Текст книги "Глубина"
Автор книги: Ильгиз (Илья) Кашафутдинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)
Но пока – Игорь сильно нажал на слово «пока» и все же, изобразив подгулявшего мужика, погрозив пальцем, ровно бы свел предостережение к шутке – Еранцев ничего не должен давать в печать. Лучше все делать молчком. Не только по той причине, что Игорем Арцименевым уже создана и испытана подобная, хотя и не такая совершенная, как у Еранцева, установка, которую он покажет в действии завтра и будет в вечном долгу, если Еранцев подскажет, что и как можно дотянуть до принятия опытного образца в серийное производство. Ему, Игорю Арцименеву, если говорить откровенно, надо защитить диссертацию, стать заведующим отделом, тогда им – вместе с Еранцевым – сам черт не страшен.
Вести разговоры, будь они хоть какие, сложные или простые, Еранцев не умел, людей, изводящих ближнего своего болтовней, быстро высматривал и сторонился. И тут, выслушав Игоря, только вздохнул. Некоторое время он постоял перед Игорем, не помня себя, охваченный новым интересом: что это за установка и почему до сих пор Игорь ни единым намеком не дал о ней знать? Или она неудачна, или, в том случае, если Игорь решил из скромности сказать о ней не совсем лестно, очень добрая штука. Тогда ему ничего другого не остается, как радоваться.
Остаток ночи он возбужденно бодрствовал, воображение разожглось: может, и вправду Игорь скрывал от него чудо? Тогда почему не показал раньше, а как бы даже затаился и про себя назначил срок, когда можно будет открыться?
Невыспавшийся Еранцев шел в институт, чувствуя по всему одеревенелому телу озноб нетерпения. Только после того как Игорь завел его в приборный кабинет и с торжественной медлительностью – считай, исторический момент! – расчехлил установку, Еранцев расслабленно вздохнул. Даже беглого осмотра было достаточно, чтобы понять: радоваться нечему. Техника сложная, громоздкая. Отличалась она от предыдущего поколения наркозных установок в первую очередь тем, что производила впечатление внешним видом – чистая работа. Размерами она была тоже меньше прежних, и все-таки самое существенное – принцип действия и непригодность к использованию в нестационарных условиях – осталось без изменения.
Новинка – улучшенный, даже на вид надежный, с электронным табло автомат для дозировки ингаляционной смеси. Но сама смесь, «коктейль» – в состав его входили производные барбитуровой кислоты – применялся, чтобы добиться нужного сумеречного состояния оперируемых, в сочетании с охлаждением коры мозга. Еранцев зябко передернул плечами: не любил барбитураты – для полного наркоза приходилось вводить их без малого две трети смертельной дозы.
Еранцев уже прикинул про себя, сколько денег будет стоить серийное производство установки. Но, поймав настороженный, все понимающий взгляд Игоря, он промолчал.
После тех дней прошел, почитай, год. Игорь слово свое сдержал: договорился с директором какого-то заводишка об изготовлении опытного образца, послал туда надлежащие бумаги, техническую документацию.
К тому времени, когда в адрес отдела поступило три небольших ящика с надписью: «Осторожно, не кантовать», Игорь был в приподнятом расположении духа. Опыты, уже с людьми, а не с животными, как на первых порах, проходили один удачнее другого, близился срок защиты диссертации. Еранцев помогал ему.
Важно было, чтобы Игорь не узнал о ящиках, и так уже Еранцев у него в должниках, а тут… Нет, забрал потихоньку квитанции, в одиночку, без шумихи привез груз с железнодорожной станции.
После того как все разошлись по домам, втащил ящики в подсобное помещение. И так, на второй день опять оставшись после работы, стал напропалую, с дрожащей зеленоватой теменью в глазах собирать установку. Он спешил, сам не зная зачем. Как если бы жизнь всего человечества зависела от его расторопности, закончил сборку и, не откладывая ничего на потом, принялся соображать: кого бы взять в помощники? Одному браться испытывать установку было негоже – опасно, да и не положено, случись ЧП, затаскают Игоря.
