Текст книги "Избранное"

Автор книги: Хьюго Клаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 49 страниц)

– Ты тоже боишься, Альберт.

Альберт выпрямляется, опираясь своими искалеченными руками на край стола, глаза с красными прожилками силятся разглядеть в Джакомо, что бы могло подхлестнуть его раздражение.

– Есть такие люди… – начинает он, но пастор прерывает их поединок:

– …такие люди, что идут со мной в гостиную пить кофе. Оп-ля! Qui m’aime me suit![124]124
  Кто меня любит, пойдет со мной! (франц.)


[Закрыть]

– Да! – кричит Натали.

Альберт растерянно смотрит на Ио. Лотта хихикает:

– Je vous suis[125]125
  иду с вами (франц.).


[Закрыть], – и вместе с Тилли Хооребеке топает к двери следом за Ио. Но Натали опережает их, с неожиданным проворством она бросается к двери и закупоривает ее своим телом, при этом она едва не снесла косяк, дерево так и затрещало.

В гостиной семейство разделяется на два лагеря, усевшихся друг против друга в креслах с цветастой обивкой; только сейчас Жанна замечает: в одном из лагерей все с длинными подолами – женщины и пастор, в другом – мужчины Хейлены и Джакомо. Сама она, так же как и Клод, не принадлежит ни к одному из лагерей.

– Жанна, – говорит Альберт.

– Допей сначала свой стакан, – перебивает его Антуан.

– Жанна, – повторяет Альберт, – скажи мне, пожалуйста, почему твоему мужу можно приезжать на могилу нашей матери, а моей жене нельзя?

– Но ведь она сама не хочет.

– Она не хочет, потому что ей это не разрешено.

– Допей сначала свой стакан!

– Почему моей жене нельзя быть вместе с нами?

– Бертье, ну что ты пристал с ножом к горлу?

– Это несправедливо, – неожиданно взрывается Альберт и выходит в коридор, хлопнув дверью.

– Ему больше нельзя пить, – говорит Джакомо.

– Умные слова и вовремя сказаны, – замечает Антуан. Жанна выходит в коридор, но Альберта там уже нет. В кухне, где служанка Лютье стоит возле хрипящей электрической кофемолки, Жанна опускается на стул, сидит, поглаживая себе желудок и что-то мурлыча вполголоса. Перед ней блестит на солнце гора грязной посуды, осы жужжат над остатками пищи, мухи копошатся на коричневой от сиропа липучке, висящей над кухонным столом. Служанка выключает кофемолку и тянется за кипящим чайником.

– Сколько тебе здесь платят, Лютхард? – спрашивает Жанна.

– Этого я не могу вам сказать.

– Отчего же?

– Менеер пастор не велел.

В саду, под раскидистым каштаном, Жанна валится в шезлонг, оказываясь таким образом спиной к дому, из которого доносятся пронзительные голоса Лотты и Натали. Это не бегство, а раздумье перед боем. Сегодня многое поставлено на карту. Она еще толком не поняла, что именно, однако все – молебен, перемены в пасторе, вялая, какая-то почти малодушная радость Натали, еще не оправившийся от болезни Клод, – все указывает на то, что нынешняя встреча может оказаться решающей, если не последней. За обедом вина было выпито много. Так ли уж важно, так ли уж необходимо, чтобы семейство Хейлен и дальше устраивало такие встречи по поводу или без повода, желая отметить годовщину смерти Матушки именно здесь, в Меммеле, ставшем центром жизни семейства с тех пор, как Натали пошла в услужение к пастору? Пастор нервничал и почти все время говорил только с Клодом.

Шмели слетелись на гнилые груши. Рядом трещит сорока. Из дома слышатся звуки вальса и приглушенные голоса.

Натали говорит:

– Ио спрашивает про тебя.

Жанна испытующе смотрит в милое лицо сестры – та склонилась в полупоклоне, – думая, что ответить ей, долгие годы не ласканной, никогда не целованной, никем не замеченной.

– Ты не рада, что мы приехали, Натали?

– Конечно, очень рада. – С трудом сгибая колени, едва переводя дух, Натали присаживается на шершавую известняковую молитвенную скамью перед изображением Лурдской Богоматери. Рядом преклонила колени Бернадетта Субиру[126]126
  Бернадетта Субиру (1844–1879) – французская святая, канонизированная в 1933 году. В 1858 году в гроте под Лурдом (Франция) ей, четырнадцатилетней девочке, было видение Богоматери, которая с 11 февраля по 16 июля явилась ей 18 раз. В 1862 году церковь признала истинность чуда, в 1866 году Бернадетта приняла монашество и окончила свои дни в Неверском монастыре под именем Мари-Бернар.


