Текст книги "Избранное"

Автор книги: Хьюго Клаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 49 страниц)

В рапсовом поле

Помните времена, когда поле было желтым от рапса и телевизионные антенны не качались ни над одним крестьянским домом. Зенитная артиллерия была повсюду демонтирована; время от времени ошарашенный крестьянин замечал неприметного пулеметчика, притаившегося на подводе, которая сопровождала оттянувшуюся назад армию. Молодые парни прятались в крольчатниках и курятниках, а то и во рвах, а их родители, дети и старики стояли вдоль дороги и смотрели вслед уходившим солдатам в мышино-серой форме. Это были в основном калеки или славянские вспомогательные войска, почти не имевшие при себе оружия. Они уводили наших крестьянских лошадей, некоторые ехали верхом или на велосипедах без шин. Смотри, бабушка, вон один едет на пляжной тележке. Он весело крутит педали. Они просили у крестьян хлеб и фрукты. Никто не знал, выстоит ли Атлантический вал, но местное население на это особо не надеялось. Мы навидались достаточно захватчиков, и как только улеглась пыль за последними армейскими обозами, здесь и там из окон вывесили трехцветные флажки. Отдаленная канонада – бурчание в животе Геракла – возвестила о первых танках союзников. Дали о себе знать и наши ополченцы. Так-так, хлестали их пули по березовым стволам. У мостов скапливались пробки, почти все мосты были заминированы, но мы не боялись, что наша деревня будет отрезана от всего мира, слава Богу, после этих четырех лет у нас еще было достаточно запасов, беспокоиться нечего. Но что это за молодой человек с длинными кудрявыми волосами вдруг возник в огненной точке пересечения наших любопытных взглядов, посреди деревенской улицы он обнимается с другим молодым человеком, у того такие же женские локоны, оба они одеты в белые комбинезоны, итак, мы свободны, а эти двое, в них мы без труда узнали Гюсти Вейнерса и Пупе Ламмерса, канувших, нырнувших в подполье, исчезнувших в наших фруктовых садах, а мы-то об этом и не знали. Глядь, они опять куда-то провалились под наши восторженные крики, ах да, они снова легли на дно, тревога, нужно еще погодить с нашими победными криками, скорее, скорее, убирайте флаги, через деревню идут новые части откатывающейся армии, на сей раз это солдаты помоложе, отборные войска, скорее, скорее, по домам. С футбольного поля, где мы все собрались, чтобы обсудить события, нас прогнал нотариус. «Слишком рано, потом будете радоваться, наши танки защитного цвета, и на них белая звезда, не забывайте об этом». Мы разбежались по домам. Только какая-то одинокая фигура нерешительно двигалась вдоль полотна железной дороги. Монахиня. У нее было изможденное лицо, и если бы мы смогли рассмотреть ее вблизи, мы бы заметили, что оно густо напудрено тальком. Она шла не слишком быстро, но и не плавно, она двигалась большими шагами, и внезапно, перед взорами тех, кто спрятался за оконными стеклами, она рванула на удивление быстро для монахини, даже если она уносит ноги от смертельной опасности, и не успели мы сказать друг другу: «Ну и невеста Христова!» – как она исчезла. Потом польский солдат видел из башни своего танка, как она, согнувшись, бежала вдоль пашни, он дружелюбно сказал ей что-то, и она подняла руку с четками и благословила его, словно священник, он перекрестился и снова привел в движение свое чудище, покрытую стальным панцирем жабу с двумя хоботами и бронзовым волоском антенны.

Монахиня отдыхает за изгородью из колючего кустарника. Она мочит волосатые ноги с мозолями и пузырями в лужице стоячей воды, возле ручья. Не обращая внимания на мух. Вытирает ноги о траву. Под левой коленкой у нее шрам, она промокает шрам кружевным носовым платком с монограммой A. X. Потом, присев на корточки за изгородью, режет яблоко серебряным кинжалом, украшенным восточным орнаментом. А мы, выбросив из окон дома сбежавшего старшего учителя книжные и платяные шкафы, буфет, матрасы, семейные портреты, сваливаем все это в кучу и поджигаем, а потом пляшем вокруг костра. В отблесках пламени мелькает монахиня и тут же забывается, столь мимолетно ее появление. От грохота огромных танков дрожат стекла в наших спальнях, и мы счастливы все последующие дни. Наше радио трещит, и мы видим, как Гитлера, нарисованного в газетных листках с новыми названиями, распространяемых среди нас, безжалостно дерут за фалды Бульдог, Петух, Медведь и наш родной Лев[83]83
  Перечисленные животные символизируют здесь страны-союзницы антигитлеровской коалиции: бульдог – Великобританию, петух – Францию, медведь – Советский Союз и лев – Бельгию.


