшее сквозь это ее ликующее чувство, было по-детски недолговечное, готовое от первого одобрительного знака исчезнуть. Николай Зиновьевич улыбнулся.
Ничего, ничего, подбодрил себя Николай Зиновьевич и радостно глядел на стоявшую у изголовья Наденьку.
– Вот, на охоту приехал, – как бы оправдываясь, сказал Николай Зиновьевич. – Не рассчитал силы, старый олух.
– Вам теперь лучше? – все еще робея, спросила Надя.
Он кивнул.
– Вот ключ от машины, – сказал Николай Зиновьевич. – Отопри, принеси блокнот и авторучку…
Надо было что-то предпринять. Помочь Игорю и Еранцеву.
Мысль написать давнему приятелю воодушевила его. И, хотя он уже давал зарок не злоупотреблять высокими знакомствами, сейчас был убежден, что поступает правильно. Одно тревожило и огорчало: не ровен час, сгорит сердце…
День еще только нарождался, на востоке светало, пока бескровно очищалось от сумерек небо. В лугах белесо покоились туманы, там, за прудами, на болотах натужно скрипел коростель. Где-то за Прудищами слабо щелкал пастуший кнут, а еще дальше, должно быть, в Должищинском лесу хлестко ударил выстрел.
Наталья, не зная, чем заняться, то принималась причесываться, то начинала ломать оставшийся от вчерашнего сушняк. Она села на скамейку под навесом, исподволь смотрела на появившуюся Надю. Тоненькая, длинноволосая, Надя неспешно, важничая, отперла дверцу машины, взяв что-то, снова скрылась в клубе.
От подступившей к горлу обиды Наталья решила тихонько поплакать. Не успела проронить слезу, из-за клуба вышел, бодро бухая сапогами, Шематухин.
– Ой, Гриша! – охнула Наталья, сразу забыв о своих горестях. – Чтой-то теперь будет?
– А что? – подходя, спросил Шематухин. – Ромка, племянник мой, вчера не отпустил. Мотоцикл отогнал в Каменки, зашел поглядеть, как в доме Сергея Филипповича. Ромка-то и уцепился: мне, говорит, страшно одному. Заночевал. А эти, пассажиры, уехали? На охоту?
– На охоту, – подтвердила Наталья. – Ой, Гриша, тут после тебя Фонин был. Про деньги сказал.
– Ну и шут с ним, – удовлетворился Шематухин. – Деньги, Наталья, найдем. Слушай, ты говорила, будто мать хату продала. Даст она мне взаймы, а? Я, сама знаешь, отработаю… Костьми лягу, отдам. Хоть ты мне от ворот поворот, замолви словечко. На колени не стану, не в моей натуре…
– Знаю, Гриш, отдашь, коли так говоришь… Никуда не денешься, – почему-то глядя мимо него, на лес, сказала Наталья. – Я скажу матушке, она еще не старая, подождет.
– Ей-бо, Наталья, я еще мильон отхвачу…
– Да наплевать на деньги!.. Не в деньгах счастье! – отчаянно выкрикнула Наталья. – Ты давай в лес беги! Присмотри за этим… Ну, знаешь!
– Эх, Наталья! – Шематухин кинул на Наталью изумленно-жалостный взгляд. – А ты стала покрасивше! Что с человеком любовь делает, а! Было бы у меня ума побольше… Я бы с тобой!.. «Не везет мне в смерти, повезет в любви…» Несправедливая песня… И-эх!..
Уже под навесом, глотая холодный чай, Шематухин настроился на тревожно-веселый лад.
– Не дам в обиду твово Еранцева! Цел будет… Если чего, собой загорожу! – сорвав пуговицу, висевшую на одной нитке, он воровским бежком бросился к малиннику, потом показался с ружьем, сизо отливающим на солнце воронеными стволами. Крикнул: – Не печалься, Наталка! Суду все ясно!
– Тише ты, дьявол!.. – Наталья смотрела вслед Шематухину, который все быстрее и быстрее поднимался на взгорье, удалялся в сторону леса, где разрасталась, малиново густела заря.