Связываться с кем-нибудь из парней Еранцев не отважился – ввиду немногочисленности народ этот в отделе был донельзя избалован женским вниманием, расхристан и развинчен, и нечего было от него ждать серьезности и ответственности. Еранцев пересилил себя – не надо пороть горячку, надо осмотреться по сторонам, спокойно, пока занимается наладкой, обдумать, кого выбрать.
Тогда-то он и наткнулся на девушку, засидевшуюся в отделе допоздна, она что-то подсчитывала, стуча костяшками откуда-то вытащенных счетов, хотя рядом на столе стоял арифмометр. Они познакомились, звали ее Надеждой. Еранцев вспомнил ее, он, оказывается, просто забыл, что еще в начале лета, когда пришли новенькие, выделил Надежду среди остальных: сперва заметил ее глаза, чистые, доверчиво-восхищенные, потом запомнил по-школьному угловатую фигуру. В тот вечер она, застигнутая за счетами, пристыженно дрогнула, встала, и Еранцев заметил, что она держится совсем по-другому, чем тогда, сразу после прихода сюда: она как-то быстро и незаметно выладнилась, веяло от нее спокойствием женщины, знавшей, что она не хуже, а может, лучше других.
Так они первый раз разглядели друг друга с близкого расстояния. Теперь-то Еранцев понимал, почему Надежда без особого сопротивления, безбоязненно согласилась оставаться с ним наедине, больше того, в тайне от всех проводить испытания. У нее, у Надежды, было любопытство, в ее возрасте удовлетворяемое полнее, если для этого что-то делается без спросу, в секрете. Но заговорщицкая сторона дела – это одно, у Надежды были и другие причины для того, чтобы с радостью отозваться на предложение Еранцева. Ей уже надоело довольствоваться пустячными поручениями, ведь она мечтала, собираясь идти в институт, прикоснуться к чему-то высокому, необыденному. Сам институт виделся ей загадочным храмом науки, куда глупым и низменным людям вход запрещен. Она же с первого дня занялась обыкновенным: бегала за чаем-сахаром в буфет, наведывалась в «мышиный ресторан», как именовали здесь кухню, где готовили корм для подопытных животных, собирала по рублю к очередному дню рождения.
Так что Еранцев, сам того не подозревая, спас от разрушения прежнюю веру Надежды в то, что в этом институте творят необычное. Сама Надежда, первый раз следуя за Еранцевым к таинственной, обитой железом двери, ощутила на спине два крыла – если бы не шла, полетела бы.
Она была понятлива, легко усваивала то, чему обучал ее Еранцев. Хвалить он Надежду, однако, не решался, боясь растравить ей душу, болезненно чуткую на похвалу в эту пору жизни. Что правда, то правда, о ее возрасте он помнил постоянно. Потому, может быть, он в ее присутствии бывал суров к себе и сдержан. Но и то правда, что слишком, видать, сильно старался он блюсти себя, чересчур внимательно следил за расстоянием между собой и Надеждой…
Попробовав установку вхолостую в нескольких режимах, Еранцев надумал испытать на себе новый «коктейль». «Коктейлей» было у него несколько, и раньше, до отладки собственной установки, он проверил каждый на животных. Доверяться установке, еще не готовой полностью – Еранцев не дождался блока электронного слежения за пульсом, дыханием, температурой, – означало идти на риск. И все же он решил, что лучше рискнуть, чем маяться от задержки, когда каждый пустой час протекает, как вечность. Он хотел в случае удачи самый малотоксичный «коктейль» уступить Игорю. Чтобы эфира, хлороформа и прочих разрушительных для тела смесей употреблять самую малость. Релаксанты – дополнительное средство усыпления – действовали наподобие яда кураре.
Дозы, приготовленной для себя, должно было хватить на два часа глубокого сна. Ждала начала испытания и Надежда – со страхом. Еще накануне она замаялась от мысли, что «коктейль» будет держать во сне Еранцева дольше рассчитанного срока и придется ей вызволять его из наркоза, пускать в ход шприц со спецпрепаратом…
Наконец все было готово. Пора…
Еранцев невольно затаил дыхание – ему, сидевшему сейчас в машине, показалось, будто тело его, перестав бодрствовать, погружается в приятную немоту. Тишина сменяется полным беззвучием, и вот он уже не чувствует ни рук, ни ног, и только тяжелые веки еще осязаемы… Тут Еранцев отвлекся: к нему опять шел, разбойно усмехаясь, Шематухин. Чтобы Еранцев издали заметил его, свистнул пролетевшим высоко над головой ласточкам, потом заглянул в машину.
