Текст книги "Глубина"

Автор книги: Ильгиз (Илья) Кашафутдинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)

4

Земля, несмотря на ранний рассвет, долго лежала в холодных сумерках, не засветилась она даже после того, как взошло солнце. В том месте, где над лесом вспыхнуло небо, густо висел, застя солнце, дым набравшего силу пожара. За ночь оттуда к прудам нагнало свежего дыма, оттого воздух казался бодрым, бодрее вчерашнего.

На шабашке раньше всех вставал Чалымов. Каждый день в половине седьмого поднимался, как заведенный, шел по берегу подальше от глаз и первым делом занимался упражнениями йогов.

В это утро Чалымов, выйдя на крыльцо, потянул носом воздух, помрачнел и надумал было отменить занятия. До того забористой была мешанина воздуха и дыма, что после пяти-шести вдохов стала перешибать дыхание. И все же Чалымов, помня о давней заповеди держать тело в постоянной хорошей форме, решительно двинулся к пруду. По пояс голый, в синих «олимпийских» брюках сел на сухую траву возле заводи, скрестил по-йоговски ноги. Однако сегодня почему-то особенно трудно было совладать с собой. Работой воли Чалымов отгородил себя от всего, что мешало ему впасть в нужное оцепенение. Отключил слух, остановил зрение с тем, чтобы медленным усилием сознания обратить его внутрь, в себя. Дальше надо было дожидаться состояния, когда тело охватывает забытье, но не полное, а такое, чтобы под контролем держать какой-нибудь важный орган, только его заставляя бодрствовать.

Когда на крыльце показался Шематухин, глаза у Чалымова, оставаясь открытыми, ничего уже не видели. А тут Шематухин, тоже никого перед собой не замечая, двигался к заводи. Щурясь на дым лесного пожара, он позевывал, пока не почувствовал, что на кого-то надвигается. Он знал, что Чалымов по утрам бегает на физзарядку, но в такой позе, с бессмысленным взглядом – не поймешь, жив, не жив – заставал его впервые.

– Туды твою растуды!.. – бросился в сторону Шематухин. – Че ты тут делаешь? Добегался, кондрашку заработал?

Окаменелый Чалымов порядком напугал Шематухина, у которого и без того в голове творился ералаш – сказывался выпитый вечером спирт. В висках гулко стучали молоточки, сердце заходилось, и Шематухин с опаской огляделся, заметил Наталью, тащившую на спине вязанку хвороста.

– Наталья, иди-ка, – позвал Шематухин.

– А чего я там не видела, – отмахнулась Наталья. – Он кажный божий день так сидит. Не тут, а за тополями.

– Ну, мать…

Остальные слова Шематухин добавлять не стал, отвернулся от Чалымова, тот слегка качнулся, ожил, осмыслив взгляд, смотрел насмешливо. Шумно войдя в заводь по колено, Шематухин плеснул в лицо водой и с каким-то, видать, только что созревшим умыслом зашагал тропинкой вдоль берега.

Шематухин и на самом деле не зря шел в направлении села. За березняком стояла огражденная высоким забором высоковольтная подстанция, питавшая электричеством стройку. От лужайки до подстанции тянулся поддерживаемый на весу рогатинами трехсотметровый кабель. Его перед началом работ Шематухин сам присоединял к подстанции, а теперь, чтобы наказать хануриков – ишь, силы девать некуда, физзарядкой занимаются, на машинах разъезжают, – решил обесточить подъемник и водяной насос. Пусть на горбу таскают кирпичи, ведрами – воду. С пультом подъемника он уже проделывал разные неполадки, но без особого успеха – напрашивались пособлять, быстро находили шематухинские хитрости.

Шематухин вспомнил, как вчера за полкружки спирта его заставили выть волком, вспомнил с обидой, остановился, пережидая дурноту. Когда отпустило, он облегченно и широко улыбнулся: сегодня воздаст всем сполна.

Шематухин свернул с тропинки вправо и уже на подходе к забору на какое-то время потерял прежнюю решимость, засомневался, стоит ли затевать испытание.