[Закрыть]. Монахиню видят еще раз, когда она, не перекрестившись, проходит мимо монастыря. Мы учимся делать омлеты с сахарной пудрой, песни новых воинов протяжны и сладки, они едва приветствуют своих офицеров и разгуливают по улицам, засунув руки в карманы. У старой женщины, которая живет одна, Чампенс Сесилии, монахиня проводит ночь и крадет кролика, шесть яиц и зонтик. Затем монахиня исчезает из наших мест – беззвучная молния. Правда, однажды в окрестностях Брюгге едет на своем джипе вице-председатель Общества голубятников. По дороге на Кнокке в свете фар возникает худая, грязная женщина в лохмотьях, которые, как утверждал вице-председатель, напомнили ему монашеское одеяние. Женщина останавливает джип и хочет взобраться в кузов, но налетевший сзади ветер срывает с ее головы косынку и обнажает колючие седые волосы длиною в полпальца. Женщина пугается и после секундного колебания уходит прочь, через стерню поля за хутором.

Мы узнаем имена членов нашего нового правительства и благословляем его на служение, карточную систему скоро отменят, назло завистникам, в Сопротивлении существуют трения между различными группировками, мы ко всему этому снова должны привыкать. И мы стараемся изо всех сил. Между тем мы узнаем – а рассказы очевидцев доходят гораздо быстрее любого сообщения по радио, – что на картофельном поле под Хейрнемом какую-то старую женщину в лохмотьях убило молнией, вероятно, молнию притянула металлическая застежка, а потом в сарайчике, построенном на школьной площадке и служившем в Хейрнеме тюрьмой, обнаружилось, что это был мужчина. Но был ли то Граббе, мы не знаем, поскольку лицо было обожжено. Впрочем, на следующий день тело унесли два новозеландских солдата, во всяком случае, двое мужчин, одетых в форму новозеландских солдат.

Возвращение Граббе

Спранге, который пошел на меня, – когда мы двинулись к кухонной двери в толпе болтающих членов Союза, искавших причину (Сандра и я), почему прервался его рассказ, Спранге, который через пять шагов заметил, что мы его игнорируем, и остановился возле розовых кустов, из-за которых торчали две круглые, одинаковые головы, словно внезапно ожившие головы парковых скульптур, – этот Спранге лгал. Он познакомился с Граббе только в подготовительном лагере в Вестфалене. Так сказал Рихард Хармедам.

– Что же он говорил про тот день, когда увидел Граббе, вернувшегося в Алмаут после поездки во Францию? – нетерпеливо спросил я.

Рихард Хармедам долго чесал поясницу.

– Этот парень только и делает, что лжет, – сказал он. – С самого начала. Представляешь себе, он вешал всем лапшу на уши, будто брал уроки у Колбе[84]84
  Георг Колбе (1877–1947) – немецкий скульптор и рисовальщик. Его скульптурные изображения нагого тела отличались высоким техническим мастерством. Получили известность также его портретные бюсты.


[Закрыть] и Арно Брейкера! Так мы ему и поверили! Не знаю, интересует ли вас пластическое искусство, но когда мефрау Хармедам и я увидели первые скульптуры Спранге, мы все поняли. Брейкер, Колбе! Как же! Да он им в подметки не годится!

Ах эти матово поблескивающие, совершенные формы арийского мужчины и его женщины, держащих друг друга в объятиях, ах эта чистая аура вокруг их высеченных из мрамора, а затем отполированных животов и профилей, ах неразрывная спаянность этой пары, изваянной в человеческий рост, гладкие, как нутряное сало, чувственно-скользко-чувствительные, как китовый жир, эти тела нельзя потреблять, нельзя пощекотать, у них нет ни выводящих отверстий, ни позвонков, они единое, монолитное целое, эта арийская чистота и божественная незапятнанность, и тут же, на правой странице «Сигнала»[85]85
  «Сигнал» – иллюстрированный журнал, выходивший в годы оккупации Бельгии.


[Закрыть]? присели на корточки, как проклятые, придавленные к земле дурной наследственностью, насильно извлеченные из сумерек двое выродившихся дегенератов, с угольными обломками там, где должны быть зубы, с дырками в ребрах, с масками ужаса вместо лиц.

