Текст книги "Избранное"
Автор книги: Хьюго Клаус
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 49 страниц)
На улице Принца
– Он влюбился. Итальянка, еле-еле говорит по-французски. Интеллекта никакого, да ей это и ни к чему, она красотка. Он висел у меня на телефоне полдня, расписывая ее ангельскую, неземную красоту, о господи, меня прямо чуть не вывернуло наизнанку. А потом, ты только послушай, он не смеет даже прикоснуться к своей мадонне, потому что он, видите ли, в одну секунду уже готов кончить.
– Вот тоска-то, – сказал я.
– Это мы, – сказал вошедший Руди, приглаживая длинные белесые патлы и одергивая пиджак.
– Привет, ребята, – ответил Жак, стоя в дверях, и мы тут же поняли, что с позавчерашнего дня у него был еще один приступ.
– Консьержка чуть не испепелила нас взглядом и что-то несла насчет мсье Лавуазье, – сказал Руди.
А мы вообще не заметили внизу никакой консьержки.
– Вот как? – озабоченно произнес Жак.
Мы прошли через огромный холл, со множеством книг и охотничьих ружей на стенах – коллекция мсье Лавуазье. В этом холле, заставленном мебелью начала века, пахло кошками.
– Ну да, ее послушать, – сказал Жак, на ходу откашливаясь и сплевывая в платок, потом он развернул платок и заглянул в него, – так жильцы по воздуху должны летать, чтобы не повредить тут чего-нибудь.
– А ты что, поселился здесь? – спросил Руди.
– Через неделю меня выставят.
– Вот жалость! – сказал Руди и засмеялся, открывая редкие зубы.
В гостиной мы с Руди плюхнулись в цветастые кресла, прямо под гигантским полотном, на котором был изображен охотник на фоне вечернего пейзажа.
– А где же наш Ромео?
– Знаете, это переходит все границы! – Жак достал бутылку и теперь слонялся по комнате в поисках штопора.
– Он уже полчаса торчит в ванной, а красотка явится к трем.
– Действительно перешел все границы, – подхватил Руди.
– Она хорошенькая?
Я наполнил вином стаканы и немного пролил на стол. Ничего страшного – просто на низеньком столике в китайском стиле к пятнам от варенья и крошкам хлеба добавилась еще темно-коричневая лужица. Я пальцем стал отводить от нее реки и каналы.
– Сейчас все сами увидите, – сказал Жак и ткнул меня в бок. – Перестань, неряха!
– Затем и пришли, – ухмыльнулся Руди, потягиваясь. – О господи, я сам уже готов, как только подумаю об этом.
Все выпили, Жак сел за пианино.
– Что вам сыграть?
– Ничего, – сказал Руди. – Послушай, у тебя случайно нет пластинок Диззи[157]157
Диззи Гилеспи (род. 1917) – американский джазовый музыкант, композитор и певец, родоначальник стиля «боп».
[Закрыть]?
– А ты сможешь сыграть «Вилхелмус»[158]158
«Вильхелмус» – национальный гимн Нидерландов; первоначально был песней гёзов – повстанцев против испанского владычества; его авторство приписывают нидерландскому поэту и общественному деятелю XVI в. Марниксу ван Синт-Алдегонде (1540–1598).
[Закрыть]? – спросил я.
Нет, Жак не играл «Вилхелмус». Он мрачно навис над пианино и ударил по клавишам. Голова с рыжей бородкой клинышком, с заострившимся носом склонилась набок, время от времени Жак искоса посматривал на нас. Музыка была ни то ни се – Шуман. Я удалился на кухню. Оба стола и шкафы были завалены всевозможным хламом – измятыми грязными газетами, немытыми тарелками, открытыми консервными банками, кусками черствого хлеба, и над всем этим кружили мухи. Я обследовал все шкафы, но ничего съестного не обнаружил. В спальне на полу и на стульях валялась скомканная одежда. Я прилег на незастеленную постель. Пожалуй, так я помну брюки. Присел на край постели. Интересно, какая она, эта красотка Ханса? Наверное, тоненькая, плоскогрудая, длинноногая… Может быть, у нее черные, блестящие, по-мальчишески стриженные волосы и раскосые глаза. А может, она вообще страшна как смертный грех… Ну так что же? Какого рожна я торчу в этих вонючих комнатах в компании с гнусным Руди, который вечно валяет дурака, и астматиком Жаком? Может, лучше уйти домой? А там что делать?
– Эй! – крикнул Ханс, появляясь в спальне. Он совсем голый, только вокруг бедер обмотано желтое махровое полотенце. Красивое библейское лицо с густыми, сходящимися на переносице бровями.