– Михаил Васильевич, – с игривой уважительностью сказал он. – Хорошо-то как сидеть-посиживать. А я вот чифирил маленько, хватанул кружечку – мотор аж гудит! Полетел бы, как эти вот… как их…
– Ласточки, – подсказал Еранцев. – У тебя, Шематухин, какая-то страсть к превращениям.
– Прошу пояснить, – заморгал глазами Шематухин. – Образование у меня неоконченное начальное. Не понял…
– Ну, вчера, скажем, в волка превращался, сегодня птицей захотел стать…
– Как это у них, ученых, называется? – повеселев, спросил Шематухин.
– А ты у них и спроси, – сказал Еранцев, вылезая из машины. – Отстань от меня, Шематухин.
– Один кореш по-другому говорил: оторвись на полштанины! А чего ты по-человечески не скажешь: мол, так и так, чижало мне, Григорий Саныч…
– Верно, чижало, – снова улыбнулся Еранцев. – Хуже не бывает.
– Ну так-то лучше. Дурачок ты, Еранцев, – с доверительным оттенком сказал Шематухин. – Это, так сказать, тебе мое «фэ» под занавес. Я-то понадеялся, что ты из мужиков, не то что эти глухари-умники, которые по-людски говорить разучились. Я-то, дурак, думал, мы будем друг дружки держаться, когда надо им по соплям надавать. Теперь, коли дороги наши разошлись, иди ишачить. Вспомни, что один большой пассажир сказал: труд создал человека. Че они со мной знаться не хотят, я понимаю: замараться боятся. Для истории себя берегут. А мы-то с тобой че не поделили? Мы помрем, а там поди ищи, что после нас осталось. Машину и ту на могилу не доставишь. Одна-разъединая у нас судьба.
– Зря ты скромничаешь, Шематухин, – Еранцев двинулся под навес. – У тебя жизнь куда легендарнее. Нас с тобой врозь похоронят.
– Че ты знаешь про мою жисть, – настороженно сказал Шематухин. – И че ты Наталку в черном теле держишь? Вишь, баба в пруд готова кинуться. Ежли даже кто есть у тебя, хоть разок уважь.
– Зануда же ты, Шематухин. Наталью не обижай. Прошу тебя.
– Может, я жениться на ней хочу… – насмешливо сказал Шематухин.
– Перебьешься…
Шематухин от неожиданности какое-то время таращился на Еранцева, но ничего не сказал. Пошел к стройке. Там уже закончили перекур, принялись за работу.
Еранцев сел завтракать, не заметил, как опустела миска, опять задумался. Наталья косила на него из-под свалившейся на лоб челки, но Еранцев не отвечал ей, прятал глаза. И, часто-часто отхлебывая чай из обжигающей руку кружки, тяжелел от ощущения неизъяснимой вины. Вдруг услышал, как шумит взобравшийся на стену Шематухин.
– …Ему хоть бы хны, – выкрикивал тот. – Вон мозги пудрит чужой бабе. А мы для него ноль без палочки. Приедут принимать, скажут: пока не готово, денег вам не видать, как ушей своих. Ему гулянье, нам страданье, – Шематухину понравилось, что он, нарочно распаляя себя, заговорил складно, вроде даже стихами. – Да кто он таков, братишки? Имеем мы право, как всякий трудовой коллектив, на место его поставить?
Еранцев подавленно примерился к крутым сходням, подобрал помятое ведро, впихнул в него пяток кирпичей. Одолев первый пролет, он на дощатом пятачке перевел дыхание – было жарко, душно.
– Каков хахаль, таков и работничек, – сдвинул набекрень кепку Шематухин.
– Займись-ка сам чем-нибудь, – одернул его Аркаша Стрижнев. – Завелся с утра пораньше.