– Этот парень лжет так же легко, как дышит, – сказал Рихард Хармедам. – Что с него взять, он ведь учился в школе иезуитов. А уж от этого не избавишься. И хотя Граббе – если так можно выразиться – обратил его в иную веру, в нем все-таки что-то осталось от прежней болезненной нервозности. Грех, сам понимаешь, а еще страх и жажда идеала – такое рано или поздно обязательно вылезет наружу.

Лысый старик с тонким детским голосом заставил себя стать серьезным, отчего его младенческое, помятое лицо обрело еще большую недостоверность, он показал на парк, ударил рукой по чему-то, скрытому за шелестящим лесом, за парками, холмами, городами.

– Так вот, и вы и я, мой дорогой, штудировавшие античных авторов и пробовавшие отождествить себя с ними, поскольку они благородно и достойно несли свою судьбу, мы можем посмеяться над подобными вульгарными потугами, которые направлены на нечто совсем иное, не так ли, и тем не менее мы должны признать, что сей нездоровый разлад в человеке иной раз дает результаты. Как? Мне послышалось, будто вы что-то сказали. Как только появился изменник из Тарса[86]86
  Имеется в виду апостол Павел, родившийся в Тарсе, городе в Южной Анатолии (в настоящее время территория Турции). До своего чудесного обращения был одним из ревностных гонителей христиан и, как он сам свидетельствует о себе, «верующих в Господа заключал в темницы и бил в синагогах» (Деян. XIX, 22).


[Закрыть], рассыпал кругом свою ядовитую пудру и извлек из греха возможную прибыль для того света, что тогда осталось нам с вами? Только усмешка, разумеется, только ирония. Но и на это мы оказались неспособны. Мы пали на колени пред христианством, мы, античники. И, мой дорогой, моя самая большая боль, что Граббе был отравлен осадком первородного греха, ибо в конце концов именно сострадание, это никому не нужное чувство, привело его к гибели.

Он внезапно закашлялся, пригнувшись к земле, а я так и не отважился постучать ему по спине. Мы отправились в сад – вот-вот должно было начаться заседание – и остановились перед конусообразной горой гравия.

– Как будто утешение, если в нем есть настоятельная потребность, можно найти в чем-нибудь ином, нежели в безутешности другого, – он вздохнул. – Ах уж эта надежда!

Странно просветлевшим взглядом он окинул Алмаут, лежащий в тени низко опущенных ветвей.

– Надежда? – спросил я.

– Да, – сказал он.

И я подумал, что именно надежда питала всю его жизнь, но сразу же отбросил эту мысль: надежда – это бессмысленный груз, который люди взваливают себе на плечи, унизительное тепло, заставляющее их искать холодную грязь, в которой они барахтаются, как…

Старик поднял садовый шланг и направил его на кучу гравия, я помог ему, приняв у него шланг и прижав его к своей груди, пение струй стало звонче, гравий зашевелился. И тут рядом со мной встал Граббе. Вот оно, Корнейл! Если тебе удастся прочесть эту тетрадь вместо моего вырванного из времени заказного рассказа, ты возьмешь ручку и в этом месте поставишь крестик на полях! Я ничего не знал о физическом облике Граббе, кроме того, что поведали мне статуи, но вот он стоял подле меня, и я ощутил его дыхание у себя на затылке, когда он крикнул, как кричит чайка или ребенок, которому повредили голосовые связки. Я крепче сжал шланг, моя спина окаменела, мое лицо провалилось вовнутрь, словно кто-то изнутри всосал мои щеки, диафрагму как бы сдавило металлическим обручем. Кто-то жевал меня, мои челюсти крошились, я упал. Луч струй из садового шланга разлился фонтаном, орошая меня, пока я неподвижно лежал с широко раскрытыми глазами. Рихард с дружелюбной воркотней помог мне подняться, и Граббе исчез. Он стал так же неосязаем, как мгновение назад мощно ворвался в меня. Я улыбнулся Рихарду, и я – кастрат, рассказчик, voyeur[87]87
  Дорожный смотритель, наблюдатель (франц.).


[Закрыть] – уже не был тем, кем был раньше. Рихард игриво направил на меня шланг и промочил мне ботинки, я засмеялся, на этот раз моим собственным ртом.

Мы услышали, как в отдалении снова, окликая друг друга, собираются делегаты, разбредшиеся по парку, и я медленно пошел к темному Алмауту, где Граббе, который, по словам Рихарда, предался величайшему греху – самоуничтожению, больше не жил, ибо он жил во мне, неистовствовал во мне, он начал разрушать меня, расщеплять. Спранге вышел мне навстречу, он шепнул обо мне несколько слов старику, шагавшему рядом, но он больше не мог – после свершившегося со мной – унизить меня, я улыбнулся ему и пошел вместе с ним в своих насквозь промокших, пищащих от сырости ботинках.