– У тебя растет брюшко, – сказал я.
– М-да.
Он втянул живот, полюбовался в зеркале на свой профиль и похлопал себя ладонью по животу.
– Как жизнь?
– Нормально. Скоро моя девушка придет.
– Отлично.
– Меня воспитывали в пуританском духе, отец был школьным учителем, – сказал он, – и уродливые следы этого воспитания сказываются по сей день. Я, например, не могу одеваться в присутствии посторонних или мочиться при ком-нибудь.
– Ладно, ладно, ухожу, – сказал я, – раз ты и меня не жалуешь.
В гостиной Жак перестал играть, очевидно после очередной колкости Руди, и они тихонько трепались о чем-то.
Потом Жак и Руди отправились за вином, а тем временем пришел Ханс, уселся со мной рядом, закинув ногу на ногу, и стал тихо рассказывать, уставившись на ковер с какими-то завитушками, идущими вдоль и поперек (можно подумать, что я его об этом спрашивал), как он три года прожил с подружкой в Харлеме…
– Она не то чтобы красавица, во всяком случае, в обычном смысле, зато сговорчивая, она меня очень хорошо знала со всеми моими штучками, ну и заботилась обо мне, сам понимаешь, как это бывает, потом я решил, что с меня хватит, и смылся в чем был, вот так, как я сейчас перед тобой, в Париж. И вдруг позавчера на бульваре Сен-Жермен наткнулся на нее. Приехала сюда за мной. Ну ты знаешь, как это у меня, я тут же готов, пригласил ее пообедать, мы шикарно угостились на бульваре и поехали сюда. Мы разошлись вовсю, особенно она, момент был подходящий, и я без…
Поверяя мне (почему именно мне?) свои интимные тайны, он шевелил тонкими пальцами, то и дело посматривая на них, и при этом потирал ладони и судорожно двигал бровями и сухонькими губами.
– …без всяких тормозов дважды оприходовал ее, но выдохся жутко и через полчаса скис совсем. Странно, иной раз эту слабость как рукой снимает, а тут чувствую себя словно после голодовки: передо мной роскошный обед поставили, а мне и одной закуски хватило. Она, как я говорил тебе, очень миленькая…
Я кивнул.
– …но дело не в этом. Она поднялась, посмотрела на меня таким теплым влажным взглядом, знаешь, как они это могут, и тут Жак…
Ну вот очередь дошла и до Жака, тот сидел сейчас за пианино с таким несчастным видом, будто мы можем чем-то помочь ему и не хотим. Жак изучал медицину и разгуливал эдаким прерафаэлитом[159]159
Прерафаэлиты – представители английской школы живописи середины XIX в., работавшие в манере раннего Возрождения (до Рафаэля). Их творческую манеру отличает скрупулезное изображение натуры в сочетании с вычурной символикой.
[Закрыть]: галстук-бабочка, бородка-эспаньолка, трость. Из-за своей астмы он говорил немного в нос.
– …и тут Жак начал кашлять. Я такого кашля сроду не слыхал, он, должно быть, поднял на ноги всех консьержек на Монпарнасе. Это он таким образом хотел обратить на себя внимание, да, я еще забыл тебе сказать, ему Анна тоже понравилась, и вообще он последнее время жеребцом мотался по улицам, ну вот я и сказал ему, что мне абсолютно все равно. Знаешь, Хюго, как это бывает после трех лет: наступает момент, когда тебе по-настоящему становится все равно.
– Нет, не знаю, – сказал я.
– Погоди, еще узнаешь. Так вот Жак заходится в кашле, прямо весь надрывается, я думаю – у него внутри сейчас что-нибудь лопнет. Анна, естественно, перепугалась, я и говорю ей: «Быстренько пойди посмотри, как бы он там не задохнулся». Ну ее и проняло. Сам понимаешь, материнское начало, прирожденное чувство милосердия и все такое. Она встала, набросила мой халат и к нему. А дальше все пошло как по нотам, она там осталась, а я заснул. Проходит час, а может, два, я просыпаюсь от какого-то звука, как будто теркой водят по моим деревянным мозгам: гр-р-р. Представляешь, до чего я дошел, нервы ни к черту, а Жак рассказывал потом, как они уже почти до пятого раза дошли и тут у него начался приступ. Кха-кха-кха, – передразнил Ханс. Глаза у него блестели, пересохшие губы шевелились. – Он кашлял все сильнее и сильнее, пока квартиранты все до единого…
Раздался звонок в дверь.
