Текст книги "Глубина"
Автор книги: Ильгиз (Илья) Кашафутдинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)
И снова пахнет мокрыми сваями, но сваи уже не деревянные, а из бетона. Мы спускаемся по ступенькам в подземелье, в лабораторию, открываем тяжелую дверь реакторного зала, а там, посередине, сверкает, лучится медный самовар, и Капитан с улыбкой на похмельном, зеленом лице раздувает его сапогом. Мне хочется уйти, бежать наверх, к солнцу, к жерновам, в душистые, вкусные травы луга, к тихой заводи, где плавает Наська, рассекая прозрачную воду тонким рыбьим телом. Но мне не оторвать взгляда от гудящего самовара, в который Капитан все бросает и бросает черные, как антрацит, куски урана. Он пьяно смеется, забыв о критической массе, и поток нейтронов, призрачно светясь, движется на меня. Где-то в кармане лежит бутылочный осколок, я ищу его, чтобы уберечься от этого сияния.
Рыбы мечутся, дико суетятся в аквариуме, тычутся головками в стекло.
Сияют стены, сияет окно, и в стекло мягко стучатся тополиные листья.
Восходит майское солнце.
Прошла такая длинная ночь.
– …Спал мало, беспокойно… – вполголоса говорит кто-то в коридоре.
– Сделайте укол, несите завтрак… Через час повезем в экспериментальный корпус…
– Дарья Петровна, на одну минутку, а? – голос Славки Курылева.
– Нельзя!
– Дарья Петровна!
– Я уже сказала…
– Пустите его! – кричу я, приподнимаясь на руках. – Славка!
В синей застиранной пижаме Славка входит в комнату, садится возле меня.
– Здорово, брательник! – он делается тусклым, мнется, как будто хочет спросить, но не решается.
– Клизму ставят? – спрашиваю я его.
– Сидеть уже на твердом невозможно…
– Так-то.
– Да… Создана комиссия по расследованию причин аварии.
– А котлован?
– Опечатан. В спячку месяца на три, а то и на полгода.
– Как же они установят причины?
– Спрашивать будут… нас, всех, тебя.
– Вы уже придумали, что рассказать?
– А что рассказывать – услышали сигнализацию, побежали… Вот и все. Это ты…
– Как Капитан?
– Не знаю. Не показывается из палаты. Мы уже по городу гуляли, а он даже домой не захотел. Молчит как рыба. Говорят, его приказом перевели в другое здание.
– В кладовой хранится две тонны уранового раствора.
– Ничего с ним не случилось.
– В герметических канистрах.
– Мы же вместе там работали, знаю…
Мимо профилактория, стуча сапогами, проходят солдаты. Идут на стрельбище, поют. В коридоре позванивает посуда – мне несут завтрак. Славка смотрит сквозь меня, что-то соображает.
– Да, – говорит. – Да-а…
– Ты ничего не знаешь, – говорю я. – Я жду, когда он придет сюда сам.
– Капиташка – парень вроде был ничего… Писал диссертацию, чу́дные детишки…
Он встает, пропускает у двери медсестру Зину с подносом, оборачивается:
– Я еще загляну, старик!
12В лабораторию ядерной безопасности я устраивался около двух месяцев. Славка Курылев уже работал там и звал меня к себе всякий раз, когда мы встречались в институте.
И после возвращения из дома отдыха и зимней сессии я написал ректору заявление с просьбой перевести меня на вечернее отделение.
Два месяца, предшествовавшие зачислению лаборантом-химиком, – не такой большой срок, если учесть, что каждое оформление на работу доставляет отделу кадров массу хлопот.
Все это прошло, и первый раз я спустился по узкому тамбуру, первый раз отметил, как надежна система запоров наружной двери. Пультовая – она была похожа своей чистотой и продуманностью оснастки на фармацевтический цех. И большинство исследований, проводимых у нас, было направлено на то, чтобы установить пределы безопасности в обращении с урановыми соединениями на атомных электростанциях. Вот и все, что я могу сказать о нашей лаборатории.
Стояли апрельские дни, и небо окрашивалось в теплые голубые тона. Незаметные зимой, березы засверкали белыми стволами. Звенели ручьи.