Бегство без прикрытия

Учитель сидел между делегатами в первом ряду. Прямо перед ним, между ним и докладчиком, стоял круглый столик, на котором лежали книги, судя по заглавиям вышедшие из-под пера присутствовавших здесь делегатов: «Мои страдания под бельгийским террором», «Проблемы индивидуума», «К плановой экономике»; несколько номеров журнала, название которого невозможно было прочесть, на последней странице была напечатана издательская реклама, извещавшая о выходе книг: «Стремление и…» доктора теософии П. Талдера, «Мать и ее муж» доктора Й. Ватерлинка. Учителя уже давно преследовал какой-то удушливый, затхлый запах, но он приписал это своей чрезвычайной чувствительности к запахам – он всегда первым ощущал дурноту, когда в класс проникал угарный чад с кухни, в то время как по-бычьи здоровое стадо, ничего не замечая, невозмутимо сопело себе в обе дырки, – он заставил себя не обращать на это внимания и усиленно слушал господина в твидовом костюме и горных ботинках, которого Спранге представил как мыслителя и поэта Берта ван Вагерена, – тот читал свое эссе о Виллеме ван Сафтингене[88]88
  Виллем ван Сафтинген (2-я половина XIII в. – 1-я половина XIV в.) – монах-цистецианец, прославившийся своим участием в битве Золотых шпор. По преданию, он пахал в поле, когда мимо него проехал отряд под предводительством Яна ван Ренессе, направлявшийся навстречу приближающемуся французскому войску. Виллем оставил плуг в борозде, вскочил на коня и отправился, вооруженный одной дубиной, на защиту родной Фландрии. Хроники сообщают, что во время битвы Золотых шпор он один, наделенный чудовищной силой, уничтожил 1400 французов, из них 40 знатных дворян. По окончании битвы вернулся в свой монастырь. Умер в Палестине.


[Закрыть], монахе, который покинул свой монастырь в Грунинге ради того, чтобы бить французов. Мефрау Алиса после десерта исчезла.

Сандра не слушала. Еще меньше слушал сидевший рядом с ней старик с увядшей гвоздикой в петлице, он спал, время от времени у него из носа сползал лучик крови, он втягивал его обратно, он упирался локтем Сандре в бедро, однако это, судя по всему, не причиняло ей ни малейшего беспокойства.

Ван Вагерен был высоким и огненно-рыжим, он перекатывал нефламандские «р», напичкав свою речь эпитетами, противоречащими друг другу. Извлекши из закоулков истории Битву Золотых Шпор, он провел параллель между 1302 годом и сегодняшним днем и клятвенно заверил слушателей, что современная борьба продиктована той же, что и в те давние времена, необходимостью. Учитель уже около часа – с тех пор как он поговорил со стариком и помог ему полить цветы – чувствовал себя скверно. Конечно, все это было забавно, но эта атмосфера проклятия и памяти об этом проклятии и почитание погибшего Граббе, царившие в Алмаутском доме, оседали у него в суставах, как вирус гриппа, и он поймал себя на том, что он, сидя на твердом неоготическом стуле под ясным взором Сандры и ее дружков, изображает сейчас кого-то другого, возможно, Граббе, вот так же сидел тот, не откидываясь на спинку стула с прямым словно свеча позвоночником, и он подумал: «Так ведут себя мужчины, когда после ковбойского фильма в зрительном зале зажигается свет, вразвалочку идут к выходу, небрежно держа на бедре руку, где должен висеть револьвер». И он был не слишком удивлен, когда после эпического поэта и мыслителя объявили его выступление. Спранге представил его как северонидерландского историка-исследователя доктора Хейрему, и он начал говорить, причем голос его утратил снисходительные или дидактические учительские интонации, сейчас он был отрывистым и звонким. Пока господа изучали его, а старик с увядшей гвоздикой в петлице проснулся и перевалился на другой бок, откатившись от Сандры, смотревшей на него (учителя) с ненавистью, он возвестил, что в его докладе речь пойдет (ему непременно хотелось обскакать ван Вагерена) о восстаниях на Побережье в 1340 году[89]89
  Восстание на Побережье в 1340 году – имеется в виду эпизод начального периода Столетней войны, когда в 1338–1345 годах в прибрежных фламандских городах Генте, Брюгге и Ипре захватили власть ремесленники во главе с гентским нотаблем Якобом ван Артефельде. Профранцузски настроенный правитель Фландрии Людовик II Неверский бежал во Францию. Фламандские горожане заключили союз с Англией, от которой зависело благосостояние ткачей Гента, Брюгге и Ипра, так как суконные мануфактуры Фландрии работали в основном на английской шерсти. Цеховой эгоизм и местнические интересы привели к трениям, а затем и к расколу бюргерского движения во Фландрии. В 1345 году во время столкновения двух противоборствующих групп Якоб ван Артефельде был убит.


