Текст книги "Избранное"

Автор книги: Хьюго Клаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 49 страниц)

Драмы

Невеста на заре
Пьеса

Великая любовь – огонь,

Что лижет остов крыши.

Стропила в пламени, и зданье рушится.

Робинсон Джефферс[194]194
  Робинсон Джефферс (1887–1961) – американский поэт, видевший вдохновение для себя и спасение для человечества в обращении к природе, ибо она, по убеждению поэта, совершеннее человека. Джефферс поселился на морском побережье в Калифорнии, где построил дом-башню из валунов. В его стихах запечатлены яркие картины калифорнийской природы.


[Закрыть]Действующие лица:

Генри Паттини, отец. Маделейн Паттини, мать. Томас, их сын.

Андреа, их дочь.

X и л д а, кузина.

Действие происходит в наши дни в провинциальном городке, в марте.

Пояснения для режиссера

Пьеса далека от реализма, это определяет и оформление сцены, весьма схематичное: гладкие панели в простой деревянной оправе. Однообразный серый цвет. Только лестница и комнатка наверху выделяются на общем фоне. Лестница совершенно белая. Комнатка наверху в противоположность остальным помещениям с их предельно скупым колоритом представляет собой пеструю мешанину всякой всячины. На стенах – афиши, гитара или мандолина. Вороха бумаг, портреты музыкантов. Граммофон. Разноцветные обрывки ткани. Когда впервые зажигается свет, зритель, уже присмотревшийся к серым краскам жилища Паттини, внезапно обнаруживает в этом доме яркий, сверкающий новый мир – комнатку, в которую бывший музыкант удаляется «поработать», комнатку, где роятся мечты и где в конце спектакля погибает юная Андреа.

Свет гаснет и загорается медленно. В некоторых сценах переход может быть не столь медленным – например, во втором действии, когда Хилда спрашивает: «Чем они там занимаются?», свет мгновенно заливает комнату Андреа, в то время как гостиная погружается во мрак, как бы подчеркивая направление мыслей Хилды.

Музыка. Она должна быть сентиментальной, но может звучать и как чувствительная, слащавая. Если к спектаклю не будет специально написана музыка, предпочтителен в качестве лейтмотива, проходящего через весь спектакль, отрывок из «Les Biches» Франсиса Пуленка[195]195
  Франсис Пуленк (1899–1963) – французский композитор и пианист. В своей музыке широко использовал цитаты и популярные мотивы из джазовой и эстрадной музыки.


[Закрыть]. Не следует оттенять музыкой наиболее патетические места, пусть мелодия легко кружится, сопровождая все происходящее на сцене.

Андреа и Томас. Оба очень молоды. Это ни в коем случае не должны быть актеры с хорошо поставленными театральными голосами. В первых двух действиях на девушке брюки и свитер. Черные волосы коротко подстрижены. Андреа держится раскованно, у нее порывистые движения, она постоянно занята своими мыслями. Она много курит, все время на грани истерики. На Томасе тоже свитер, под которым нет рубашки. Он не производит впечатления тупого, просто это юноша со странностями. Он болезненно восприимчив, иной раз кажется бесчувственным, а порой крайне ранимым. Движения его медлительнее, чем у сестры, и он оставляет еще более странное впечатление. Разговаривая, размахивает руками.

Мать. Эта женщина постоянно подавляет свои чувства. Вероятно, она так долго обуздывала себя, стараясь сохранить видимость самообладания и трезвой расчетливости, что это стало ее второй натурой. В голосе металл.

Отец. Он лишь присутствует. И все время пытается «успокоиться», хотя на самом деле в этом нет нужды. Однако причислить его к «предметам неодушевленным» тоже нельзя. Этот человек скорее служит громоотводом, который гасит лихорадочное возбуждение остальных членов семьи. Он тем самым как бы дает передышку зрителю.

X и л д а. Выросла в доме рядом с тяжелобольной матерью, воспитывалась в пансионах. Преждевременно состарившаяся девушка. Она не вызывает улыбки, несмотря на всю наивность ее суждений.

Действие первое

Разрез дома Паттини. Справа гостиная. Стол, шкаф, кушетка, несколько стульев. На стене старая афиша концерта Паттини. Окно с правой стороны выходит на улицу. На заднем плане дверь, ведущая в спальню родителей. Слева на три-четыре ступеньки выше гостиной комната Андреа. Железная кровать. Между этими двумя комнатами вверх уходит лестница, ведущая в маленькую комнатку над гостиной.