В светлом, словно умытом вестибюле общежития, где у меня была маленькая комната, ждало письмо из Астрахани, мокрое – не иначе, как почтальон упал и выронил содержимое своей сумки.
«Серега, поросенок ты эдакий!
Ты мне первым обещал написать, что и как, а тут уже с моря потянуло теплом – от тебя никаких вестей. Мне бы надо смолить лодку, чистить ружье, а я пишу тебе, такому поросенку, письмо. Я дважды звонил тебе по межгороду, твой деканатский телефон у меня записан, но каждый раз отвечали, что тебя нет и, возможно, не будет. Что это значит, старина?
Девчата прислали три письма, и на все я отвечал от нашей четверки. Спрашивают, как и что, а я вру, что вы в командировке, я же задержался по причинам, о которых нельзя ничего писать.
Так что игра продолжается.
Самое любопытное, старина, в том, что она продолжается во мне, где-то внутри, как остаточная реакция, которая, может быть, никогда не погаснет. Она как бы стала частью моей сознательной жизни. Получается какая-то слитность лично моих поступков, качеств с поступками и качествами тех, кого мы придумали. Ты понимаешь меня, старина?
То есть я – это не только я, а еще кто-то другой, наверно, лучше и сильнее меня, и все это во мне одном. А?
Я не стал об этом говорить Ашоту – он бы подох от смеха или посмотрел бы сочувствующе. Он теперь профсоюзный босс, с портфелем, всегда чисто выбритый и при шляпе. Ему обещают квартиру с условием, что он женится. И он меняет по три кадра в неделю – отбор у него железный. А я целыми днями гоняю импульс в новой установке, через месяц стыковка, начинается запарка – будни инженера-электроника. Как все-таки у тебя? Что замышляет пан? Напиши хоть пару строк.
Твой Стас.
P. S. Девчата, я о них напишу потом подробнее, с последним письмом прислали вырезку из «Огонька».
На обложке – Баталов в «Девять дней одного года» и приписка: «Какое сходство характеров, духа». Говорят, фильм ничего, но у нас еще не шел. Если посмотришь – напиши.
Райка все допытывается насчет Ашота. И я уже решил, что в ответном письме с прискорбием сообщу им, что он умер в пункте А или в пункте Б во время испытаний. Будут ли какие-нибудь дополнения?»
Я торопливо взбежал по лестнице. Теперь мне было что написать Стасу. И раньше я мог бы черкануть ему, но я все время думал, что напишу о более значительном.
Когда я открыл дверь своей комнатушки, из дверной ручки выскользнул и шлепнулся на пол серый конверт. Я поднял его – это было письмо из журнала О. На фирменном листочке – ровный машинописный текст:
«Уважаемый товарищ Тураев!
Мы внимательно ознакомились с Вашим произведением. Отдел художественной прозы решил рекомендовать его редакционной коллегии журнала. Но прежде хотелось бы, если Вы сможете в ближайшее время приехать к нам, побеседовать по поводу некоторых разногласий, возникших при чтении Вашей вещи.
С приветом литературный консультант отдела художественной прозы».
Длинная сосулька сорвалась с карниза и разбилась внизу с веселым стеклянным звоном. В лучах апрельского солнца сияла потемневшая березовая роща.
«…Лейтенант третий день снимал номер в гостинице. Голландская, пожелтевшая печка была жарко натоплена и, несмотря на то, что форточка оставалась открытой, лейтенанта разморило, заснул. Спал недолго, встал, вынул из-под подушки тяжелую кобуру. Умываться не стал, только протер вялое, сонное лицо жестким полотенцем, подошел к окну. Отсюда, со второго этажа, он видел дощатый тротуар, людей, снующих взад-вперед; кто-то пронес воздушные шары, они были покрыты инеем, и не разобрать, какого цвета; черная старушка семенила, неся на плече облезлую елку, и лейтенант усмехнулся: кругом тайга. Вспомнил: сегодня последний день старого года.
Он надел белый полушубок, надвинул шапку на лоб и, заперев номер, спустился вниз.
