Текст книги "Избранное"

Автор книги: Хьюго Клаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 49 страниц)

Запах металла и женщин

– Не курите здесь, – сказала Элизабет и пощекотала мою ладонь. Лето, полное голубей и шума тяжелых моторов на эстакаде, далеко от нас. Запах сырого дерева и ее запах, запах юной девушки. И вонь от клея в речке, лениво ползущей позади штабелей досок на складе торговой фирмы «Хакебейн» и собирающей разную дрянь со всего города. Резкий дух обработанных стволов и балок оседал у меня на веках.

– Я не хочу, – сказала Элизабет и, вместо того чтобы оттолкнуть меня, потянула за мой свитер, впилась в меня своими коготками. Я подумал о четырех вооруженных охранниках торговой фирмы «Хакебейн». Мне хотелось сказать ей: «Ты же сразу пошла со мной, детка, мне даже не пришлось просить тебя дважды».

– Я бы охотно, – сказала она, запинаясь, заикаясь, и, чтобы унять охватившую ее странную дрожь, взобралась на штабель досок и присела на корточки, широко раздвинув колени, между которыми таилась темнота, я примостился рядом. – Вы думаете, я пс шла потому, что скоро экзамен и я со-вер-шенно ничего не знаю? Вы это подумали, правда? Это не так, менеер. Честное слово, менеер.

– Тогда почему? – спросил я спокойно.

Она покусала свои полные детские губы. Почесала коленки.

– Вы думаете почему?

Я помолчал, ожидая.

– Если об этом узнают девочки, – сказала она. – Эмми Фердонк и Сесиль Меерт…

– А они об этом немедленно узнают.

– О нет, менеер, клянусь вам. Я не пророню ни слова.

– Это будет первое, о чем ты расскажешь завтра на игровой площадке.

– Нет, менеер, клянусь вам. Я ни за что не проболтаюсь. Ведь у вас будут большие неприятности, так ведь?

– Так, Элизабет.

Ворковал голубь. Деревянный голубь? Лесной голубь? Лесные голуби живут в лесах. Доски разъезжались и скрипели. Я никогда не вытравлю запах смолы и скипидара из своей одежды. Я уже видел, как Директор принюхивается ко мне. В любой момент из-за штабелей могли вынырнуть сторожа с пистолетами и, согласно предписанию, задержать меня, учителя, с несовершеннолетней на складе торговой фирмы «Хакебейн».

Девочка, чье имя в классе я с трудом заставлял себя произносить вслух, так что все остальные ученики наверняка это заметили; прыщавые сплетники, сидевшие вокруг нее, могли заметить это еще и потому, что я часто пропускал ее фамилию в списке, и на доске, когда я писал заглавную Э, буква всегда получалась ярче других, мне было тогда двадцать восемь. Девочка с сияющим взором, которая, плотно прижавшись ко мне, сказала:

– Я думала, что вы никогда не заговорите со мной. Когда сегодня вечером вы наконец заговорили, там, на мосту, я сразу поняла, что вы начнете с уроков. Потому что иначе и быть не могло, правда?

Она уже усвоила лексику победительницы, она наслаждалась триумфом.

– Вы же не могли иначе? – прошептала она. – Я ведь ваша ученица.

Покорная. Невинная. Все это стоило ей слишком больших усилий, она облизнула верхнюю губу и, положив пальцы на мой пульс, прямо над часами, сжала мне руку. Время скользило мимо нас. Она сказала:

– Слушайте. Слушайте внимательно. What if I say shall not wait[17]17
  Что будет, если больше ждать нельзя (англ).


[Закрыть].

Едкий неоновый свет стер с ее лица детскую округлость, она больше не смеялась. Я глотнул воздух, набрав полную грудь удушливого запаха дерева, – столь неожиданным и прямолинейным был переход к стихотворению Эмили Дикинсон[18]18
  Эмили Дикинсон (1830–1886) – известная американская поэтесса. Трагическая любовь наложила отпечаток на всю ее жизнь и творчество. Она завещала уничтожить после смерти ее стихи, однако это пожелание не было выполнено, и в 1890 году вышел первый, посмертный, сборник стихов Э. Дикинсон. Подлинное признание и открытие поэтессы пришло только в 20-е годы нашего столетия.