[Закрыть], выкрашенная в голубой и белый цвета, воздев молитвенно сложенные руки в сторону грота. Натали наклонила голову набок, резкий щебет птиц раздражает больное ухо, глубокая ложбина спускается от шеи к массивной груди. Лишний вес все это – и эта грудь, и эти бедра, и эти мощные ляжки.

– Ну, как Ио? – спрашивает Жанна.

– Он очень добрый человек, – говорит Натали, – мне просто не на что жаловаться.

– Такой же мужчина, как и все остальные, – говорит Жанна, но Натали пропускает ее слова мимо ушей и говорит о нем так, словно имеет в виду кого-то другого – соседку или капеллана:

– Две недели назад его нижняя рубашка, белый интерлок, была вся в крови. Особенно спина. Лютье говорит, что тоже заметила. После я увидела кровь на простынях, потому что он засунул рубашку наверх в гардероб. Я так и оставила ее там, решила не трогать. – Натали опять говорит громко, заглушая стрекот сороки. – Когда я взяла отгул и уехала в Вихелен, тут побывала какая-то женщина. Она-то и исцарапала его своими ногтями.

– А может быть…

– Нет, нет, это была его кровь, я же видела его спину.

На террасе, у витражного окна, где солнечный свет дробится на все семь цветов радуги, стоит пастор. Он их не слышит, но знает, о чем они говорят. Он машет им рукой и что-то кричит.

– Что мне делать?

– Ждать, – говорит Жанна.

– Не могу же я сама спросить его об этом.

– Не можешь.

– Я просто не посмею.

– Нет, – говорит Жанна, пораженная спокойствием своей сестры.

– Теперь ты все знаешь, – устало говорит Натали и плетется к дому и к пастору, который опять ее поторапливает. Когда она наконец приближается, он бурчит вполголоса:

– Требуется ваше вмешательство, юфрау.

Голоса в доме звучат резко и пронзительно, и Жанна впервые слышит нечто странное – Джакомо повышает голос при посторонних. В гостиной, прислонясь к мраморной полке камина, в опасной близости от фарфоровых часов Матушки, стоит Альберт, он что-то кричит и, заметив Жанну, вытягивает в ее сторону обвиняющим жестом указательный палец.

– Что я могу поделать, если она даже спала с этим Схевернелсом!

Жанна не в силах выжать улыбку.

– Вот именно! – восклицает Джакомо.

– Этого еще не хватало!

– Да! Но вы сами толкали ее в его руки.

Всюду – на столе, на телевизоре, на подоконнике – стоят бокалы и полные окурков пепельницы.

Лотта едва не плачет.

Джакомо даже не взглянул на Жанну, он ждет, что она встанет рядом с ним, неважно, на чьей она стороне, – ведь она его супруга. Клод лежит на диване, закрыв глаза.

– Схевернелс тогда как старший учитель получал приличное жалованье, да еще подрабатывал страховым агентом, хе-хе.

– Подумать только, – говорит явно шокированная Лотта.

– И вам, конечно, скорее хотелось бы видеть ее рядом с этим учителем, а не с итальянцем. Ведь так? Разве я не прав, Жанна?

Жанна ищет взглядом пастора, но он не входит в гостиную, наверное, слушает их из коридора.

– Тебе не следует так нервничать. Это только шутка, – говорит она.

– Nom de dieu!<sup>[127]127
  Черт побери! (франц.)


[Закрыть]</sup> Это была вовсе не шутка, – возражает Антуан. – Я думал доставить Альберту удовольствие постоять у могилы моей матери в приличной куртке, черт побери. Но у меня нет лишней куртки, я не могу себе позволить иметь две зимние куртки, как некоторые, кого я не хочу называть, вот и пришлось одолжить ее у Схевернелса!

– Вот и все, – говорит Альберт.

Клод лежит на софе, где задыхалась перед смертью мать. Сейчас, с закрытыми глазами, он так похож на молодую мертвую женщину.

– И я должен этому верить! – восклицает Джакомо. Красный как рак, он отчаянно отбивается от когтей Хейленов. Такой благонравный, такой сдержанный в начале дня, он сейчас жестикулирует, как истый итальянец.

