Текст книги "Избранное"
Автор книги: Хьюго Клаус
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 49 страниц)
Переход
«Путешественник не должен забывать о резких скачках температуры. На севере страны по большей части облачно, на юге, напротив, более солнечно, но постоянно ветер». Так говорилось в проспекте туристического общества, членом которого уже много лет состояла мать Анаис, – невзирая на то, что сама она никогда не совершала путешествий со своим клубом из-за воспаления мочевого пузыря, но именно поэтому она неизменно ратовала за сближение между Западом и Востоком.
Клуб поселил Анаис и Бруно в одном из дешевых отелей столицы, расположенной на северо-востоке под низкими лиловыми облаками.
Четвертый день подряд Анаис спрашивала у Бруно: неужели ему это нравится.
– Что ты имеешь в виду? – буркнул Бруно.
Она уверяла, что они встают здесь слишком поздно и что на завтрак подали черствые хлебцы и мутный кофе, что среди гуляющих по пирсу не меньше семидесяти процентов – шведы и немцы, а в витринах все намного дороже, чем в Антверпене, что французские газеты здесь четырехдневной давности, а он ее за три дня ни разу не коснулся, а вот в центре местные не дают ей проходу и собаки на нее бросаются, чуя ее естественное недомогание, что в их номере по телевизору идут передачи только про то, как плести корзинки или делать цветы из бумаги, что он уже три дня засыпает, даже не пожелав ей «спокойной ночи».
– Мы, конечно, можем провести здесь весь отпуск, если тебе так хочется, Бруно, ты только скажи, я ведь неприхотлива.
– А мне не скучно.
– Тебе никогда не скучно, – с горечью замечает Анаис.
– Ну уж извини.
– Знаю, знаю, тебя это нисколько не волнует.
Вечером она сообщила, что разговорилась в парке с одним человеком – такая прелесть! – наверняка из опустившихся аристократов. Он продавал жвачку без сахара, родом был из какой-то области на юго-западе, где делают отличный козий сыр и исповедуют коптскую религию[177]177
Коптская религия – имеется в виду форма христианства (монофизитство), распространенная в Северной Африке и возникшая в V веке.
[Закрыть], и еще там есть люди, не знающие грамоты, которые живут на дне вулканов.
– Ну как? Может, мне взять напрокат машину? О’кей?
– О’кей, – согласился Бруно, – еще двенадцать дней впереди.
* * *
Лимонные и апельсиновые рощи сменились каменистыми холмами и бурыми скалами цвета ванили.
Анаис машет из окна рукой, указывая то на уединенную ферму, то на кактус высотой в человеческий рост, то на небольшой лесной пожар. Она мурлычет «Му old flame», и Бруно знает, что сейчас она видит себя на сцене, с ее белыми, как бумага, ягодицами, затянутыми в тину черных кружевных трусиков, в блестящем цилиндре на голове, с ослепительной белозубой улыбкой и потными бедрами в сетчатых чулках, и он, Бруно, страстно желает ее.
* * *
Моросит мелкий дождик. На улице, напротив кабаре, где в розовом свете огней извивается Анаис, в водосточной канаве у цветочной витрины сидит, скорчившись, Бруно. На нем бейсбольная кепочка, правый глаз ему подбили портовые рабочие, он хрипло, простуженно поет «Му old flame» мелькающим мимо промокшим штанинам туристов, которые спешат на Центральный вокзал, изредка в жестяной котелок рядом с ним со звоном падает монетка в пять франков; рабочие несут плакаты, призывающие к солидарности с бастующими портовиками, приближаются, стуча кломпами, они хотят распрямить спину Бруно, оборвать его жалобную песню, отобрать его монетки, изменить отношения в обществе – одним словом, они хотят стишком многого сразу. Какой-то молодой полицейский разгоняет их, махая резиновой дубинкой, а к Бруно склоняется подслеповатый дряхлый старик, уж конечно из бывших аристократов, он приглашает его на чай в свое поместье исполнить там для его знакомых «Му old flame», ибо, как заявил этот обедневший барон, у Бруно самое настоящее контральто, услышав которое любой побожится, что это голос кастрата шестнадцатого века.
* * *
Анаис и Бруно заночевали в горной деревушке, в одном из четырех бревенчатых бараков, теснящихся вокруг бензоколонки. Заснуть удалось с трудом – в нескольких метрах от их двери на бельевой веревке, как для просушки, висели семь петухов, привязанных за одну ногу.
Петухи били крыльями всю ночь напролет, то мощно и долго, то обессиленно, и тогда казалось, что кто-то шуршит газетой. Анаис заявила, что если бы Бруно был настоящим мужчиной, то под покровом темноты он давно бы выпустил петухов на свободу. Немного поразмыслив, тот ответил:
– Ну и давай.
