Текст книги "Глубина"
Автор книги: Ильгиз (Илья) Кашафутдинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)
Со склонов, от нагретых каменьев, словно от печи, потянуло зноем, с лугов снялась утренняя дымка, Лизатка, уморившись, залезла в шалаш и попросила принести воды из ручья. В какой-то раз довелось пить студеную прозрачную, как хрусталь, воду, упруго бьющую из крепкой прожилистой скалы, он пил, задыхаясь, чувствуя, как немеет горло.
Он набрал воду в солдатский котелок, принес Лизатке, а она выставила завтрак: хлеб, соль, яйца и лук. Ему показалось, не было в его жизни вкуснее еды. Лизатка – она лишь отщипнула хлеб и запила двумя-тремя глотками молока – посмотрела на него как-то странно, будто хотела пожаловаться, но почему-то не посмела. Она опять легла, а он отправился к реке, увязая ногами в илистом дне, вошел по пояс в воду, перемыл миски. Пустил одну миску, заставив ее вращаться, против течения, а когда та воротилась, пустил вторую, следом за ней первую.
Он до того загорелся игрой, что, должно быть, не с первого раза услышал Лизаткин стон. Лизатка стонала и кричала так, словно кто напал на нее и она решила отбиться без посторонней помощи. Он прижал миски к груди, медленно, не переставая слушать, начал высвобождать из засасывающей жижи ногу, и тут воздух над ним прорезал страшный Лизаткин крик. Он, мгновенно задрожав всем телом, забарахтался в воде, сжал миски – никакое это, конечно, не оружие, а все-таки не пустые руки, – и, плохо помня себя, маленьким зверем метнулся к шалашику.
– Миша-а-а! – неслось навстречу. – Спасай, братец!.. Спасай!..
Он на бегу огляделся, подлетел к лазу, разглядел белеющее в полутьме платье Лизатки, ее обезумевшие неизвестно отчего глаза и на какое-то мгновение застыл в оцепенении: от кого спасать, от чего?
– Миша, миленький, не смотри сюда, – наконец сказала Лизатка, перелегла с бока на спину. – Беги в деревню. Кого увидишь, зови… Если найдешь фельдшера, кликни!..
Он, забыв оставить миски, так с ними и побежал в деревню. Вслед ему, теперь уже приглушенно, как будто из-под земли, протянулся крик, подстегнул.
Деревня, как всегда в таких случаях, когда до зарезу требуется хоть какой человек, была пуста.
Он добежал до крыльца фельдшерского пункта, еще издали видя, что бежит напрасно – на двери висел замок. Кинулся к одним воротам, к другим – никого. Уже потом, оглянувшись, заметил стоявшую внизу, возле реки, кузницу, услышал тонкий переливчатый звон наковальни.
Кузнец, хромой латыш, о котором Еранцев знал, что он приехал сюда с семьей в начале войны, долго не мог разобраться, о чем ему говорят. С кузнецом он был знаком: приходил по поручению Лизатки расплатиться за какую-то работу. Латыш деньги не брал, предпочитал харчишки, и он принес ему в старой кепке Григория два десятка яиц. Увидев свежего человека, кузнец пристально сквозь сильные очки пригляделся к нему, улыбнулся и снял с головы картуз. Еранцев, высоко держа кепку, стал высыпать в картуз яйца, как если бы сроду не знал, что они бьются, вот до чего растерялся. Но все, слава богу, обошлось благополучно – ни одно яйцо не разбилось. Тогда они – кузнец и он – одновременно засмеялись.
Так и не сумев объяснить, зачем прибежал, Еранцев там, в кузнице, расплакался и потянул латыша за рукав. Тот подчинился. Быстро, насколько позволяла деревяшка, зашагал за мальчиком. Если бы уже тогда Еранцев обладал теперешним разумением, он все равно позвал бы на помощь кузнеца, умевшего делать все: ловить рыбу там, где другим она на крючок не попадалась, играть на губной гармошке, переплетать старинные книги…
Они торопились, кузнец, забыв об изувеченной ноге, расторопно продвигался по луговой дороге к темнеющему впереди шалашику. Еранцев, несчастный мальчонка, все еще не догадывался, что делается с Лизаткой, напрягся слухом: подает ли она еще голос?