Когда открывается занавес, освещена только гостиная. Паттини, усталый, согбенный человек лет пятидесяти, сидит на кушетке. Он говорит медленно, вяло и подчеркнуто миролюбиво. Его жена когда-то, по-видимому, была красавицей, но от былой красоты уже ничего не осталось, она стала суровой и раздражительной. Мать за столом, пьет кофе.

Мать. Ты отлично знаешь, Паттини, запонки нужны Томасу. Для чего они понадобились тебе именно сегодня? Можно подумать, ты нарочно все это придумываешь. Тебе хочется, чтобы он выглядел оборванцем? Ты ведь знаешь, как много от этого зависит, и тем не менее не можешь обойтись без своих фокусов.

Отец. Неужели один раз нельзя взять его запонки? Он же берет мой крем для бритья и носит мои рубашки. Так почему я должен вечно закалывать манжеты булавками?

Мать. Наденешь их завтра, Паттини. Можешь надеть и послезавтра, хоть каждый день носи их, начиная с завтрашнего дня, но не сегодня, когда все поставлено на карту.

Отец. Ну хорошо, хорошо. Возьми. (Расстегивает запонки и протягивает ей.)

Мать кладет запонки на стол.

Мать. Знаю я тебя. Снова хочешь затеять скандал, хочешь довести меня и все испортить.

Отец безнадежно машет рукой.

Мать. Пытаешься спрятаться, да? У тебя, как всегда, от страха коленки подгибаются, и ты уже готов сбежать из дома. Так и скажи. Дверь вон там, иди, пожалуйста. Брось меня тут одну, в этой лачуге. Мне ведь не впервой все расхлебывать. Двадцать пять лет только этим и занимаюсь. Иди.

Отец. Никуда я не пойду, ты же знаешь.

Мать. А ведь тебе хочется, очень хочется сбежать.

Отец. Мне некогда. Нужно еще поработать над концертом.

Мать. Хм.

Отец. Послушай, я вообще хоть раз выходил из дома за эти месяцы? Я так больше не могу. Я не желаю видеть людей. Все они на одно лицо: завистливые ничтожества. Помнишь, тогда, в «Ампире»?

Мать. Какой ветер! Сейчас польет. Может, Хилда не рискнет выйти на улицу в такую погоду? А вдруг начнется дождь?

Отец. Ничего. Пройдется под дождем. Который час?

Мать. Без четверти четыре.

Отец. Если она придет в четыре, мне уже не удастся поработать.

Мать (мрачно). Нет, конечно.

Отец. И так изо дня в день, целыми неделями. Ни одной свободной минуты, чтобы сесть за работу. Время уходит, утекает, как вода сквозь пальцы, а я должен сидеть и молча смотреть на все это. Я не вынесу такой жизни.

Мать (вначале очень язвительно, затем смягчается). Ты уже двадцать лет это твердишь. Пойди посиди у себя в комнате, успокойся.

Отец. Ты ведь сама сказала, что не надо уходить. Скоро явится Хилда, и я должен быть здесь, должен принять ее. Ей хочется посмотреть на отца, на меня то есть. А ее собственный отец будет?

Мать. Право, сидел бы ты лучше в своей комнате, Паттини.

Отец. Ах вот как? Ну хорошо. Ты сказала, у них есть пластинка с моим «Реквиемом»? Ну и как, нравится ей? Хилда девушка интеллигентная и, должно быть, натура тонкая?

Мать. Очень может быть.

Отец. Так, говоришь, она не красавица?

Мать. Хилда – вылитая мать, твоя сестрица. Сейчас-то ты сдал, а раньше, в школе, был хорош.

Отец. Да, верно.

Мать. Ну, она, конечно, не урод, эта Хилда, особенно если наштукатурится (хихикает), правда, ей бы еще нос попрямее, да бедра поменьше, и ноги не такие тощие, а самое главное, лучше бы она рта не открывала.

Отец. Но, может быть, у нее тонкая душа, дорогая?

Мать. Хм. Она уже немолода, Паттини, вот в чем дело. Как-никак тридцать восемь. Хотя фигурка для ее возраста ничего. Она еще девица, вот и сохранила фигуру. Что ж, это единственный выход.

Отец. Ну ладно, раз ты так считаешь.

Мать (кричит наверх). Томас!

Отец. А если устроить небольшое торжество по случаю обручения? Посидели бы мирком, по-домашнему, а я бы сыграл вам первую часть моего концерта.

Мать (визгливо). В этом доме?