Сейчас лицо Еранцева показалось Стрижневу притягательным как никогда. Можно было подумать, что с этого лица только что сошла темень, оно светилось усталостью, которая отличается от мускульного утомления и накапливается не иначе как в долгих раздумьях. Стрижнев поймал себя на том, что рука его шарит по карманам, отыскивая карандаш, но он усмирил себя, поглядев на Еранцева с добрым участием, схватил валявшиеся неподалеку носилки.
– Давай вместе, – предложил он.
– Давай, – улыбнулся Еранцев.
Опешивший Шематухин сплюнул по тюремной привычке сквозь зубы.
– Столковались, падлы!..
Однако он отвлекся, завидев за перелеском густую пыль, поднятую, должно быть, какой-то машиной. Сбежав вниз, кинулся к дороге, замахал руками, когда на лужайке появился грузовик с людьми. Он еще толком не понял, есть ли надобность сейчас ехать в Каменки, но надо было что-то говорить, раз остановил машину.
– Не в Каменки едете?
– Никак нет, уважаемый, – сказал один, налегая грудью на борт и выставляя напоказ ствол ружья. – В лес путь держим. Тово, пожар тушить…
– А ружье зачем? – полюбопытствовал Шематухин.
– Да так, если волк сдуру налетит. Во скоко боеприпасов. – Мужик пятерней похлопал по туго набитому карману.
– Гляди, не промахнись! – усмехнулся Шематухин.
– Попадись он мне, решето сделаю, – тот стукнул себя кулаком в грудь.
– А промажешь, сразу за ширинку хватайся, – посоветовал Шематухин. – Говорят, он у мужиков воробья отрывает…
– Брехня, ребята! Это он стращает.
– Хватит, пора нам, – крикнул из кабины шофер. – Если тебе в Каменки надо, скоро молоковоз пойдет, карауль…
Машина тронулась, постепенно прибавляя ходу, окуталась пылью, но прежде Шематухин успел заметить, что у каждого второго меж колен зажато ружье. От воинственного вида мужиков Шематухин пришел в какое-то детское возбуждение.
Но потеха больше на ум не шла. Должно быть, оттого, что Наталья не выказала никакого отношения к нечаянно вырвавшемуся признанию насчет края света. Ни в шутку, ни всерьез, будто он, Шематухин, пень на ровном месте. Теперь пиши пропало. Ах, все-таки баба что надо, грубое обращение для нее непривычно.
Но ведь и Шематухина надо понять – не может он, даже если клятвенно обещал самому себе навсегда завязать с прошлым, сразу повернуть на сто восемьдесят градусов. Выходит, что рубит сплеча, не держа на кого-либо сердца, а после – последние дни почему-то все чаще – начинает раскаиваться. Годы, видать, сказываются. Что ни говори, уже не тот он, Шематухин: и волос поредел, и в голосе появилась слабинка, и не вгонял он уже одним только взглядом кого хочешь в дрожь.
Одна гордость осталась, но и тут нет-нет да и перевесит обида на судьбу, отсюда громы и молнии. Может, помимо всего точит зависть? Завидует же он, ежели по совести, тому же Еранцеву – сумел парень при его годах сохранить душу.
С завистью, даже с самой черной, можно совладать, но было еще что-то – не угадать даже что! – бередящее Шематухину душу, когда он наблюдал за Еранцевым. Еранцев уже одним только видом, хотя не скажешь, что он вышел телом – хрупковат, тонкорук, остроплеч, – странным образом тревожил Шематухина. Да, бывали мгновения, ему хотелось чем-то походить на Еранцева, ему, корявому, с бычьими повадками шаромыжнику, и только потом он с едкой усмешкой на начальственных басах разносил самого себя: ишь, чего захотел, такой-растакой, захотел, чтоб от баб не было отбоя, размечтался.
Однако самое главное, чем расстраивал его Еранцев, было в чем-то другом, что увидеть невозможно, но можно почувствовать. Гадая о работе чужой души, Шематухин, правда, понимал, что работа эта бескорыстна и черного с собой не несет. И, бывало, Шематухин тайком умилялся Еранцевым, но бывало и так, что с боязнью и невесть откуда берущейся враждебностью приглядывался к Еранцеву, пытаясь найти в нем выдающееся отличие, какое помогло бы понять, чем живет душа человека. И всякий раз злился – в Еранцеве, сколько и с какой стороны ни всмотрись в него, не обнаруживалось ничего особенного, что говорило бы: вот то, что ты отгадываешь. Только во взгляде Еранцева редко-редко, зато нестерпимо остро пробивался свет напряженной мысли, от которой Шематухин становился посмирнее и, что уж совсем плохо, начинал думать о добре.