[Закрыть]. Стихотворение это я разучивал с их классом в прошлом семестре, оно было посвящено мертвому, и сейчас оно чудовищно, на удивление бесстыже выломалось из этого девичьего ротика. Я подумал: «Интересно, помнит ли она вторую строчку, она хочет, чтобы я продолжил, прочел вслед за ней в этом непристойном, щупающем ее свете?» Я произнес вторую строку:

– What if I burst the fleshly gate<sup>[19]19
  Что будет, если вдруг взорву ворота плоти (англ.).


[Закрыть]</sup>. – И замолчал, словно обжег рот крапивой, нёбо пылало. Потом, с трудом разжевывая слова, я что-то сипло выдавил из себя, и она как бы случайно коснулась рукой моего живота. Я что-то промычал, и она спрыгнула с досок, как в кино, широко раскинув руки, повернулась ко мне лицом, лизнула меня в щеку, словно кошка, и прижалась ко мне грудью. Я встряхнул ее за плечи. Она издала звук, похожий на рычание, отыскала в складках своей юбки носовой платок и промокнула им глаза. Ком грязи растопился у меня внутри, она попыталась успокоиться, но ей это не удалось, и она снова пробормотала: «Я не хочу, менеер», взяла мою руку и приложила ее к соску под черным свитером. Лаяли сторожевые псы, приближались вооруженные сторожа. Мы опустились в лакричную темноту за штабелями свежего дерева, Элизабет и я. Она распахнула колени над моим лицом, и тьма вошла мне в горло, я хрипел, задыхаясь от запаха металла и женщины, моей женщины – Элизабет.

Мебельный центр и торговая фирма «Хакебейн»

Мы считаем торговую фирму «Хакебейн» украшением нашего Города. Эдмонд Хакебейн, Основатель Дела, и двое его сыновей Ян и Херман, кутила и адвокат, хорошо нам известны. Не только благодаря своей энергии, упорству и деловой хватке, но и благодаря своим менее популярным семейным чертам, а именно: пристрастию к вечеринкам с художниками и голыми женщинами, любви к парусному спорту, путешествиям за границу и кокетничанью с местной аристократией. Это и многое другое узнали мы от наших родителей и знакомых, когда в детстве слушали, как родители с завистью и почтительным страхом судачат о Хакебейнах. В годы войны – с сорокового по сорок четвертый – когда мы уже ходили в школу, позиция семейства Хакебейн также не была для нас тайной. Мы были в курсе, что Хакебейны не только поставляли дерево и мебель для усиления Атлантического вала и с поднятой вверх рукой воспевали Германию на сборищах Черных, но в то же время снабжали Белых[20]20
  Черные и Белые – так называли во время оккупации Бельгии в 1940–1945 годах фламандских фашистов (Черные) и участников движения Сопротивления (Белые).


[Закрыть] деньгами и продуктами. Однако как в страшной сказке не бывает, чтобы ничего да не случилось, так уже в годы оккупации в семействе приключился раздор. Все произошло из-за того, что Херман Хакебейн, лидер немецко-фламандского общества «Флаг», палец о палец не ударил, когда его единоутробного брата Яна тевтонцы арестовали за саботаж и на три недели упекли в городскую тюрьму, прозванную в народе «кутузкой». Раскол в лоне одного из наших Главных семейств вовсе не оскорбил наших чувств, подобный разлад лишь подчеркнул в наших глазах добродетели оных. В конце концов Ян Хакебейн сбежал из тюрьмы, когда англичане начали бомбить Город и одна бомба угодила в «кутузку». Многие у нас ожидали, что в ближайшие месяцы Ян, скрывающийся от преследования, внезапно объявится в отчем доме и учинит скандал, ну, скажем, зашибет папашу, пришьет братца и очистит сейф. Тем не менее ничего такого не произошло, а после освобождения Ян появился как раз вовремя, чтобы свидетельствовать на процессе в пользу своего отца и брата. Хакебейны – замечательные люди. Два раза горели склады фирмы. Первый раз – после бомбежки англичан, а второй – после Освобождения, когда на все предприятие был наложен запрет. Второй пожар случился, ясное дело, по воле старого Эдмонда Хакебейна, в этом никто не сомневался, однако упорные сыщики из Страховой компании напрасно рыскали в поисках доказательств. Подобный экономический расчет в лихую годину вызывает лишь одобрение, поэтому мы уважительно и искренне приветствуем Эдмонда Хакебейна, удостоенного многих правительственных наград, когда он часов в пять пополудни совершает прогулку в «Бридж-клуб» на рыночной площади.

