Текст книги "Глубина"

Автор книги: Ильгиз (Илья) Кашафутдинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)

7

– Ты знал кого-нибудь из их брата?

– Не приходилось…

– Как же теперь дальше?

– Не знаю…

Стас и Анатоль лежали на койках после лыжной вылазки, мокрые. Ашот брился в умывальной комнате, и я видел, как лезвие со скрежетом ходило по его жесткой щеке. Когда пан Анатоль сказал «не знаю», Ашот порезался и повернул разгневанное лицо в нашу сторону.

– Я приехал сюда развлечься! – крикнул он в комнату. – И не хочу изображать никого!..

– Развлекайся, – сказал ему Анатоль спокойно. – Кто тебя держит…

– Эти твои идиотские штучки…

– Могу ли я обижаться на лягнувшего меня осла!

Ашот выбежал из умывалки, открыл платяной шкаф. Его костюм, пальто и сорочки висели там, он их кинул на койку.

– Я пойду к директору! Скажу, что все это – блеф. И не хочу жить в одной комнате с психами!

– Заказать билет в Астрахань? – спросил его Стас.

– Тебе тоже надо показаться врачу! – Ашот впихнул шмотки в чемодан, надел пальто.

– У меня есть личный врач, – сказал Стас.

– Вот и сходи с ума вместе с ним.

Он шагнул через порог, и тогда я крикнул ему вслед:

– Если по пути увидишь зеркало – загляни!

Ашот словно споткнулся.

Он завернул в умывалку и застыл перед зеркалом: левая щека его была чисто выбрита, правая осталась нетронутой, и на ней еще висели хлопья мыльной пены. Он с минуту потоптался возле зеркала, затем швырнул чемодан на койку, снял пальто.

– С вами сам станешь психом… – сказал он.

Кто-то хлопнул входной дверью, в холле раздались торопливые шаги.

Анатоль и Стас повскакали с коек. Было восемь часов вечера, и мы никого не ждали.

А это пришла Лена. В кофточке и юбочке, черные туфли облеплены снегом. Рожица смешно вытянулась, глаза видят только Анатоля, как будто нас вовсе нет.

– Там Светка… – сказала она. – У нее с сердцем…

И мы поняли, что это очень серьезно.

Поэтому все уставились на Анатоля. И он на наших глазах превращался во врача, получившего срочный вызов к больному. Обычно прямой, элегантный Анатоль сейчас чуточку сгорбился. Открыв свой чемодан, он привычно засучил рукава и достал со дна дорожную аптечку.

– Здесь где-то обитает медсестра… – сказал он.

– Уехала в Большой театр, – сказала Лена и всхлипнула.

– А это еще что? – прикрикнул на нее Анатоль, направляясь к двери. – А вы что уставились? – это уже нам, через плечо. – Найдите ей что-нибудь потеплее!..

Необидное, рабочее ворчание, и мы гурьбой пошли за ним, на ходу хватая пальтишки, очутились на морозном воздухе, завернули Ленку и понесли со Стасом по заснеженной аллее к главному корпусу…

8

Такая длинная ночь.

Как будто наступила навсегда, и мир будет пребывать в непроницаемом, тихом мраке. Внизу, в глубине черной пропасти, снова горит костер, я ощущаю его слабое тепло. Рыбак сидит на берегу, ловит лещей и, возможно, вспомнил меня. Мне нельзя к нему – температура тридцать восемь и четыре десятых… Пораженный организм теряет сопротивляемость к простудным и заразным заболеваниям.

Завтра повезут в экспериментальный корпус клиники. После обследования в лаборатории общей радиоактивности человека электронно-вычислительная машина обработает данные. И потом картину заболевания моего организма воспроизведут в «фантоме».

Фантом – натуральная модель человеческого тела, мой двойник.

У него полиэтиленовые, наполненные средой, равной по плотности живой ткани, голова, грудь, руки и ноги. Он не встанет и не побежит, не оглушит никого криком или смехом, пока в него будут вводить порции радиоактивных изотопов, поражая его в одинаковой со мной степени.

Затем кто-то начнет искать вариант лечения. Или сразу скажет, что не следует попусту тратить время – никаких шансов.

Сегодня «фантом» лежит, разобранный, в упаковке. Завтра его перенесут на лабораторный стол. «Фантом» в переводе на русский – призрак.

Такая длинная ночь.