[Закрыть]. Он удовлетворенно покосился на ван Вагерена, доставшего записную книжечку и лизнувшего кончик крохотного карандаша. И тут он увидел, как Спранге подмигнул Сандре. Поставив каблук на кованую решетку вокруг очага, учитель облокотился на мраморный камин, стоя лицом к вырядившимся господам, уцелевшим в огне сражений и в память побежденного, уничтоженного и бесследно канувшего шарфюрера слушавшим скверные вирши, и его тревога разгоралась по мере того, как он блистал историческими экскурсами, обеляющими софизмами, которые, по существу, ничем не отличались от тех, коими выступавшие сотрясали воздух на партийном собрании у Директора; он стоял лицом к лицу с распаленными любопытством почитателями Граббе, готовыми истолковать каждое из его высказываний как новое откровение по поводу их кумира; они сразу же, лишь только учитель назвал тему, силой своего воображения заменили Побережье бескрайней степью, Черкасской топью, погребшей их, окруженных Вторым Украинским фронтом под командованием Конева и Пятым гвардейским танковым корпусом Ротмистрова; учитель стоял перед ними, охваченный удивлением. Хотя я и в тисках Граббе, думал он, я больше не он, во всяком случае сейчас. Я скоро забуду о нем, и хотя над ним еще порхнуло крылышко стыда за всю эту глупую затею, он прыгнул в пустоту, уцепившись за фалды вдохновения:

– Графство Фландрия, земля древних фризов[90]90
  Фризы – германский народ, проживающий в настоящее время на севере Нидерландов и ФРГ. Впервые упоминаются римскими историками Тацитом и Плинием. В VII–VIII вв. их влияние распространялось до побережья Фландрии. Рейкел продлевает владения древних фризов до Калеса (нидерландское название французского порта Кале).


[Закрыть] от Калеса до Валхерена[91]91
  Валхерен – название бывшего острова (теперь полуострова) в нидерландской провинции Зеландия на юго-западе Нидерландов.


[Закрыть], вплоть до Зейланд… гряда островов, переданных в дар Баудевейну Железному[92]92
  Баудевейн Железный (именуемый также Баудевейном I с Железной Рукой, умер в 879 г.) – каролингский граф из Западной Франции и основатель династии графов Фландрии благодаря своей романтической женитьбе на дочери франкского короля Карла Лысого (823–877) Юдифи, которую он похитил в 826 году. При посредничестве папы Николая I Баудевейн I помирился с тестем и стал наместником земель между Шельдой и Северным морем, положив таким образом начало династии графов Фландрии.


[Закрыть] Карлом Лысым… военная мощь против нормандцев… хребет между германскими и романскими народами… родимое пятно (некоторые называют это славой) их феодально-милитаристского происхождения… Фландрию предложили Роллону[93]93
  Роллон, или Роберт (ум. 931) – нормандский викинг и морской пират. Изгнанный из Норвегии, он опустошил побережье Фрисландии и Зеландии, затем, спустившись до устья Сены, пытался захватить Париж. Укрепившись в районе Руана, Роллон захватил прилегающие земли, и в 911 году король Франции Карл Простак был вынужден признать его владетельным герцогом Нормандии.


[Закрыть], он уже и так высадился там, но он не пожелал владеть ею, места ему показались слишком болотистыми, и он предпочел Нормандию… убожество нашего престолонаследия по линии женщин, на которых женились инородцы… – он только начал, только соорудил предмостное укрепление, дабы создать прочную базу для дальнейшего изложения; а собственно изложение – уничижительное, обвинительное, бьющее по нервам – только должно было начаться, как он споткнулся о слово «инородцы» и забуксовал, слово это неподвижно зависло в воздухе, и он увидел, как оно источает яд тем смыслом, которого он совсем не желал, он заметил, как слово «инородцы» распухает, зреет нарывом среди них, этих представителей чистой расы, этих истинных фламандцев, и у него перехватило дыхание. Спранге внимательно смотрел на него, пока учитель не отвел глаз, Сандра вопрошала взглядом. В зале повисла тишина. Учитель представил себе, как она лежит раскинувшись в комнате Граббе, ее пальцы скользят по бедрам с бледными пятнышками оспин, забираются в курчавые нежные каштановые волосы, складывающиеся в гребешок, как она внезапно вскакивает, недовольство искажает ее губы; слово «инородцы» бросило блестящую нейлоновую сеть между ними.