Мы, дети, оказались невольными свидетелями первого пожара. При первых звуках воздушной тревоги жители обычно спешили на холм, возвышавшийся в стороне от центра Города, где разместила свои постройки фирма «Хакебейн». Жители находили здесь укрытие, которое казалось им более надежным, чем их собственные подвалы, а также имело ряд других преимуществ: во-первых, отсюда можно было пронаблюдать за бомбежкой, ибо Город был виден как на ладони; во-вторых, чувство товарищества придавало здесь всем сил, ощущение братства нарастало по мере того, как все они вместе молились, плакали, пили пиво, травили анекдоты и так далее; в-третьих, почему-то все считали, что вражеские самолеты получили из штаба четкие указания не трогать мебельную фабрику «Хакебейн», чтобы по окончании войны воспользоваться материалами, аппаратурой, организацией производства и мозгами руководства фирмы. (Ибо как же иначе повсюду Большие Люди выказывают свое уважение друг другу. Только так.)

Можно перечислить еще тысячу причин, в силу которых жители предпочитали укрываться на Хакебейновом холме под открытым небом, мы упомянули лишь главные доводы, те, которые мы, дети, слышали, когда над нами нависало жужжанье оводов со смертоносным грузом в брюхе. Однажды ночью, вопреки всем ожиданиям, бомбы упали на торговую фирму «Хакебейн». Мы, зачисленные в Юношескую бригаду противовоздушной обороны, по сигналу – душераздирающему вою сирены – вскочили на велосипеды и рванули к Центру, где обычно получали указания, куда нам мчаться на помощь. Но на этот раз весь Центр был в руинах, и перед чадящей, полыхающей брешью в ряду домов мы обнаружили лишь трех охваченных паникой бойцов противовоздушной обороны, выкрики которых никак не складывались в членораздельные приказы. Мы поняли только одно: горит торговая фирма «Хакебейн».

Наконец Жюль Метцемакерс, начальник противовоздушной обороны, сказал: «Поехали» – и в своей машине повез нас на объятый ужасом Холм. Материальный ущерб и число жертв не поддавались подсчету, обезумевшая толпа металась, ее невозможно было ни остановить, ни организовать, ни успокоить. Кричали все так, словно они все до единого были ранены или умирали. Наступил тот миг, когда людей покидает разум.

Мы, Юношеская бригада, четыре ее члена и Жюль Метцемакерс, были бессильны что-либо сделать. Но состояние это длилось недолго. Вскоре нам стало ясно, что мы нужней не в очаге пожара («Помогите! Помогите!», а как помочь!), там полыхали штабеля досок и поодаль лежало несколько трупов. Нет, наша помощь требовалась более спокойной, глухо гудящей инертной массе. У одной из гигантских стен мебельной фабрики был построен длинный барак – он служил для рабочих столовой и использовался, кстати сказать, как праздничный зал для ежегодных банкетов Хакебейновских Друзей, там после объявления тревоги предпочитали укрываться старики: усевшись за столами, они дожидались здесь конца бомбежки. И вот мощная бомба упала по ту сторону гигантской стены, возле которой стоял барак, и угодила в столь же гигантский склад угля и кокса. Короче говоря, воздушной волной снесло стену, и барак оказался раздавленным и погребенным под толщей угля и кокса.

Свидетели, указавшие Юношеской бригаде это место, были настолько подавлены и испуганы, что могли лишь плакать и причитать.

– За дело! – рявкнул Жюль Метцемакерс и приказал нам копать.

Мы начали копать. Кирками и лопатами. В окружавшей нас толпе сжимали кулаки и вздымали их к небу, где продолжали жужжать английские самолеты, толпа клялась страшными клятвами и кричала их вслед самолетам. Мы искали в сыпучем угле погребенных стариков, но в эту ночь нашли лишь немногих, наверное, они сгрудились в той части барака, что примыкала к стене, и эта стена лежала теперь в самом центре коксового и угольного могильника. Пока Жюль Метцемакерс, размахивая револьвером, пытался остановить свидетелей, удирающих с Холма с углем и коксом, мы копали до утра.