Но в той стороне, куда они шли, все затаилось. Ни крика, ни стона. Не зная, к чему бы это – к лучшему или худшему, Еранцев оглядывался на кузнеца, из-под картуза которого крупными каплями выкатывался пот. Когда до шалашика осталось шагов двадцать, Еранцев побежал. Какая-то особая тишина сковывала движения, и он, желая нарушить ее, крикнул:
– Лизатка-а!
Бежал-бежал, не дождавшись ответа, в страхе замер. Перед ним, вытянув голову из лаза на солнце, неподвижно лежала Лизатка, и глаза ее остановились в направлении деревни. Она, Лизатка, ждала его с подмогой.
Подоспевший кузнец при виде Лизатки перевел дыхание, снял с головы картуз, потом, подобрав котелок, послал Еранцева за водой.
Котелок колотился краем о камень, вода не попадала в него, а если чуточку попадала, выливалась обратно. Но вот он услышал… Нет, он ни сперва, ни после долго еще не догадывался, чей это крик – тоненький, со слабым хрипом. Он с надеждой, что с Лизаткой ничего не случилось, обрел уверенность, наполнил котелок до краев, двинулся к шалашику. Нет, Лизатка не шевелилась. Она уже и не смотрела никуда, глаза ее были закрыты. Кузнец, сняв рубаху с себя, возился внутри шалашика, обтирая орущего человечка.
Удивительно, Еранцев, тогда совсем мальчишка, без подсказки кузнеца, который с молчаливой медлительностью занимался то Лизаткой, то новорожденным, понял, что произошло. Кузнец деловито, тихо, с застывшим на лице детским выражением бережно согнул белые Лизаткины руки в локтях, сложил у нее на груди, потом, подсев к младенцу, почмокал губами, одинаково внимательный к ней, закончившей свою жизнь, и к новому человеку, только начавшему жить. Еще трудно было поверить, что Лизатки больше нет, что скоро ее опустят в землю и зароют и она не увидит, кого она родила.
Он понял, что живые с живыми держатся вместе, а умирают порознь. Но он впервые узнал, и не с чужих слов, что женщина, мать, умирая, может дать жизнь другому.
Сейчас Еранцев сильнее, чем тогда, в детстве, почувствовал сиротскую тоску, овладевшую им при виде Лизаткиной смерти и повторившуюся теперь, спустя много лет. Воспоминания наконец отступили от него, и он опять увидел ручей – не тот, явившийся из далеких луговин, а вот этот, реальный, протекающий возле, вызывающий сочувствие попыткой сберечь себя до первого дождя. Никакого сходства между тем, давним ручьем и этим, отметил Еранцев, освободившийся от наваждения, не было, просто память, чтобы оживить самое себя, выбрала его, как затравку.
Еранцев поднялся и взялся растирать колени – они болели. Оказывается, сам того не замечая, он опустился на колени и эти полчаса выстоял на них.
12По сравнению со вчерашним новый день уже в этот ранний час бодрил обещанием перемен. Воздух, по-прежнему недвижный, заметно помягчел. С росой потемнела и жирно заблестела земля, видно было, как она, отощавшая от долгой суши, всеми трещинками, всеми порами жадно впитывает скудную влагу.
А за лесом, суля щедрое питье, продолжало набухать белизной в золотых окоемах долгожданное облако. Каждое дерево, каждая травинка радовались ему, там и там слышался нетерпеливый писк, мыши-полевки торопливо рыли запасные, на случай дождя, норы.
В шесть утра на крыльце клуба показался Чалымов, сбежал на лужайку, был он, как всегда, в алых, с белыми полосками вдоль бедер трусах. Держался в этот раз вопреки прежнему своему обычаю неспокойно, не отходя далеко, напряженными глазами караулил дверь. На крыльцо вышла Надя, простоволосая, в легком длинном халате.
Следом за ней, заспанно щурясь, появился Арцименев в голубой «олимпийке». Он на ходу покрутил колесико на транзисторном приемнике, поймав веселенькую музыку, стал догонять ушедших вперед Чалымова и Надю.
Чалымов повел их к заводи, именуемой Средней, к ней сбегала крутенькая тропка, а внизу на дубовых свайках чисто желтели сколоченные из досок мосточки – специально для ныряния.