– А вот и вино, – сказал Ханс и пошел открывать.
– Потрясающая история, – громко сказал я. – Какая женщина!
Конец истории был мне уже известен. Кха-кха! Ура! Победа! Кха-кха и вопль, ликующий вопль освобождения – всех немцев р-раз и наповал, да еще ударами с оттяжкой!
– У нас сюрприз для нашего Хюго, – пропел Руди.
– Шоколад? – предположил я.
– А вот и нет, – интриговал Руди.
Жак вошел в комнату с девушкой, они принесли с собой две бутылки. Я уже видел эту девушку в «Мабильон», она клеилась к каким-то бородатым ребятам в черных майках. Она была похожа на индианку: желтоватая кожа и черные, коротко остриженные кудряшки. Глаза подведены, как и у всех ее товарок из «Мабильон», – темные штрихи в уголках и вдоль ресниц. В ушах массивные серебряные кольца. Я крепко сжал ее руки в своих и сказал на американский манер:
– Здравствуй, детка.
Жак поставил бутылки на столик и подсел поближе к девушке на диванной подушке, брошенной на пол.
– My name is Jerry[160]160
Меня зовут Джерри (англ.).
[Закрыть], – сказала девушка, сбрасывая плащ.
Она была в белой блузке без рукавов, узлом завязанной под грудью, так что между блузкой и юбкой открывалась полоска смуглой кожи, а посредине – пуговка пупка.
– О, как я готов, – сказал Руди, – как я потрясающе готов.
Они принялись трепаться, девица Джерри на американском жаргоне, остальные на жуткой смеси нидерландского и английского, путаясь в словах и ударениях, болтали о Сен-Жермен, о тамошних кабаках и, конечно, о том, без чего тогда не обходился ни один разговор, – о любви.
Я встал у окна и смотрел на улицу Принца, откуда доносились приглушенные звуки. День был воскресный. На углу газетчик с кипой «Юманите», четко выговаривая заголовки, сообщал сегодняшние новости. Прошел человек с коляской, нагруженной ржавым железом. Послышался пронзительный визг красного такси. Проковылял негр, загребая ногами. Странная эта улица Принца. Как-то я повстречал здесь двух очкастых шлюх. В Париже такие редкость. А однажды видел пожилого одноногого велосипедиста.
Девушка рассказала, что она сбежала из дому, ни более ни менее как в штате Айова, и уже неделю живет в Париже (это была сказка, потому что я видел ее в «Мабильон» несколько месяцев назад), что денег у нее нет и она зарабатывает на жизнь случайными встречами, что ей нравился такой-то и такой-то, и она неразборчиво бормотала имена, звучавшие аристократично, словно вычурные названия цветов.
Ханса я не видел, не заметил даже его тени, хотя точно знал, что он подошел к нам. За ним вечно тянулся душистый запах, словно от целой лужайки фиалок. Я спросил его о девушке, которая должна прийти в три.
– Я сам хотел бы побыть тут с вами, спокойно заняться чем-нибудь, но не могу. Не вашей я породы. У меня романтическая натура. Послушай, Хюго, а вдруг с ней что-нибудь случилось? Какой ужас! Что она делает в Париже?
– Да ничего. Приехала сюда с родителями, живет у тетки.
Понимаешь, она здесь просто сохнет с тоски по родине, от ностальгии. Ей здесь не хватает солнца.
– Ну что ж, поищи для нее солнца, детка.
– Нет, серьезно, она может с тоски броситься в воду.
– Любой из нас хоть завтра может броситься в воду, – сказал я.
Он раздраженно отвернулся. Я знал, о чем он думает. Он думает, что ошибся во мне, что я так же, как и все остальные, забочусь только о собственном спокойствии. А девица Джерри разглагольствовала о том, что у людей бывают интересные подошвы ног и по ним можно определить характер человека.
Уже половина четвертого, а девушка Ханса так и не появилась. Я снова прошелся по комнатам, заглянул на книжные полки и сунул во внутренний карман пиджака биографию маршала Нея[161]161
Мишель Ней (1769–1815) – маршал Франции, участник наполеоновских войн. Командовал корпусом под Аустерлицем и Йеной, участвовал в русском походе 1812 года. Расстрелян после «Ста дней».
[Закрыть] в красном сафьяновом переплете. Томик слегка выпирал, но в общем поместился отлично.
Я уселся в кресло и включил радио. Ба-бам! В комнате стало сумеречно. «Орфей»[162]162
«Орфей» – одна из самых известных опер великого итальянского композитора Клаудио Монтеверди (1567–1643), заложившего основы современного оперного жанра. Написана в 1607 году.