Длиннее той, когда у Светы было плохо с сердцем, и мы не спали до утра.

И целая вечность по сравнению с той, когда мы собрались в нашей берлоге, пили коньяк и ели огромного сазана. Сазан весил около пуда, мы ездили за ним в гостиницу «Южная», где он лежал в камере хранения. Тяжелого и мерзлого сазана мы пустили в ванну с горячей водой, он оттаивал часа два.

Стол мы внесли в холл, там пили, закусывали, но веселья в полном смысле у нас не получалось. Если Ашоту удавалось поймать музыку, Анатоль приглашал одну из девушек и танцевал, потом наступала пауза, и каждый думал о своем. Похоже, что все ожидали развязки, но занавес был опущен, и антракт затянулся.

Лена сидела от меня близко, иногда я наблюдал за ней. Мягко очерченные губы ее складывались в полуулыбку, если она замечала, что чье-то внимание обращено к ней. Она недолго выдерживала взгляд, и светло-серые глаза на чуточку удлиненном лице ее темнели, словно на них набегала тень. И она опускала голову. Светлую прядь, часто падавшую на лоб, она смахивала резким движением руки, как отгоняла бы муху.

Света облокотилась на шахматный столик, была бледна и скованна, глаза ее, под которыми разлилась болезненная синь, словно искали место для уединения.

Надя – та без конца крутила головкой, без конца натягивала коротенькую юбку на круглые колени, а когда Анатоль удачно острил и было смешно, она сначала смотрела либо на Свету, либо на Лену и, видя, что они смеются, тоже смеялась, но уже последней. Зато Рая начинала заливаться, едва Анатоль открывал рот. Компанейская девушка, ничего не скажешь. Она была полновата для твиста, но, танцуя, забывала обо всем. От резковатых движений тесный подол платья поднимался высоко, тогда слышался голос Нади: «Райка, следи за собой», а Рае – хоть потоп, и мужчины, кроме Ашота, принимались разглядывать свои ноги.

И Рая, компанейская девушка, сделала так, что мы приступили ко второму действию вечеринки.

– Мальчики, пью за вашу бомбу! – сказала она и поднесла стакан с коньяком на донышке к пылающим губам.

Все ошалело посмотрели на нее, а она выбросила вверх руку, в которой была зажата книга А. Кларка «Рождение бомбы». На белой обложке ярко-красный шар – книгу мы купили со Стасом в Москве, и она валялась на подоконнике.

Я тоже выпил за бомбу, отпила из своего стакана и Лена, потом она подалась ко мне и шепнула, что ей хочется подышать воздухом.

Тихо и тепло было на улице, падали редкие снежинки, сквозь неплотные, низкие облака просвечивало расплывчатое пятно луны.

Мы долго шли по аллее вниз, надо было о чем-то говорить, но я не знал, о чем, и от злости пнул по большому снежному кому – он разлетелся, обдал нас колючими, холодными осколками.

– Медвежье баловство, – сказал я, осуждая себя, и взялся отряхивать Лену. – Вы живете в Москве, Лена?..

Неужели я не мог без этих идиотских вопросов о местожительстве?

– Да, мы с девчонками закончили десятилетку, в институт не пошли, от нечего делать устроились кто куда… Дружили в школе, теперь что ни делаем – вместе… И вы тоже?

– Не совсем, – сказал я.

– Но ведь вы делаете одно дело, а это еще больше сближает…

Я промолчал.

– У вас был выбор или…

Она теперь не отстанет. Любопытство делает прямолинейной даже самую умную женщину.

– В таких случаях я говорю о призвании, – сказал я.

– И вы знали, что вас ждет…

– Достаточно знать, чего от тебя ждут.

– Но рано или поздно вы должны были задуматься.

Ах, Анатоль, чтоб твой вяленый язык занял место в музее госбезопасности в разделе «Болтун – находка для врага!»

– Это неминуемо рано или поздно… – сказал я небрежно.

– А я промочила ноги, – сказала вдруг Лена, остановилась. – И вспомнила, как вы меня несли…

Давно бы так. Я поднял ее на руки и медленно зашагал к освещенному одиноким фонарем крыльцу.

Белый, неплотный снег – в нем утопали лыжи, он неслышно сыпался с елок, задетых плечом, от его блеска слезились глаза. Снег был кругом, он обманывал, и я выбирался из ям и брел дальше, к синей каемке леса. Над округлыми холмами, деревьями, над маленьким домиком лесного сторожа распростерлись необъятные, по-зимнему блеклые небеса.