– Да, черт побери! – кричит Антуан.

– Тихо, – успокаивает его Натали. – Тсс.

– Он слушает в коридоре, – шепчет Жанна.

– Я этого не принимаю, – говорит Джакомо, мягко и настойчиво, будто обращаясь к умирающему. Антуан берет коробку конфет, рассматривает, достает себе конфету.

Жанна подмигивает Лотте, но та делает вид, будто ничего не заметила. Потом Жанна проходит мимо Натали, задевает бедром столик, на котором зазвенели бокалы; подойдя к Альберту, произносит сладострастно:

– Какая красивая материя!

Она гладит рукав Альберта, потом его плечо, ее расставленные пальцы блуждают по нему, словно перебирают черные клавиши фортепиано.

– Жанна! – Голос Джакомо затуманен страстью.

О! Жанна все гладит плоской ладонью по спине Альберта.

– Эту куртку носил человек, который в этих вещах кое-что понимает, – говорит она и прижимается щекой к отвороту, пахнущему антимолью. – И который не боится потратить несколько лишних центов, – говорит она.

Клод, который лежит с закрытыми глазами, то есть не перестает подсматривать за ними сквозь полусомкнутые веки, громко прыскает. Альберт тоже смеется, видимо, ему щекотно от прикосновений Жанны. Слегка захмелевший Антуан, смешливый Антуан, присоединяется к ним, разражается кашлем завзятого курильщика, гортанно клекочет.

– Спасибо тебе, Жанна, – говорит Джакомо. В ответ семейство Хейлен облегченно хохочет еще громче. Антуан утирает слезы от смеха, а Натали, вначале неловко осклабясь, присоединяется к этому заразительному непристойному хохоту, взволнованно глядя на Жанну и показывая короткие зубки, обложенный язык.

Джакомо встает, вытирает платком лоб и брови, сосредоточивает взгляд на бутылке с коньяком и говорит:

– Не смейся, Жанна.

– Я смеюсь, когда хочу, мой мальчик.

– Ох! «Мой мальчик», – захлебывается Клод; лежа на диване, он весь корчится, сжимаемый какой-то немой чудовищной силой; ненатурально, будто на сцене, прижимает обе руки к диафрагме, задирает колени и, обхватив их костлявыми руками, издает придушенное блеяние.

– Жанна, уйдем лучше отсюда. Не доводи до греха.

– Нет, – говорит она.

Джакомо направляется к двери, говорит, чтобы его услышали в коридоре, громко и отчетливо, почти невежливо:

– Очень жаль.

Пастор отзывается без малейшего нажима:

– Мне тоже, дорогой Джакомо. До следующего раза.

Неслышно открылась и закрылась входная дверь.

– Какой скандал! – восклицает Натали и раздергивает оконные шторы. Вместе с Антуаном и Натали Жанна смотрит вслед удаляющейся вперевалочку такой чужой итальянской утице.

– Пошел на станцию, – говорит Лотта.

– Что подумают люди! Боже мой, боже мой! – причитает Натали.

Пастор, заложив большой палец за брючный ремень, с безукоризненной вежливостью произносит:

– Разумеется, очень жаль, что Джакомо ушел так рано.

– Он совсем рехнулся, – говорит Альберт.

– Сам виноват, – подхватывает Антуан.

– Конечно, – откликается Лотта. – Мы ведь не сделали ему ничего плохого.

– Может быть, – говорит пастор, – а может быть, и сделали. – И он вонзает свой робкий взгляд в Жанну.

– Свободней дышать стало, – говорит Альберт. Клод лежит неподвижно и держит возле уха, на расстоянии ладони, свой карманный транзистор; кажется, что алюминиевая антенна вырастает из его запястья, – волшебная палочка, вязальная спица, которой делают аборты. Жанна, присевшая рядом с ним на диван, ощущает запах ментола и эфира, исходящий от его одежды. Даже Клоду нельзя довериться. Она явно перегнула палку с этой шуткой. Бегство Джакомо по деревенской улице выглядело совсем не так унизительно, как она ожидала. Он шагал выпрямившись, откинув назад плечи, а вовсе не согнувшись, как побитый пес; он шел с недовольным видом любителя воскресных прогулок; он принадлежал к другой расе. И то, что пастор посчитал вполне естественным, что такой человек – в конце концов, это ее муж – был изгнан из его дома, что никто не сделал даже попытки примирения, Жанне кажется особенно оскорбительным, она твердо встречает бледный насмешливый взгляд. Правда ли, что женщина исцарапала тебя ногтями?