Сейчас Шематухин, поглядывая на Еранцева и Стрижнева, тащивших по сходням носилки, досадливо сплюнул. Получилось нехорошо – два слабака, два божьих одуванчика ломят, а кто поздоровее да похитрее, те даже не охнули, не знали и знать не хотели об аварии на линии электропередачи.
Шематухин, зверея от сознания собственной оплошности, кинулся было в сторону перелеска – ошибку такую не поздно исправить.
Но над прудищинской околицей высоко, пышно встала пыль, минуту спустя на взгорье показалась машина. Шематухин, раздумав идти к подстанции, круто повернул к дороге, побежал, чтобы успеть перехватить молоковоз.
6Бежавшему по-над распадком Матерому стало видно, как появляется со стороны деревни машина, напрягается мотором, словно хочет оторваться от черной, похожей на дым пыли. Всякая машина, показываясь на этой дороге, настораживала Матерого, при виде ее начинало частить сердце. Он догадывался, что не каждая опасна, и все-таки, будучи здесь, в придорожном поле, каждую провожал взглядом до развилки, после чего можно было либо успокоиться, либо встревожиться пуще прежнего, все зависело от того, куда повернет машина: вправо или влево. Когда влево, значит, в лес. Тогда Матерый, скользя брюхом по стерне, бежал напрямки до еще одной развилки, что находилась в лесу. Там он отставал от машины, если она брала вправо, в противном случае опять бежал, держась во фланге, покуда машина не останавливалась у крутояра, где дорога кончалась. Уже потом, определив, чем будут заниматься люди, убедившись, что они ничего страшного для его выводка не замышляют, Матерый уходил.
Эта машина, едва запахи ее достигли нюха, заставила Матерого вжаться в землю. Бензиновый дух не мог перешибить невнятного, но всегда жуткого запаха.
То был запах пороха.
Ощущая пустым задрожавшим животом жар земли, Матерый следил за машиной, видел людей, слышал их грубоватую песню и мгновенно, как только машину накрыло пылью, метнулся к лесу. Пролетев с полкилометра, удивленно остановился: машина, сойдя с дороги, прямиком двигалась в направлении пожара.
Матерый расслабился, сразу словно обвис, будто из него вышел весь воздух. Он долго в полуобморочном забытьи возвращался к тому месту, откуда разбежался. Он еще до этого очень хотел пить, а вода была в конце распадка в маленьком пруду.
Матерый спускался по пологому склону, грудь его часто, сухо дышала, голова совсем затяжелела, во всем усыхающем теле не нашлось никакого запаса, чтобы возместить зря потраченную силу. Почти у самой воды Матерый услышал шелест осоки, плеск воды, разглядел двух чирят, спокойно, с ленцой плавающих в мутной заводи. Вошел в теплую воду и вдруг отшатнулся – из белесого зеркала воды смотрело на него востроносое, со свалявшейся грязной шерстью незнакомое существо. С глухим стоном Матерый ударил лапой по собственному отражению и, когда оно раздробилось на мелких волнах, принялся лакать. И, хоть от пруда тянуло тихой болотистой испариной и все живое, кроме утят да пчел, густо гудевших за осокой, было охвачено сонной дремой, Матерый у воды стал оживать. Он огляделся, в этот раз уже с интересом, радостно узнавая давно знакомую картину. Зной видимыми трепетными волнами слоисто растекался по лугам, земле, как всему живому вокруг, дышать было трудно.
Матерый нерешительно двинулся вперед, чувствуя кончиками лап мягкое студеное дно, потом дно ускользнуло и Матерый окунулся по уши. Задрав голову, запыхавшись, он поторопился назад – из-за склона, с дороги донесся шум мотора.