Да, мы всегда считали мебельный центр и торговую фирму «Хакебейн» украшением нашего города, и не только из-за событий военных лет, когда столько людей мужественно или малодушно распростились с жизнью среди этих стен, нет, когда мы говорим «украшение», мы и имеем в виду украшение в самом прямом смысле этого слова, короче: торговая фирма «Хакебейн» – это наше воспоминание, наказание, грех, и когда мы порой наведываемся туда – некоторые берут с собой жен, – мы не можем вдыхать резкий запах смолы и дегтя, не думая о жизни и смерти, а это, вероятно, столь часто случается в наших буднях, что, может быть, все-таки лучше думать о хлебе и зрелищах?

Разведка

Через парк учитель пошел медленнее, он вспомнил, что спешить ему некуда, сегодня у него свободный день. Вчера он заснул поздно, в течение короткой ночи несколько раз в страхе просыпался, и вот сейчас – на улице и в парке не было еще ни души – часы показывали десять минут седьмого. По асфальтовой дороге, пересекавшей парк, и из кустов полз порошкообразный туман, и учитель шел сквозь него в сторону заброшенного теннисного корта и холмиков-выскочек с экзотическими растениями. Перед каждым растением из земли торчала табличка с названием. Однажды, в недавнем, еще не омраченном облаками прошлом, размеренность которого казалась ему сейчас необъяснимой, учитель прочел все желтые таблички с латинскими, французскими и нидерландскими названиями. Без очков он не смог теперь различить ни единой буквы из тех, что были нанесены на таблички с помощью резинового трафарета, изготовленного в Малой школьной типографии. Он отказался от этой затеи.

Туман пугливо расползался под его шагами. Он поднялся на ступеньку летней эстрады, где каждое воскресное утро состязались в национальном конкурсе музыкальные капеллы, и хотел было обратиться с речью к народу (который еще спал, однако во сне уже предчувствовал дребезжание будильника), как мимо медленно прошла маленькая девочка, одетая точно взрослая женщина. У нее были шелковые чулки, высокие каблуки и расстегнутая каракулевая шуба, которая была ей настолько велика, что почти волочилась по земле. Она остановилась, увидев на краю газона тысячелистник, сорвала его и поднесла к губам. Учитель смотрел на ее безразличное полное лицо, обрамленное каштановыми волосами. На ее губах виднелись неровные следы фиолетовой помады, брови были густо подведены сажей. Хотя он не сделал ни единого движения, что-то – внимание? отвращение? – выдало его присутствие, девочка взглянула прямо ему в лицо, смяла в руке растение. Потом быстро двинулась, непривычная к своим высоким каблукам, через газон и скрылась в высоком камыше, окружавшем пруд. Учитель хотел последовать за ней, но вышел к воде, где притаились моторные лодки, девочка (или карлица, возвращавшаяся домой с вечеринки циркачей) исчезла. Наверное, она затерялась в кустарнике, окружавшем теннисный корт. Он еще немного поискал ее и наткнулся на бронзового тигра на светло-зеленом пористом пьедестале. Тигр, покрытый мхом, смотрел на запад и охранял доску с именами павших в боях граждан. Лучи солнца ломались о верхушки деревьев. Учитель сорвал одну из фуксий, облепивших паутину железной проволоки вокруг тигра. Позади холма в форме призмы, передняя поверхность которой была усажена цветами всевозможных оттенков, образующих циферблат с цифрами из сирени, учителю снова открылся весь город с его шиферными крышами, афишами и уже нарастающим мельканием автомобильных огней.

Не решившись вступить в бетонный холод домов, он повернул назад, в парк, и побрел по дорожке, которая вела к площадке для мини-гольфа. Дошел до скамьи, на которой сидел седоголовый господин, позади него стоял человек, одетый во все темно-зеленое, и обеими руками опирался на скамью. Старик раскачивался так, что спина его регулярно касалась рук стоявшего сзади. Это была игра. Либо старик страдал какой-то качательной болезнью. Он сидел на самой длинной скамейке, после обеда здесь грелись на солнышке женщины с детьми. Когда учитель проходил мимо, старик поприветствовал его, качнувшись всем телом. А может, просто качнулся в этот момент слишком сильно. При этом его белая борода сложилась пополам на белоснежной рубашке. Слезящиеся красные глаза с горохово-зелеными зрачками не видели учителя. Старик опирался на трость черного дерева, серебряный наконечник которой наполовину ушел в песок, он напевал марш с многочисленными та-та-та-та-та-та. Человек за его спиной, охранник, санитар, тюремщик, смотрел в затылок своего подопечного. Или жертвы.

– Доброе утро, – сказал учитель преувеличенно бодро.