– Догони его, – говорит Натали. – Нельзя допустить, чтобы он сел здесь в поезд. Неужели ты хочешь, чтобы вся деревня знала, что в доме пастора произошел скандал?

– Догоняй сама, – враждебно говорит Жанна.

Натали не настаивает и наливает всем вина. Гости пьют за здоровье. Затем для мужчин наступает время карточной игры, а для пастора – час послеобеденного отдыха. Жанна чувствует себя подавленной, угнетенной, беззащитной перед своим семейством, перед Хейленами. Они слишком хорошо меня знают.

Она гладит Клода по голове.

– Ты покрасил волосы.

– Шампунь, – отвечает Клод, – только и всего.

Антуан

– Какая все-таки глупость, – говорит Антуан, – я единственный, кто находит и силы и время навещать вас. Единственный, кто хоть немного поддерживает семейные традиции и бывает в вашем доме. А почему, спрашивается? Да потому, что все вы просто позорно ленивы.

– Потому что мы не знаем, когда тебя можно застать дома, – говорит Жанна.

Антуан морщит узкий потный лоб. Он никогда не знает, смеется над ним Жанна или говорит серьезно; часто он ловил ее на том, что она хочет его разыграть и начинает говорить бессмысленные, ребячливые глупости.

– А что нам делать у вас в Моорследе?

Антуан вздрагивает. А Лотта говорит:

– Надо же такое сказать!

То, что Альберт выразил очевидно искренним тоном, – очевидная, хотя и бессознательная жестокость его слов – задевает их до глубины души.

– Неужели нельзя просто навестить своего брата? – выпаливает Лотта. – Этого что же, не достаточно?

А Клод, этот сопляк, сменяет отца. Распластавшись на диване, как публичная девка, черт бы его побрал, он тянет:

– А собственно, для чего?

– Если бы все так рассуждали, – говорит Лотта. Антуан ничего не может понять. Что может быть естественней, как время от времени наведываться друг к другу, чтобы узнать, как здоровье, как идут финансовые дела? Ведь говорят же люди друг другу по утрам «доброе утро». А для чего? Ну как. Да просто так, черт побери.

– Просто так, – говорит он.

– В Моорследе даже кино нет, – говорит Клод.

– Как же нет? А «Мажестик»!

– Да ведь хороших фильмов там и не показывают, – упорствует Клод.

– Откуда ты знаешь? Ведь ты у нас еще ни разу не был! – Лотта изо всех сил защищает Моорследе, она там родилась.

– Догадываюсь, тетя. Ну скажи, шел ли у вас в Моорследе хоть один приличный фильм? Видели вы, например, «Варвара Ревака»?

– С Гари Купером? – выпаливает Лотта.

Клод смеется, то есть скалит зубы и издает гортанный звук.

– Ну и сказанула, – цедит он и поджимает губы. – А «Кошмарного доктора Торока»?

Лотта вопросительно глядит на Антуана, тот пожимает плечами и уже в третий раз лезет в сигарную коробку Ио.

– Уж и не помню, – говорит Лотта.

Когда Натали возвращается в гостиную – не вымыв руки, констатирует Антуан, просто удивительно, как это закоренелые провинциалы, а его сестра так и осталась провинциалкой, никак не научатся приличным манерам; его удивляет, что Ио, человек образованный, еще не прочитал Натали лекцию по этому поводу, – она со вздохом опускается на свое место, карточная игра возобновляется, на Жанну и Лотту налагается обет молчания, ну и, конечно же, на этого дерзкого молокососа, этого Клода. Семейство играет в трефовых валетов, Антуан, включившись в эту игру, всегда проигрывает, потому что придумывает запутанные и нелепые комбинации. Когда после двух партий, которые блестяще выиграл Альберт (несомненно, сказывается опыт завсегдатая кафе), наступает время кофе и пирога, Натали уходит поднимать Ио. Ее долго нет, что вызывает веселые предположения относительно того, каким способом она будит спящего. Антуан всегда задает в этих материях тон, но странно, ему кажется, что он не совсем в своей стихии, даже не около нее, короче, он как бы в стороне от самого себя, может быть, виной всему томительная летняя духота, во всяком случае, ему кажется, что нынешняя встреча протекает не так гладко, как обычно. На то, что Джакомо взял и удалился, ему начхать. Наоборот; да и нет здесь никого, кто бы хоть на миг пожалел об этом. Нет, тут все дело, скорее, в Ио, с человеком что-то происходит, какая-то явная апатия – как бы поточнее выразиться? – своего рода распущенность и нарушение самоконтроля. Антуан хорошо это чувствует и приходит от этого в полную растерянность. Да и кто не придет от такого в растерянность? А? Куда же мы, черт побери, катимся, если нельзя уже положиться даже на таких людей, как Ио?