Меж тем из-за облака выглянуло красное, в дымном ореоле, солнце, желтые лучи его враз высветили верхушки лип, и, хотя сам пруд еще оставался в прохладной тени, кругом все заиграло.
Тишину, только что чистую, полную, разбил короткий хрустальный всплеск – кинулся в воду Чалымов. Плыл он быстро, сильными гребками, перечеркивая оловянно-холодную гладь пруда белым пузырящимся следом.
Арцименев не торопился лезть в воду, он внимательно, весь уйдя в созерцание, следил за перемещающимся солнечным пятном. Свет, казалось, завораживал его, и он, белея округлым изнеженным телом, застыл на берегу.
Надя тоже не спешила. Подстелив под себя халатик, она руками обхватила колени, оглядывалась на тропку: не появится ли Еранцев. Потом она на какое-то время засмотрелась на Чалымова – мощно, красиво плавал.
На Чалымова поглядывал и Арцименев. Он не знал, что встретит Чалымова здесь, и сперва малость обалдел: трудно было представить этого всегда чистенького, с подчеркнуто изысканными манерами мастера спорта занятым черной работой. Давно – лет пять прошло – Арцименев брал у него уроки плавания. Теперь Арцименев дожидался, когда этот тип устанет и выберется на берег, тогда можно и самому искупаться. Арцименев все больше досадовал, что вчера повел себя с Чалымовым слишком дружески и дал повод тренеру обращаться к нему запанибрата.
Он почувствовал, как Надя скользнула по нему насмешливым взглядом, и, сердясь на себя – чего из-за мелочей расстраиваться! – круто прыгнул в воду.
Привлеченная шумом, Надя совсем перестала глядеть на тропку. Нечего тревожиться о Еранцеве: не маленький, сам найдет. Перед ней в воде, словно соревнуясь между собой, резвились Чалымов и Арцименев: ныряли, отфыркивались, смахивая с глаз прилипшую зеленую тину, принимались плавать наперегонки. Чалымов был ловчей, сноровистее и, чего утаивать от самой себя, просто красавец. Видно было, так хотел понравиться Наде, так завлекательно смеялся, что ей становилось неловко. Арцименев – дипломат, не лез откровенно, как Чалымов, он, держась замкнуто, вниманием своим не досаждал.
Солнечный луч прободнулся в прореху в густой еще липовой листве, лег небольшим пятном на воду, и в него, чтобы пригреться, устремились мужчины. Весело и приятно было им при Наде, и она, вдруг почувствовав непривычное волнение, отвернулась.
Этот важный момент, когда Надя с усилием заставила себя отвлечься от мужчин, Чалымов не упустил. Он выбрался из воды, деликатно, будто извиняясь за навязчивость и в то же время не очень стесняясь – разве он виноват, что она, Надя, такая хорошенькая, – сказал:
– Вы, кажется, ворожить умеете… Вам восемнадцать, верно?
– Девятнадцать, – недружелюбно уточнила Надя. – Что вы на меня так смотрите?
Тон ее подействовал на Чалымова обнадеживающе. Он давно и охотно, будучи тренером женской сборной города по плаванию, возился с девчонками, среди которых попадались куда норовистее Нади, и опытное сердце его забилось щемливо, будто перед тем, как тянуть жребий.
Солнечное пятно, продвигаясь по воде, достигло берега и постепенно сантиметр за сантиметром наползало на Надю. Сначала ступням, потом коленям, груди и наконец плечам стало тепло; от ощущения солнца, от парного дыхания пруда, от сознания, что любой из мужчин готов для нее сделать что угодно, Надю охватило ликование. Она поднялась, постояла у воды, помня, что на нее засматриваются, напряглась и со слабым вскриком вошла в воду.
Обвыкалась она долго, погружала себя в воду осторожно, с придыханиями, шарахаясь от листьев, которыми пестрел весь окоем пруда.
Чалымову показалось, что Надя и на самом деле боится повредить тело в этом чужом для нее месте. Он, ласково глядя на нее, разволновался, мысленно похвалил девушку: хорошо, хорошо, при такой красоте умишко должен быть осторожный, недоверчивый.