Отец. А что? По такому случаю пианино можно притащить от Альфреда.

Мать. А вдруг Хилда заявится сюда с матерью? Ух, я прямо вижу, как эта твоя сестрица, эта хромоножка Мириам, ковыляет к нам, плюх-плюх-плюх: «Ах, Генри, где же те два персидских ковра, что достались тебе от мамы? Ах, Генри, где мамино венецианское зеркало? Ах, ах!»

Отец. Мириам не придет к нам после стольких лет.

М а т ь. А я говорю (.аффектированным салонным тоном): «Мириам, милочка, ты знаешь, такая жалость, мы отдали эти ковры под залог лет двенадцать назад нашему приятелю, знаменитому исполнителю Шопена Альфреду Вайнбергу, который живет над нами. Он одолжил нам денег, чтобы Паттини мог спокойно работать над своим концертом. Да, это было лет двенадцать назад. А венецианское зеркало, милочка, теперь висит внизу у консьержки – по той же самой причине».

Слышно, как сосед наверху наигрывает на пианино какую-то нежную мелодию.

«Да что там ковры, дорогая Мириам. Картины, и статуэтки, и портрет Моцарта, который так любил Паттини, ушли туда же. Я уж не говорю о мебели, она вся пропала. И оба моих пальто тоже. И даже обувь, которую мы купили про запас».

Отец. Не забудь пианино.

Мать (мгновенно вскипает). Ты же сам отказался от него, Паттини. Не ты ли заявил, что не станешь больше играть. «Я поставил крест на музыке» – это твои слова. Меня, во всяком случае, не в чем упрекнуть. Ты ведь сам сказал: «Продай пианино, или я вышвырну его из окна, не желаю его больше видеть».

Отец. Может, я и говорил что-то в таком роде.

Мать. И ты действительно не играл на нем, ты годами не прикасался к инструменту.

Отец. Это ни о чем не говорит.

Мать (снова кричит наверх). Томас! Ну вот, я и говорю: «Все так, как ты предсказывала, милочка, двадцать лет назад, когда твой брат женился на мне. Что ты на это скажешь, Мириам? Эта девка, так ты про меня сказала. Так вот, эта девка испортила жизнь твоему братцу, правда и себе тоже, но это никого не интересует. (Злобно хихикает.) Да, милочка Мириам, мы все потеряли, ничего не осталось. Семейство Паттини приютилось в самой жалкой лачуге, какая только нашлась в городе. Тут ветер свистит, словно в чистом поле. Никто к нам не заходит, да и сами мы почти не вылезаем из дома. Разве что я иногда заглядываю на биржу труда, чтобы отметиться. Так, милочка Мириам, мы отдаем тебе последнее, что у нас осталось, хоть мы и не виделись все эти двадцать лет. Мы вручаем тебе нашего сына Томаса, дабы соединился он прочнейшими узами с твоей дочерью Хилдой. Ибо без него бедняжке белый свет не мил. С тех пор как она увидела его неделю назад на Птичьем рынке, она сгорает от любви и в сердце у нее кровоточащая рана».

Отец. Ты послушай этого Вайнберга, ты только послушай его!

Сосед наверху снова принимается за свою сентиментальную мелодию. Отец в отчаянье закрывает лицо руками.

Мать. Мы должны, Паттини, чего бы это нам ни стоило, принять ее тут, в этой убогой лачуге, где мы живем, как последние нищие. «Ах, тетя, – прощебетала Хилда, – ужасно хочется увидеть гнездышко, в котором вы прячете свое счастье». Гнездышко! Хи-хи. Дом холоден и пуст, и с этим ничего не поделаешь. Ты только взгляни на эту афишу. (Подходит к афише, срывает ее со стены.)

Отец. Да еще тот тип наверху долбит.

Мать. И я ему двадцать раз говорила, и консьержка его предупреждала, а ему хоть бы что. «Я, – говорит, – буду играть столько, сколько нужно, и так громко, как захочу». Он, видите ли, платит за помещение и может с утра до ночи упражняться.

Отец. Ха! Упражняться? Лучше не говори мне об этом. Что это такое? Неужели это называется «упражняться»? Да если бы один из моих учеников…

Мать. Стулья без подушек. Слушай, давай попросим у Вайнберга кресла и несколько картин на два дня.

Отец. Он не даст.