Городок был небольшой, поселкового типа, и лейтенант уже знал каждую улицу, знал, сколько примерно людей проживает в нем и сколько собак. И сейчас, гуляя перед универмагом, он узнавал лица, виденные в кинотеатре, где смотрел один фильм три раза подряд, в чайной – там было неплохое бочковое пиво, в столовой – тут лейтенант поморщился: готовили плохо, спустя час после обеда желудок ворчал, требуя еды.
Он знал и не знал, почему ищет его здесь.
Еще в колонии он прикидывал, в каком направлении он мог уйти. Зима, бездорожье и три населенных пункта, отдаленных от места заключения почти одинаково. Три расходящиеся линии – это он рисовал тогда на снегу тонким прутиком, доведенный до состояния, когда уже не замечал, что его могут застать за таким занятием.
Порой он ставил себя на место беглеца, и тогда неизменно получалось, что тот должен был выбрать только этот город. Остальные два пути привели бы его на прииски, а там каждый старатель на виду, и появление незнакомца не остается незамеченным.
Поэтому лейтенант приехал сюда, и вот уже третий день толкался в самых злачных местах, чувствуя, однако, что он плохо знаком с работой сыщика. Он терял всякую надежду, но временами чутье отчаявшейся ищейки подсказывало ему, что не все потеряно.
Из деревянных домов, крытых черепицей, тянуло пахучим дымом, наступали сумерки, улицы становились все пустыннее, и стояла пугливая тишина – предвестница скорого застолья.
Ноги понесли лейтенанта на пустырь, начинающийся за городом, там была хорошая, утоптанная тропа – к реке.
Несколько тепло одетых горожан повстречались ему, пока он шел к берегу. В руках они держали сколоченные из некрашеной фанеры ящики, за спинами – брезентовые мешки. Рыболовы.
Лейтенант зашагал по шершавому льду, изредка останавливаясь возле лунок, нашел свежую, еще не затянутую прозрачной коркой, лег плашмя и дотянулся губами до студеной воды.
Там и сям еще чернели спины рыболовов.
Лейтенант проходил мимо них, как бы интересуясь уловом, шел дальше.
У предпоследнего были две лунки и вокруг одной валялся десяток мерзлых ершей. Лейтенант хотел уже пройти к последнему, как вдруг остановился, будто услышал сзади тихий окрик. Он повернул ослабевшее, непослушное тело назад и увидел немигающие, спокойные глаза.
– Какими судьбами, гражданин лейтенант? – голос был приглушенный, будто из-подо льда.
Лейтенант не сразу нашелся. Машинально коснувшись сквозь карман полушубка теплой тверди оружия, он подошел ближе и опустился на корточки.
– Ловится? – спросил он, постепенно успокаиваясь.
– Кому как… – неопределенно сказал рыболов. – Рыбка и та не без ума, гражданин лейтенант… На крючок не враз идет…»
Все это я знал наизусть, прочитав рукопись четыре раза, и теперь, побродив по коридору редакции, готов был вести разговор. Но я еще прогулялся до машинописного бюро, откуда негромко доносился частый стрекот, заглянул в ватерклозет и только после этого постучался в отдел.
Солнечные лучи, пересекающие небольшую комнату, были синими от табачного дыма. Двое сидевших на диване, увидев, что я вошел, торопливо собрали с колен листы, попрощались и ушли; я только и успел заметить, что у обоих уши были красные.
– Здравствуйте, – сказал я.
– Добрый день! Присаживайтесь… – сказал третий, он стоял возле стола, завязывая тесемки толстой красной папки. – Вы что-нибудь принесли или оставляли?..
– Да, – ответил я и назвал заглавие дедовской рукописи.
– А-а… Вы были у нас как-то, я помню…
– Месяца полтора назад.
– Помню, помню. Присаживайтесь.
Я сел на диван.
– Рукопись мы прочли – в целом она сделана на определенном уровне. До этого где-нибудь публиковались… как вас… Сергей?..
– Просто Серега, – сказал я. – К тому, что я делал, отношение у меня довольно скептическое.
– Хм-м, – сотрудник журнала закурил и посмотрел на меня с хорошей улыбкой. – Работаете, учитесь?
– Совмещаю то и другое.
– Ну ладно… Давайте, как говорится, ближе к делу. Насколько я помню, эту вещь вы написали, взяв за основу…
– Рассказы одного моего приятеля.