Вставал еще один угарный день с каленым, красным солнцем. Вокруг ничто не обещало перелома в погоде – повсюду, куда ни бросай взгляд, земля терялась в синих дымах. Если смотреть поближе, в белесой мгле проступали размытые, будто нарисованные косогоры, две-три крайние прудищинские избы, тоже казавшиеся ненастоящими. Вдали, в задымленном распадке, медленным пятном двигалось в синюю муть горизонта стадо, и от мычания коров, изнуренных бескормицей, на душе сделалось совсем тоскливо.

Шематухин стряхнул с себя слабость, шагнул к подстанции. Сухо похрустывала под ногами трава, она, помертвевшая еще в пороховую июньскую пору, рассыпалась в крошево.

Не понять было Шематухину, отчего так часто он стал задумываться по пустякам. Все эти заботы о земле и скоте были не для него, и все-таки каждый раз отмахиваться от мыслей, вроде бы не имеющих прямого отношения к его жизни, Шематухин не мог. Но и так просто сдаваться мыслям, настраивавшим на сочувственный лад, он тоже не мог. Чтобы взбодриться, Шематухин обругал себя: мужик он, в конце концов, или слюнявая баба.

Дверь в заборе была прикручена к столбу толстой проволокой уже после того, как тут последний раз побывал Шематухин. Прислушиваясь к ровному гудению трансформатора, Шематухин обошел забор в надежде найти место, где можно поудобнее перелезть. Такого удобства, которое бы само подзадорило, не оказалось, и Шематухин принялся неохотно раскручивать заржавевшую проволоку. Он уже понял, что пошел сюда по горячке, не прихватив с собой ни гаечного ключа, ни резиновых перчаток, и все же решил не отступать.

Дверь наконец подалась. Шематухин вошел внутрь, беглым взглядом осмотрел подстанцию, удостоверившись, что все в порядке, без тревоги шагнул ближе. Почувствовал свежий, сладковатый, как после грозы, запах озона. При таком сухом воздухе опасаться было нечего, но и лезть с голыми руками в распределительный щит не годилось. Шематухина выручила валявшаяся в почерневшей крапиве доска. Он открыл дверцы щита, тщательно примерился к клеммам и с размаху ударил по ним доской. Коротко треснула искра, запах озона сделался слаще. Вторым ударом Шематухин вышиб клемму кабеля и, довольный, привалился вспотевшей спиной к забору.

Шематухин, возвращаясь, шел по другой тропинке, она пролегала через малинник. Сначала он осматривался вокруг, выискивая кого-нибудь, кто мог увидеть его у подстанции. Не заметив ничего, что говорило бы о присутствии поблизости человека, Шематухин успокоился. Он стал заглядывать под кусты, сорвал две-три ягодки, засохшие и затвердевшие, кисло-сладкие на вкус.

Шематухин шел-шел и вдруг сбавил шаг. Опять, как полчаса назад, накатила на него тоска. В этот раз Шематухин понял, что пристала она крепко и отнестись к ней надо деликатно: это не вещь, которую можно раскачать и бросить подальше. Давеча он пытался так поступить, увильнул от дум, а они тоже упрямые, вот и догнали. Раньше Шематухин, особенно в молодости, ни о себе, ни о чем-нибудь постороннем, что существовало рядом с ним, не думал вообще. Не до того было. Да и нечем было думать – головой Шематухин больше пользовался как орудием, когда дрался. Чтобы позволить себе думать, нужно было взять верх хотя бы над захудалой шпаной, что не давалось без крови. Попервости Шематухин даже на нож шел весело, лишь бы потом, если останется в живых, иметь власть над другими. Ему понадобилось еще два срока, пока он дошел своим умом, что родней среди ворья он не обзаведется, а возвыситься не дадут. Верховодить корешками ему не довелось, и он знал почему: вовремя не скумекал, что взять власть – не самое главное, важнее удержать ее. Без особого шума, лучше молчком. Теперь-то он разбирался, правда, задним умом, кого и как следовало прибрать к рукам, чтобы продлить и укрепить однажды добытую власть. Кого, как теленка, лаской, кого страхом, как зайца… Приведись ему начать все сызнова, он в первую очередь придумал бы для себя легенду. Жуткую, красивую. Кличку бы сменил на более основательную. Но мало кличку подобрать, ее еще надо оправдать. Угнать машину, пойматься и получить срок, хотя до этого было пито, едено всласть, способен любой придурок, и тут уж напрасно метить с ходу в тюремные «профессора».