Санитар подозрительно взглянул на него глазами раба, нахохлившись, втянул голову в узкие плечи, похожий на большую темно-зеленую птицу, когда учитель, Виктор Денейс де Рейкел, чужой в их проруби, опустился на другой конец скамьи. Старик, благородный, выродившийся, отчужденный, наслаждался солнцем и пел: «Мальбрук в поход собрался», широко разевая безгубый рот, окруженный белой растительностью. Долгое время троица сидела на скамейке. Не обменявшись ни единым словом. Набиравший силу свет, прорывавшийся сквозь ветви деревьев, бросал под скамью тени, отражался на скрещенных рейках павильона, подкрашивал цветы валерианы, обрамлявшие мраморный бюст, напротив которого раскачивался старик. Это был его собственный бюст – тот же крупный нос, тот же пуританский рот, – установленный благодарными городскими властями. Однажды ночью студенты Академии почтили его память – поскольку сам он превратился в растение, совершающее прогулки в сопровождении мерзкого служителя, – измазав монумент зеленой, красной и черной краской. Но теперь ничто больше не угрожало бюсту, ибо эти двое бодрствовали на посту. Освещаемый солнцем, старик поднял узловатую руку. Рука была обтянута чешуйчатой кожей, суставы искривлены. Старик вытянул палец, указывая на жука, и несколько снизил темп своей боевой песни, как будто сопровождал ковыляние жесткокрылого путешественника. Готовый к прыжку санитар стоял, наклонившись вперед. Челюсти старика двигались, подпаленные красным веки трепетали, словно хрупкие листочки растения, поддеваемые ветром. Учитель встал со скамьи.

Где-то дребезжали трамваи, все чаще появлялись куда-то спешащие люди. То было красивое августовское утро, учитель пересек игровую площадку, поле для катания на коньках, стрельбы, игры в жмурки. Корпуса классных помещений, ощетинившиеся ребрами пожарных лестниц и кровельных желобов, грудились вокруг смотровой башни Директора, его бюро, обернутого в шкуру из плюща.

Никого. Учитель подумал: что бы я мог сделать такого непоправимого, дикого, что вошло бы в анналы, – прямо здесь, сейчас, в самом центре этой танцплощадки для великанов? Но ничего не могло произойти, ничего не могло разродиться без соучастия других, учеников, учителей, Палача с его перископом, там, наверху, в башне, опутанной ветвями. С другой стороны, именно их присутствие предполагало, что ничего знаменательного произойти не может, ибо, стоило им приблизиться, каркас, который сумел соорудить вокруг себя учитель, еще крепче и безнадежнее затягивал свои швы, и он тут же становился в шеренгу, во главе стада, которое ему предстояло обучать. Становился охотно и спокойно. По крайней мере до сих пор. А являлся ли он в свою очередь палачом для них? Вряд ли. Учитель не был в этом твердо уверен. Кем же он был тогда? Пустым местом? Тоже вряд ли. Судьей, который должен выполнять распоряжения, а в случае отсутствия оных мог измышлять приказания сам и сам же выносить приговоры. Он не имел ни имени, ни псевдонима, ни прозвища. По четкой диагонали учитель пришел к Пятому Латинскому, где завтра у него первый урок – Bühnenaussprache[21]21
  Сценическое произношение (нем).


[Закрыть] для жвачных.

В окнах, нижний переплет которых почему-то находился ниже уровня земли – на чем хотел сэкономить военный архитектор, задумав погреба как классные помещения? – учитель увидел свое приближающееся отражение, сначала оно обезглавилось, потом от него остались только ноги в ботинках.

Сквозь отраженные в стекле собственные брюки он видел доску, каучуковые деревья, физические таблицы и карту Западной Фландрии, на которой, если подойти ближе, можно разглядеть разноцветные кнопки, которыми прежние учителя отмечали сражения 1940 года. Под каменным щитом с орлом, призванным напоминать, что это здание являлось даром городских властей, учитель прошел через мяукающую стеклянную дверь. Словно в яму, спускался он в коридор, пахнущий мелом, гниющими балками, стоялой водой. Дверь Пятого Латинского была закрыта, он мог бы это и знать. Он опустился на ступеньки, чиркнул спичкой, повертел в пальцах, бросил в угол, прилег, опершись на локоть, и заснул.