– Он следователь?
– Он был зэком.
– Понятно. Возможно, поэтому некоторые места, с профессиональной точки зрения, получились не совсем убедительными.
– Вы имеете в виду следовательскую точку зрения?
– Хотя бы… Взять эпизод преследования и гибели неизвестного. Вы уверены, что в таких случаях труп предается земле? А не доставляется в колонию для опознания другими лицами?
– Этого я не знаю…
– И если лейтенант решил замести следы, лицо убитого должно быть обезображено, а об этом ничего не сказано…
– Да. Но вы учитываете, что случай был не типичный? В колонию нагрянула комиссия, и начальство во избежание скандала могло не потребовать всех формальностей.
– Допустим… С этим можно согласиться, правда, с натяжкой. Но вот вся эта история подходит к концу. Лейтенант в Н-ске, он разыскал беглеца. Сумерки, пустынная речка, они спокойно разговаривают, все это неплохо, но потом лейтенант решает убить его. Рассчитанно, возле проруби. После выстрела в сердце он бросает убитого под лед. И это после того, как вы пишете, что он, лейтенант, не видел в нем потенциального преступника. Он пришел к выводу, что тот завязал окончательно и бесповоротно…
– Он убил его из-за страха. Что бы он ни делал после драмы на опушке, им руководил страх.
– Хорошо. Он уезжает на попутной, у него больше нет причин бояться разоблачения. И все-таки он на полпути, в полночь, когда ему чудится бой курантов, сходит с машины, углубляется в лес и больше не появляется.
– Да, в вашем пересказе получается детектив с дикими противоречиями…
– Кажется, я читал внимательно, я бы сказал, запоем…
– Но то, что вы говорите, только материя…
– Ну-ка, ну-ка!
– Когда настоящий бильярдист берет кий в руки, он не замечает, из какого материала сделаны шары, чем обито поле.
– Я вас понял, – сотрудник прикурил погасшую сигарету, забарабанил пальцами по столу.
– Может быть, вы не обратили внимания на то, что он думал в самом конце этого рассказа? – сказал я, мне нечего было терять, и мне казалось, что сотрудник умышленно разбирает рукопись так прямолинейно.
Но он не ответил мне. Дверь открылась, и пожилой человек усталым, хриплым голосом сказал сотруднику:
– Зайдите на минутку.
В отделе я остался один.
«…Теплый, с густым бензиновым перегаром воздух мягко обволакивал лейтенанта, старый грузовик плавно переваливался через снежные заносы. Подташнивало. Лейтенант рассчитывал, что выпитая с шофером бутылка водки, а пили-то без закуски, разморит, потянет в сон, однако ошибся. Внутреннее напряжение усиливалось, и мысли пронизывали мозг, как молнии непроглядную тьму, боль колотилась в висках, от нее невольно сжимались зубы и прерывалось дыхание.
Он убил его в течение одной минуты, и все это запечатлелось в памяти смутно, и когда лейтенант силился вспомнить, перед глазами носились лишь расплывчатые, неясные видения. Покорно идущий впереди человек, судорожный жест левой руки, которой он схватился за лоб, хотя выстрел был произведен в упор, в сердце. Остальное он не помнил совсем, очнулся, когда рядом затормозила машина, лязгнула дверца и шофер крикнул:
– Ты бы еще из-под колеса голосовал, чудак!»
Сотрудник вернулся, распахнул окно, и с улицы ворвался шум автомобилей, голоса, потянуло запахом сырого мела и газолина.
– Лейтенант подумал, что весь мир катится к пропасти, – сказал он, сощурив глаза в хитрой улыбке.
– Нет, он думал о собственном несовершенстве. Дух его поколебался, когда на опушке произошла ошибка. Случайную ошибку он превратил в преступление. После пережитого он ударился в мистику. Ему казалось, что над людьми витает некое всеобщее зло – из-за несовершенства он стал его орудием. Он начал думать, что двоих умертвил физически, а в сержанте и стрелке убил что-то бестелесное, когда сделал их сообщниками, и не сомневался, что они поступят, если приведется, так же малодушно и подло, как он на опушке…
– А как вы думаете насчет какой-нибудь другой концовки? Я понимаю, это трудно, но что-то менее подавляющее читателя.