Он бы еще позлил себя воспоминаниями о давних неудачах, но ни к чему было ходить далеко – подоспели свежие обиды. Шематухин увидел за березняком стройплощадку, несколько фигур, замерших возле навеса.

Вот и с этими, вольными, у него ничего не вышло. Казалось, чего проще было поиграть с ними в кошки-мышки, похитрить да под занавес так перехитрить, чтобы они об этом даже не догадались. Он же всего денечка два прикидывался тихим да покладистым, не утерпел – прорвало. Сколько же можно учиться править людьми, чтобы по этой части не ломать дров? Неужели мало было трех отсидок от звонка до звонка? После третьей, само собой, надо было передуреть, прийти в норму, уже потом являться к людям. А он пришел, затаив злость на вольных за то, что им выпала льгота не знать арестантского пайка…

Неожиданно Шематухин поймал себя на том, что, осторожно крадучись, движется к толстой березе. Подойдя к ней, он перевел дыхание и догадался, отчего ему стало не по себе.

Вокруг «Жигуленка» Еранцева ходил, изучающе присматриваясь, старший лейтенант милиции. Шематухин узнал его, это был Пивоваров, здешний участковый Жил он в Каменках, по служебной надобности наведывался раз в неделю сюда, на стройку, должно быть, в порядке надзора. Шематухин не боялся его, но и удовольствия от встреч с ним не испытывал. В прошлую субботу участковый, между прочим, с глазу на глаз расспрашивал Шематухина о Еранцеве. Кто да откуда, как себя ведет? Он, верно, интересовался и остальными, а все же Шематухин не дурак, он только притворился дураком, понял, что Пивоваров ищет впотьмах затерянный след и Еранцева прощупывает наугад. Шематухин никогда не докатывался до пособничества милиции и тогда на вопросы участкового отвечал невразумительно, так что Пивоваров, уезжая, не скрыл своего недовольства.

Шематухин долго, минут десять, наблюдал за действиями участкового, и, когда уже наскучило смотреть, на крыльце появился сам Еранцев. С какой-то сладкой тревогой Шематухин ожидал, что произойдет дальше.

Еранцев, сойдя с крыльца, направился к Пивоварову. Видно было, внимание участкового к машине ничуть не обеспокоило его. Он заметил, что старший лейтенант что-то соскабливает с буфера, опускает в стеклянную посудину, и, остановившись рядом с участковым, вроде даже начал помогать ему.

Шематухин, напряженно вытянув шею, следил за обоими. Его ошеломило это придурковатое спокойствие Еранцева. Если парень что-нибудь натворил, держится вот так – артист он, слов нет, большой! Шематухин строил разные догадки, разжигая в себе любопытство, сердце у него вздрогнуло и нетерпеливо заныло, когда разговор между Еранцевым и участковым как-то недобро разладился. Еранцев встал, нехотя полез в машину, и скоро из нее высунулась его рука с листком бумаги. Шематухин напрягся зрением, как если бы попытался придвинуть лист близко к себе и прочитать, что на нем написано. Чуда, однако, не случилось, и все же Шематухин успел определить, что бумага – не водительские права, не техпаспорт. Пивоваров долго вертел ее в руках, разглядывал на свет, один раз даже понюхал, потом, осторожно зажав двумя пальцами, чтобы не помять часом, вернул Еранцеву. Окончательно заскучав, участковый сел на мотоцикл, покатил по дороге в Каменки, ударами ноги подгоняя свою старую «тарахтелку».

Шематухин, столько времени ожидавший чего-нибудь особенного, почувствовал обиду, словно его обманули. Он вышел из-за березы, озабоченно и устало – пусть смотрят, какой он раностав – направился к навесу, собираясь огорошить людей известием об «аварии» на главной, в Каменках, подстанции. Опять проснулся в нем бес, дразнил и подсказывал, как отвести душу, но скоро перетянул его другой бес, подтолкнул в сторону Еранцева: узнай, чем дышит.