Мать. Понятное дело, кому охота стараться ради других? Известное дело. Уж этому-то ты меня научил. Ох, я знаю, что ты сейчас скажешь: «Я всему научился сам, испытал все на собственной шкуре». Вздор все это, вот что я тебе скажу, чистейшей воды вздор. Можно подумать, что тебе тяжело приходилось все эти двадцать лет, недаром же я обхаживаю тебя, ровно старого кота, только что еду не разжевываю и в рот не кладу. Да я на цыпочках вокруг тебя ходила, слово сказать боялась. Вспомни, вспомни, когда ты работал над своим концертом.

Отец. Да!

Пауза.

Мать (вздыхает). К счастью, Хилда близорука. А может, она придет в очках? (Осматривается.) Как ты считаешь?

Отец. Почем я знаю?

Мать. Она была без очков на Птичьем рынке и налетала на всех подряд.

Отец. Она, верно, только дома надевает очки.

Мать (снова кричит наверх). Томас!

Томас. Да?

Отец. Может, она очень даже симпатичная особа.

Мать. Ох, Паттини, ты опять норовишь улизнуть. Только бы взвалить все на мои плечи. Да и правду сказать: разве в этом доме было когда-нибудь по-другому? Даже эту сомнительную авантюру, которую мы затеяли, чтобы хоть как-то выпутаться, ты норовишь спихнуть на меня.

Отец. А чья это идея? Моя разве?

Мать. Оказывается, ты был против? Оказывается, ты возмущался: «Я не допущу этого в своем доме»? Сопишь, как облезлый кот на своей кушетке. Тут хоть умри, а Паттини, видите ли, больше не играет.

Отец. Ну, если ты думаешь, что так будет лучше для него…

Мать. Хм. Откуда нам вообще знать, что лучше для мальчика. Он и видел-то ее всего один раз – на Птичьем рынке. Он так смутился тогда, так оробел. Протянул ей руку и спросил: «Ты кузина Хилда?» А она не сводила с него подслеповатых глаз и улыбалась во весь рот, скалила свои ужасные зубы.

Отец. А может, она ему понравилась?

Мать (.внимательно смотрит ему в лицо). Ей тридцать восемь лет, Паттини.

Отец. Зато он еще ребенок. Что он понимает в женщинах? Может, она ему и понравилась.

Мать. Ха. (Пауза. Она кивком указывает на комнату Андреа.) Только бы эта не встревала.

Отец. А зачем ей встревать?

Мать. Ох, Паттини, Паттини, совсем ты отупел под старость. Не видишь, что творится вокруг тебя? Да ты просто слепой крот, Паттини. У тебя что, нос забит и уши заложило? Будто не замечаешь, что зреет под нашей крышей. Ну прямо чурбан бесчувственный. Выпей-ка лучше кофе. (Наполняет его чашку.) Ну и хорошо, что она не желает выходить. Вылитый папочка. Чуть что не так, прячутся, как нашкодившие кошки, что тот, что другая. Одна готова целый день проваляться в постели, только бы не встретиться со своей кузиной, другой из дому не вылезает, потому что, видите ли, парочка разошедшихся юнцов освистала его в «Ампире».

Отец. Это были не юнцы. Говорю тебе, освистал весь зал. Все покатывались со смеху и улюлюкали. Ничего ужаснее я в своей жизни не испытывал. А кто уговорил меня согласиться на эту бездарную работу? Кто радовался, видя, как меня унижают? Кому пришло в голову вывалять меня в грязи – заставить бренчать в кинотеатре в перерывах между сеансами? И вот, пожалуйста: выкрики в зале, женский хохот. Я до сих пор слышу по ночам, как хохочет одна из них. Похоже на поросячий визг, прямо ввинчивался в мозги, представь себе свинью, умирающую со смеху. На следующий день я не пошел туда, а все эти сопляки, эти бездельники принялись ухмыляться и шептаться за моей спиной: «А вот и Паттини. Прежде он преподавал в консерватории, а вчера его освистали в ’’Ампире».

Мать. Мадам Монж рассказывала мне, что ты прыгал по сцене, словно кенгуру. Не как заяц, а именно как кенгуру.

Отец. А что я мог сделать, что я мог сделать?

Мать (поднимается, глядя в окно). Дождь начинается. Темнеет.

Отец. Ты бы позвонила ей, пусть зайдет в другой раз, на следующей неделе, что ли.

Мать. Паттини, известно ли тебе, какой процент дохода имеет твоя сестра Мириам? Двадцать тысяч. А какую пенсию она получает за мужа? Тысяч десять! И знаешь, когда она умрет? На следующей неделе.

Отец. Ты пять лет это твердишь.