– Кто? Я? У меня же болит живот.
Утром хозяин бензоколонки, он же был и владельцем отеля, порекомендовал им воспользоваться благами цивилизации – то есть запастись провизией в его минисупермаркете.
Почему бы им не купить парочку петушков? Совсем молоденькие и очень дешевые.
– Ни за что, – отрезала Анаис и, презрительно задрав нос, стала набивать картонные коробки консервами из тунца, флаконами шампуня для ванн, банками диет-колы, пучками кресс-салата и чеснока.
* * *
В тряской машине, которую вел Бруно, Анаис вскрыла банку томатного сока. Раздалось шипение, и с хриплым чавканьем банка выплюнула сок прямо на Бруно, на его кремовые брюки, которые он по настоянию Анаис купил на прошлой неделе в магазине молодежной моды на Фогелмаркт. Брюки были слишком широки в бедрах и узки на щиколотках, но Анаис все твердила, что это современно, что это последний «писк моды», но окончательно покорил ее плетеный шнурок, заменявший ремень, концы которого, как ей казалось, он должен был не заправлять в брюки, а оставить свободно свисающими над самым гульфиком, желательно на разной высоте. Сейчас и гульфик, и внутренняя сторона штанины были в ржавых пятнах. Анаис подмигнула Бруно, как обычно подмигивают женщинам.
* * *
Пейзаж становится более скучным. Не видно больше ни кактусов, ни пальм, ни сахарного тростника. Деревушки – обычно шесть-семь крытых волнистым шифером домов – попадаются все реже и реже и кажутся вымершими.
Когда Анаис резко затормозила на повороте, где играли чумазый подросток с двумя маленькими девочками, Бруно решил, что она хочет узнать дорогу, но, увидев ее перекошенное от злости лицо, испугался. Анаис начала орать, как антверпенская торговка, и обрушилась на мальчика за то, что тот, как ей почудилось, хлестнул одну из девочек прутиком.
– Я это собственными глазами видела, если еще раз так сделаешь, я оборву тебе уши! – вопила она.
В ответ мальчик несколько раз изо всей силы ударил прутиком по капоту машины. Анаис взялась за ручку дверцы, но потом передумала, а мальчишка, заметив ее сомнение, стегнул своим обглоданным прутиком по стеклу, за которым виднелось ее лицо.
– Проезжай, – почти не разжимая губ, произнес Бруно.
Обе малышки стояли рядом и улыбались Бруно, в их удивленных глазах плясали золотистые искорки.
Но в ту же секунду мальчишка стегнул их по тонким, загорелым ногам. Девочки взвизгнули, но не сошли со своего места и продолжали подпрыгивать и пританцовывать. Анаис нажала на педаль газа, машина рванулась прямо на мальчика, который едва успел отскочить в сторону. С трудом сдерживая ярость, Анаис впилась глазами в дорогу, бегущую среди унылых скалистых холмов.
– Дубина, – прошипела она, – дубина проклятая, – и, конечно же, имела в виду Бруно.
* * *
– У тебя хватит бензина?
– Plenty[178]178
Достаточно (англ).
[Закрыть].
– А воды? Масла?
– Plenty, – сердито бросила она.
– Пожалуй, нам лучше остановиться вон там. Ведь не собираешься же ты ехать всю ночь?
Деревня, самая большая из всех, что им повстречались сегодня, была похожа на россыпь кубиков вокруг церкви с прохудившимся куполом, она словно прилепилась в лавовому склону. Дорога сузилась до размеров тропинки и запетляла вдоль отвесных обрывов.
– Наверняка здесь торгуют тем самым отличным козьим сыром, – сострил Бруно.
Анаис промолчала. Зло прищурив глаза и поджав губы, она обогнала телегу, которую тащил облезлый осел. Сидевшая в телеге женщина в круглой шляпе даже не подняла на них глаз. Машина остановилась на безлюдной деревенской площади возле церкви.
– Подожди меня здесь, – бросила Анаис, словно у него что-то иное было на уме.
Она откинула в сторону занавес из висюлек, закрывавший вход в бакалейную лавку, но путь ей преградил какой-то мужчина. У него была низкая шевелюра, раскосые восточные глаза и вялые, как у большинства нищих в столице, движения. Нервно жестикулируя и указывая на сидящего в машине Бруно, Анаис, видимо, разъясняла, что ее муж – инвалид или умирающий. (А может быть, просто слабак или ничтожество, не способный избавить от пытки даже петухов.)
Бакалейщик взял Анаис под локоть и подтолкнул по направлению к церкви.
Она исчезла в церкви.