Еранцев сидел за рулем так неподвижно, с такими остановившимися в задумчивости глазами, что Шематухин раздумал его трогать. Но подойти и отойти совсем незамеченным не в его, Шематухина, натуре. Он поискал в памяти словцо, каким можно было бы расшевелить Еранцева, приготовился уже сострить насчет его постного хайла, и только в последний момент он, наклонившийся над дверцей, сделался посмирней.

– Че тут потерял легавый? – спросил Шематухин. – За дело пристает или так, на пушку берет?

Еранцев повернул голову к Шематухину, на мгновение повеселел: вспомнил вчерашние причуды бригадира. И еще заметил он, что Шематухин радехонек даже небольшому вниманию и сейчас, стоит серьезно и доверчиво ответить на его вопрос, готов в благодарности распластаться возле ног – кто из них артист без промаха, так это он. И Еранцев правду сказать Шематухину не решился, не поверил потому что.

– Учение у них, – сказал Еранцев. – Домашнее задание готовят…

Обида ожгла Шематухину лицо, на лбу его обильно выступил пот. Он сообразил, что Еранцев не доверился ему, и ненавидяще, с захлестнутыми гневом глазами посмотрел вдаль.

– Я-то думал… Это самое… Ну, да… – покашливал Шематухин. – Вобче-то от сумы да от тюрьмы, говорят, не зарекайся.

Шематухин произнес последние слова едва слышно, будто сказал сам себе, почувствовал, утишил давнее, сейчас растравленное горе.

Он торопливо отошел от Еранцева, озадаченного, не привыкшего к нему такому.

По пути к навесу, где в кучу собралась вся братва, ждущая завтрак, Шематухин поискал глазами, к кому бы придраться.

– Тырин! – крикнул он. – Не разучился коромысла гнуть?

– Если для сувенира токо, – замялся Тырин, не желая настроить против себя бригадира. – Таперя че их гнуть… Уж вон кака дыра наша деревня – и то колонки понаставили. Такая жизнь пошла – с кажным днем благополучие…

– Жисть стала веселее; шея стала тоньше, но зато длиннее, – нахмурился Шематухин. – Воду будете таскать. Кирпич тоже. Вот те и сувенир, Тырин!

– Сюрприз, – поправил Лялюшкин. – Ты, Шематухин, не темни, говори яснее, что стряслось…

– Авария, граждане пассажиры, поезд дальше не пойдет, – пояснил Шематухин. – А если по секрету – в радиусе семь километров электричество в землю ушло!

– Что тут, второй Бермудский треугольник? – вяло шевельнулся Нужненко.

– Бога небось прогневали, – тихо отозвался Тырин. – Остепениться пора!..

– В этом деле надо разобраться, – колюче уставясь на Шематухина, проговорил Нужненко. – Предлагаю Лялюшкина послать на линию, пусть проверит.

– Почему меня? – недовольно спросил Лялюшкин.

– Ты же специалист по высокому напряжению.

– Нет уж… – капризно топнул ногой Лялюшкин. – К вашему сведению, всегда был оператором-программистом электронно-вычислительного центра…

– Твоя ЭВМ занимает двести двадцать квадратных метров площади, – срезал его Нужненко. – Чем она сложнее межколхозной линии электропередачи?..

Обычно сдержанный, на этот раз Нужненко завелся с полуоборота, откуда что и взялось: он еще и взглядом разил обалдевшего Лялюшкина, и уж доконал бы того окончательно, если бы не Шематухин – бригадир подзадорил ссору:

– А ну, интеллигенция, мобилизуйся! Слово за слово… по столу!

Нужненко опомнился, принялся ходить взад-вперед вдоль навеса, пытаясь остыть. Чтобы не раздражать ни его, ни себя, Лялюшкин зашагал в сторону, шевеля, как всегда после таких сцен, пальцами, подсчитывая, сколько дней еще маяться с этим народишком.