[Закрыть] Монтеверди. Я сразу узнал эту мелодию, почувствовал ее так явственно, словно это был предмет, который можно потрогать пальцами. Легкие, чистые тона. Небо словно припудрено. Дождь поливает дамбу, заросшую травой. Человек с миндалевидными глазами (я) босиком бежит по земле и падает замертво. Вода. Замирает мелодия, умирает человек, каждый раз снова и снова умирает в провалах тишины между звуками, словно переводит дыхание. Небо в облаках. Единорог[163]163
Единорог – сказочное животное, изображаемое в виде лошади с длинным витым рогом на лбу. Согласно народному поверью, единорог мог быть пленен только непорочной девственницей и в христианстве ассоциировался с Христом. В Библии под единорогом подразумевается, вероятно, носорог.
[Закрыть].
В соседней комнате Руди и Жак продолжают болтать. Слышны тяжелые шаги по паркету. Я встаю и выключаю радио.
Три года назад, когда я еще жил в Остенде, я сидел в своей комнате на седьмом этаже, и вот так же поставил пластинку, и тут в дверь постучала мадам Ретис. Пергаментное лицо этой старой дамы всегда покрывал густой слой белой пудры, она носила накладные ресницы и источала запах валерианы, однажды она предсказала мне блистательное будущее: к тридцати годам мне суждено разбогатеть и пережить две большие любви, а умру я в сентябре. Я не ответил, услышав стук в дверь, и она, конечно, неправильно истолковала мое молчание, решила (это само по себе не так уж плохо), что я в постели с женщиной и мы слушаем музыку. Мадам Ретис не утомляла меня своими посещениями и однажды начертила мой знак зодиака – Овен, с различными мистическими символами и пришпилила рисунок на дверь моей комнаты.
Руди плюхнулся в кресло рядом со мной, свесив с подлокотника руки, словно ветви дерева.
– Ну что с вами, ребята? – сказал я. – Прежде, когда к нам наведывалась дама, мы припудривали парики и начинали развлекать ее, мы наперебой старались завоевать ее внимание блестящими остротами, особенно если эта дама являлась из таинственной и незнакомой страны, однако при этом мы никогда не ранили друг друга. Правда, позже, в этом дурацком девятнадцатом веке…
– Это все уже было у Бёрн-Джонса[164]164
Эдвард Бёрн-Джонс (1833–1898) – английский художник-прерафаэлит, писал символические картины на темы легенд.
[Закрыть], – устало проговорил Руди.
Он провел пальцами по своим редким, длинным волосам и ухмыльнулся. – Здесь воняет мертвечиной.
– Наш «всегда готовый» все томится в гостиной? – спросил я.
– Час от часу не легче.
– А все из-за вина.
Мы помолчали. Из соседней комнаты доносилось воркование девицы Джерри, голоса Жака и Ханса. Девушка была явно пьяна.
– Какой у нас теперь месяц, Руди?
– Май. В мае птички…
– Май, июнь, июль, август, сентябрь, – перечислил я.
– Однажды я написал стишок про все месяцы сразу, – сказал Руди и прочитал стихотворение, где был ветер, трамваи и шоферы, и все это неживое, словно каменное.
Я внимательно следил за его бескровными губами.
– Чувствуется полет, – заметил я наконец.
– Девчонка Ханса не пришла.
– Он, видно, здорово влюбился.
– Такое случается и в лучших домах, – сказал Руди. – Знаешь, как они познакомились? Он и Франк пошли на какой-то фильм в «Пантеон», а она с подругой пришла и села рядом. Через полчаса, при том что Франк даже не шелохнулся, подружка охмурила его.
– И ты поверил?
– Конечно, – ответил Руди.
– Со мной такого не случалось, – сказал я.
И тут до меня дошло, хоть я годами и не вспоминал об этом, так глубоко запрятано было это воспоминание, что такое однажды случилось и со мной. В кинотеатре «Вперед!» я был с Ренни. Мы почти не смотрели на экран. Шел фильм «По ком звонит колокол»[165]165
Американский фильм (1943) по одноименному роману Э. Хемингуэя.
[Закрыть]. Цветной. Я был без ума от Ренни, и моя рука ласкала ее под нашими разложенными на коленях плащами. Блики света ложились болезненными пятнами на нос и подбородок Ренни, мы одновременно взглянули на экран, где солдаты, расталкивая толпу, вели на расстрел заложников в белых сорочках, и Ренни вдруг зарыдала, отбросив мою руку.