Мать. Раньше мне было все равно: ты по закону получил бы свою долю, и дело с концом. А сейчас нет. Нужно все решить, пока она жива, иначе Хилда останется единственной наследницей, и как нам быть потом? Знаешь, какая часть наследства уйдет святошам, если мы не вмешаемся? Нотариус говорит, две трети. (Кричит.) Томас!

Томас. Иду!

Мать. Мадам Монж рассказывает, что приступ позавчера длился двадцать минут. Она вся посинела и уже не дышала.

Отец. Высокое давление. Со мной такое тоже бывает. Это у нас от матери.

Мать. Знаем, знаем, Паттини. Господи, какая темень на улице!

Отец. Может, она не пойдет в дождь?

Свет в гостиной медленно гаснет и загорается в комнате Андреа. Томас спускается по лестнице и входит в комнату Андреа. Он юн и застенчив. Андреа лежит на постели и курит.

Томас. А ты не хочешь встать?

Андреа. Нет.

Томас. Все еще злишься?

Андреа. Я не злюсь, просто не хочу вставать.

Томас. Как я выгляжу?

Андреа (усмехается). Сногсшибательно!

Томас. Ты думаешь, кузина Хилда такая страшная, такая уродина, что на нее даже смотреть противно?

Андреа. Никакая она не уродина, но видеть я ее не хочу.

Томас. Зато я хочу. Интересно! Мама говорит, что она принесет кучу подарков.

Андреа. Очень может быть. Денег у нее куры не клюют. Ей ничего не стоит прихватить с собой какую-нибудь безделушку, чтобы поддеть тебя на крючок.

Томас. Думаешь, она подарит мне радиоприемник?

Андреа. Нет, на такое она не решится.

Томас. А мама говорит, подарит.

Андреа. Чепуха! (Внезапно вскакивает. Она склонна к истерическим выпадам, как и ее мать.) Никогда здесь не будет приемника, подаренного этой дрянью, я вышвырну его в окно, Томас!

Томас. Но ты же сама мечтала о нем еще неделю назад.

Андреа. Только не от нее.

Томас. Ну так я куплю его тебе, Андреа, послезавтра, вот только менеер Албан возьмет меня на службу. Такой квадратный, как мы видели у Схюттерса, или нет, еще больше, чтобы с трудом прошел в нашу дверь, и непременно восемнадцатиламповый.

Андреа. Да!

Томас. Что скажет кузина Хилда, когда узнает, что ты даже не пожелала встать и поздороваться с ней?

Андреа. А мне-то что?

Томас. Может, передать ей, что ты заболела?

Андреа. О боже, не вздумай говорить! Она тут же примчится ко мне с пузырьками и микстурами, да еще и фрукты притащит! Знаю я ее. Она ведь в медсестры готовилась, да тетя Мириам не позволила.

Томас. Я могу сказать, что у тебя заразная болезнь, очень опасная. Стоит ей переступить порог твоей комнаты, и она тут же подхватит заразу. Вся покроется красными пятнами, а если ты кашлянешь ей в лицо, она упадет замертво.

Андреа. Нет, Томас. (Смеется.) Она немедленно поднимет на ноги всех докторов мамочки да еще вызовет «скорую».

Томас. А вот и «скорая». (Завывает, подражая сирене «скорой помощи», и носится по комнате.)

Андреа. Они положат меня на носилки и потащат в больницу, не спрашивая.

Томас. Значит, она к тебе хорошо относится, если прибежит с фруктами и вызовет докторов?

Андреа. Может быть. Но я-то к ней плохо отношусь.

Томас. За что ты ее не любишь? Ты сердишься на нее?

Андреа (отворачивается). Нет.

Томас. Сегодня мне приснился менеер Албан. Он принимал меня в огромном зале величиной с целую фабрику, совершенно пустом. Усадил меня в глубокое кожаное кресло поближе к себе. «Так вот ты какой, Томас», – произнес он так тихо и сердечно, совсем как отец, Андреа…

Андреа. Только не твой отец.

Томас. Ну да, он намного старше и добрый. А я отвечаю: «Да, менеер Албан, это я, Томас, новый шофер, к вашим услугам». «Ну что ж, поехали, – говорит он, – посмотрим тебя в деле». «Отлично», – говорю я. Мы выходим, он садится на переднее сиденье рядом со мной. Мы едем по дороге, покрытой гравием, через лес, выезжаем из Антверпена, несемся через луга и поля, представляешь, Андреа, а за нами мчатся коровы, и только хвосты в воздухе мелькают.