Сквозь сон он услышал шаркающие шаги и, медленно выплывая из дремы, подумал: «Кто-то идет в означенный час», заметил, что шаркающие шаги доносятся из коридора позади Пятого Латинского, где сгущалась непроглядная тьма, поскольку четыре балки, поддерживающие низкий потолок, сдерживали свет, сочившийся из окошечка над дверью. Потом он увидел, что звук производят не чьи-то шаркающие подошвы, а острый осколок кирпича, которым скреб по стене щуплый мальчишка. Возможно, он так и царапал стену от самых бомбоубежищ, угольных погребов, расположенных в другом конце здания. Рядом с дверью Пятого Латинского, там, где штукатурка лежала толстым и гладким слоем, мальчик начал писать какие-то буквы. Осколок кирпича скрежетал по стене, учитель почувствовал, как где-то в глубине глазниц у него дергается нерв, как будто вспарывались его эластичные, незаштукатуренные ткани. Он поднялся со ступенек и спросил:

– Ты что тут делаешь? Прекрати сейчас же. Ты пришел слишком рано. Как тебя зовут? Ты из какого класса?

Ощущение, что некто вгрызается в его податливую плоть, исчезло. Дети с ржавыми кинжалами, подумал учитель, самый большой вред от детей. Он сказал:

– Черт побери, да прекратишь ты это или нет? – И тем самым вышел из роли воспитателя, учителя, взрослого, в один миг – к его удивлению – он перестал быть Судьей, а превратился в разгневанного сверстника, выплескивающего ярость на равного себе; он прочел на стене: AЛECA – и снова спросил мальчика, что он тут делает.

Мальчика звали Верзеле, так сказал он. У него были прилизанные влажные волосы. Неужели он пробыл здесь так долго, что пропитанный сыростью воздух погреба тусклым влажным глянцем осел на его космах, а может, он принял душ рядом с физкультурным залом? Мальчик – лоснящиеся щеки, открытый рот, заостренный подбородок, – стоя на пороге Пятого Латинского, пояснил, что предпочитает приходить в школу слишком рано, а не слишком поздно. При этом он нагло улыбнулся и повертел осколок кирпича в пальцах, покрытых красной пылью. По его баскетбольным кедам учитель определил, что мальчишка учится в шестом, сегодня у них физкультура первым уроком. Слишком широко расставленные, глубоко посаженные глаза. Он не ждал наказания, казалось, он недосягаем ни для какой угрозы, он улыбался, будто это он застал стесняющегося, колеблющегося учителя в тени балок. Он сунул в ухо красный мизинец.

– Знаете, что поэтический класс уже открыт? – спросил он.

Мне и здесь хорошо, подумал учитель, что я забыл в поэтическом классе? И что ты, сопляк, забыл там? Мальчик, на вид ему было не больше четырнадцати, покрутился на одной ножке, потом, не в силах больше выносить тишину, повисшую в коридоре (тишину учителя), сказал:

– А я вас видел вчера вечером.

– Меня?

– На Балу Крысы. У вас не было маскарадного костюма, а у меня был.

– Ты? Почему? Когда это?

– Я еще громко окликнул вас по имени.

– Не знаю. Я ничего не слышал.

– Правда не слышали? Я еще дернул вас за рукав.

– Зачем?

– Я позвал вас старушечьим голосом. Не помните? Я был одет коричневым пастором.

Карлик? Пастор? Там их было полным-полно. Учитель снова опустился на ступеньки и закурил.

– И вы ни разу не танцевали. За весь вечер.

– Да.

– Людей было много, да? Но это все были нехорошие люди.

У него был западнофламандский акцент, из окрестностей Тилта. Он говорил очень быстро, будто темпом своей речи хотел воспроизвести темп вчерашнего вечера. Нет. Бал получился так себе, в прошлом году было куда шикарнее (можно подумать, что он ходит туда каждый год), и брюссельцев там было мало, и лишь немногие придерживались в своих костюмах заданной темы, а на будущий год тема уже определена – «Мир Джеймса Энсора»[22]22
  Джеймс Энсор (1860–1949) – бельгийский художник, график; от реализма первых полотен перешел к гротескному экспрессионизму, сатире и трагической иронии. Особую известность приобрел его цикл «Маски».


[Закрыть].

– А что за тема была в этом году?

– А разве вы не поняли? «Индийская компания»[23]23
  Имеется в виду Ост-Индская компания (1602–1798), созданная в Нидерландах для торговли с Юго-Восточной Азией и Дальним Востоком; она сыграла решающую роль в колонизации Индонезии, которая до 1949 года называлась Нидерландской Ост-Индией.