– Вы мне верните рукопись, я еще подумаю, – сказал я.
– Да, обязательно что-нибудь придумайте… И приносите.
Я вышел из редакции и постоял на просохшем асфальте, соображая, как попасть в журнал М. Может, отложить на некоторое время, а сейчас из ближайшего автомата позвонить Ленке в Третьяковку? Но она заканчивала работу поздно. А что, если с этим тоже подождать? Не мог же я прилететь в Москву с трешкой в кармане…
13Экспериментальный корпус похож на строгую, застывшую мысль. Архитектор вложил в него столько оптимизма, так реальны и четки его линии, так широк и наивен взгляд его окон на нежную дымчатую зелень березовой рощи, что только мрачный сатирик мог бы увидеть в нем преддверие в иной мир.
И камера, куда меня вводят, изнутри цвета слоновой кости, сверкает никелем и пластмассой. Я ложусь на жесткую, обитую клеенкой площадку. Чернявый, усатенький лаборант раскручивает надо мной набалдашники раструбов. Их три, три пушечных жерла, нацеленных на грудь, живот и ноги.
Лаборант уходит, сказав, что оставляет меня примерно на час, и я, если охота, могу поспать.
Закрываются тяжелые, в крупных заклепках двери, и наступает тишина сурдокамеры, бытующей у космонавтов для проверки психической устойчивости в условиях неземного одиночества.
Жерла раструбов дышат холодом, и я поеживаюсь, будто раздет догола, и знаю, что огромная толпа зевак разглядывает меня через черные отверстия.
– Уважаемые коллеги, – будто слышу я дребезжащий голос бородатого старика. – Этот индивидуум представляет собой совокупность всех качеств человеческого рода, выработанных за все время его существования… Он явился жертвой небывалого технического прогресса и несовершенства человеческого духа одновременно…
Оставьте меня в покое, борода!
Здесь должно быть тихо и одиноко. Не хватает только звезд на потолке – как полтора года назад в нашей берлоге, когда я лежал в ожидании ребят на койке и думал о своем. Я смотрел на неподвижный рисунок Большой Медведицы левее бронзово-сосулистой люстры, дышал неровно, как великий артист. Сейчас это немного смешно, но тогда я чувствовал, как близок момент перевоплощения – ты остаешься самим собой, но что-то чужое становится твоим, вопреки воле изменяя образ мыслей, представление о вещах. Но нет условности театра и вместе с этим насильственного вхождения в образ.
И я еще почему-то думал, что никогда не помнил моего настоящего отца, он был загадкой для меня, исчезнувшим божеством. И всего несколько земных предметов, говоривших о его давнем существовании, – желтая картонная фотография и старый бритвенный прибор да верстак, на котором он строгал. Этого было так мало, как верующему икон с Христом, пока чтением религиозных книг и воображением он не внушит себе веру в то, что наместник бога на земле жил, страдал.
Я не обвинял мать в притворстве, когда она просила меня звать отчима отцом, но, сколько возможно, избегал этого. Было начало осени, когда она позвала меня с улицы и сказала, что умирает. Две бабки вышли в сени, и тогда она, зарывшись лицом в мою пропахшую рыбой рубашку, заплакала.
– Он у тебя в моряках был, – сказала она. – Добрый был, сильный… Война, сынок… Остальное… Хотела, чтобы тебе было лучше… Не судьба, значит…
Как мало было всего, чтобы я думал об отце вещественно, зримо, и о том, чего во мне больше – наследственного или добытого в игре жизни.
Тишина. За стенами камеры, в пяти шагах от меня, возле электронного пульта, сидят люди, исследуют пораженное тело. И мне кажется, что я слышу дыхание огромной толпы, собравшейся у пульта. И потрескивание костров – их много, они тянутся по холмам и лощинам далеко к горизонту, их целое созвездие. Мой приемник настроен на волну короля Непала, и сквозь грозовые разряды, взбудораженный, дико свистящий эфир, обрывками долетает сюда его хриплый голос.
– Ай кинг оф Непал… Что у вас делается?