Усадьба дома отдыха осталась позади. Я здесь ходил на лыжах и раньше, но вместе со всеми, а теперь выбрался один.

Все здесь было как вчера и позавчера, ничто не сдвинулось с места – полное безмолвие и неподвижность.

Это постоянство, рождающее иллюзию вечного покоя, навевало чувство, смутное, как тени облаков на холмах, как полусон, – чувство времени. Тут, где казалось, что время остановилось передохнуть, я мог вернуть минуту, когда в заснеженном селе мы бродили с Наськой, сморкались в рукава, нюхали дым, идущий из труб, разглядывали кусочек синего неба в колодце. И знойные дни, когда, оставив луг, мы добирались до заброшенной водяной мельницы, вдыхали запах мокрых свай за плотиной, смотрели на ленивых рыб в тени старой вербы. Вернуть чувство, что пылающее солнце, прохлада реки, запах свай, сверканье рыбьих боков будут всегда, до самой зимы, а после снова, и так до бесконечности. И Наська будет визжать, окунаясь в теплую, чистую воду, и я буду бежать за ней, целясь крапивой в ее коричневую, узкую спину, и потом ждать, когда она спрыгнет с большого раскаленного жернова.

Но однажды Наська заплакала от боли, стоя на жернове.

– Если не будешь гнаться за мной, я скажу секрет, – сказала она, и я согласился.

– Только никому-никому, – прошептала она. – Сережка, у тебя отец не родной…

Я отвернулся и пошел к плотине. Все осталось так, как было минуту назад, – верба не склонилась ниже, не закрутились жернова, не прорвалась старая плотина и не пролил дождь, но что-то изменилось во всем. Ничего не убавилось и не прибавилось, и в то же время что-то ушло безвозвратно и появилось новое…

Я брел по снегу, встречные деревья, холмы, домик лесника стояли на прежних местах – вехи застывшего времени, видимая ровность снега, скрадывающая ямы.

Обрыв, к которому я вышел, был невысок, но крут, внизу лежала плавная излучина реки. Через запорошенный снегом лед пробиралась на мою сторону группа лыжников, и железные наконечники палок выбивали звонкую дробь.

Увидев меня, толпа остановилась, стала ждать, но я медлил – очень круто, а снег неплотный. И тогда раздались нетерпеливые голоса: «Давай, давай!»

Внимание и крики всегда взбудораживают, и я оттолкнулся, полетел вниз. Ветер свистел в ушах, одобряющие женские вопли неслись навстречу и, обласканный заранее, я забылся, не заметил дерева перед собой и свернул слишком резко. И падение было заурядным – я понял это, увидев после длинную глубокую борозду, пропаханную задом.

Когда я отряхнулся и отыскал палки, толпа лыжников ушла, и только где-то за поворотом слышался смех.

Ушибленные колени, плечо болели, и на обратном пути я был осторожен. Хотя на глаз и снег был ровным, и деревья стояли на прежних местах…

Впрочем, падал не я. Если только эти рассмотрели меня. Так неумело катаются атомники, чудаки, не от мира сего. И эти поспешно скрылись, чтобы облегчить ему мучения от собственной неловкости.

Идеальное предположение.

Оправдание, которое пришло бы в голову артисту, когда он забывает роль и проваливает спектакль.

В девятом классе мы ставили пьесу, и я играл белогвардейца. В том месте, где меня арестовывали, страсти зала накалялись и начинали раздаваться выкрики: «Хватай его! Бей!» Эрка Агафонов, красноармеец, подталкивая винтовочным прикладом, уводил меня за кулисы. Один раз Эрка играл просто здорово, и битком набитый семиклассниками спортзал так и ревел, когда он поймал меня, белогвардейца. Мне же с самого начала было стыдно, что я изображаю «беляка», злился на Эрку, злился на кричащих шалопаев, на весь белый свет. А Эрка распалился вовсю, заорал на меня: «Иди, белогвардейская сволочь!» – это была отсебятина, и он так грохнул меня по затылку прикладом, что в глазах потемнело. Не ожидавший сопротивления, он искоса наблюдал за первыми рядами – какова реакция? – а я вспотевшим кулаком ударил его по носу. Фальшивые усы, слабо державшиеся на мучном клейстере, слетели, зал улюлюкал от восторга, и наша драка закончилась уже при закрытом занавесе…

Показалась усадьба дома отдыха, подул ветерок, ненадолго сверкнуло солнце, небо пришло в движение: облака ворочались и уплывали к горизонту.