Сам он, сколько себя помнил, тоже оберегал тело. Он не давал пристать к себе грязи или какой болячке, но, если она, даже пустячная, все-таки обнаруживалась, бежал к врачам.
Еще в детстве, когда пацаны-одногодки ходили в ссадинах да в синяках, он сторонился их. Те дрались, лазили по садам, рискуя распороть животы о гвоздь или получить в зад горсть крупной соли из ружья, а он, раздобыв книгу о культуризме, накачивал мускулы, хотя фигура у него и без того была – заглядение. Девчонкам он нравился. Правду сказать, выбрать, чем заняться в жизни, ему помогли девчонки, дивясь красоте его тела.
В девятом классе Чалымов стал чемпионом района по плаванию на дистанцию двести метров, а в десятом – кандидатом в мастера спорта. В сборной института добился результата мастера. На этом он остановился, но не потому, что надоело подниматься на пьедестал почета. Раньше кого-либо из товарищей по команде он уяснил для себя простую, хоть и жестокую истину: век спортсмена высокого класса, идущего бить рекорды, короток. Иногда мгновенен.
Он пожалел свое сердце. Оно, по его убеждению, не для того хорошо и надежно раскачалось в момент рождения, чтобы надсадить его ради чести. Он не хотел подгонять себя, пожелать всего на малый срок, хоть бы и сулящий золотые медали и кубки.
С той поры его вполне устраивала тренерская работа. Для хорошего настроения ему было достаточно ощущения силы и согласия в теле; о том, что он здоров на сто процентов, он часто судил по той влюбленности, какую внушал окружающим женщинам. Для полного счастья, верно, этого было маловато. Поэтому, чтобы быть в любой среде на уровне, Чалымов умел понемногу все. Где нужна музыка – играл, где стихи – читал, где разговор о живописи – спорил.
Вольность и легкость в обращении с людьми – он умел подноравливать любой компании – со временем стерли с лица его те особенные, богом данные оттенки выражения, когда-то самобытно отличавшие его от других. Говорили, что он похож на кого-то – обычно называли имя известного артиста, – и это была правда. Не только в лице, но и в фигуре его появилось что-то среднеартистическое, изменчивое, готовое перемениться в соответствии с обстановкой.
Сейчас он еще точно не знал, как ему вести себя с Надей, хотя опыт подсказывал, что поначалу, чтобы не спугнуть девушку, надо быть добродушнее и все достоинства свои разом не выставлять.
То, что обнаружилось для него в Наде, нельзя было назвать женским обаянием. Чалымов видывал немало хорошеньких девушек, среди них, чего скрывать, попадались не просто хорошенькие, а рано созревшие, бойкие красавицы, но бойкость эта, несмотря ни на какую внешнюю красоту, огорчала и обезволивала его. Бывало, встречались ему девчонки иные – с прирожденной женственностью, уютные и нежные, только таких в уйме угловатых девиц было мало, как пальцев на руке.
От Надежды веяло какой-то беспризорностью, неуверенностью в себе – непременное состояние подростка, долго и ревниво опекаемого родителями.
Чалымов поглядывал на Надю, заломившую белые, не тронутые загаром руки за голову, но вдруг подумал о Еранцеве, подумав, усмехнулся: парень гнет березку не по себе. Да если деваха, поддавшись первому чувству, тянулась к нему – вчера вечером с обоих глаз не сводил, – каким-то непонятным поведением Еранцев охладил ее.
Теперь, помимо прочего, Чалымова разжигало еще одно обстоятельство: Арцименев, хоть и старался не показывать виду, тоже попусту время не тратил. Нет, не зря Арцименев все еще крутится-вертится в сторонке, конечно, этаким манером подбивает Надю к мысли о себе: вот, дескать, отрешен, одинок.
Арцименев, держась на плаву в середине пруда, тоже следил за Чалымовым и удивлялся: вот и Чалымов, с виду уравновешенный, суетливо стал искать расположения Нади.
Арцименеву Надя нравилась. Она, по его мнению, переживала ту пору юности, когда девушка, зная, что она красивая, тем не менее ежедневно, ежечасно нуждается в подтверждении этого. Эти настырные атлеты, вроде Чалымова, молчуны с лицами пророков – он имел в виду Еранцева – не годились ей в пару, потому что для нее не было ничего слаще слова, сказанного в похвалу.