«Не надо, не надо», – шептала она. Значит, все это время (а может быть, даже с той минуты, как мы вошли в зал) она думала о своем муже, расстрелянном немцами. Я взял с ее коленей свой плащ и вышел из зала. На улице при ярком свете рекламных огней я увидел, что схватил ее плащ, сшитый из перекрашенного пледа, он был как две капли воды похож на мой собственный. Я ждал ее у входа в кинотеатр, дрожа от холода, который пробирал меня, несмотря на свитер. У меня не было денег на трамвай, и так или иначе я должен был дождаться ее.
В гостиной стоял невообразимый гвалт, словно там танцевали на столах, потом Ханс заорал: «Бандит, вероотступник!» – и вся троица ввалилась в нашу комнату. Ханс, продолжая вопить, тянул за собой простыню.
– Доказательство, неопровержимое доказательство! – орал он.
Он махал простыней, и драпировался в нее так, что коричнево-ржавые пятна были у него на груди. Он прикрывался тканью, словно раненый араб, распаляясь, бил себя в грудь, издавал гортанные звуки и тыкал пальцем в Жака.
– Этот подлец и детоубийца ночью совершил свое черное дело. Другая простыня отмокает в ванной.
– Ты же первый, ты, голландец! – кричал Жак.
– Is n’t it funny?[166]166
Забавно, да? (англ.)
[Закрыть] – засмеялась девица Джерри.
Лицо у нее было в испарине, глаза блестели. Я показал на ее блузку в винных пятнах.
– You too[167]167
Сама ты забавная (англ.).
[Закрыть].
– Jesus, – хихикала она, – is n’t it funny?[168]168
Господи, до чего забавно (англ.).
[Закрыть]Жак и Ханс набросились друг на друга, выкрикивая вовсе уж что-то нечленораздельное. Руди повалился и хрипел: «Я полностью готов». Девица Джерри обвила меня рукой за шею. И тут в дверь позвонили, в комнате мгновенно воцарилась мертвая тишина. Все ждали. Я слышал только тяжелое дыхание Жака: всхлипывающее, прерывистое.
– В спальню, – прошипел Ханс.
Я продолжал прислушиваться, не двигаясь с места.
– Это Терфаал, – воскликнул наконец Ханс, пропуская в комнату приземистого, коротко стриженного человека с грубым лицом. – Он учится на медицинском вместе с Жаком.
Апрель – самый гнусный месяц. А май? К оконному стеклу прилипли четыре жирные мухи, в комнате стало почти совсем темно. Корешки книг, пожелтевшие книги на французском, тщательно переплетенные томики.
– Вина! – провозгласил я.
– Моя девушка не пришла, – сказал Ханс, – пойду поищу ее, а Терфаал пусть сходит за вином. Дайте ему сотню франков.
В гостиной по-прежнему было шумно; Джерри, Жак и Руди охрипшими голосами продолжали что-то выяснять. Хлопнула дверь, я пошел узнать, что там происходит, а Руди, оставшись один в гостиной, стал «наигрывать» пальцами на черной глянцевой крышке пианино. Прядь волос падала ему на нос, он то и дело дергал головой, словно во сне.
– Allegro та non troppo[169]169
Весело, но не быстро (итал).
[Закрыть], – пробормотал он и фальцетом запел французскую песенку (на самых высоких нотах голос у него срывался), продолжая стучать пальцами по крышке пианино.
Вернулся Терфаал с тремя бутылками вина и спросил что-то про Жака, Руди, по-монгольски прищурив глаза, ответил с вызовом:
– Тут они, поблизости.
– О-о, – протянул Терфаал.
Ярость закипала в нем, застывшее лицо со сжатыми губами, и темными провалами ноздрей походило на лицо боксера, готовящегося нанести удар. Это не предвещало ничего хорошего. Терфаал принес орешки и бросил каждому по пакетику.
Руди примостился на диване, завернувшись в зеленый клетчатый плед. Он терпеть не мог попоек. А мы грызли орешки, с удовольствием попивая вино. Руди бросал скорлупу на пол и вдавливал ее каблуком в ковер.
– Как поживает Папа в последнее время? – осведомился Руди.
– В самом деле, – подхватил я, поскольку Терфаал молчал.
– На дурацкие вопросы не отвечаю, – наконец сказал он.
Прошло полчаса, в течение которых не произошло ничего существенного, время тянулось медленно, а мы все пили; Терфаал заговорил о своих стихах:
– Я тоже немного пишу. Нет, ничего не печатал, пишу просто так, ради удовольствия. Под настроение. Есть настроение, я и пишу. А в общем, это неважно. Нет, с собой у меня ничего нет, да и нет в этих стихах ничего особенного, это так, для себя.