Через четверть часа Бруно вдруг почувствовал, что из-за мутных зарешеченных окошек на него смотрит вся деревня. Он закрылся французской газетой четырехдневной давности, делая вид, что читает. Стрелки церковных часов застыли навсегда, показывая без четверти час. Наконец появилась Анаис. Ее сопровождал улыбающийся старик в плаще и голубом тюрбане. Проходя мимо машины, ни один из них даже не удостоил Бруно взгляда.
Старик подошел к третьему дому по главной улице и решительно рванул на себя дверь. Он заглянул внутрь и тут же замахал руками, словно в нос ему ударила невыносимая вонь. Знаком он приказал Анаис подождать его на противоположной стороне. Глубоко засунув руки в карманы юбки, она с явной неохотой перешла улицу. Пока Бруно наблюдал, как детские, словно обрубленные пальцы ее ног зарываются в пыль, он упустил, что же, собственно, произошло у дверей дома. Сквозь пыльное стекло он заметил только, как какой-то тощий парень вылетел из дома с такой скоростью, что приземлился на противоположной стороне улицы рядом с Анаис, она отпихнула его и он растянулся на земле, угодив локтем в канаву, полную илистой жижи.
Дико осклабившись, тюрбан с низким поклоном пригласил Анаис войти.
Парень стал медленно подниматься. Он поплелся прочь, с трудом переставляя ноги и потирая свой ушибленный локоть. Бруно отметил, что туфли на веревочной подошве у него на удивление чистые. Он прошел мимо машины, отвернувшись, словно был не в силах выдержать взгляд Бруно.
* * *
Дом состоял из двух смежных комнат, окрашенных в блеклые тона, а чуть ниже находился закуток, который служил кухней. Туалет – обыкновенная яма с оградой из бамбуковых веток – был расположен в глубине сада.
Анаис то и дело восторженно указывает Бруно на какие-то засохшие растения.
– Гляди-ка, дурачок, это же фуксии! А это… О-о-о, трубчатое дерево!
Войдя в дом, она вытирает влажным носовым платком густой слой серой пыли со стола и стульев, распахивает окна и, покачавшись на высокой короткой кровати, шарит в сумке, пытаясь найти овальный флакончик с исключительно эффективным, по ее мнению, бальзамом от морщин.
– Давай сходим на разведку в деревню. Не хочешь?
Бруно улегся на кровать, пахнущую вазелином.
– Ну нет, ты не будешь сейчас спать, об этом не может быть и речи. Пошли! Не хочешь? Ну о’кей. Тогда и я останусь дома.
Она открыла коробку консервов, но оказалось, что газовая плита не работает. Пришлось есть холодный, весь в комках, суп из спаржи. Быстро стемнело.
– Я хорошо помню, – сказала Анаис, – что раньше я частенько над тобой посмеивалась.
– Рассудок – жертва сердца! – продекламировал Бруно.
– Ну что ж, мило, – вяло отозвалась она. – Очень мило.
Потом они лежали, тесно прижавшись друг к другу, в постели, на которой, по-видимому, прежде спал толстяк, весивший не менее двухсот фунтов; Бруно и Анаис без конца сползали в глубокую вмятину посередине.
Анаис сказала, что завтра пойдет искать другую кровать, другой дом и другую деревню, ведь она еще окончательно не договорилась с хозяином насчет жилья.
– С кем? С этим тюрбаном?
– Это был местный священник. Один на всю область.
– И что он тебе сказал?
– Он говорил на своем диалекте и еще немного по-латыни.
Бруно припомнил, что в тот момент, когда они выходили из церкви, священник быстро, словно стыдясь чего-то, захлопнул за собой дверь, но в отблеске неверного света, падавшего из окна-розетки на фронтоне церкви, он различил – или ему это привиделось – какого-то ребенка в белой рубашке хориста.
– Там в церкви был ребенок, – сказал он.
Белая фигурка двигалась: рука с тремя соединенными пальцами поднималась и опускалась.
– Это был карлик, – пояснила Анаис. – Он говорит по-французски. Вернее, довольно сносно объясняется. Я собиралась поторговаться, выгадать хотя бы процентов тридцать, здесь ведь всюду надо выгадывать, в здешних краях это принято, с туристами уж точно, но мне стало неудобно торговаться при таком-то человечке, вот я сразу и клюнула.
Анаис клюнула на карлика, который на тридцать процентов меньше ее.
В потолке спальни было окошко, и млечный отблеск, проникавший снаружи – то ли от фонаря, то ли от луны, делал его похожим на мягкое округлое брюшко кита из мультфильма. За опаловым стеклом что-то колыхалось, какая-то неясная тень, что-то скребло по стеклу. Словно неведомое существо легонько трясло окно и царапало ногтями по переплету.