– Ладно, сам займусь проверкой линии, – подождав, сказал Шематухин. – Доеду с Еранцевым до Каменок, оттуда пехом…

– А у него работенки скоко, – напомнил Тырин. – Таперя, без машинной помочи, никакой дурак ево долю доводить не возьмется…

– Тоже верно, – одарил его вниманием Шематухин. – Это дело я на себя беру. Заодно вопрос о баране ребром поставлю в правлении. Его же, агнца, денька за два до сабантуя надо взять, подкормить хлебушком. Нет худа без добра…

С тем Шематухин отключился от братвы, которая уже смирилась с положением, притихла, оберегая силы для горячей тяжкой работы.

Шематухин подкрался к Наталье, забывшейся за стряпней, он, держа руки ухватом, примерил их к подвижной бойкой талии поварихи. Наталья, спозаранку разомлевшая от костра, будто уже не воспринимала ничего, помня только свои руки, красные, налитые жаром, но, когда Шематухин полез куда не следует, Наталья легко, как соломинку, смахнула с себя его руку, сказала спокойно:

– Добалуисся…

– Извиняюсь, пани курва, – посторонился Шематухин. – Может, дровец седня вдвоем пособираем. Подсобляет же тебе Миша Еранцев. Вот и я…

– Да отвяжись ты, – сказала Наталья. – Куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

– Пожалеешь, как пить дать, пожалеешь, – проговорил Шематухин, потом, перестав наседать, несмело и грустно продолжил: – Я б с тобой, Наталка, на край света. Если дело только в том, что я судимость имею, плюнь. Уедем куда-нибудь, где люди нас не знают, жить начну заново. Только слово скажи…

Наталья, не оборачиваясь, молчала.

Неспешно поднимавшийся над землей день не сулил радости. Все кругом, не успев окончательно пробудиться от ночного сна, впадало в дремную истому. Солнце будто чуяло накопившуюся за ним вину – оно с утра, пока никто не спохватился вслух проклинать упорный надоевший зной, пригасило свет, но прохлады не было даже в тени. В жухлом неопрятном краснотале смолкли птахи, и только пара ласточек на удивление бодрыми и крепкими посвистами выманивала из гнезда, прилепленного к карнизу старого клуба, свой выводок.

5

Еранцев продолжал сидеть в машине, хотя все, кроме Шематухина, позавтракали и курили, разлегшись под сходнями. Бригадир варил, как всегда, свой особо густой, запашистый, чай, колдуя над прокопченной кружкой, поставленной прямо на костер. Наталья, не дождавшись Еранцева к столу, теперь сама шла к машине.

– Михал Васильич! – нарочно по-деревенски протянула она. – Дайте в зеркальце поглядеца. Рыльце у меня, чую, как у тракториста…

Еранцев молча отворил дверцу, и Наталья, перед тем как втиснуться в машину, сдернула с себя передник. Придвинулась к зеркальцу, но сперва глянула не в него, а скосила глаза на Шематухина, который с нехорошим прищуром пялился в машину.

– Чифирить счас будет, – сказала Наталья. – А вас, Михал Васильич, этот урка чем-то, гляжу, расстроил. Идемте, завтрак стынет…

– А почему ты его уркой? – спросил Еранцев, вспомнив, что Наталья не единожды называла бригадира так.

– Форменный урка, – острожев лицом, подтвердила Наталья. – Но это я только при вас его. Посулился пришить, если кому скажу, что он тюремный блатняк…

– Ну и страсти, – спокойно, не отвлекаясь от своих мыслей, проговорил Еранцев. – Никому, значит, ни слова. А мне можно…

– Можно, – кивнула Наталья. – Вам что ни скажи, вы туточки забываете. Такой уж чудной. Книжек, наверно, начитались, мечтаете…

– Книг, верно, много прочитал, – поддерживал разговор Еранцев. – Вагон и маленькую тележку. Мечтать мечтаю. А ты не мечтаешь, что ли, Наталья?

– Ишь, чего захотели узнать, – с тихой радостью произнесла Наталья. – Мечтаю, конешно… Вот кончится шабашка, вы в город уедете, а я следом. А там…

Она не договорила, что будет там, перебила себя застоявшимся вздохом, потом окончательно смолкла от робости.