Покуда Лотта и Жанна достают из буфета в гостиной кофейные чашки, Антуан слегка поддает Тилли Хооребеке под зад, хлопает ее снизу вверх. Та делает вид, будто ничего не произошло, а Альберт восклицает:

– Гол!

Встреченный ликованием, как воскресший Лазарь, свежий после сна, с еще затуманенными глазами, Ио садится наконец к столику – можно приступать к кофе. Пастор забывает осенить себя крестом, что немедленно подмечается семейством, все пробуют пирог с корицей и выражают свое одобрение.

В самом начале, много лет тому назад, когда судьба преподнесла Натали сомнительный подарок – возможность попасть в услужение к пастору: ведь она была принята в его дом служанкой, а как же! обыкновенной домработницей, – Ио никогда не обедал вместе с Матушкой и Натали. На поминках он впервые явился на кухню, где расположилось все семейство, и остался с ними трапезничать (вилочковые железы в белом соусе и потом Saint-Нопогё) и с тех пор стал обедать с ними вместе каждый год. Тогда он был угрюмей, капризней и вместе с тем солидней – в большей степени, чем следовало ожидать от человека его положения и ранга. Фамильярность вызывает неуважение, думает Антуан и винит во всем самого Ио, недопустимо, чтобы человек его ранга и положения так расслаблялся. Ведь это именно неуважение, причем открытое – взять хотя бы Клода, тот даже не встал при появлении Ио, потягивается на диване, как кошка, жует пирог, крошит себе на одежду и на персидский ковер. Или посмотреть на Альберта – он толкует с пастором, будто с приятелем, с которым идет за пособием по безработице.

– Да, иногда поневоле думаешь, какая куча денег набирается там, в Риме, и никому от этих денег никакой пользы. Ничего плохого тут, конечно, нет, но ведь думать об этом не запрещается, об этих огромных сейфах, и вообще…

– Не следует преувеличивать богатства Рима, – вмешивается Натали, воспользовавшись паузой.

– Само собой, не следует, – говорит Лотта, а Антуан думает: хоть бы у нее хватило ума не встревать, когда завязывается такая интересная дискуссия.

Клод говорит лениво, будто нехотя, рот у него набит пирогом:

– А сколько там примерно денег, как ты считаешь?

Ио решил, что вопрос адресован не ему. Альберт же делает вид, будто прикидывает в уме.

– Ведь с тех времен, когда Рим давал отпущение грехов за хорошие денежки, накопились немалые суммы. Да еще с процентами. – Клод невыносим, однако сейчас он восхищает Антуана, сам-то он никогда бы не отважился сказать такое.

– Но ведь и расходы большие, – кротко говорит Ио.

– И что, у них ведется запись расходов? – спрашивает Жанна, и Антуана вновь охватывает чувство болезненной недоверчивости, враждебности, настороженности, которое вызывает у него сестра. Почему она не скажет то, что действительно хочет сказать? Шутит она или говорит серьезно?

– Посчитайте сами, – говорит Ио.

– Но хотелось бы представить себе всю эту кучу.

– По подсчетам некоторых лиц, – начинает Ио, и семейство, присмирев и затаив дыхание, ждет, что за этим последует, – это составляет что-то около пятисот миллионов долларов.

– Иначе говоря, – Антуан молниеносно подсчитывает в уме, – двадцать пять миллиардов бельгийских франков!

Альберт присвистывает на две ноты.

Натали быстро добавляет:

– Да, но все это не принадлежит лично папе, вот в чем дело!

– Я думаю, – звенящая тишина повисла в гостиной: Ио высказывает то, что он думает, – что эта цифра сильно преувеличена.

– Ага.

– Так.

– Понятно.

– Я считаю, что реальна приблизительно половина этой суммы, – говорит Ио.