Лес, близкий и дальний, цепенеющий в дреме, все явственнее проступал из рассветного недолговечного тумана. С появлением в небе розовой оживляющей краски листья, еще цеплявшиеся за дерево, становились все ярче, их полупрозрачный цвет был радостен и свеж, как, впрочем, цвет всей умытой, дышащей покоем и сытостью земли. За ближним угорьем в свете все более и более кровенеющей зари темнели лоскутья борового леса, желтые острова березняков, а дальше угадывались поляны, за которыми, казалось, все обрывалось и был край света – лес и небо, сходясь, тонули в набухшем за ночь речном тумане.
Еще зябко и немо было в лесу, нахожена пестрая тропа, по которой накануне прошла в ночную лежку волчья стая и, теперь отрезанная от остального мира трехкилометровым окладом, спала в каких-нибудь четырехстах шагах от расположения стрелков.
Оклад был хорош – шнур с флажками тянулся вдоль просеки, потом, так же видно держась на крепях, поворачивал на тропу, вдоль которой на расстоянии выстрела друг от друга стояли на сосновых лазах стрелки. На том отрезке линии, куда, по мнению егеря Кудинова, пошедшего в сопровождении двух прудищинских мужиков-загонщиков поднимать и тропить волков, должны были выйти первые два-три хищника, занял номер Игорь Арцименев. Его соседом слева был Мирон со своими собаками, которые на удивление молчаливо и сонно взирали на все вокруг, справа маячил Еранцев. Чувствуя вес бюксфлинта, свыкаясь с ним, Арцименев прикидывал возможные направления выстрелов, еще раз поглядел на Мирона, наставлявшего выжлеца, и вдруг испытал к себе неожиданную неприязнь: за столько лет не узнал, как звать Мирона по отчеству.
Еранцев, хоронясь за толстой сосной, тоже нервничал, нетерпеливо ждал, когда загонщики поднимут стаю. На растрепанные его волосы сверху сыпалась какая-то шелуха, и он, запрокинув голову, разглядел на ветке невзрачную пичугу, выклевывавшую семечки из сосновой шишки. От бодрого, жизнерадостного вида пичуги, занятой ранним завтраком, Еранцеву стало лучше.
Помня красного волка, он напряженно вглядывался в глубь леса, и ему тут и там стало мерещиться рыжее пятно. В ожидании стаи он снова и снова вспоминал тех давних волков, которые неспешно бежали высоким берегом, когда он, мальчонка, шел по речному льду в соседнее село в школу.
Загораясь чувством стыда, будто провинился перед волками, Еранцев повесил ружье на сук, боком двинулся к шнуру с флажками. Надо, решил он, пока не начали тропить волков – еще не слышен стук палок, – сорвать какую-то часть шнура и спрятать. Стараясь разгадать, каким путем попытается вырваться из оклада стая, Еранцев крутил головой из стороны в сторону, потом остановил взгляд на поросшем кустарниками и остробокой осокой овражке – если положиться на предчувствие, не иначе как по нему должен двинуться красный волк.
Егерь Мирон тоже ждал, но был спокоен, можно сказать, грустен. Глаза его из-под полусмеженных век смотрели в глубь леса с тихой скорбью. Мирон давно не охотился и низачтошеньки не согласился бы ехать сюда, не появись с просьбой о помощи профессор Арцименев.
Шагах в шестидесяти левее Мирона стоял Нужненко. Боль тугим обручем стягивала ему голову, и на ум ничего не шло, кроме желания отлежаться в каком-нибудь укромном месте. Хотя Нужненко был из числа тех, кто свою норму водки знает и твердо блюдет ее, вчера в охотку выпил нормы полторы. Отсюда похмельная муть. Мысль о возможной стрельбе по волкам – было маловероятно, что стая выйдет под его выстрелы, – не тяготила его, он был невозмутим, он знал: марку выдержит. Он стоял неподвижно, не рискуя запрокинуть или повернуть голову, и только слегка сгибал и разгибал левую руку, будто взвешивая зажатые в ладони успокаивающе тяжелые патроны с картечью.