– Темно, только костры, – отвечаю я, сам еще не зная, почему темно и разложены костры.
– И у нас ночь, всюду горят костры, – говорит он. – Но где же солнце?
– Его не будет, пока люди не выяснят, свалял ли я дурака, заглушив реакцию в атомном котле, – отвечаю я и улыбаюсь этой внезапной догадке.
– Но как ты сам считаешь?
– Я еще не разобрался во всем этом…
– Люди соседнего государства воруют у моего народа дрова для костров…
– И ты выдвинул войско.
– Да, военного конфликта не избежать…
Скрежещет, беснуется эфир. Белая молния вспарывает темноту. Двери камеры открыты, входит лаборант, заслонив спиной яркий узкий пучок солнечного света.
– Сеанс кончился, – с улыбкой говорит лаборант, берясь за набалдашники раструбов. – Что-нибудь приснилось?
– Ничего особенного, – отвечаю я и вытираю платком потный лоб.
«Та-та-та… Та-та-та…»
Шум работающего двигателя не слышен и, по мере того как мы приближаемся к стрельбищу, остаются одни только звуки выстрелов. Потом стрельба обрывается – тихо, очень тихо, и в этой тишине медленно идет мимо «фантом». Я наблюдаю за ним и нахожу, что он чем-то похож на меня, красивый, окруженный красноватым, дрожащим сиянием. «Фантому» надоело лежать, и он вышел на прогулку, и солнце просвечивает его насквозь. Это мой двойник и призрак, но почему он бросился бежать, вскидывая несгибающиеся ноги?
Ко мне возвратился слух – улавливаю звонкий топот. «Фантом» приближается ко мне, узнал, но в это время вдали звучит одинокий выстрел, и пуля пробивает голову призрака насквозь. Он не падает, продолжает бежать ко мне, и я напрягаюсь, чтобы подхватить его.
Позади него, на краю поля, стоит Капитан, испуганно рассматривает ствол дробовика, из которого вьется синий пороховой дым.
А «фантом» бежит, и почему-то к груди его прижат круглый земной шар. Последний, звонкий шаг, и «фантом» валится у моих ног, разлетаясь на составные части. И я хватаю выпавший глобус, но он горячий, как пушечное ядро, которое вот-вот взорвется. И я отдергиваю руки и, зажмурив глаза, жду взрыва…
– Успокойся, дорогой, мы уже приехали, – ласково дотрагиваясь до меня, говорит пожилой санитар.
Стрельба отдалилась, машина останавливается. Выбираюсь и стою на дорожке, посыпанной крупным чистым гравием. Войлочные подошвы тапочек быстро нагреваются, щекочут пятки. В водянистой синеве неба рокочет невидимый самолет, запах цветущей черемухи, пчелиная звень.
– Серега! Смотрите, Серега!
Я вздрагиваю.
Со второго этажа из открытого окна уставились на меня гаврики по лаборатории.
– Привет, – говорю я. – Загораете?
– Ждем клизму, – отвечает Славка Курылев. – К тебе там гость…
И я вижу, как от приемного покоя мелкими, осторожными шагами направляется в мою сторону Капитан. На солнце матово светится его узкая лысина. Он ставит скрипучий старый портфель на гравий, но тот падает, и Капитан вынужден его снова взять в руку.
– Здравствуй, Сережа! – говорит он приятным, мягким голосом. – Сегодня домашних навестил, карету пригнал. – И показывает на свой «Москвич», сверкающий на солнцепеке.
– Извините, что заставил вас ждать, – говорю я. – Только что из экспериментального корпуса…
– Да, мне говорили. Сегодня из Парижа вылетает Янковский…
И он растерянно смотрит на санитара, который подходит к нам. Мне надо в палату. Я развожу руками.
– Пойдемте в мою палату, – говорю я Капитану.
– Да, разумеется, – поспешно отвечает он и идет следом за мной.
Ему протягивают белый халат.
– Пожалуйста, недолго. – Дежурный врач провожает нас недовольным взглядом.
Пока глаза привыкают к полумраку комнаты, мы сидим молча. Потом он расстегивает портфель и вынимает оттуда баночку, покрытую миллиметровкой и перевязанную черной блестящей тесемкой.