– Тоже не кот начихал, – говорит Альберт, и тут же спохватывается: – Пардон.

– Но при этом, – Ио делает паузу, – при этом я не беру в расчет недвижимое имущество, например, дома, картины и тому подобное.

– Ах вон что.

– Что же тогда ты берешь в расчет?

Ио не желает отвечать, он бросает выразительный взгляд на невоспитанного выскочку, который, развалясь и вытянув ноги, обмахивается номером «Линии»[128]128
  «Линия» – еженедельник католической ориентации.


[Закрыть], а потом говорит, обращаясь главным образом к Натали, что ему нужно уйти, по делам то ли консекреции[129]129
  Консекреция – обряд освящения.


[Закрыть], то ли конгрегации[130]130
  Конгрегация – совет кардиналов, назначаемый папой, а также объединение мирян, допущенных церковью к исполнению церковных обрядов, связанных с культом Богоматери.


[Закрыть], – Антуан не разобрал.

Сказано – сделано. Натали спешит его проводить и тоже исчезает за дверью. Как будто Ио за долгие годы не усвоил, где у них в доме выход. Антуан размышляет о противоборстве исторических сил, о папессе Иоанне[131]131
  Папесса Иоанна – легендарная фигура из истории римско-католической церкви, ее существование некоторые историки подвергают сомнению. Согласно легендам, родилась в Майнце, училась в Афинах, скрывая, что она женщина. В 855 году была под именем Иоанна Англикуса избрана на папский престол. Два года спустя во время процессии родила ребенка и была растерзана толпой.


[Закрыть], об Октябрьской революции и приходит к выводу, что клир по-прежнему здорово зарабатывает.

– Он обиделся, – говорит Лотта.

– Да нет, – уверяет Альберт, – этот человек шире, чем ты думаешь.

– Особенно в бедрах, – уточняет Клод.

– Я имею в виду образ мыслей.

– Так бы и сказал.

Жанна спряталась в свою раковину. Антуан, который на два года старше, видит ее, как сейчас, – в белых чулках, в белой соломенной шляпке, с голубой лентой в волосах, она держится за руку Натали, которая уже тогда была неуклюжей колодой, а нос у нее был как кнопка. Жанна идет домой и у ограды фермы в Схилферинге замечает его – Антуан сидит на пороге дома, тогда ему было двенадцать и все звали его Туани, он мастерил воздушного змея, и она крикнула ему издали: «Туани, Туани, берегись!», а он не понимает, о чем речь, и она издали смеется, а он вскакивает со ступеней, и когда он уже совсем близко, Жанна (так же коварно, как сейчас, те же самые серебристые, танцующие искорки в глазах, мягкие губы искривила улыбка, которую можно принять за смущенную) поднимает ногу в белом чулке и ставит каблук на проклеенную плотную бумагу воздушного змея. И под треск рвущейся бумаги кричит: «Я тебя предупреждала, Туани. Я же кричала – берегись!» Сейчас она сидит в специальном, глубоком, кресле цвета яичного желтка, где Ио обычно отдыхает после обеда, когда он свободен от ежегодной поминальной службы в честь их Матушки. Ее длинные расчесанные волосы касаются спинки кресла в том месте, где наверняка оставила след рыжая, похожая на парик шевелюра пастора. Если бы Джакомо увидел это и подумал – а подумал бы он обязательно – о сальных жирных волосах и перхоти, о копошащихся паразитах, он бы не оставил ее одну в этом доме. Джакомо просто помешался на всем, что касается гигиены. По правде говоря, он скорее похож на голландца, чем на итальянца.

Альберт… Этот катится под откос. И стремительно. Отмечаться на бирже труда и пропивать пособие по безработице, больше ему в жизни ничего не надо. И бесполезно спрашивать почему. Он ответит, как уже не раз делал: «Моя жена пьет. А почему мне нельзя?»

Антуан вдруг видит (с отчаянием), что держит в руке стакан тройного сухого, который он, сам того не замечая, принял от Клода. Клод впервые кого-то угощает.

– Что с тобой? – спрашивает Антуан; а юный прохвост улыбается. Антуан выпивает вино, думая, что пьет отраву. Когда он проглатывает эту сладкую и липкую жидкость, то вдруг отчетливо видит скользкую стальную проволоку, на которой держится длинная жизнь его брата. Если кто-нибудь (сам Альберт) делает какое-то движение, то лишь потому, что кто-то (сам Альберт) дернул за эту проволоку. Антуан поднимает бокал, Натали подливает ему вина, и он адресует свой тост Альберту.