А вот Чалымову, стоявшему следующим номером после Нужненко, больше всего хотелось поменяться с кем-нибудь местами: ему стало казаться, что основная сила волчьей стаи попрет на него. Он страшился ружья – а ну как разнесет стволы от усиленного заряда! – страшился любой мелочи, которая в обстановке этой распроклятой самодеятельной охоты может стоить жизни. Неожиданно вспотев, Чалымов скинул с себя брезентуху и тут по особой, пронзительно напряженной тишине догадался, что скоро все начнется и он уже не успеет ничего предпринять: ни поменяться местами, к примеру, с Лялюшкиным, ни даже уйти отсюда прочь.
Лялюшкин, очутившийся, по его мысленному определению, где-то у черта на куличках, был в обиде – загнали же его, на самом деле посчитав ни на какое серьезное дело не способным. Что ж, пускай будет так, как они думают, он не тронет волков, как бы близко те ни подошли.
Зарядил оба ствола патронами с утиной дробью, ему достаточно при появлении волков пальнуть в воздух. Однако долго он не выдержал, на душе стало муторно: зачем выставлять себя на потеху? Наоборот, надо срезать пару волков, иначе окончательно засмеют, и Лялюшкин, начиная с волнением прислушиваться к звукам растревоженных чащоб, выгреб из кармана патроны с картечью.
Меж тем с накрытого туманом поля в лес один за другим вбежали двое: Шематухин и Аркаша Стрижнев. Оба шли до этого, ничего не видя перед собой, держась автомобильного следа, затем, когда он кончился на опушке, – здесь машина развернулась и покатила, должно быть, в Каменки, – пробивались наугад.
В лесу Шематухин побежал резвее, сильно шлепая успевшими отсыреть сапогами.
Аркаша Стрижнев, утром отказавшийся ехать на охоту, тоже побежал. Теперь и он, намаявшийся на разжиженном поле, несся не помня себя. А торопиться было с чем. Когда час назад Аркаша с опущенной, словно бы повинной головой вошел в сельсовет, чтобы попробовать дозвониться в город, – хотел сказать несколько добрых слов матери, – там была только уборщица, принимавшая из райцентра телефонограмму, смысл которой мог бы распалить даже закаменелую душу.
Депеша гласила: у отстрелянных вчера волков, согласно результату лабораторного анализа, возбудителей бешенства не обнаружено. Ввиду такого очевидного факта облаву на хищников, оставшихся в живых, отменить до особого распоряжения.
Аркаша, внутренне ликуя, продирался сквозь кусты. Обутка, казалось, горит, голова вот-вот отвалится, но малюсенький, клочок бумаги с неразборчивыми каракулями – приказ, записанный старушкой уборщицей, – утраивал силы. К горлу подкатывало удушливое отчаяние – вдруг опоздает? – и Аркаша перебарывал его, но что делать с ногами, будто каждая в огненной ступе, хоть садись и плачь!..
Лес впереди был сквозной, с мелким чистым подлеском. С земли, ровно покрытой хвойной подстилкой и палыми листьями, все заметнее снимался остаток тумана, и то сосна, то береза, одинаково темные, сочащиеся сыростью, упрямо и гордо упирались верхушками в посветлевшее небо с той лишь разницей, что сосна и вверху была тонка и густа, а белоствольная береза грустно шевелила пустыми ветками, будто стыдилась своей наготы.
Пока лес молчал. От загонщиков, ушедших с Кудиновым, ни слуху ни духу. Впереди, за гнилыми колодинами, мерещились тени. Уж не крадется ли волк?
Нет, это пугливо и немо глядятся из глубины оклада лесные сумерки. Парной ветер, настоянный на лесной мешанине, треплет флажки; все остальное застыло, в небе, казавшемся безмерно глубоким, играла, все больше уплотняясь, позолота…
По-солдатски зорко следил за всем Егор Митрофанович Тырин. Номер его, следующий после еранцевского, был подобен снайперской точке – с него, расположенного над крутиком, лес проглядывался хорошо. Егор Митрофанович, ворчавший всю дорогу до леса – что за божье наказание, какой из него охотник? – все же удовлетворился осмотром своего места; он сразу смекнул, что волки не такие дураки, чтобы лезть на крутизну, откуда получить пулю в лоб проще простого.
Но чем больше тянулось время, тем сильнее им овладевала тревога, какую Егор Митрофанович, младший сержант, испытывал в давние фронтовые годы, когда рота его готовилась к отражению вражеской атаки. И когда вот так, как сейчас, оттягивалось начало схватки, Егор Митрофанович медленно озирался по сторонам, чтобы видеть лица соседних бойцов. И сейчас он, вспомнив ту незабытую привычку, посмотрел в сторону Еранцева и вдруг обмер – того на прежнем месте не было!