– Вот… жена осенью варила… Малиновое…
И, поставив баночку на столик, ищет обеими руками воротник, который он всегда поднимал перед тем, как начать эксперимент.
Но воротник пиджака подвернулся, руки повисают в воздухе. Я отвожу взгляд, чтобы не видеть все это.
Тогда он заплакал.
Я услышал, как из его легких вырвалось рыдание, и с такой силой сжал спинку кровати, что пальцы затрещали в суставах. Я знал, что он придет, потому что это должно было случиться. И мне казалось: много думал о нем и размышлял, но не о нем самом, а через что-то косвенное, похожее. Мы должны были встретиться, и должен был состояться какой-то разговор, но вот, против ожидаемого, ничего не получилось, только сорокатрехлетний мужчина, укрывшись локтями, плачет, плачет. Мне бы поискать слова или движения, чтобы быть участливым, но внутри произошел опустошительный сдвиг, поворот, когда все, что слышишь и видишь, теряет прежний смысл. Кажется, меня выпотрошили, вывернули наизнанку и просушили – ни кровинки в жилах.
И, может, потому, что я сижу как истукан, он перестает плакать и сморкаться в платок. Не поднимая головы, он вялой, непослушной рукой берет с пола портфель, встает и быстро выходит из комнаты.
Шаги его в коридоре учащаются, видимо, бежит вниз, и когда совсем, стихают, я разжимаю затекшие пальцы. Я подхожу к окну. За забором взвизгивает стартер, резко хлопает дверца. И вот белый «Москвич» на большой скорости катится от профилактория к городу. И что-то нехорошее есть в рыжей пыли, стелющейся позади.
Я иду к двери, но в это время она открывается, и вижу Анатоля с Леной.
– Лена, – говорю я почти шепотом. – Ах, Ленка…
Комната плывет, раскачивается, и я, широко расставив ноги, ловлю ускользающую Лену протянутыми руками. Вот ее голова у моей груди, волосы пахнут зноем. Ее руки, такие легкие и горячие, ощупывают спину, будто не верят.
– Сергей…
Я целую ее в сухие губы.
Пахнет раскаленными жерновами, мокрыми сваями, близкой теплой водой – почему? И это внезапно вернувшееся ощущение бесконечного пространства, наполненного сиянием. И густые, шелковистые травы, и тяжелые, медлительные пчелы, обутые в оранжевые сапожки из цветочной пыльцы.
– Серж, там бунтует главврачиха, – говорит Анатоль. – Пока мы съездим в город, я покажу Лене твою комнату.
– Да, – говорю я. – Да. Я буду ждать.
– Ты что-нибудь пожуй, – Анатоль тычет пальцем в груду пакетов и коробок, которые он выложил из саквояжа. – И ложись-ка, сын мой, ты скверно выглядишь.
В коридоре уже шумят, и Анатоль берет Лену за локоть. Лена свободной рукой откидывает светлую прядь, будто отгоняет муху.
– Сергей, – говорит Лена, продолжая смотреть на меня, губы ее вздрагивают, и она похожа на маленькую обиженную девочку. – Этот англичанин оставил нам письмо… Я думала, что ты скоро приедешь, и не отослала в Астрахань…
И она вынимает из сумочки глянцевитый белый конверт.
– Дайте мне прочесть письмо, – прошу я медсестру Зину, но она не на шутку рассержена, и сквозь пудру ярко проступают веснушки.
– Из-за вас меня выгонят с работы, – говорит она и, взяв меня за рукав, тащит к двери. – И вообще вы такой недисциплинированный…
И мне ничего не остается, как покорно плестись за ней в процедурную.
Письмо от англичанина. Мне казалось, что я про него совсем забыл, но теперь отчетливо, без особых усилий вспомнил этого странного человека.
Тогда я ездил узнавать судьбу рукописи, был июль. Накануне была получка, я купил себе белую синтетическую рубаху, приличные ботинки и такой нарядный приехал в Москву. В этот раз я непременно должен был повидаться с Леной.