После разговора с Еранцевым у Арцименева на душе было легче, гораздо легче, чем вчера, когда он в ожидании встречи – вдруг Михаил заартачится! – ничему не мог радоваться. Теперь будто очнулся, только что протер глаза и с глубоким внутренним изумлением находил для себя все новые и новые радости.
Наде, видать, наскучило стоять на мелком, она, надув щеки, собралась плыть. Волосы ее, выбеленные, соломисто свисавшие на плечи, на макушке темнели естественным цветом, а возле уха вздрагивала золотистая завитушка.
Почему она должна быть с Еранцевым, думал Арцименев, скосив на нее глаза, вот возьму да уведу ее, и останется он внакладе из-за своей беспечности. Продолжая тайком наблюдать за девушкой, загадал: если она не замочит завитушку, улыбнется ему греховная удача.
– Ты, Чалымов, чем купаться да разгуливать, дровишечек бы нарубил, – послышался с крутика молодой женский голос. – Согрелся бы маленько…
– Мне и так не холодно, – отозвался Чалымов. – Тебе Тырина мало? Отстань. Не видишь, гости у нас.
– Ой, народу сколько понаехало! – словно только сейчас заметив Надю с Арцименевым, воскликнула Наталья. – Никак, молодожены…
Арцименев довольно подмигнул Наде, потом пристальнее всмотрелся в Наталью. Та стояла, вытирая о передник быстрые ловкие руки, улыбалась тугими румяными щеками, выдавали ее лишь тревожно-любопытные глаза: пришла не за Чалымовым.
– Милости просим, – все разглядывая Надю, проговорила Наталья. Вдруг задрожала, торопясь смехом перешибить какую-то неожиданную нервозность, засмеялась и спрятала глаза.
Наталье тоже надоело строить из себя дурочку. Стоп, сказала она себе, хватит. Отсмеявшись, она тут же загрустила: приехавшая к Еранцеву деваха очень уж пригожа собой, нежная да белая, будто птичьим молоком вскормленная. Как же Наталье, грубятине, с этой городской сравниться?
Надо же было ей напороться на Мишу Еранцева, загореться к нему лютой любовью, реветь ночи напролет, уткнувшись в подушку. А теперь вот совсем худо. Приперлась под занавес эта кисонька, а ведь тоже, хоть и сопливая, считай, баба: с ходу почуяла, что она, Наталья, не зря на нее таращила зенки. И все же сейчас Наталья, встретившись с девически ясными, доверчивыми глазами Нади, вдруг смутилась, повернулась и пошла прочь.
Увидела в кустах шиповника директора прудищинской лесопилки Тумарева и Еранцева. Уже не чаяла Наталья увидеть Еранцева одного, без Нади, и вдруг на тебе; проклятое сердце само собой, помимо ее воли, обнадеженное чем-то, застучало сильно и радостно.
Утро, не то что вчерашнее, было с легким воздухом, хотя повсюду, далеко и близко, еще синел дым и пахло гарью. Солнце, оторвавшись от облака, казалось, быстрее обычного поднималось на положенную ему высоту, словно боялось, что облако, немного увеличившееся с той поры, как обнаружили его с рассветом, разрастается не на шутку. Дым над лесным обводьем курился теперь слабо и прозрачно, мало отличаясь цветом от остального неба, – пожар, стало быть, потушили.
Тумарев, дымя папиросой, шел рядом с Еранцевым.
– Слушай, милок, – говорил Тумарев. – В вашей артели охотники имеются? Настоящие, с билетами?
– Не знаю, – растерялся Еранцев. – Надо спросить.
– Ну, пошли… – поторопил его Тумарев. – У нас в селе есть охотник, дак он сиднем сидит. Судили за браконьерство, прав охотничьих лишили.
– А зачем охотники понадобились? – спросил Еранцев, хотя, правду сказать, уже догадался зачем.
– Облаву, говорят, надо на остатних волков устроить. Приказано мигом собрать стрелков. Срочно! Своих, говорят, сможем только через пару деньков собрать. Учудил этот красный дьявол.
– Зачем горячку пороть? – возразил Еранцев.
– Зачем? Чтоб, значит, от эпидемии животный мир спасти. Так я понял. А это, милок, серьезно!