Андреа. Ну и как, менеер Албан остался доволен?

Томас. Я… я… не знаю.

Андреа. Он тоже видел этих коров?

Томас. Ага, он испугался, правда испугался. Положил мне руку на колено, а на поворотах так просто вцеплялся в меня. Ой, Андреа, думаешь, ему не понравилось? Он недоволен, что я вел машину на такой скорости? Ведь он же совсем старый, верно?

Андреа. Не старый он, а просто неживой, ему уже сто два года.

Т о м а с. Папа говорит, что ему не больше девяноста.

Андреа. Откуда папе знать…

Томас. Интересно, в таком возрасте люди еще могут разговаривать? А вдруг он глухонемой? Послезавтра мне придется везти его, и, если я разгонюсь километров на сто тридцать, он же перетрусит до смерти, а сказать ничего не сможет, представляешь, Андреа, он отчаянно машет руками, точно ветряная мельница крыльями, а я сочту, что он это от восторга, разгонюсь еще сильней.

Андреа. Останавливайся сразу, как только увидишь, что он делает тебе знаки.

Томас. Не может он быть глухонемым, как бы он тогда играл на пианино?

Андреа. Зачем ему теперь играть? Он председатель Общества пианистов.

Томас. Знаю. Вот как оно называется, Андреа: Общество композиторов, исполнителей и любителей фортепианной музыки. А вдруг он скажет: «Я сам уже глубокий старик, мне и шофер нужен старый»? Тогда я надеваю папин костюм, приклеиваю седую бороду и начинаю хромать на одну ногу. (Бредет по комнате, заваливаясь набок, потом, весь трясясь, изображает, как проносится в машине мимо Андреа. Оба смеются.) А вдруг я ему не понравлюсь?

Андреа. Какой же ты глупый, Томас. Разумеется, он возьмет тебя, ты самый замечательный, самый искусный шофер, какого только можно найти. Как следует вымойся завтра, и послезавтра тоже. Старайся быть очень любезным, но говори только тогда, когда к тебе обращаются. Улыбайся. Впрочем, нет, не надо улыбаться, будь серьезным.

Томас (строит кислую мину). Вот так?

Андреа. Пусть он увидит, что перед ним серьезный человек, а не тот непоседа Томас, которого знаю я и который готов целыми днями дурака валять, а вот за рулем нервничает.

Томас. Да, это уж точно я, Андреа.

Андреа смеется.

Томас. Знаешь, а еще мне снилась сегодня кузина Хилда.

Андреа. И что же?

Томас. Мы шли с ней по Фелдстраат, держась за руки. Я в форменной шоферской куртке, такой синей, с серебряными пуговицами, а за поясом пистолет. Держусь очень прямо, и на нас все оглядываются, она же хороша, ужас как хороша. Платье на ней, ведь она так богата, Андреа… так вот платье на ней все сплошь из тысячефранковых купюр. И как ты думаешь, кто встретился нам возле Хлебного рынка? Ты.

Андреа. Ну и что же?

Томас. Ты сердилась, кричала, и глаза у тебя стали похожи на две черные бусинки. Ты так злилась, так злилась. И вдруг ткнула сигаретой ей в живот, платье вспыхнуло, купюры, из которых оно было сшито, сгорели, она побежала по улице в одних трусиках, а народ покатывался со смеху.

Томас громко хохочет. Андреа тоже нехотя смеется. Мать кричит из гостиной: «Томас, поторапливайся, Андреа, не задерживай его».

Андреа. Подойди сюда. (Приглаживает ему волосы, поправляет галстук и шлепает по спине.)

Томас входит в гостиную, где вновь зажигается свет. Андреа в своей комнате снова ложится на постель и продолжает курить.

Томас. Как я выгляжу?

Отец. Отлично, мой мальчик, отлично.

Мать. Разве Андреа не подстригла тебя? Ну конечно, нет. Ей хочется, чтобы ты растрепой ходил. А еще лучше, чтобы ты был одноглазым калекой без рук и без ног…

Томас. Да я и не просил ее подстричь, она была занята.

Мать. Занята, ха-ха, она занята… Нет, ты просил ее. Сегодня утром я сама слышала, как она ответила: «И не подумаю, и без того ты слишком хорош для этой гусыни». Вот так, нашу славную кузину Хилду она называла гусыней. Только не говори, что это неправда. Поди сюда, я подстригу тебя.

Томас. Нет, нет. Не хочу!