– Парень, – говорит он. – Парень.

У парня было хорошее место – контролера в одной текстильной фирме, – когда Матушка, которая не пожелала его больше видеть в стенах собственного дома, начала готовить его к женитьбе на Таатье. На Таатье, которая пьет. Она уже тогда пила. Из-за несчастной любви. С французом или с каким-то валлоном. Она принесла ему сорок тысяч франков приданого. И еще кое-что, но Альберт обнаружил это много времени спустя после того, когда его обвели вокруг пальца и надели обручальное кольцо. Клода, которого Альберт назвал своим сыном, Таатье приобрела в Англии или в Шотландии, где она служила не то медсестрой, не то еще кем-то – в армии. Если внимательно присмотреться, то можно заметить в Клоде что-то типично английское – у него плохие зубы, костистая фигура, иногда он заикается. Почему Альберт оставался так долго с Матушкой? Потому что она, сосватав ему Таатье, за шестнадцать лет до этого отвадила его от другой девушки, официантки винного погребка, с которой Альберт нашел, что называется, счастье жизни. Антуан разглядывает эту извилистую линию судьбы, кабель, протянутый из вчерашнего дня в сегодняшний, ищет такую же соединительную нить в своем существовании и ничего не находит, его жизнь по воле случая склеивалась день за днем в одно целое, как почтовые марки клеятся одна возле другой, где-то между ними нашлось местечко и для Лотты – между его пенсией, до которой уже рукой подать, вечерним телевизором и тягомотиной в конторе; да и сегодняшнее неудачное представление, в котором он принимает слишком горячее участие, – не больше чем почтовая марка в этом бесконечном альбоме для марок. И все равно – он счастлив, счастлив. Да и что с ним может случиться? На будущий год снова прибавка к жалованью, детей у них нет, и Лотта, слава богу, здорова. Если трезво рассудить, живется ему полегче многих, у кого и авторитета больше, и положение выше, но стоит приключиться смерти, рождению или свадьбе кого-то из близких – и эти люди сразу взывают к щедрости церкви.

– А Ио в этом году не прибавили жалованье? – спрашивает он. – Я что-то такое читал.

– Натали об этом никогда не узнает, – говорит Клод. – Эти вещи наш Ян Кредит под замком держит.

– Что? Ну, этого я не потерплю! Клод, немедленно возьми свои слова обратно!

– Какие слова? – невинным голосом спрашивает Клод.

– Те, что ты сейчас сказал! – возмущается Натали.

– Я сказал? Тетя, у тебя все хуже и хуже со слухом, я ничего плохого не говорил, тетя, – уверяет Клод.

Альберт, занятый своим бокалом тройного сухого, причмокивает губами, открывая остатки зубов.

– Жанна, он говорил это или нет? Он назвал Ио Яном и так далее, это правда или нет? – волнуется Натали.

– Я ничего не слышала, – говорит Жанна, и ее соучастие тут же вознаграждается желторотым прохиндеем, он встает и, взяв ее за руку, прижимается к ней.

– А куда девался наш красавец Ио? – спрашивает он.

– Прекрати, – вмешивается Лотта. – У человека просто есть чувство такта.

– Ах вот оно что! – Клод капает несколько прозрачных капель коньяка в свой стакан и проглатывает их.

– Он оставил нас одних, чтобы мы могли не стесняясь обсудить свои семейные дела.

– Шикарный тип, – говорит Натали.

– Какие такие дела? – Вопрос Альберта задан неспроста, в нем есть подвох, Лотта, заметив это, сидит молча, уставясь на свои колени.

– Ну, например, церковная служба, – говорит Натали. – В прошлом году мы заплатили за требу[132]132
  Треба – святое причастие, отправление таинства.


[Закрыть] последний раз. Пора начинать новую семилетнюю серию.

– Я пас, – говорит Альберт.

Антуан интересуется, не обойдется ли дешевле пожизненное благочестие, но семейство находит, что это вульгарно. Натали презрительно хмыкает, а Жанна грубо отрезает:

– Предоставьте все мне. Я улажу дела с Ио. И хватит об этом.