– А если он здоров, не болен, если кто-нибудь слух пустил?
– Ну, милок, это уж второй вопрос. Базарить у нас не принято. Дали на все это дело сутки. Вертолет дороговато стоит. Каждый час полета, считай, триста рубликов.
– Сутки… – задумался Еранцев.
Они подошли к пруду, Еранцев помахал рукой купающимся, стал дожидаться, когда начнут выходить на берег.
Первым вылез Чалымов.
– Ребята, кто пойдет на волков? – крикнул Тумарев.
– А что! – мощно выдохнул Чалымов. – Прекрасное развлечение. Ружья будут? Стрельба всегда бодрит…
Он на ходу растирал тело жестким полотенцем, и руки-ноги его багрово горели, во всей фигуре угадывался избыток силы, накапливающейся в долгой здоровой работе.
Но почему-то фигура Чалымова, отметил Еранцев, ладная, изумительно правильная, фигура эта здесь поражала своей ненужностью.
Арцименев и Надя еще купались. Надя плыла, быстро-быстро взмелькивали над водой ее белые руки. Игорь, держась от нее чуть в сторонке, что-то говорил Наде, кажется, подбадривал.
– В охотниках не состоишь? – глядя на Чалымова, спросил Тумарев.
– Не имею счастья, – словоохотливо отозвался Чалымов. – Разряд по стрельбе есть.
– Да мне велено с билетами собрать, – смешался Тумарев.
– А для вас что важнее – охоту организовать или волков перебить? – хитро сощурился Чалымов.
– В том-то и дело, истребить надо. Эпидемии опасаются.
– Я, между прочим, тоже иногда в «десятку» попадал, – вдруг сказал Еранцев. – Документов, правда, тоже нет.
– Что ж, – закурив, сказал Тумарев. – Быть тому, чего не миновать. Кто умеет стрелять, того на номера поставим…
– Сами поведете? – поинтересовался Чалымов.
– Не-е… Я тут покомандую, а в лесу егерь – хозяин. Обещали прислать егеря…
– По какому случаю митингуете? – громко спросил Арцименев, вылезший из воды.
Еранцев впервые с удивлением отметил поразительное сходство его с отцом, до чего же он похож на своего отца, Николая Зиновьевича. Не хватало только седой, коротко стриженной бородки. И лицом, и движениями – походкой, жестами – походил Игорь на отца. И основательностью, дающейся человеку, рано получившему власть над другими людьми. Таких беда обходит стороной. Он неуязвим, имеет все, чего хочет, добивается того, что другим и не снится, это написано у него на роду. Из такой породы – везучей. И все же ну его. Еранцев еще раз удивился, вспомнил вчерашнего Игоря, когда тот вел себя так, будто потерял все и жизнь его кончилась. Правда, Игорь сейчас был снова спокоен, даже, откуда что и взялось, счастлив.
Еранцев дожидался Игоря, по-альпинистски неторопливо одолевавшего крутизну, поймал его взгляд, тот, должно быть, угадал, что Еранцев думает о нем, пригасил зеленоватый блеск в глазах. Нет, этот не пожалеет.
Мысль эта была не страшной, была хуже – горькой и дикой. Она никак не вязалась с прежним представлением Еранцева об Игоре; для того чтобы понять все до конца, нужно было подробнее, день за днем ворошить прошлое – те два школьных года. Но заниматься сейчас этим Еранцев не мог, да и не хотел.
Вдруг он вздрогнул. На него глядела снизу Надя, она как-то обиженно, через силу улыбнулась ему, выбираясь из воды на травянистый бугорок с красноталом. Потом, уже из-за кустиков, молча, одними глазами упрекнула: «Что же ты меня бросил?»
Еранцев без слов, глазами же ответил: «Виноват…»
Арцименев, взобравшись наверх, задышливо поздоровался с Тумаревым:
– Привет аборигену!
– Чего, чего? – не понял Тумарев.
– Привет, говорю, аборигену, то есть, в переводе на русский язык, местному жителю…
– А-а…
Тумарев, откашливаясь после папиросы, скользнул по Арцименеву оценивающим взглядом: вправду ли охотник? Игорь посмотрел на Тумарева, на обвислые, в репьях штаны, спросил с веселым смешком:
– Что, не нравлюсь? Не гожусь? На охоту, слышал, собираетесь?