– Извините меня, – сказал он и показал себе за спину, в камин, откуда пытались дотянуться до него и почти касались его одежды языки пламени, исходившие дымом.

Старик с гвоздикой подскочил на месте.

– Что такое?

– Мы можем сгореть, – сказал учитель.

– Scheisse<sup>[94]94
  Дерьмо (нем.).


[Закрыть]</sup>, – проревел длинный ван Вагерен.

Действительно, запах, который учитель ощущал уже долгое время, приписывая его мерзкому табаку в трубках курильщиков, превратился в почти бесцветное облако, поднимавшееся из щелей паркета у их ног, оно обволакивало камин, и потому общество его заметило. Все вскочили, зашевелились, устроили сквозняк, и облако начало наливаться тьмой и расползаться по залу. Делегаты давили друг друга, каждому хотелось посмотреть, что творится у камина, но все быстро давали задний ход, ибо, пока кто-то не догадался распахнуть окна, дым сделался совсем черным. У многих полились слезы, но никто не покинул Рихарда Хармедама, который стал отдавать приказания на французском; это неуверенное, робкое бормотанье и шарканье ног по курящемуся паркету продолжалось еще какое-то время, но наконец Спранге схватил графин с водой, приготовленный для делегатов, к которому никто не притронулся, и вылил его на пол. Дым взвился и исчез. Запахло гарью. А-кха-кха – закашляли делегаты, и зашедшегося кашлем старика с гвоздикой в петлице пришлось вывести в коридор. Появилась служанка с ведром воды и стала тереть пол шваброй. Сандра сообщила, что между паркетных досок и под ними уложена воспламеняющаяся щепа, она-то и начала тлеть, и Сандра сказала:

– Может быть, мы прервемся? – и бросила учителю: – Не уходи.

– Замечательно! – возопил Берт ван Вагерен и возглавил толпу делегатов, двинувшуюся через стеклянные двери на веранду. Спортивного вида близорукий господин попросил, чтобы учитель расписался в обтянутой искусственной кожей книге для гостей. Рядом со страницей, где готическими буквами было выведено изречение: «Кто не рискует, тот погибает», учитель к разочарованию господина, ожидавшего от него какого-нибудь афоризма или стихотворной строки, вывел только свое имя сверхотчетливыми, школьными буквами. Господин поднес книгу к самому носу и прочел с вопросительной интонацией, отчетливо выговаривая слоги: «Вик-тор-Де-нейс-де-Рей-кел?»

– Это имя, которое стоит у меня в паспорте, – несколько напряженно сказал учитель.

– Ах, конечно, – кивнул мужчина. – К тому же это нужно не мне, а моему сынишке, на будущее.

– Это ничего не меняет, – ответил учитель.

– Благодарю вас, – сказал мужчина и, пожимая учителю руку, пощекотал ему ладонь – условный знак.

Гордый от того, что вписал свое имя в их скрижали, игнорируя Сандру и ее просьбу, нет, ее приказ, учитель вышел на воздух, рассеянно послушал разговор отдыхающих, безрезультатно поискал Рихарда Хармедама, отогнал мысль о том, что надо бы обдумать продолжение своей речи, заметил, что делегаты сторонятся его, видимо боясь помешать ему сосредоточиться. Они перебирали в памяти военные эпизоды. Потом на крыльце появилась Алесандра Хармедам и крикнула: «Доктор, доктор!», и он сперва подумал, что кто-нибудь ранен, нуждается в помощи врача, но без всяких сомнений ее призыв, не содержащий в себе ничего страшного и вместе с тем смахивающий на приказ, был адресован ему, она поманила его пальцем и подмигнула, подзывая его, будто слугу, и он последовал за ней в комнату рядом с кухней, между столов с тазами и гладильных досок. Она оперлась на полку, на которой стопкой были сложены мужские рубашки и носовые платки, комната пахла паленой тканью.

– Подойди ближе, – сказала она. Она закусила нижнюю губу, потом стала грызть ноготь.

– О чем ты собираешься говорить? – спросила она.

– О том, с чего я начал.

– О Фландрии?

– Именно.