Отец. Мама, ты же знаешь, что только одна Андреа может сладить с ним.

Мать. И ты туда же, и ты заодно с ними, Паттини. Бог свидетель, я ничего не успеваю, целыми днями хожу по пятам за этой парочкой и смотрю в оба, боюсь, как бы они не откололи что-нибудь, а ты в это время лежишь на диване, уставившись в потолок, или прячешься от всех, боишься выйти на улицу и взглянуть добрым людям в лицо. А если и открываешь рот, то лишь для того, чтобы перечить мне. Ах, до чего же я одинока в этом доме, все заботы на мне, а стоило мне что-то придумать, чтобы вам же обеспечить приличную жизнь, как вы тут же суете палки в колеса.

Томас (отцу). Послезавтра я буду знать, примут меня на работу, папа, или нет.

Мать (в бешенстве). Этого я не допущу, ты не станешь работать шофером! Я не позволю какому-то невеже, пусть даже девяностолетнему, к тому же председателю Общества композиторов, подзывать свистком моего сына, словно какую-то собачонку, которая мчится к хозяину по первому знаку. Не хватало еще, чтобы мой сын, словно дрессированная обезьяна, распахивал перед ним дверцу машины.

Томас. Мама!

Мать. Нет!

Отец. Твоя мать права, мальчик. Выбрось ты это из головы. Не для тебя эта работа. К тому же мы приготовили тебе кое-что получше, я уверен, тебе это тоже придется по вкусу.

Томас. Но я не хочу ничего другого, папа, я хочу стать шофером. Хочу сидеть за баранкой в форме, хочу гнать машину куда захочу и когда захочу. Иной раз мне кажется, папа, что я просто рожден для этой работы.

Мать. А я была рождена, чтобы выйти замуж за барона. И что же?

Отец (впервые раздражается). Может, лучше помолчишь?

Мать (испуганно). Да, да. (Тихо.) Прости меня. (Томасу.) Ты рожден, Томас, и этому тебя учили в школе, чтобы делать то, что тебе велят родители.

Отец. А ты помнишь, чему тебя учили в школе?

Томас. Папа, если я завтра буду проезжать мимо нашего дома, хочешь, я попрошу у менеера Албана разрешения зайти и взять тебя с нами на прогулку? Он ведь наверняка не откажет, я думаю, ему даже приятно будет поболтать с тобой, пока мы будем мчаться по дороге, покрытой гравием, мимо Антверпена, мимо лесов…

Отец. Это было бы восхитительно, мой мальчик.

Мать. Прекрати болтать, Паттини. Томас, подойди сюда. Дай я проверю твои уши и зубы. Послушай, Томас, ты не почистил зубы.

Томас. Чистил, мама, сегодня утром.

Мать. Садись. Что-то ты сегодня бледный какой-то, измученный. Что подумает твоя кузина? Что мы тебя здесь голодом морим? Что ты болен или еще что-нибудь в этом роде? А ну-ка потри щеки, чтобы они порозовели. Постой. (Вынимает из сумочки губную помаду и, мазнув по лицу Томаса, растирает краску.) Вот так-то лучше. Теперь слушай внимательно, что я тебе скажу. Сиди смирно. Тебе известно, зачем к нам придет твоя кузина Хилда? Андреа уже сообщила тебе?

Томас. Нет, но ты сама говорила, что она хочет взглянуть на меня и подарить мне что-то.

Мать. Ну, это само собой. Все так и будет, Томас, лишь бы погода не испортилась и кузине понравилось у нас. Может, она даже согласится погостить у нас денек-другой. Но она не останется здесь, если ты начнешь приставать к ней со своей глупой болтовней или напугаешь ее, если станешь, как вчера, носиться по всему дому с этой заячьей шкурой или с дикими криками выскакивать из темноты в маске, как на прошлой неделе. Думаешь, ей это понравится?

Томас. Нет.

Мать. Если же ты постараешься быть приветливым и обходительным, почаще улыбаться ей, если дашь ей понять, что находишь ее хорошенькой… Она ведь и в самом деле хорошенькая, Томас…

Томас. Но не такая, как Андреа.

Мать. Она лучше.

Томас. Нет.

Отец. Он прав.

Мать. Но ты-то, Паттини, ни разу в жизни не видел ее! Во всяком случае, Хилда всегда элегантна и ухожена, она дама, настоящая дама, не то что твоя сестрица, которая ходит по дому растрепой и оборванкой.

Томас. Что ж поделаешь, если у нее нет другой одежды. Вот стану шофером, начну зарабатывать, тогда все будет по-другому.