– Никого неволить не буду, а просьба такая: в облавной охоте поучаствовать надо.
– В охоте? – переспросил Игорь. – На волков? Все встречные-поперечные за мной!
– В жизни, мил-человек, всяко бывает, – обиженно проговорил Тумарев. – Если б просто пугануть, мы бы сами справились. А тут бить надо, правила строго соблюдать…
– Да, понимаю, – надумав что-то, сказал Арцименев. – Правила элементарные. Но, чтобы было по высшей категории, авторитет нужен! Слушай, Миша, давай позвоним старику? Может, согласится. И егерь Мирон с ним. У него выжлец и две выжловки.
Повернулся к Тумареву, сказал:
– Спасибо вам! Может, охота приличная получится.
– Да что я… – ответно вдохновился Тумарев. – Были бы свои охотники, своих бы наслал. А покамест вам спасибо! Только вот красного волка жалко. Мне, мил-человек, если начистоту, его, ой, как жалко. Он у нас под боком который годик живет. Он волков, которые стаей рыщут, отпугивал. За сколько лет ни теленка, ни козленка не пропало… А теперь-то, говорят, заболел, опасен стал… Как какой ребенок убежит на околицу, так и захолонет сердце…
– А нам все равно… – на бегу напевая, появился на тропе Лялюшкин. – Меня, папаша, тоже записывайте. Добровольцем! Наслушался всего про волков, аж ночью снятся…
– Поехал я старику звонить, – сказал Арцименев. – Пусть побалуется. Больше, может, не доведется ему…
Облако, заставившее все живое томиться и гадать, что с собой оно несет – дождь ли, град ли, или попусту маячит над горизонтом, – к полудню стало двигаться расторопнее. В середине оно набухло, сделалось фиолетово-чугунным, по краям залохматилось, пустив по небу проворненькие, легкие, как дым, облачка. Небо постепенно посерело, и впервые за два с лишним месяца на землю пала густая ровная тень.
В лесу, где перемешались дым и темень, только вблизи можно было отличить дерево от дерева. Ветра еще не было, он шел где-то высоко, только начиная входить в силу, пока не доставая до леса. Оттого кругом стояла такая неестественная тишина, что казалось: вся жизнь вымерла.
Шематухин, пробежавший, если примерно прикинуть, километров восемь – десять, уже давно потерял направление, в каком углубился в лес. Компаса у него не было, и он, покуда светило солнце, держался по нему, теперь же его окружала жутковатая с непривычки – с каких пор не был в лесу – предгрозовая тьма. Шематухин шагал наугад, может быть, сам того не замечая, уже шагал в обратном направлении.
Справа сильно запахло гарью, под ногами угадывался скат серого песчаного увала, и Шематухин всерьез перекрестился, пошел напрямки, не сворачивая. Он боялся упасть и потому, видать, упал, оступился и тяжело скатился вниз, в спутанный засохший камыш.
Перед Шематухиным лежало ровное, там и там поросшее камышом место. Забыв о боли, он ходко разбежался и вдруг похолодел: под ним, как живая, прогибалась и мягко, вкрадчиво дышала болотина. Медленно, считая шаги, Шематухин попятился, почувствовав ступнями твердь, глубоко задышал.
Достав самодельную хошунаевскую карту, развернул ее и чуть не закричал от радости. На ней знаками было помечено болото. По ту сторону его – на карте обозначено красным крестиком – находилось волчье логово.
Прежде чем искать тропу к нему, Шематухин решил: сначала надо вабить. Он сел у подножия увала, приставил ладони рупором ко рту и, несмотря на усталость, вытянул довольно мощный и правдоподобный вой.
У изгиба реки, в теплом и темном в этот час угоре, где намытарившаяся стая устроила дневную лежку, за версту от своего логова Матерый услышал ослабленный расстоянием вой. Он поднялся на ноги, навострил уши и дожидался повторного голоса. Позади, слева и справа от него зашебуршили сухими листьями, просыпались волки. Две волчицы, спеша к Матерому, спросонок столкнулись друг с дружкой и зло, с ненавистью сцепились – клацали клыки, летела клочьями шерсть. Ярость их – каждая дралась, чтобы получить право быть первой под боком Матерого, – накалила переярков, и вскоре вокруг кипел настоящий бой. Из-за всхрипов, рычания не было слышно, издает чужак голос или нет.