– Что ты знаешь про Фландрию? Знаешь ли ты, что она означает для наших людей?

– Уже слишком хорошо.

– Ха-ха, – сказала она.

Плохая игра. Пансионерка, выступающая в самодеятельном спектакле. Она взяла утюг, прижала его к щеке.

– Ты собой доволен? Ты рад? – спросила она.

– Более или менее.

– Заткнись, – сказала она. – Неужто перед лицом Господа Бога и всех святых ты можешь быть доволен тем, что ты тут устроил?

– Я никогда…

– Что никогда? Что никогда? Ты думаешь, это никогда не всплыло бы и мы не узнали бы, что вы задержали доктора Хейрему на границе?!

Она изменилась до неузнаваемости, обеими руками вцепилась в полку позади себя так, что жилы посинели и вздулись. Она тяжело дышала, ее узкая грудь с ложбинкой толщиной в мизинец между двумя холмами вздымалась, как у танцовщицы, живот у которой неподвижен, а плечи ходят ходуном. Она побелела от ярости. Я шагнул было к ней, но она угрожающе подняла утюг тупым концом мне навстречу.

– Это правда, что говорит Спранге: ты не фламандец?

– Кто?

– Ты голландец?

– Нет.

– Тоже нет! А! Значит, это правда, правда то, что он говорит!

Она хотела отвернуться, расплющить свое искаженное отчаяньем лицо о стену, но побоялась повернуться ко мне незащищенной спиной, она обуздала свои губы, и на ее шее, словно канаты, проступили жилы. Мне показалось, что в коридоре кто-то слушает нас. Она завопила:

– Не думай, что тебе удастся удрать отсюда! Еще никто не смел поступить со мной так, я перережу тебе глотку, я убью тебя…

Учитель смотрел на нее, как смотрят на незнакомую женщину, он сказал ей, что он фламандец и что он был учителем немецкого и английского языков в Атенее, но ее голова в венчике колючих черных волос откинулась назад, и она захохотала:

– Ты думаешь, что мы здесь ничего не соображаем? Мы знаем вас всех как облупленных, людишек из тайной полиции! У нас тоже есть связи, менеер. Ах вы явились сюда вынюхивать! Ну что ж, ты сам этого захотел. Гости еще ничего не знают, только Спранге и я, но…

– А откуда Спранге знает?..

– Откуда знает Спранге! Ха-ха! – Лицо ее перекосилось, и она зарыдала от злости. – От вас же пахнет! Воняет, знаешь ты это или нет! Это же так характерно для тайной полиции, поручить еврею самую грязную работу. И я… – Ее плечи затряслись.

– Ты ничем не пахнешь, – сказал учитель легко и непринужденно.

– Я же видела это, но подумала, что это след операции, мне и в голову не пришло!..

– Я обрезанный, – солгал учитель. – Как все мужчины моего народа.

Ее пронзительный вопль был слышен, вероятно, во всем доме, и он захохотал.

И когда смех, оборвавшись, застрял у него в горле, он услышал голоса в коридоре и невольно взглянул на существо перед ним, на ее искаженное лицо с оскалом зубов, руки, пытавшиеся утюгом защитить поруганное лоно, и он мило улыбнулся ей.

– А я думал, что ты оттого так и возбудилась, что я еврей. И потому была так покорна потом, Сандра, мой ангел.

Он почувствовал отвращение к самому себе, все поворачивая и поворачивая нож в ее ране, он смотрел на нее, истекавшую ненавистью, сломанную, застывшую на месте с перехваченным спазмом горлом, и он подумал: «Ее лицо расплывается у меня на глазах, как странно, оно словно распадается на части». Он протянул ей клетчатое, только что выглаженное кухонное полотенце из ближайшей стопки, которое нестерпимо пахло крахмалом, и с недоверием наблюдал, как из-под прежнего лица проступает другое, которое – под шиферной крышей Алмаута – он успел позабыть: то самое лицо, которое несколько дней назад в беседке бального зала она обратила к торговцу автомобилями, и он узнал это скользкое, замешенное на отчаянье и глупости безумие, вдруг проступившее на этом лице.

– Я – Граббе, – сказал он этому лицу и ударил по нему, слева и справа, кулаком, твердым как камень.