Можно вернуть неясные, как сон, исчезнувшие минуты и дни, но что-то утеряно и унесено временем.

9

Для чего я это вспоминаю?..

Чайник закипел, Стас бросил на стол связку маленьких кренделей, кротко взглянул на меня и Анатоля. День мы провели образцово-показательно, не сказав ни слова о водке или женщинах. Не потому, что мы так задумали, а просто началось безденежье – почва, на которой распускаются чахлые цветы воздержанности.

В половине двенадцатого ночи, когда мы молча тянули чаек и жевали крендели, пришел Ашот. В распахнутом пальто, в шляпе, надвинутой на длинный лиловый нос, он шумно протолкался к своей койке, лег в чем был и уткнулся в подушку. Мы переглянулись и продолжали ритмично работать челюстями.

Тогда Ашот поднялся, подошел к столу.

– Проклятые монахи… – горячо сказал он и поставил на стол початую бутылку коньяку.

Надкушенные крендели повисли в воздухе.

– Извинись, срамник! – наставительно проворчал Анатоль.

– Такой был момент… – вздохнул Ашот и повалился на Стасову койку.

– Не оскверняй мое ложе, – сказал на это Стас. – Рассказывай, где шлялся…

– В доме лесника, – отозвался Ашот голосом тихим, как эхо.

Стас налил себе коньяк прямо в недопитый чай. После него за бутылкой потянулся я.

– Чаю! – простонал Ашот.

– Много выпил? – спросил Стас.

– Бутылку на двоих, потом еще бутылку на двоих…

– Получается бутылка на рыло, – подытожил Анатоль.

– Надо думать, Рая была в порядке?

– Еще бы!

– А лесник?

– Хряпнул и пошел в обход…

– Повезло, значит, – сказал Анатоль.

– У-у-у…

– Что, Ашот?

Ашот встал, скинул пальто и, не донеся до вешалки, выронил его на пол.

– Это тебе везет, понял? – сказал он, глядя на Анатоля. – Кулаки мои чешутся, но не слушаются!..

Он сел к столу и начал большими глотками пить чай.

– Валяй дальше, – проговорил Стас.

– Дрова в печке горят, тепло, хорошо, выпивка есть, девушка рядом есть, и больше никого нет… Что ты на это скажешь?

– Молчу, – сказал Стас.

– А что ты будешь делать?

– Молчать и смотреть, как горят дрова…

– Она вся в огне и говорит, что здесь, как в Швейцарии…

– А она там была?

– Я на это говорю, что бомба с эквивалентом в десять миллионов тонн тринитротолуола… превратила бы в пустыню пол-Швейцарии.

Мы скорбно опустили головы.

– Говорит, ей нравится Жан Марэ, а я так похож на него… А?

– Опасный момент…

– Нагородил ей всякой чепухи, – Ашот слегка оттаял от чая, засмеялся. – Смешно, а?

– Подохнуть можно…

– Таинственный человек, бомбы, вспышки, он смотрит на все с печальной улыбкой – умереть можно… – Ашот обвел нас пьяными глазами. – А она вся в огне…

– Ангел…

– На том свете зачтется…

Потом мы все замолкли, и стало слышно, как за стенами завывает ветер и хлопья снега несильно бьют по стеклу. Ночь, и мы четверо у огня, в чашках дымится и стынет чай с коньяком. А где-то далеко-далеко, на пустынной равнине или на затерянном в штормовой мгле острове аукаются часовые. Ночь велика, ночь дана, чтобы спать, и на белых простынях, в жаркой комнате ворочаются, страдая бессонницей, люди. Похож ли кто из них на меня или Ашота? Улыбаются ли они, как оружейники, пробующие острие булатного меча, или бывают непроницаемыми, как философы, когда ранним утром пылает, горит неземным огнем небосвод? И шутят ли, приняв за жаркое обугленную птицу, неосмотрительно залетевшую близко к эпицентру взрыва?

Ночь, горький чай обжигает глотку, все вещи на местах, ничто не изменилось, но что-то изменилось в нас самих.