Матерый попробовал стать на ноги, но дна не нащупал, ушел в воду с головой, вынырнул и отфыркнулся. Да, устал. С трудом выбрался, осел на траву. Бежать, как прежде, да еще в гору, он уже не мог, медленно лез на крутизну, нагретую солнцем так, что почва жглась под ногами. Когда Матерый наконец поднялся наверх, машина приближалась к развилке. Волноваться, гадать, куда она повернет, не пришлось: слабо прорвавшийся сквозь сухой воздух запах поскотины подсказал ему, что машина везет молоко.
Матерый перевел дух, оглянулся. Кажется, от стогов, раскиданных широко, тянуло каким-то дурманом, от которого гудела и болела голова. Матерый почувствовал, как слипшаяся на спине шерсть встала дыбом. Ему почудилось, будто в дошедшем до него хмельном духе луга улавливается родное – не запах, а только намек на запах волчонка. Матерый бросился по своим следам. Легко одолев крутик и снова очутившись на открытом месте, дал работу ушам, глазам, носу, нетерпеливо отгадывая, что могла скрыть от него земля.
Шематухин ехал в кабине молоковоза, дышал ветерком и пытался припомнить, какой сегодня день – четверг или пятница. Память подводила. Он перебрал прошедшие дни недели, но уверенно остановиться на пятнице не смог, решил спросить у шофера, неразговорчивого насупленного парня:
– Какой седня день?
– А хрен знает, – нехотя ответил тот.
Шематухину самому не особенно охота разговаривать, и все же он, еще раз взглянув на черный клок дыма над лесом, в направлении которого укатила первая машина, не утерпел.
– Ты вот много ездишь, – сказал он. – Не слыхал, принимают какие меры, чтобы того волка истребить? Не покусал он еще кого?
– Покуса-ал… – угрюмо протянул парень, посмотрев на заветренное до черноты лицо Шематухина. – Вроде ты мужик нормальный, а послушать… Веришь, что ли?
– Ну, ну, – втянув голову в плечи, огрызнулся Шематухин. – Сопляк еще, а интерес старшего критикуешь.
– А чего я, – шмыгнул носом парень. – Слышать много слышал. А видеть не видел… А теперь все равно, вранье это или нет, весь лес прочешут. В район, в санэпидстанцию звонили.
– Ну и што?
– А те отвечают: успокойте население, вертолет вышлем.
– Вертолет, значит, чтоб выследить, – догадался Шематухин.
– Будут выслеживать! – подскочил парень. – Из винтовок снайперских лупить будут почем зря. Заметят сверху какого подозрительного зверя – бац! Под шумок не только волков решат…
– Да-а, – не зная, что сказать, Шематухин решил помолчать. – Такое дело.
Въехали в Каменки, центральную усадьбу колхоза. Одна-разъединая улица деревни проглядывалась насквозь, на ней не было никого – и тут все попрятались от жары. Перед правлением, возле шеста с выцветшим флагом Шематухин вылез из кабины, застегнул на груди рубаху, с ходу направился в бухгалтерию.
Если сегодня пятница, обязательно надо, кумекал Шематухин, договориться насчет понедельника. Пускай дают расчет. А работу пусть принимают хоть завтра. А вот барана, хорошо бы барана заполучить сегодня.
Подогревая себя, чтобы взять Сергея Филипповича наскоком, Шематухин решительно толкнул дверь. Сергей Филиппович, обычно сидевший на стуле, как приклеенный, рылся в книжном шкафу. Он обернулся на стук, постоял, будто припоминая, когда и где видел Шематухина, потом удивился и обрадовался родственнику так, как если бы тот появился из-под земли.
– Кого я вижу! – не совсем твердо держась на ногах, умилился Сергей Филиппович. – Вот это телепатия, так телепатия. Я ить о тебе с утра думал, послать уж хотел… Честное слово! – Он, озаботясь, посмотрел на дверь, подождал и спросил: – Ты в единственном числе, что ли? Никого с тобой нет?
– Чевой-то ты такой, – настороженно, даже недовольно сказал Шематухин, никогда не видевший Сергея Филипповича в таком расхристанном состоянии. Ну, один. Кому-то надо вкалывать.
– Ишь, какой, – надулся Сергей Филиппович, – Начальство. На, хоть побрейся…
Протянул Шематухину электробритву, показал на розетку и снова стал беспорядочно рыться в ящиках шкафа.