– Ну может, ты хоть что-нибудь захватил?
– Может быть, – сказал он и достал из бумажника пачку листков.
– Вот видишь, – спокойно произнес Руди.
– Да, не ослеп, – сказал я.
Между тем из комнаты, где оставались Жак и Джерри, доносились какие-то странные звуки. Жак говорил что-то грубым тоном, такого мы раньше за ним не замечали, девушка отвечала протяжно и жалобно.
– Она плачет, – заметил Руди.
Протяжный плач перешел в пронзительный, задыхающийся крик.
– Что это? – испуганно спросил Терфаал.
– А ты как думаешь? – сказал я, и мы с Руди принялись читать его стихи.
– Не лишено интереса. Будь я на твоем месте, давно бы отнес это издателю, – заявил Руди.
– Ты думаешь?
– Конечно, – подхватили мы в один голос.
– Надо только перепечатать, – сказал Терфаал.
Он подошел к дивану, и мы почувствовали, какой неприятный запах идет от него.
Из соседней комнаты явственно слышался плач.
– Что он там вытворяет? – спросил Терфаал.
– Очевидно, она не хочет, – сказал Руди.
– А-а-а-а-х! – закричала девушка, а Жак выругался и заорал:
– Shut up! Shut up![170]170
Заткнись! Заткнись! (англ.)
[Закрыть]За дверью послышались глухие удары, словно кто-то взбивал подушку или выколачивал ковер.
– Опять он заводится, – сказал Руди, – и это с его-то астмой.
Терфаал беспокойно ерзал в своем кресле, вцепившись в подлокотники.
– Подонок! – прошептал он, устремив на нас увлажнившийся взгляд.
– А-а-а-а-ах! – (Чудовище, закованное в цепи, безумная дева в белом, рыдающая в полнолуние.) Жак издавал странные, шипящие звуки.
Терфаал прошелся по гостиной, сцепив за спиной руки, будто по собственной воле накрепко связал их там. Поминутно поглядывая на меня, он словно ждал, что я помогу ему.
– А почему бы и нет? – как бы размышляя вслух, сказал Руди.
– Что же делать? Не вламываться же туда? – спросил Терфаал.
– А что тебя останавливает? – спросил я.
Терфаал перестал мотаться по комнате.
– Пойдешь со мной? – горячо прошептал он. Он не хотел, чтобы его слышал Руди.
– Нет, разумеется. Мне там делать нечего.
– А ты пойдешь, Терфаал, – вмешался Руди, – ибо в Писании сказано: «Войдешь в комнаты и разлучишь любовников».
– Свиньи вы все, еще большие свиньи, чем этот, – бросил Терфаал, с побагровевшим лицом, размахивая руками, он кинулся к двери и забарабанил по ней с криком: «Открывай!» Он бил в дверь ногами, как нетерпеливый жеребец, и наконец ввалился в комнату. Руди, накинув на плечи зеленый плед, на цыпочках поспешил за ним следом.
Девушка вскрикивала. Я вернулся к окну. «Меня здесь нет», – сказал я в запотевшее стекло.
Жак вопил:
– Вы-то чего сюда явились? Это не ваше дело, убирайтесь отсюда!
– Ты сам, негодяй, убирайся отсюда. – Голос Терфаала заглушал Жака.
Плач девушки перешел в истошный крик, казалось заполнивший всю комнату. Жильцы снизу стучали палкой в потолок. Внезапно все стихло, словно разом отхлынула от берега мощная волна. Терфаал и Руди принялись уговаривать девушку, точно малого ребенка.
– It is nottink, – говорил Терфаал. – Nootink[171]171
Ничего, ничего (искаж. англ.).
[Закрыть].
Они перенесли ее в спальню.
– Боже, о боже! – выдохнул Жак. На рукавах его рубашки темнели пятна губной помады, серые твидовые брюки были измяты, бородка-эспаньолка приплюснута на сторону. Он тяжело закашлялся, рухнул в кресло и все повторял, закрыв глаза: «Боже, о боже!»
Да, он порядком пострадал. Теперь он будет без конца пережевывать свою неудачу, будет медленно обсасывать ее и переваривать, как те невидимые микробы, что поселились в его теле. Так добился он все-таки своего или нет? В любом случае свои навыки он явно подрастерял.
– Поиграй-ка нам лучше, Жак, может, успокоишься.