Еранцев удивленно застыл. Внезапный жар, разлившись в нем, выступил наружу, разгорячил лицо и руки. На какое-то время сознание освободилось от прежнего, помимо воли принялось отгадывать то, чего не досказала Наталья. Но Еранцев так растерялся, что стал придумывать повод выбраться из машины. И Наталья, видно, почувствовала, что с ним творится, она, как девчонка, выболтавшая свою тайну не тому, кому надо, отодвинулась к дверце.

– Стыдно-то как, – сказала она. – Самой напрашиваться. Не по себе березку гнуть.

– Ты хорошая, Наталья, – вполуслух произнес Еранцев. – Не смей думать о себе плохо.

Лучше бы он не сказал это, а просто помолчал. Наталья, видно, сердясь на себя, нервно сдернула с головы перепачканный сажей платок, и Еранцев разглядел ее, неожиданно молодую, с вызывающе бойкой золотистой завитушкой возле уха. Одетая в дорогое, не подходящее к ее нынешней работе платье, Наталья теперь, кажется, ругала сама себя.

– Дуреха! – сказала она.

Еранцев в этот раз смолчал, не пытался больше смягчить неловкость, от которой, видно было, Наталью чуть лихорадило. Чтобы как-то переждать тяжелую паузу, Еранцев стал осмысливать прожитый месяц и вспомнил день, когда Наталья могла принять его желание помочь ей за другое, чего он в голове не держал. В тот день у него бензин оказался на нуле, и он с канистрой отправился по дороге в Каменки, чтобы через лес пробраться к бетонке, остановить какую-нибудь машину. До шоссе он тогда не дошел, увидел на развилке запаленную Наталью. Она несла из Каменок хлеб и прихватила еще ведерко квашеной капусты – много ли ей надо, хоть она девка крепкая, иному мужику не спустит. Но после того дня, когда Еранцев, у которого не было машины, а были только свои руки-ноги, помог ей донести груз, в Наталье что-то изменилось.

В том, что так случилось, Еранцев не был виноват, он и до того, и после находился в глубокой глухой забывчивости, потому что не имел ни капли власти над мыслями, которые овладели им целиком и ни на шаг не отставали, доводя до изнеможения.

Сейчас у него замерло сердце: ко всему прибавилась Наталья. Он в общем-то знал, как нужно поступать в подобных случаях: сделать вид, что не понимаешь человека. Если мягче – оставить надежду на то, что поймешь, но не в этот момент, а когда-нибудь после.

Еранцев серьезно, боясь неверным обращением или жестом обидеть и без того потревоженную Наталью, искал в памяти нужные слова. Долго тянул, опоздал.

– Ну, за дело пора браться, – вздохнула Наталья. – Вон и Гришка Шематухин все глаза проглядел, сердешный…

Она по-старушечьи повязалась платком, напустив на себя грубоватый вид, рассмеялась.

– Наговорилась… Слава богу, хоть колотить перестало…

– Наталья, – так и не найдя, что говорить, нерешительно посмотрел на нее Еранцев. – Может, тебя домой сегодня отвезти?

Наталья, знал Еранцев, ночевала у прудищинской родственницы, а раз в неделю навещала свою, в пяти километрах отсюда, деревню Лысманово.

– Хватит того, что днем возите, – сказала Наталья. – А там увидят, слух по деревне пойдет: Наталья такая-сякая. Я ить замужем, Михаил Васильевич. Правда, муженек всего неделю на мотоцикле покатал, и все, завербовался.

– Не страшно одной ходить через лес?

– Я через этот лес восемь годочков ходила, пока школу не закончила.

– Волков, значит, не боишься? Что нового там слышно о волке?

– У нас тихо, Михаил Васильевич. До нашей деревни, как до верблюда, долго доходит…

Наталья оторопело взглянула на Еранцева, от которого веяло неспокойствием и болью, испуганно оборвала себя.

– Чегой-то я осмелела. Утром встренуться с вами боялась… Господи!

Глаза ее влажно заблестели, она быстро, ударившись плечом о дверцу, выбралась из машины. Постояла немного и уже шутливо сказала:

– Ждем на завтрак, Михаил Васильевич!