Мы тушим свет, лезем в постели, в темноте смутно белеют простыни, вздыхают, ворочаются ребята.

10

Мне жарко – скомканная простыня летит в угол, мне тесно – и я руками сдерживаю сходящиеся стены, но комната раскалена, как саркофаг, забытый в схваченной пожаром пирамиде. Нескончаемая ночь, и я наедине с ней, не слышно мышей, они спят, им жара нипочем. Одиноко, душно, темно, из желудка горячим, удушливым ртутным столбом подбирается к горлу тошнота.

Где антибиотики? Вот они, я нашарил их на жаркой, липкой от моих ладоней тумбочке. Несколько таблеток, глоток воды. Мне надо сохранить ясность мышления.

В тот вечер я долго искал Стаса – в столовой, в бильярдной, на закрытой площадке для бадминтона – и потом только отправился в танцевальный зал, где играл молодежный оркестр.

Ашот и Анатоль танцевали, Лена сидела в углу одна и, увидев меня, поднялась, пошла навстречу.

– Вот и ты пришел, – сказала она.

– Да, – сказал я рассеянно и ждал, когда танец кончится и Ашот подойдет к нам.

– Потанцуем, – предложила Лена.

– Нет. Мне надо уходить… – сказал я.

– Почему?

– Не знаю почему, но мне надо идти…

– Мне так хотелось, чтобы ты был здесь.

– Это пройдет.

Лена, кажется, обиделась и ушла в свой угол, а я пробрался между танцующими и взял Ашота за локоть.

– Где Стас? – спросил я его.

– Понятия не имею, – сказал он, недовольный, что я остановил его и Раю во время танца. – Он был какой-то чокнутый с утра. У него бывают заскоки, потанцуй, старик… Может, вздумал волчью ночь устроить…

«Волчья ночь» – хорошо сказано и сказано, насколько помню, Джеком Лондоном. Такой у него есть рассказ.

И на улице, куда я вышел, начиналась эта волчья ночь – ветер завывал, как в аэродинамической трубе, над сугробами развевались белые лохматые султаны. Я побежал вдоль аллеи к нашей берлоге, и по обеим сторонам постанывали, ухали деревья. Я открыл дверь холла, вошел и включил свет – лыж не было, Стас ушел.

Стас мне ничего не говорил о волчьих ночах. Но он что-то сказал однажды, только я плохо понял, потому что слушал рассеянно, поглощенный своим…

Кажется, что-то об идолопоклонстве. Да, человек склонен придумывать для кого-то достоинства, которыми он сам не обладает и исключает возможность, что они у него, могут быть. Потому что они из области сверхчеловеческого.

И когда такое начинается, Стас бросает перчатку языческим божествам: ветру, воде… Один раз его целую ночь носило на перевернутой лодке по штормовому Каспию… Другой раз он два часа просидел в трясине, выбрался, использовав ружье, как опору… А теперь происходило то самое, о чем он говорил: мы придумывали людей, о которых ничего не знали, но должны были обладать их качествами. Где-то жили эти загадочные прототипы. И вдруг возникает мысль, что они недосягаемы, как боги. И это вызывает чувство собственной неполноценности.

Лыжный костюм и ботинки я натянул за несколько минут, но показалось, что этого мало – надел сверху свитер Анатоля. Ветер словно не хотел выпускать меня, шквально обрушиваясь на дверь. Я толкнул ее с разбегу плечом, вылетел на крыльцо и прокатился по склизким ступенькам. По аллее вниз, до калитки, а дальше стежка через поле вела к реке. Если он ушел этим путем, я пойду следом и где-нибудь набреду на его костер.

Лыжи катились хорошо, я добрался до калитки быстро. Она была сорвана с петель ветром и лежала, наполовину занесенная снегом. Здесь я постоял, теперь надо было идти в кромешную пустоту, откуда кто-то злобно швырял в меня холодными ошметьями. Но я сбился с тропинки сразу же, как отошел от забора. Никаких ориентиров – темень, снег слепил глаза, ресницы заледенели. У человека нет кошачьей интуиции, попав в стихию, он начинает думать, а это плохо. Нужно просто работать и следить, чтобы левая, немного искривленная лыжа постепенно не уводила в сторону.

Мне бы прежде всего выйти к реке. Когда я стоял у калитки, ветер дул со стороны реки. Попытка представить свое пространственное расположение вызывает геометрические абстракции. Если взять отрезок реки и тропинку за катеты, мне лучше всего двигаться по гипотенузе – тогда ветер будет с правой стороны.