Шематухину это не понравилось, но и лезть на рожон он не собирался – не он тут хозяин. Он взял с электробритвы колпачок, брезгливо подул на щетки и начал бриться. Он то и дело бросал короткие взгляды на Сергея Филипповича, недоумевая, почему тот кажется ему захмелевшим – мужик, об этом знает вся деревня, непьющий.
– Телеграмму получил вчера, – словно угадав, чем мается Шематухин, сказал Сергей Филиппович. – Теща померла. Сегодня с Настасьей вылетаем. В восемнадцать ноль-ноль самолет…
– Это чего ты, Филиппыч? – сразу вернувшись к своим заботам, вопрошающе уставился на дядю Шематухин. – Обратно-то когда?
– В том-то и дело, отпуск у меня, – счастливо потер руки Сергей Филиппович. – Оттуда, чуешь, до Крыма три часа… Путевка, вот она. Два года ждал ее, миленькую…
Сергей Филиппович нежно разгладил лежавшую на столе синенькую бумажку, улыбнулся, не желая замечать испуганного, умоляющего взгляда Шематухина.
– Да как же с нами? – не выдержал Шематухин.
– С вами? С кем это, с вами? – Сергей Филиппович изобразил на лице ужас. – С твоей шпаной?
– Полегче на поворотах, – круто сказал Шематухин. – У меня, можно сказать, академия наук работает. Я из них все соки выжал, понял? Объект экстра-класс, такого больше вам никакой дурак делать не будет. Так что деньги на бочку.
– Бачу, дюже сердитый и справедливый хлопец, – сказал Сергей Филиппович. – Раз так, все будет в норме. Я ведь не зря тебя спросил, есть с тобой кто или нет. От ваших денег во как надо избавиться, они у меня третий день в сейфе лежат.
Сергей Филиппович открыл сейф, достал ведомости и амбарные книги, взял стопку денег и со всем этим хозяйством уселся за стол.
Меж тем Шематухин тихонько дотянулся до стакана, стоявшего на подоконнике, заглянул внутрь, услышал запах коньяка и испугался. Чудится, что ли?
– Я когда раз в год захочу выпить, то отравлять себя не желаю. – Сергей Филиппович видно уловил замешательство Шематухина. – Как это у вас, блатных, поется: «Пить – так коньяк, спать – так с королевой». Верно, едрена корень, сказано… А то нальются этой бормотухи, как клопы, аж смотреть тошно.
Оформив какую-то бумагу, Сергей Филиппович нагнулся, поднял откуда-то из-под стола початую бутылку коньяку. Повернулся к Шематухину.
– Давай лампадку, – сказал. – За тещу мою надо. Все на тещ жалуются, анекдоты про них травят, я ничего худого про свою не скажу.
Шематухин, соглашаясь, кивнул, с непривычки мучительно выцедил коньяк, задержал дыхание.
– Такой напиток и без закуски можно, – сказал Сергей Филиппович. – В нем все есть, что организму требуется. А теперь, – посуровел он, придвинув к Шематухину бумаги. – Теперь распишись и получай.
– На всех? – спросил Шематухин.
– А как иначе? Вас восемь человек.
– Но…
– Ну вот, если поровну, тысяча шестьсот двадцать три рубля двенадцать копеек на рыло. В целом двенадцать тысяч девятьсот восемьдесят четыре рублика с копейками. Если ты там свою бухгалтерию вел, выдавай как хошь. Только чтоб сюда, в правление, правду искать не ходили, понял? Работа, конечно, плевая, проще не придумаешь. Основная выплата – за нулевой цикл, понял?
– Чего тут не понять.
Почувствовал, как на лбу выступила испарина – что ни говори, коньяк, – Шематухин взял протянутую авторучку и расписался в двух местах.
– Есть куда положить? – вскинул на него тоже заблестевший испариной лоб Сергей Филиппович.
Он принялся считать деньги, вернее, не деньги, а пачки, сначала зеленые – с трешками, потом синенькие – с пятерками. После этих мелких пошли покрупнее. Червонцы и четвертные, под конец опять стали взмелькивать зеленые.