В журнале седенький очкастый дядя вежливо вернул мне рукопись. У него был откровенно доброжелательный тон и манера смотреть через собеседника, как будто в отделе присутствовал кто-то третий, к которому он обращался. Он говорил, что есть весьма удачные места, но его огорчила незрелость произведения в целом и неверность трактовки некоторых вопросов. В частности, почему лейтенант, о котором вначале автор пишет, явно симпатизируя ему, вдруг оказался такой низменной натурой? Почему он, воспитанный в духе гуманистического отношения даже к закоренелым преступникам, знающий опыты Макаренко, не пожелал вернуть беглеца в колонию? Боялся кары? Но ведь он в конце сам осудил себя, когда могло бы обойтись лишением свободы на несколько лет за совершенную им ошибку и обман вышестоящих лиц.
Я не возражал и не защищался. Я думал тогда больше о Лене или хотел думать о ней, чтобы не совсем пасть духом, слушая откровенно доброжелательный голос. И обрадовался, когда рукопись легла на край стола и мне была протянута мягкая рука. Было сказано напутствие и теплое пожелание. И когда я выходил из отдела, последовало заверение, что редакция будет только благодарна, если автор принесет нужную вещь.
Потом я позвонил Лене. Она не узнала моего голоса. Я соврал, что прилетел из Астрахани и утром должен отбыть.
– Сергей, так это ты? – спросила она, наконец узнав, кто с ней разговаривает. – Звонишь откуда? Я сейчас девочек соберу!
– Пожалуйста, не надо, – сказал я. – В этот раз я инкогнито…
– Ой!
– Да, Лена. И жду тебя на Тверском бульваре.
– Хорошо, я быстро.
Через полчаса она приехала. Я еще издалека, устроившись в тени клена, наблюдал, как она шла, вглядываясь в лица прохожих. Потом приостановилась, откинула прядь волос, снова пошла, теперь уже неторопливо. И тогда я зашагал ей навстречу. Я тоже старался идти солидно, прямо, но тянуло разбежаться, поймать ее и закружить. Такая она была легкая и уютная в своем летнем платье теплых густо-золотистых тонов.
И все-таки я не побежал, только чуть прибавил шагу и остановился, подойдя к ней вплотную. Надо было что-то сказать, но я, кажется, испугался принятого «Здравствуй!», она тоже промолчала, и только глаза ее, блестевшие под слегка выгоревшими ресницами, как бы вздохнули, делаясь темнее. Затем она поправила на мне сбившийся галстук, а я задержал ее руку, и так мы стояли с минуту.
– Пошли, – сказал я.
– Куда?
– Да так… Куда-нибудь.
– Ты где остановился?
– Нигде, Лена. Я сделал все, что надо, билет в кармане…
– Я провожу тебя утром.
– Извини, не люблю, когда провожают, – сказал я, вспомнив Деда. – Ты мне расскажешь, как вы тут живете?
– Скучно, – сказала Лена и, что-то вспомнив, поджала губы. – Иногда встречаемся, треплемся… У Райки роман со знаменитым боксером. Сначала тосковала, когда узнала об Ашоте… Как это произошло, Сережа?
Она долгим, тревожным взглядом посмотрела на меня, но я отвернулся, делая вид, что рассматриваю тусклые, запыленные кроны деревьев.
– Это было несколько неожиданно, – сказал я. – Хотя мы и догадывались, что он продержится недолго…
– Ничто не могло его спасти?
– Медицинское вмешательство было бессмысленным.
И потом до Арбата мы шли молча. Тонкая, горячая ладонь Лены лежала в моей руке. Казалось, что в эти минуты на свете не происходит ничего более значительного, чем наша встреча и это наше молчаливое шествие по мягкому асфальту. Я почувствовал, что если мы еще так будем брести в безмолвии, держась за руки и уединившись среди звона и гула огромного города, мне не выдержать. Я возьму и скажу, что все не так, как думает Лена, была сказка и все мы – жалкие лгунишки.
Поэтому я сказал:
– Зайдем в «Прагу»?
И там, в «Праге», мы увидели англичанина. Вернее, он увидел Лену и подошел к нашему столику, оставив компанию соотечественников, чинно сидящих в углу. Высокий, с длинным болезненным лицом, он поклонился и попросил разрешения присесть. Не то от неловкости, не то от выпитого вина у него были розовые уши.