– Такого со мной никогда, никогда в жизни не случалось, – проговорил он, не открывая глаз.
В спальне было тихо. Наконец явился Руди.
– Признаюсь, ты лихо отделал ее, Жак, – сказал он.
Тот резко выпрямился.
– У нее синяк под глазом, – продолжал Руди. У него был вид совершенно счастливого человека. Его трясло словно в лихорадке.
Жак, стоя перед зеркалом, поправил галстук-бабочку, пригладил волосы и бородку, сплюнул в платок и, развернув, посмотрел в него. Потом сказал:
– Надеюсь, никому не взбрело в голову, что я решил переспать с ней.
– Почему же, именно об этом мы и подумали, – ответил я.
– Что же это Красная Шапочка так рыдала? – спросил Руди.
– Да потому что я не позволил ей выйти из квартиры в таком виде. Босиком. Вы что, не понимаете? По всему видно, что пьяная, живот голый, да еще босиком. Я не желаю, чтобы консьержка все это видела. Я знаю, вы, писатели, выше этого, вам это безразлично, ну а мне нет. Она попробовала выскочить за дверь, но я затащил ее в комнату, хотел заставить надеть туфли и плащ. Только для этого, и ни для чего больше. А она вдруг без всякой причины, без малейшего повода как начала рыдать.
– Вот, вот, – закивал Руди.
– А потом вдруг запричитала: «Никто меня не любит, ни мать, ни отец. Никому я не нужна, потому что я еврейка. Все надо мной издеваются. И здесь каждый думает только о том, как бы переспать со мной. Мне даже поесть не на что. Я хочу к бабушке в Лос-Анджелес», а потом стала вопить, вы же слышали, «Take me, you bastard, take те»[172]172
Возьми меня, ты, подонок, возьми меня (англ.).
[Закрыть].
– А дальше?
– А дальше ничего, мне уже ничего не хотелось.
– Значит, это я наставил ей синяков, – сказал я.
Из недр низкого полированного шкафчика Жак извлек бутылку коньяку, очевидно, он припрятал ее для девушки, которую ждали к трем часам. Настал вечер; вечер заполнил комнату. Воскресные звуки усилились, стали отчетливыми и резкими, в баре напротив дама с гитарой начала свое выступление. Публика аплодировала ей, подхватывая припев. Мы курили.
Я спросил себя, чего ради я все еще торчу в этой дыре. Но что же делать? Уйти отсюда. Бежать. К другой возлюбленной, в другую страну. Еще секунда, и все это станет совершенно невыносимо.
Потом полегчает. Я давно привык к таким приступам, мне знакомы все переливы этих ощущений. Минут через десять все пройдет, все заглушит духота квартиры, разговоры с друзьями, сигареты, коньяк и прочая ерунда.
Итак, трагическое действо завершилось. Партитуры арий разлетелись по полу, диванные подушки залиты вином. Обе простыни, захваченные из спальни, – ими Руди пытался прикрыться поначалу, но они ему не подошли – и теперь висели у печки. На ковре растоптанная ореховая скорлупа и окурки сигарет.
– Боже, о боже! – то и дело повторял Жак.
Смертельно бледный, в холодной испарине Ханс вошел в комнату и с трудом выдавил:
– Ее нигде нет, я не знаю, что делать. Кто-нибудь, пойдемте со мной.
– Заткнись, – сказал Жак.
– Ты бы поискал большую любовь где-нибудь поближе, – посоветовал Руди.
Недоверчиво улыбаясь, Ханс заглянул в спальню и тут же возвратился.
– Вам что ни покажи, у вас тут же в штанах шевелится, – сказал он, – в конце концов это может надоесть.
– Что? – Жак подскочил.
На диване Руди от восторга задрал ноги.
– Гоп-ля! – орал он.
Вконец расстроенный Жак, тяжело, взахлеб дыша, вынул из плоской голубой коробочки таблетку и проглотил ее, запив коньяком.
– Да здравствует Папа! – вскричал Руди.
Жак отправился в спальню, мы слышали, как он бродит там, повторяя: «Две минуты!» Наконец он остановился в дверном проеме и провозгласил:
– Осталось две минуты! У меня тут часовой механизм!
Осталось всего две минуты!
Дверь спальни заперли изнутри, Жак рванул ее на себя, выругался и прислонился к громадному шкафу красного дерева – хранилищу фарфора мсье Лавуазье. Вид у него был совсем больной, он побледнел, под глазами залегли тени. Жак снова закашлялся, высоко поднимая плечи. Наконец, справившись с кашлем, он спросил:
– Где же твоя девушка?