– Ты отправишься прямо в рай, – апатично произносит Альберт. Жанна смеется, и Антуан снова в восторге от нее; она всегда была чужаком в семье – и когда ей было десять лет, но особенно когда ей сровнялось пятнадцать, и вот теперь здесь, когда она сидит перед ним; и не следует думать, будто это у нее от общения с иностранцем, с Джакомо, – нет, Антуан наверняка это знает: она просто другая.

Когда мимо проходит Клод, от него пахнет эфиром. На ходу он трет изгибом запястья подбородок – будто кошка умывается, – словно хочет стереть со своего пылающего лица убожество этой семьи.

– От него воняет, – замечает Антуан.

– Антуан, не смей говорить об этом, иначе сегодняшний день будет для меня окончательно испорчен.

Жанна говорит:

– Мальчик ничего не может с этим поделать.

– Жанна, не нужно об этом, я же тебя просил! – Альберт вскипает, и Натали спешит поднести ему новую порцию коньяка.

– Вот тебе, – говорит она. Он по-стариковски молча кивает ей.

В гостиной полный штиль. Теперь, когда здесь нет Ио, Джакомо прогнали, а Клод убежал сам, комната стала похожа на прохладный грот. Можно хотя бы спокойно поговорить.

– Что ты сказала, Лотта?

– Что Матушке, к счастью, не пришлось страдать.

– Давно это было. Восемь лет – срок немалый.

– Последнее время она сильно похудела и заметно сдала. Особенно лицо.

– Это у нее из-за зубов.

– Да, в таких случаях подбородок и нос сходятся вместе.

– Говорят «рак желудка», «рак легкого», хотя это все равно…

– Но ведь Матушка-то ни одной сигаретки за свою жизнь не выкурила.

– Откуда ей взять на них денег? Надо же было кормить всех вас.

– Вас? А тебя с нами не было, что ли?

– Ну почему же. Но если бы у нее после меня не было больше детей…

– Альберт! Что это еще за разговоры!

– Не забудьте, мне пришлось очень рано идти работать на черепичный завод.

– Ну, мы тут ни при чем.

– Как это ни при чем, раз вы уже были на свете! Я же из-за вас пошел!

– Ты нам даже чаевых не давал!

– А что я получал? Какие-то гроши!

– Матушка у нас была святая.

– Это точно.

– Если бы она после меня перестала рожать, было бы лучше.

– Альберт!

– По правде говоря, радости я от нее видел не так уж и много. Сами посудите: едва успел понять, что родился на свет божий, как на меня тут же надели деревянные башмаки и погнали в школу.

– Но ведь в то время все носили деревянные башмаки.

– А после школы я должен был нарвать травы для кроликов, начистить картошки, принести угля, налущить гороха, а когда стукнуло четырнадцать, оп-ля, – отправился на черепичный завод. Всю получку приходилось отдавать матери, пока меня не забрили в солдаты. А после армии пришлось даже платить за питание, в собственном-то доме. Потому что вы уже подрастали. И что же она после этого со мной сделала? Прогнала мою любовь со двора, а меня на всю жизнь…

– Ну говори, говори.

– Нет. Не буду.

– Давай, Альберт, мы же тут все свои, чужих нет.

– О-зло-била, – послушно выговаривает Альберт, словно через силу. Но потом продолжает, назойливо, с горечью и с пьяным упорством: – А под тем предлогом, чтобы я не остался бобылем, когда ей придет время уйти в мир иной, навязала на мою шею Таатье. Я не позволю сказать о Таатье ни одного дурного слова, но сами знаете, она меня так изводит, что иной раз кровью мочишься.

Семейство молча слушает. Луч солнца бликами играет на полированном дереве, пылинки вспархивают в воздух, когда чья-нибудь рука протягивается за бутылкой.

– Ио хорошо выглядит.

– Ты находишь? А мне кажется, у него измученный вид.

– Ио – ну что за имя для мужчины!

– Может, он нервничает. Нас ведь собралось здесь слишком много.

– Что? Это раз-то в году? Чтобы помянуть нашу Матушку!

– Но ведь это его дом.

– Натали, перестань храпеть. Или поднимись к себе.

– Я слышу все, что вы говорите. Я просто закрываю глаза, потому что солнце бьет, не переношу яркого солнца.

– Вот и Матушка так же говорила, когда хотела вздремнуть.

Натали испуганно таращит глаза.

– Но ведь Матушка была намного старше!

– У каждого свой срок.

– А почему Жанна молчит? До сих пор ни слова не сказала.