Мать. Скажи лучше, что она ходит в таком виде из-за собственной лени, просто не желает привести себя в порядок.

Томас. Вам хочется, чтобы кузина Хилда пожила у нас?

Мать. А тебе?

Томас (неуверенно). Да, конечно.

Мать. Ах, Томас, ты еще слишком молод, чтобы понимать подобные вещи. Так давно никто не бывал у нас в гостях. Да знаешь ли ты, что это такое? Здесь ведь не с кем словечком перемолвиться. Ни одна из тех женщин, что вместе со мной отмечаются на бирже, даже не зайдет ко мне. Ты заметил, какой вид они на себя напускают, как только я появляюсь там? Ты же был со мной на бирже три дня назад. Стоит появиться новенькой, как она непременно укажет на меня и спросит: «А это кто такая?» – и начинает хихикать. А новые люди появляются там каждый день.

Томас. Правда, мама, я как-то не подумал об этом.

Мать. Вот-вот, мой мальчик, никто не думает о том, каково мне живется в этом доме. Если кузина Хилда захочет погостить у нас, мне все-таки будет повеселее.

Отец (невпопад). А я думаю, эта кузина имеет на тебя виды, Томас. (Заливается довольным плутовским смехом.)

Томас. Какие виды?

Мать. Паттини! (Знаками приказывает ему замолчать.)

Голоса в гостиной звучат тише. Андреа, очевидно что-то заподозрив, подходит к двери и прислушивается.

Ты когда-нибудь задумывался, Томас, как хорошо иметь рядом человека, который заботится о тебе?

Томас. Но вы же заботитесь обо мне?

Мать. Конечно, мы тебя очень любим. Но ты прекрасно знаешь, ты понимаешь, что мы не можем сделать для тебя много, во всяком случае все, что полагается. У нас, у меня и у твоего папы, затруднения с деньгами и нет возможности дать тебе все необходимое…

Отец. И вот появляется человек, который готов заботиться о твоем благе каждую минуту, изо дня в день…

Томас. Кузина Хилда?

Мать. Она очень подходит тебе, Томас. Я не знаю другой женщины, которая подходила бы тебе так, как она. Но дело не только в этом…

Отец. Знаешь что…

Мать. Паттини, заткни глотку! Представляешь, Томас, вы с кузиной Хилдой живете в роскошном доме: прекрасная дорогая мебель, мраморная ванная, пушистые ковры…

Томас. По ним так приятно ходить босиком…

Мать. Вот именно. Стоит тебе только пожелать чего-нибудь, ну, скажем, шоколадку или сигарету, ты нажимаешь на кнопку и входит служанка: «Чего изволите, менеер Томас?»

Томас (недоверчиво смеется). Не может быть.

Мать. Ну почему же? Вполне осуществимо. А с этой твоей шоферской работой знаешь, как мы поступим? Я звоню этой старой развалине Албану и говорю (а ты стоишь тут же рядом): «Менеер Албан, мой сын, менеер Томас Паттини, плевал на вашу работу с высокой колокольни.

Томас испуганно пытается ее перебить.

У него теперь своя машина, „симка“-восемь, менеер».

Томас. Мама, нельзя так разговаривать с ним.

Мать. Ха. Когда у тебя много денег, все можно.

Томас. Но я хочу возить менеера Албана.

Отец. Ты сможешь как-нибудь позвонить ему и пригласить на послеобеденную загородную прогулку в твоем собственном автомобиле.

Томас. Ты думаешь, он согласится?

Отец. С радостью.

Томас (недоверчиво). Нет, папа…

Мать. Ты и нас будешь иногда приглашать к себе, когда поселишься в этом роскошном доме. Мы с папой как-нибудь заглянем к тебе, ты угостишь нас изысканным печеньем, а кузина Хилда предложит нам вкусного кофе. О, как нам с папой будет приятно после стольких лет прозябания и затворничества! Твой бедный старый отец снова сядет за пианино, я надеюсь, ты подаришь ему пианино, Томас?

Томас. Конечно, мама, конечно. Я думаю, папа поедет вместе со мной и выберет его сам.

Мать. А я, Томас, разве ты не хотел бы видеть меня элегантной дамой, красиво и модно одетой? По воскресеньям мы бы вчетвером ходили в церковь, а вечером – в кино. Не то что сейчас, когда боишься лишний раз высунуть нос на улицу. Я стала похожа на старую, изможденную нищенку, над которой всякий готов посмеяться.