– Ее нигде нет, – сказал Ханс, – ее подруга сейчас в «Мабильон», но, где искать ее, она понятия не имеет. Кельнер тоже не знает.
Терфаал и девица Джерри вошли в гостиную. Заплаканные глаза девушки покраснели, справа, под тонкой бровью, подведенной карандашом, виднелась свежая царапина. Губная помада размазалась. Она все еще не пришла в себя, ее била дрожь. Смуглые ступни с длинными крепкими пальцами переступали по ковру. В руках, тоже сплошь исцарапанных, были сандалии.
– Она же без плаща и туфель, Жак, – сказал Руди.
– В таком виде она не выйдет за дверь! – подтвердил Жак.
– Выйдет, – возразил Терфаал.
– Sure[173]173
Точно (англ.).
[Закрыть], – сказала девушка и заплакала, уткнувшись в плечо Терфаалу.
Руди, плотно замотавшись в плед, курил, согнувшись и вытянув длинную шею. Он был напряжен, ни одна мелочь не должна ускользнуть от него, сейчас это был усталый, бледнокожий араб, подстерегающий путников в пустыне.
Терфаал произнес краткую речь, и на несколько минут комнату наполнили доброта, любовь, справедливость и милосердие, которые источал резковатый голос Терфаала.
– Эй, готовенький, ты готов?! – снова начал свои шуточки Руди.
– Заткни пасть, – сказал Терфаал, – а ты, Жак, если ты не дашь ей уйти, я тебе набью морду.
Жак закашлялся.
– А я – тебе.
Сейчас они схватятся за шпаги и африканские копья мсье Лавуазье. А может быть, в ход пойдет его коллекция ружей. И еще, на стене были заостренные стрелы, выгнутые, с треугольными наконечниками, красовалась там и турецкая сабля.
Я сказал Джерри:
– Почему бы тебе не надеть плащ?
– No. No. I won’t[174]174
Нет, нет, я не буду (англ.).
[Закрыть], – прошептала она.
Однако через несколько минут она надела его, и я помог ей застегнуть пуговицы на блузке. Ее раскосые глаза припухли и казались щелочками на замурзанном лице. Она не отрывала от меня взгляда.
– Tonight in Mabillon[175]175
Сегодня вечером в «Мабильон» (англ.).
[Закрыть], – прошептала она, едва шевеля губами, только для меня.
Сквозь белую ткань я нащупывал плоские кружочки коричневых и розоватых пуговиц. Терфаал затянул ремешки на ее сандалиях. Когда за ними закрылась дверь, мы с Руди подошли к окну и долго смотрели им вслед. Она шагала вдоль серого университетского здания, ведя пальцем по шероховатой стене. Он шел метрах в двух позади нее. Они не разговаривали.
– Снова то же самое, – сказал Ханс.
– Этот тип пишет стихи, словно Бертус Афьес[176]176
Бертус Афьес (род. 1914) – нидерландский поэт и прозаик, известный своими многочисленными произведениями.
[Закрыть], не в обиду ему будь сказано, – заговорил Руди.
Жак, то и дело запинаясь, рассказал историю о том, как Терфаал учился в Харлеме и его содержала девица из кафе, которая по уши втрескалась в него, он обещал на ней жениться, но когда учеба закончилась…
Это была очень грустная история, но мы такое слышали еще перед войной, когда всем нам было по двенадцать лет. Наконец мы зажгли свет и отметили, что сигареты кончились и коньяк выпит.
– Я куплю еще бутылку и припрячу, только вот удастся ли мне найти такую же марку? – сказал Жак.
Комната внезапно показалась опустевшей, как будто в ней никого не было. Но ведь мы же были тут. Все молчали. Руди, по-прежнему дрожа, поднялся с дивана.
– Я иду домой, – сказал он.
– Сначала нужно навести здесь порядок, ведь завтра возвращаются эти Лавуазье, – остановил его Ханс.
Несколько минут жужжание пылесоса раздавалось среди мебели начала века, окутанной сизым дымом. Но Ханс быстро выключил пылесос.
– Плевал я на все это. Пойду лучше искать свою девушку. Кто-нибудь пойдемте со мной.
И никто не сказал: «Ханс, ты и так уже готов».
Жаку сделали укол, и он, тяжело дыша, в своей матросской тельняшке улегся в постель, а мы втроем спустились по лестнице. Я запихнул поглубже во внутренний карман жизнеописание маршала. Консьержка выглянула из своей комнатки. Мы вежливо пожелали ей доброй ночи.