Главное – сохранить согласованность движений. Они должны быть ровными, без резких перепадов. Сейчас все зависит от меня самого. Человек перестает быть высокоорганизованным существом, если у него сбивается ритм, тогда он – мечущийся, затравленный, беспомощный зверек, винтик, действия которого программирует более самостоятельное устройство…

Вот и берег – занесенная вперед палка повисает в пустоте.

– Ого-го-гей! – кричу я, но крик застывает, едва вырвавшись изо рта.

Остается идти вдоль линии берега, чутье подсказывает мне, что Стас ушел не очень далеко.

Я сделал несколько шагов и вдруг почувствовал, как осел подо мной снег, лыжи перекосились. Раздался всплеск, лицо обдало ледяными брызгами, я погрузился в воду. Полынья! Я подавил крик, подкативший к горлу тугим, горячим комом. Первым делом зацепиться за кромку льда и освободиться от лыж. Они – как лопасти пароходного винта. Правая сломана пополам, но держится на креплении и норовит вывернуть ступню. Если попробовать поднырнуть и отцепить стопор крепления? Затянет под лед, и тогда поминай как звали. А что, если повисну на льду и сильно дерну правой ногой? Ага, получилось. Обломки соскочили и поплыли, царапая низ льда. С левой ничего не удается, нога занемела и не слушается. Холод сковывает меня всего. А вдруг это конец? Тогда к черту идиотское самообладание.

И я кричу.

Молча подыхать в полынье? Я карабкаюсь на лед, но руки соскальзывают, а лыжа по-прежнему тащит вниз.

Осталось немного, и начнутся судороги.

И я снова кричу. К черту самообладание. Даже волки засвидетельствуют, что я держался молодцом и расчетливо боролся за существование. Кажется, теперь стынет мозг.

Сердце – единственный теплый кусочек ткани – бешено бьется. Интересно, сколько оно будет биться, когда надо мной сомкнется вода?..

Последний рывок, последний сдавленный крик, и чей-то близкий голос уже лишен смысла…

На небосклоне дрожит, пылает огненный шар. Его свет пронизывает насквозь мельничные жернова, и я машу рукой, показывая Наське воздушные очертания плотины: как она сдерживает толщу воды, не рушится? Рыбы мечутся за ней, как за стеклом аквариума, среди них Клеопатра, королева в ярко-красном шелковом одеянии. Пахнет мокрыми сваями, раскаленными камушками, я купаюсь в горячем воздухе, черный и легкий, как мумия… Когда от зноя начинают трескаться губы и раскалывается череп, я навожу на огненный шар осколок темного стекла и отдыхаю в его тени. Осколок круглый, точь-в-точь ложится на пылающий шар, и тогда я вижу багровые, клубящиеся хвосты протуберанцев.

Потом меня везут на арбе по пустыне, и там тоже жарко, но я фараон, и никто не верит, что мне жарко и хочется пить. Я, маленький, измученный жаждой, смотрю на упирающуюся в небо каменную глыбу, из которой высекают меня. Тысячи резчиков по камню лежат у ее подножия с судорожно раскрытыми ртами, но я уже утолил жажду зрелищем собственного величия и велю рубить головы этим притворщикам.

Восходит огненный шар. Разгораются морозные рисунки на стеклах. Желтым пламенем охвачен потолок. Восходит солнце.

Чья-то ладонь крепко прижата ко лбу. Это Лена.

– А где Стас? – спрашиваю я.

– Пошли добывать антибиотики, – отвечает Лена и внезапно кладет голову на мою грудь. Волосы ее прохладной струей льются на мои открытые плечи.

И я вспоминаю волчью ночь, геометрические расчеты, пригоршни снега, летящие из пустоты, леденящий черный зев полыньи, последнюю вспышку сознания, близкий голос… Знает ли Лена, что это – всего-навсего от нервного потрясения и простуды? Или ей ничего не известно, и она думает о той, не моей болезни?

– Хочешь, я буду всегда с тобой? – спрашивает она, не поднимая головы.

Я не успеваю ответить.

Дверь распахивается, и в комнату входят ребята. Лена встает и выбегает в холл.

Мы со Стасом смотрим друг на друга.

Как много можно сказать, не промолвив ни слова…