Еранцев рассеянно смотрел на Наталью, уходящую к навесу, и вдруг в нем зашевелилась жалость к ней. Нет, нет, он отогнал это невольное чувство, и скоро вместо него пришла тревога, мучившая вот уже второй день. Второй день он боролся с искушением заглянуть вперед, он чувствовал: близко какое-то недоброе открытие, может быть, даже страшное.

Последний непокой его был связан с приездом участкового милиционера. Накануне, когда участковый ограничился беглым осмотром машины, Еранцев не удивился этому. Сегодня же, увидев участкового, с нескрываемой уверенностью взявшего на прицел заподозренную в чем-то машину, Еранцев собрался с силами, чтобы овладеть собой. Он представил, как тот начнет тянуть из него душу заранее обдуманными вопросами, а отвечать ему – только попусту тратить нервы. За полтора месяца, покуда Еранцев водил «Жигуленка», не случилось ничего такого, за что можно было бояться. Сегодня Пивоваров был молчалив. Он еще раз проверил доверенность, согласно которой машина передавалась Игорем Николаевичем Арцименевым во временное пользование Еранцеву. Проводив участкового, Еранцев пробежал отпечатанный на машинке текст доверенности, не нашел в нем ничего подозрительного, сложил лист, и вдруг его охватили досада и стыд, как если бы он, сам не желая того, залез в чужой карман и пойман за руку. То, чего не разглядели или не захотели разобрать глаза – неверную дату доверенности, – не пропустило пытливое, тревожное в те мгновения чутье.

Если это не случайная ошибка, значит, в ней есть умысел. Согласись Еранцев с указанной на доверенности датой, выходило, что машину он получил в свое распоряжение на три дня раньше, чем на самом деле. Но Еранцев пока не торопился с выводами. Все могло быть иначе, и нечего загодя винить человека в нечестности, тем более человека не чужого – друга.

Жизнь свела Арцименева и Еранцева еще вон когда – в школьные годы. Они, правда, не сидели за одной партой: Игорь учился в девятом, Еранцев – в седьмом. Несмотря на это, Игорь – почему-то он не дружил с ребятами из своего класса – сошелся с Еранцевым. Когда настал час расставания – отец Игоря, ученый, мучительно коротавший два года в глухомани, снова пошел в гору, – обоим было очень трудно. Поначалу переписывались. Письма шли к Еранцеву из тогда еще неизвестного научного городка, где, со слов Игоря, отец его основывал новый исследовательский институт.

У Еранцева не было такого выдающегося отца, не было даже обыкновенного – убили на войне. Потому и выпало ему идти по жизни, как по канату: того гляди, оступится, свалится. Школу он закончил кое-как, ходил драный и голодный, подрабатывая где только можно, чтобы помочь часто болевшей матери. Его дважды исключали из института, где он не справлялся с учебой все по той же причине: много работал, мало ел. И все же в институте он мыкался не зря, и под конец загорелся желанием принести пользу обществу. То, что пришло ему в голову как дипломный проект – принципиальная схема установки общей анестезии, которая была бы в пять раз меньше, в десять раз дешевле существующих образцов, – стало для его души первым томящим зовом, первой тревогой, переросшей потом, когда первоначальный замысел не удовлетворил его, в долгую изнуряющую муку. Тогда-то, после выхода журнала с его статьей о преимуществах нового способа обезболивания, получил он письмо, написанное, судя по бегучему почерку, в лютой спешке. Еранцев обалдело уставился на подпись: письмо было писано Игорем Арцименевым, заведующим лабораторией того самого института, отцом которого, о чем не без хвастовства сообщалось в письме, считался старший Арцименев.

Игорь звал Еранцева к себе. Он открыто писал, что готов на все, лишь бы переманить Еранцева в первую очередь как специалиста и, само собой разумеется, как товарища и единомышленника. Мало того, Игорь как-то вскользь, небрежно предлагал ему должность старшего научного сотрудника. Впервые за много лет Еранцевым овладела веселая беззаботность. Привычный к немилостям жизни, он опешил, но быстро справился с собой, отбил Игорю телеграмму: согласен, выезжает на днях.