Стараясь не дышать на Сергея Филипповича, Шематухин наклонился над столом, разглядел, что было в последних зеленых пачках – то были полсотенные в отличие от захватанных, крученых и с трудом разглаженных трешек почти новенькие, чистые.
– Будешь считать или так поверишь? – спросил Сергей Филиппович.
– Ты же мне доверяешь. А я тем же концом по тому же месту.
– Смотри, Гриша, – строго вращая глазами, сказал Сергей Филиппович. – Я, сам знаешь, не Макаренко, опыты с деньгами проводить не имею права. Держи вот…
Он вытащил из-за шкафа сморщенную полевую сумку, сшитую из дерматина. Шематухин обтер сумку рукавом. Ощутив лишнюю тяжесть, отошел в угол и вытряхнул на пол десятка полтора гаек.
– Чего соришь-то?
– Извини, – сказал Шематухин. – Прямо министр!
– Смотри, дооскорбляешь…
Шематухин, подойдя к столу, кинул в сумку одну пачку денег, вторую. Подумав, пристроил сумку к краешку стола так, чтобы можно было сгрести в нее все деньги одним махом.
От такой беспечности у Сергея Филипповича будто потемнело в глазах, он часто заморгал, кхекнул.
– Ну и ну! – погрозил он пальцем Шематухину. – Будто какой хлам сгребаешь.
– А чего, – расхохотался охмелевший Шематухин. – Хлам и есть. Это только вы трясетесь: деньги, деньги…
– Куда уж нам… – опять кхекнул Сергей Филиппович.
– Слушай, я сейчас за бутылкой слетаю, – сказал Шематухин, – за свеженькой.
– Много будет, – помотал головой Сергей Филиппович. – В самолет не пустят.
Шематухин все еще запихивал деньги в сумку, ронял на пол пачку за пачкой и не успел очистить стол, когда вошел здешний зоотехник Фонин.
– А-а, на ловца и зверь бежит, – обрадованно крикнул Шематухин. – Ты мне барана отпустишь?
– Что за чушь он несет, Сергей Филиппович?..
– Погоди, сядь, – сказал ему Сергей Филиппович, – Как ты с народом обходишься? Запомни: баран – это не чушь! Человек месяц спал и видел этого барана, а ты ему плюешь в душу. Ты, Фонин, иди выпей за благополучную сдачу объекта и оформи документ на выдачу барана товарищу Шематухину Григорию Александровичу, бригадиру наемных строителей…
– Пока не забыл, – спохватился Шематухин. – Ты, Сергей Филиппович, выдай мне соответствующую филькину грамоту, что получил за произведенную работу… ну, сумму знаешь. Чтобы ко мне подозрениев не было.
Фонин после выпитого полстакана смягчился, виновато сказал:
– Вы, Григорий Александрович, извините, если что-то не так сказал.
– Ерунда, – простил ему Шематухин. – Барана приличного найдешь, я тебя на сабантуй позову.
– Найдем, – пообещал Фонин.
Шематухин старательно застегнул пряжку сумки, следуя совету Сергея Филипповича, повесил через плечо, в радостном возбуждении направился к двери.
– Одна на троих легко пойдет, – подмигнул оттуда.
Вторую бутылку пили опять без закуски, передавая из рук в руки сморщенное, обкусанное со всех сторон яблоко. Фонина развезло, Сергей Филиппович то и дело подливал ему из своего стакана, и он ходил из угла в угол, пытаясь спеть какую-то арию.
– Ну, покедова, – буркнул на прощание Шематухин. – Пойдем, Фонин.
На улице зоотехник сильно огрузнел, видно было, с трудом соображал, зачем вышел из правления и куда собрался идти. Шематухин повел его под руку к магазину. Не решаясь вместе войти внутрь, Шематухин тщательно прислонил зоотехника спиной к стене, а сам, еще крепкий на ногах, пошел брать еще бутылку.
Между тем Фонин слегка очухался, осмотрелся и разозлился, что его оставили в неподходящем месте. Он стоял на виду у всей деревни, то и дело терся спиной о стенку магазина, потому что колени его после первого хмеля стали подгибаться. Он с отвращением пытался припомнить, с кем и сколько выпил, но ничего из этого не вышло, пока не появилась подмога – живой Шематухин.