Егор Митрофанович, будь он молодым, как тогда, в окопах, присвистнул бы – человека на месте нету, – но сейчас изо рта его вышел шепелявый, похожий на всхлип звук. Потом уже там, за овражком, шевельнулось что-то темное, подкрадывалось к линии флажков. Что такое? Что надумал в момент, когда вот-вот все поднимется, добрый человек Еранцев? Дело ли – высовываться, не предупредив никого?
Пока Егор Митрофанович строил догадки, в лесу возникло движение, немного погодя раздались выстрелы. Егор Митрофанович ахнул, быстро скатился по песчаному обрыву вниз – убьют Еранцева! – потом, бросив мешавшую ему берданку, пополз меж сосен. В чащобе грохотало не переставая. Наконец он увидел Еранцева, яростно выдергивавшего одну крепь за другой, и разбежался из последних сил. Когда Еранцев запоздало обернулся на топот ног, с ходу сшиб и накрыл его телом.
– Тихо, сынок! Это я… – выдохнул Егор Митрофанович, почти теряя сознание.
Средь оклада, в овражке, стояла глухоманная тишина, нарушаемая лишь осторожным даже во сне волчьим дыханием.
Матерый, плохо спавший ночь, давно уже почуял, что поблизости в лесу объявились люди, но бить тревогу и сниматься с лежки у него не хватило духу. Он лежал рядом с волчицей, до того исхудавшей, что она покоилась теперь почти вровень с землей. Волчица умерла на исходе ночи. Не найдя силенок пошевелиться, она поскребла лапой листья и, когда Матерый придвинулся к ней, ткнулась ему в шею и затихла. Теперь тело ее остыло, к остекленевшим глазам липли какие-то зеленые, неприятно подвижные мушки, а высоко над головой, тоже привлеченные поживой, нетерпеливо посвистывали какие-то пичуги.
Вдруг со стороны реки ветер принес резкий запах человека. Матерый ворчанием поднял остальных на ноги, пристальнее принюхался к воздуху, сомнений не осталось – к лежке подкрадывались люди. Наконец в подтверждение этой догадки донесся глухой стук, следом за ним второй, третий…
Несколько волков и волчиц, взъерошив загривки, выжидательно смотрели на Матерого, который, казалось, вовсе не собирался покидать это место, потом, не выдержав, первыми метнулись прочь от звуков, раздававшихся совсем близко. Прибылые, не зная, что делать – мчаться тем вслед или положиться на вожака, – вертелись вокруг Матерого. Растерянно поозиравшись, за первыми убежавшими кинулся волчонок.
Матерый напружинился – пора. Прощально оглядев волчицу, неторопливо направился на угор, убедился, что два переярка и остальные прибылые увязались за ним, выбрался на ровное.
Удары палки о дерево – шли загонщики – звучали все чаще, возбуждали страх, но надо было удержаться от безрассудного бегства.
Выстрелы грянули против ожидания не спереди, а сбоку, за широкой ровной чистинкой. Сухой ружейный перестук, словно завязнув в тесноте, не распространился далее влево, и потому Матерый мгновенно смекнул, что там есть какая-то отдушина.
Он свернул с тропы и, высматривая, где погуще подлесок, где потолще дерево, стал забирать левее. От дерева к дереву. Уже близко линия флажков, вкрапленных, как ягоды брусники, в отвесную полосу света, повторявшая все изгибы тропы, по которой можно будет лететь до темных, непроходимых чащоб. Чем ближе становилось до линии оклада, тем тяжелее делалось тело Матерого, но, чтобы до конца вести за собой молодняк, который заметался при виде флажков, надо было ускорять и ускорять бег. Матерого, напряженного до звона в голове, отделяли какие-то пятьдесят шагов от тропы. Когда он почувствовал запах людей, менять направление бега было уже поздно и ни к чему – он заметил, что какую-то часть леса люди забыли офлажить. Он разогнался, за ним по пятам, ничего не соображая, а только слепо доверяя Матерому, неслись переярки и волченята.