[Закрыть]. Все женщины намазались коричневой краской, а на мужчинах были белые парики…

– Вот и хорошо, – сказал учитель.

Каждое мгновение, тоже слишком рано, мог появиться Директор. Учитель поднялся.

– У вас нет ключа? – спросил мальчик.

– Нет.

Учитель громко прочел:

– А-ле-си-а.

– Что, менеер?

– А-ле-си-а. Латинское название Парижа.

Мальчик снова улыбнулся, это была угрюмая и вместе с тем вызывающая ухмылка, которая делала его старше, своим осколком он накарябал «н» после последнего «а». Я должен запретить ему это, подумал учитель, слово, написанное четкими заглавными буквами, – возмутительное, красно-кирпичное, бессмысленное, повисло рядом с дверью в класс, и маленький рисовальщик, стоя рядом с ним, вызывающе ждал, когда учитель разгадает его замысел, узнает его. Самое большее – ему было тринадцать.

– Здесь у тебя ошибка, – сказал учитель.

– Слово не дописано, – ответил мальчик, но учитель, пропустив это мимо ушей, пояснил, что нужно писать: «Але-ззз-ан», надеясь тем презрением, с каким он произнес «з», выразить следующее: «Если ты, сопляк, посещаешь балы, где входной билет стоит сто пятьдесят франков, и болтаешься там целую ночь, то уж наверняка ходишь и на скачки, так вот, хам ты эдакий, читал бы получше афиши и научился правильно писать слово Алезан», – и он подумал: «Что за чудесное слово, в нем – вся атмосфера, букмекеры, быстрый цокот копыт в солнечный полдень на ипподроме Терменского дворца».

– Я еще не закончил, – сказал мальчик, а тот, другой, сложивший с себя полномочия взрослого и учителя, подумал: «Что со мной происходит?» – и направился к тощему тринадцатилетнему человечку, говоря на ходу:

– Что? Что?

– Это действительно имя, но слово еще не дописано до конца. Я еще не доделал.

(Я еще не закончил, понял учитель.)

– Алесандра, – сказал мальчик и не изменил слово, но изменил ту роль, которую только что присвоил себе учитель.

– Вы слышите, я вас вчера видел, вы все время сидели возле нее. И ни разу с ней не танцевали.

– Как? (Бессилие, учитель с мокрой тряпкой у доски, никто его не слушает.)

Мальчик сделал вид, будто хочет дописать слово, но потом раздумал и сказал:

– Ее зовут Алесандра.

Разве не нужно второго «с», а может, все-таки – «Але-кс-андра»? Снаружи бренчали ведра, урны, молочные бидоны. Игровую площадку оккупировала армия пожилых женщин, пришедших убирать классы.

– Не знаю никакой Алесандры, – сказал учитель нетерпеливо. – Впрочем, тебе-то какая разница? Слышишь ты? Мне нет до этого никакого дела.

Его голос прозвучал жалко, однотонно.

– Но… в таком случае…

Мальчик потер лоб красным пальцем, он начал плести паутину, чтобы опутать ею учителя, он приготовился к нападению, это было очевидно, и учитель возмущенно сказал:

– Я не знал, что ее зовут Алесандра. Я видел ее всего лишь раз. Первый и последний раз, вчера вечером.

На нем были черные джинсы, несмотря на запрет Директора носить одежду «американских портовых рабочих». Его прямые волосы прикрывали уши, черты бледного лица были неправильными. Пока снаружи, словно в рыбном ряду, кричали тетки, таща свои ведра через игровую площадку, мальчик сообщил, что Алесандра живет в Алмаутском замке, возле Хейкегема.

– А мне-то какое дело? – сказал учитель.

– Я думал, что вам интересно.

– Ну ладно, – учитель повернулся. – Она там сейчас?

Мальчик пожал плечами:

– Где же ей еще быть?

Позднее учитель уже не мог вспомнить, кто из них первым придумал и предложил немедленно отправиться в Алмаут, кто первым понял, что другой без всяких возражений последует за ним; не через несколько дней, после уроков, а сейчас, немедленно, прежде чем явятся уборщицы, прежде чем начнутся занятия. Скорей всего, это был мальчик, который швырнул на землю свой камешек и крикнул:

– Заметано!