В конструкторском бюро НИИ неотложной хирургии – там изготовляли и испытывали, между прочим, реанимационную аппаратуру – никаких льгот у Еранцева не было. Его не затирали, нет, просто он, как любой другой после института, должен был знать свое место и до поры, прежде срока не лезть в круг заслуживших право творить. «Молодой да ранний» тут был не в ходу, всякому, особенно пробойному и нетерпеливому, здесь давали время утихомириться, остыть. Что из того, что у Еранцева на подоконнике лежала свернутая в трубочку идея, нужная, в чем он не сомневался, всем. За год работы Еранцев присмирел и поскучнел, махнул было рукой на мечту немедля приступить к осуществлению институтского, уже претерпевшего изменения проекта.

С письмом Игоря к нему пришла уверенность. Еранцев почувствовал, как неожиданно все в нем переломилось, как пошла в кровь и бродит в нем надежда, и всего один денечек понадобился ему, чтобы отметить у кого и где надо «бегунок».

Дорога до городка, где жил Игорь, складывалась легкая: после двух часов езды на поезде пересел на электричку, ехал еще два часа, сошел на желтый от палых липовых листьев перрон. Предчувствие, обещавшее радостную новизну, не обмануло его. Игорь встретил, как брата, обласкал и обогрел. Он, правда, слишком суетился, слишком подчеркивал, что они с Еранцевым одного роду-племени, лучше бы не нажимал. Правда, уже наутро такое поведение Игоря Арцименева больше не смущало его. Еранцев был тогда удачливей, чем когда-либо до этого. Все шло хорошо, иногда даже делалось тревожно, что все идет гладко. Сразу, не мешкая, дали комнату в общежитии, через неделю оформили пропуск в институт. Засветилось вовсю, даже погода выдалась соответствующая – стояли лучезарные, безмятежно-мягкие осенние дни.

Еранцев еще с неделю валял дурака, знакомился с начальством, приглядывался по совету Игоря к его сотрудникам. Лаборатория у Игоря была уютная, как-то по-домашнему отлаженная и, если не считать четырех парней, состояла из молодых лаборанток, среди которых встречались очень симпатичные, будто бы набранные специально для того, чтобы на них глядеть.

Но скоро безделье стало невмоготу. Еранцев начинал чувствовать то стыд, то внезапно поднимающуюся злость, и это его состояние, должно быть, не ускользнуло от Игоря.

В срочном порядке Игорь затеял со здешними друзьями ночной преферанс. Собрались в коттедже отца, окруженном золотоствольными в свете фонарей соснами. Тишина, невнятная музыка, вино…

Еранцев никогда не играл в карты и вообще диву давался, как это люди, не жалея времени, просиживают ночи за картами. Подавленный продолжением праздной неопределенности, он угрюмо торчал на виду у вошедшей в азарт компании, по его собственному мнению, как бельмо на глазу. Когда Еранцев задумался, хорошо ли будет, если он незаметно, по-английски уйдет к себе в общагу, Игорь словно угадал его мысли. Взяв два фужера с вином, повел Еранцева в кабинет отца; там, стоя у открытого окна, вдыхая запах перестоявших маслят, они выпили до дна. В который раз Игорь вспомнил, какими худющими, зато легкими и пронырливыми были они в те далекие годочки, как, бывало, лазили на бахчу за еще не зрелыми арбузами, потому что кормиться было почти нечем. Тут он опять покривил душой: уж кому, как не Еранцеву, помнить, что с едой у Игоря обстояло намного лучше, да и никому не пришло бы в голову сравнивать его с заморенными, бескровными одногодками.

Еранцев, удивленный ложью Игоря, все же никак не выдал своего волнения, он внимательно слушал друга – Игорь, видно, после пустячного трепа готовился сказать нечто важное. И верно, Игорь заговорил о проекте Еранцева. Он ознакомился с расчетами, технической документацией и всеми законными и незаконными путями будет содействовать тому, чтобы заинтересовать новинкой сперва какой-нибудь завод-изготовитель, потом – после испытаний – высшие инстанции. Этой работы, добавил Игорь, когда она достигнет первоначальной завершенности, достаточно, чтобы защитить диссертацию на соискание сразу двух степеней: кандидатской и докторской.