Матерый понял, придется лезть в драку. Силенок у него было маловато, и, начни он раскидывать дерущихся, его хватило бы ненадолго. Он оглядел развороченный когтистыми лапами пятачок, на краю заметил уцелевшего вчера волка, который был гораздо моложе и сильнее его. Глаза молодого горели. Он выжидал удобного момента, чтобы расправиться с Матерым – за ночь посвежел и, понятно, не захотел быть вторым в стае, когда можно стать первым.
Но проучить молодого, дерзнувшего бросить вызов, заодно поставить на место драчунов было положено ему, нынешнему вожаку стаи. Он не стал открыто выцеливать молодого, а только скользнул по нему нестрогим, полусонным взглядом и, когда тот, растерявшись, начал зыркать по сторонам, точно примерился, нащупал ногами сухой крепкий пенек – хорошую опору. Он оттолкнулся, пролетев между дерущимися, сомкнул железные челюсти на загривке соперника, с силой швырнул его наземь. Молодой с рыком шмякнулся на землю.
Все, и стар, и млад, прекратив драку, в недоумении и страхе глядели на поверженного волка, потом, не желая себе такой же участи, притихли.
В этой тишине, еще сильнее тревожа Матерого, настораживая остальных, долетал длинный печальный вой.
Матерый, пробежав какое-то расстояние в направлении логова, замер, крутнулся назад. Не издав ни единого звука, одними глазами приказал стае: ни с места! Отойдя еще, он потерял волков и волченят из виду, прислушался. Было тихо.
Дорога показалась Матерому долгой. Должно быть, потому, что давила глаза непривычная среди бела дня тягучая темень. Неоднократно повторенный вой, пока Матерый бежал, становился все более внятным и какой-то, еще не до конца распознанной неладностью раздражал Матерого. Когда чужак вытянул очередной вой, Матерый остановился. Был он на болотной тропе, как раз в сердцевине болота: слева чужой голос, справа, на утонувшей в кромешных сумерках горушке, логово.
– У-у-о-о-о… – завел плачущим голосом чужак, и Матерый, следя за оттенками воя, вдруг уловил в нем совсем не звериное, не волчье дребезжание. Обман это был, чистый обман. Матерый, попетляв, отыскал ведущую к сосняку тропинку, ударился по ней ближе к голосу.
Матерый чуть не наскочил на того, кто явился сюда неведомо зачем и, имея человеческое обличье, выл волком. Матерый тут же сошел с тропы, неслышно прыгая с кочки на кочку, совершил обходный маневр. Теперь у него было преимущество – он подступал к человеку со спины. До этого человека, прижавшегося внизу, на увале, к толстому сосновому стволу, оставалось совсем немного. Матерый видел, как тот воровато – в кулаке – подносит ко рту огонек, выпускает из ноздрей легкий белый дым.
Внезапно Матерый напружинился. До него дошел знакомый запах ружья. Сердце Матерого сильно заколотилось, ноги подломились, когда память, перебирая известные ей запахи, споткнулась на одном, давнишнем: из этого ружья его ранили.
Человек завыл еще. Голос его, надсаженный, хриплый, летел над болотом, терялся вдалеке слабыми отзвуками.
Неожиданно оттуда, с горушки, где было логово – Матерый не мог ошибиться, – встречь человеческому вою прилетел другой, истинно волчий. Матерый осел на задрожавшие задние лапы – не выдержала волчица!
Человек вскочил, двинулся вдоль болота, зачавкала под ним грязь.
Матерый не растерялся. Была у него запасная, редко используемая тропа чуть в стороне от этой, натоптанной. Мчался он по ней во весь дух. Жарче, чем когда-либо, кинулся в гору, на ходу коснулся лежавшей у вывороченного корня волчицы, очутившись на логове, турнул из него сморенных сном прибылых. Неотрывно карауля слухом болото, Матерый растолкал волчицу, показал глазами на верхнюю, сбегающую к реке тропку. Она с трудом поднялась, пошатываясь, заковыляла. Волчата – недаром ели баранину – довольно бойко завозились у его ног.