– Решено, хотел ты сказать, – педантично поправил его учитель.

– Решено, – повторил мальчик. На улице он засунул руки в карманы. Весь из себя независимый.

В ровном склизко-белом солнечном свете они пересекли игровую площадку. Тетки разом замолчали и, опершись на швабры, проводили их многозначительными взглядами. Привратник в арке у входа козырнул слишком дружелюбно, слишком подобострастно; он хотел было задержать мальчика, но увидел, что тот при учителе, и известил об этом всех (Директора?) в привратницкой.

Оставив позади набережную, они поднялись на дамбу, и мальчик семенил за учителем, словно верный слуга, который сопровождает своего хозяина на ночную попойку. Роли снова переменились. Теперь мальчик был перебежчиком, который должен завоевать доверие. Или же учитель шел к чужому лагерю? Он с трудом вникал в бессвязную болтовню мальчика, рассказывавшего, что молодая женщина живет в Хейкегеме у своих родителей и что автобус ходит туда шесть раз в день, что ехать нужно полчаса и проехать надо несколько деревень: Смитсфорде, Рейсегем, Робберзейке. Ученики, спешившие в школу, приветствовали учителя, но не решались заговорить с мальчиком, считая, что учитель взял его с собой, чтобы накачать велосипедную шину, помочь принести инструменты или позаниматься дополнительно на дому.

В трамвайной будке на Хазеграс учитель купил два автобусных билета. Мальчик ждал в отдалении. Они сели на скамейку, улица была пустынна, овощные лавки, матросские кафе закрыты. Мальчик вытащил из окошечка автомата три пакетика жвачки и, словно футболист, погнал по водоотводной канаве коробку из-под маргарина. Учитель, уже переставший быть учителем, но еще не ставший отцом или другом, не запрещал ему этого. Мальчик с силой пинал коробку внутренней стороной стопы, будто все время обменивался пасами с невидимым партнером. Испинав ее в клочья, он устало присел рядом с учителем, молчал, даря ему уединение и время для размышлений. Как только один из учеников вырывался из клетки, из гигантской сети, которую Директор и учителя раскинули над школой и площадкой для игр, как только он вырывался из шеренг перед классами, из рядов парт, из марширующих колонн, которые в дни национальных праздников застывали за спиной Директора с венком, возлагавшимся к Монументу Павшим, так сразу ученик становился совсем иным существом. Часто, когда учитель встречал в городе кого-нибудь из своих учеников, он ловил себя на том, что растроган его беспомощным приветствием и испуганным взглядом в сторону. Ты свободен как птица, думал учитель в таких случаях; мы, Директор, я, учителя, сейчас не властны над тобой, сейчас ты во власти других, далеких сил.

Но этот Верзеле, подумал учитель, он не птица! Он не утратил ни подозрительности, ни хитрости, ни расчетливости, ни бдительности, которые служат ему верой и правдой в школьном вольере. Девичья улыбка – это оружие. Его готовность отправиться в путешествие подозрительна. Его удлиненные, слишком далеко расставленные глаза с голубоватыми белками, детскими белками и серыми зрачками все фиксируют, ничего не упускают.

Мальчик напряженно ждал, когда учитель, использовав отведенное ему на раздумье время, обратится к нему. Площадь перед ними медленно заволакивалась машинами, людьми, полицейскими, велосипедистами. Утро набирало обороты. Учитель на мгновение испугался, что знакомые, обитатели отеля, похожий на пса портье Боггер или Цыганка, случайно оказавшись здесь, сразу же узнают его и попросят объяснить его легкомысленное поведение: почему он беспечно наслаждается утренним солнцем на лавочке, вместо того чтобы преподавать разговорную речь или фонетику. Однако для обитателей гостиницы время было слишком ранним, сейчас мимо них могла проехать лишь горничная на велосипеде. Сначала запах пота и дерьма окутал остановку, и только потом учитель заметил слепого, который присел рядом с ним, у его ног; слепой рыбак опустился на корточки у стены под окошком кассы, возле самого края скамейки – груда грязных вонючих тряпок, из которой торчала голова в фуражке. Рыбак снял фуражку и положил ее перед собой на землю, лоснящийся от пота, потертый кожаный ободок загнулся внутрь причудливой складкой. Слепой сидел неподвижно, будто его, как кучу мусора, вынесли из близлежащего кафе и бросили здесь. Он почувствовал на себе внимательный взгляд мальчика.