В коридоре он нашел гораздо меньше сбежавшихся на крик посланников, успокаивавшихся или пугавшихся при виде его, чем ожидал, они растерянно топтались на месте, неожиданно вырванные из поминального ритуала, учитель повернулся к ним, с незащищенной спиной, и пошел по коридору, через холл, через входную дверь. Спранге нигде не было видно. В сумеречном парке между машинами двигались зыбко очерченные силуэты. Мимо теплицы и пустующей привратницкой – интересно, кто же здесь был привратником? – он вошел в буковую аллею и повернул в кусты, где недавно прятался вместе с мальчиком, присев на корточки, в полной уверенности, что Алмаут покорен. С трудом продираясь через кусты, он услышал шум за спиной: словно несколько человек били палками по стволам деревьев, поднимая дичь, но он не стал ждать дальше, когда они приблизятся, и, услышав неподалеку рев осла, рванул по проселочной дороге к деревне. Когда наконец трактир показался в поле его зрения, улица была пустынной, и он зашагал быстрее, но по мере того, как он приближался, в нем росло чувство вины перед мальчиком, которого он бросил в беде. Он заметил, что многие жители, покинув свои дома, сейчас толпились у открытой двери трактира. Подойдя поближе, он рассмотрел, что это были не крестьяне, а молодые парни в синих тренировочных костюмах – очевидно, две футбольные команды, участвующие в местном чемпионате. Учитель зашагал мимо, едва ли не прижимаясь к домам, молодые люди, казалось, что-то взволнованно рассматривали и обсуждали. Вот звякнул колокольчик в дверях магазина, тявкнула собака, кто-то откашлялся, и тут он услышал, что по радио полным ходом идет репортаж футбольного матча, заметил, что позади него, вдоль домов, на противоположной стороне улицы и рядом с ним куда-то спешат мужчины, и все – с той стороны, откуда пришел и он, как будто все раньше прятались при входе в Роде Хук, а теперь сопровождали его к кафе. Учитель шел посередине улицы, и двое молодых мужчин шагали рядом с ним – слева и справа, в ногу, прямо, безразлично, не глядя на него.

Потом на него обратили внимание двое футболистов, они подтолкнули друг друга локтями и что-то крикнули остальным, перекрывая шум радио. Радиокомментатор называл имена игроков, владевших мячом, публика неистовствовала, изрыгала волны ярости, учитель шел прямо в бушующую толпу, и вдруг несколько футболистов, стоящих на краю тротуара, закричали: «Да вот же он! Эй, подонок!», и все отпрянули назад, образовав полукруг у входа. Учитель сделал строгое лицо, как на площадке для игр, и хотел переступить через порог, и тут вдруг позади коренастого мужчины в тренировочном костюме увидел низкий открытый спортивный автомобиль Алесандры Хармедам и при мысли, что она может ждать его в трактире, остановился как вкопанный. Вдоль шеренги футболистов он двинулся к боковому входу, надеясь незаметно проскользнуть в свою комнату (Свою комнату! Где ему ничего не принадлежало! Где он провел две ночи!), и вдруг прямо перед ним возник Спранге, крепко держащий за руку мальчика. Скульптор тихо и настойчиво говорил мальчику, что никто не причинит ему зла, если он, не оказывая сопротивления, пойдет вместе с ним в замок. Мальчик с открытым ртом – то ли от удивления, то ли оттого, что у него была вывихнута челюсть, – показался учителю меньше ростом, он покорно повис на Спранге, когда тот потащил его вперед, и неожиданно встал перед учителем, как пощечина, как мысль – яркая вспышка боли, и учитель мог бы двинуть Верзеле в скулу, чтобы челюсть с треском встала на положенное место.

После тягостного прощания с Сандрой учитель чувствовал взвинченность, дрожь во всем теле – как пьяный.

– Полегче, eher ami[95]95
  Дружище (франц.).


[Закрыть], – сказал он Спранге.

Окруженные мужчинами деревни – поскольку со всех улиц стекались все новые молчаливые группы, которые вплоть до этого триумфального момента стояли в настороженном ожидании, – все трое направились к спортивной машине, из-за руля которой выскочил светловолосый футболист и тут же дал стрекача, как только его обложил как следует коренастый спортсмен в тренировочном костюме. В тусклом свете фонарей, скрестив руки, стоял трактирщик, пунцовый и потный, он разговаривал с деревенским полицейским; когда они, окруженные толпой, приблизились, он поднял руку, словно уличный регулировщик, и громким голосом возвестил, дабы его услышала вся деревня, что все замечательно, но этот номер не пройдет. Эти двое, заявил он, еще не уплатили ему по счету. Спранге не слушал его и, нахмурив лоб, изучал крыло автомобиля, заметив на нем не то пятно, не то вмятину.

– Эй, Спранге, я с тобой говорю, – сказал трактирщик.