Наверху, на крыше, на корточках сидел карлик.
* * *
Анаис пробормотала во сне: «Не надо, нет, не надо!» – и, несколько раз вздрогнув, проснулась. Острым локтем она уперлась в ребра Бруно.
– Что это за грохот?
– Да местные развлекаются, – решил Бруно.
– В такое время? – Она взглянула на свои часы.
– Видимо, в это время они выходят на гулянку.
– А этот грохот…
– Это в нашу честь, – пошутил Бруно. – Отправление культа плодородия, в честь новых плодов – нас с тобой.
– Мило. Очень мило.
Она наконец убрала свой локоть и легонько похлопала Бруно по груди:
– Вставай. Надевай штаны.
Звук стал сбивчивым, но не прекратился.
Анаис надела свободное платье из черного крепа, чтобы хоть немного походить на местных женщин. Бруно надвинул на лоб продавленную кепку цвета хаки, которую подобрал между кроватью и тумбочкой.
Отпирая дверь, Анаис бросила:
– И не строй ты такую кислую мину. Ну хотя бы раз.
В ночной тьме мерцали десятки лампочек, горящих холодноватым голубым светом, они висели на натянутых поперек улицы проводах, украшенных бумажными гирляндами. Бруно хотел было повернуть обратно, но Анаис преградила ему путь.
– Но-но, – прикрикнул он на нее, словно на лошадь.
На противоположной стороне улицы, где на Анаис налетело убогое существо в мужском обличье, стояли, прислонясь к стене дома, плечом к плечу, шестеро мужчин. На всех были черные костюмы и застегнутые доверху белые рубашки без галстуков. Все они улыбались точно так же, как тюрбан, – почти не разжимая губ.
– Вечер добрый, – проговорила Анаис со своим простонародным антверпенским выговором.
В ответ ей все шестеро зашипели разом, как шипит радиатор, выпускающий пар. Анаис подает Бруно руку и ведет его в ту сторону, откуда доносится непонятный шум, – на деревенскую площадь, освещенную лампочками и неоновыми трубками.
– Они смеются над нами из-за твоей дурацкой кепки, – говорит Анаис. – А может, это полицейская фуражка, и тебя сейчас заметут. А я буду каждую неделю приходить к тебе в тюрьму и приносить цукаты. Как ты думаешь, меня пустят к тебе в камеру?
– Сударыня, – отвечает Бруно, – этот головной убор принадлежал единственному солдату из этой деревни, погибшему во времена первой мировой войны. Кто-то ведь должен носить по нему траур, а поскольку я все знаю о трауре, более того, поскольку траур – мое единственное достояние, я являюсь наиболее подходящей для этого случая персоной.
– Раньше ты мне казался куда остроумней, – парирует Анаис, продолжая тащить его за собой.
Вскоре они поняли, откуда доносился этот стук и грохот – на площади десяток женщин в черных юбках заколачивали деревянные столбы в землю. Другие сплетали листья и стебли для навеса. Ни одна из женщин не повернула к ним своего запыленного лица. Каждая весила за сто килограммов.
С выражением безудержной отваги, которое обычно появляется на лице Анаис после нескольких стаканов вина, она подходит к старшей и самой толстой из женщин – та сидит в сторонке, на стволе поваленного дерева, с петухом на коленях, обтянутых черной шерстяной юбкой. И тут происходит то, чего так опасался Бруно. Неиссякаемая любовь Анаис к животным, растениям, детям и примитивному искусству, к художникам-самоучкам, гонимым меньшинствам и инвалидам в очередной раз прорывается наружу, она наклоняется и гладит испуганного петушка, который, тревожно икая, поглядывает на нее своими глазами-бусинками. В ответ на это толстая женщина сдвигает колени, зажав птицу, и одновременно больно бьет Анаис по пальцам, та подается назад. Женщина протягивает к ней свою жирную руку, пальцы с присохшей глиной беспорядочно шевелятся, а затем, сложившись в вилы, нацеливаются прямо в левую грудь Анаис. Анаис бросается прочь, натыкается на Бруно и прячется за его спиной.
Грубый квохчущий смех – вначале толстой предводительницы, а затем и остальных женщин, заколачивающих сваи, – довершает унижение Анаис, она вцепляется в рубашку Бруно, и оба обращаются в бегство.
– Я хотела только погладить это существо.
– Петух здесь священная птица, моя милая.
– Она прокляла меня. Ты видел ее пальцы? Она наверняка наслала на меня какую-нибудь порчу.
– А вот этот волшебник белой магии возьмет да и снимет проклятие, – бодрым тоном говорит Бруно.
– Я хочу домой.
– А я нет. Мне кажется, здесь просто прелесть как примитивно! И очень живописно.
– Бруно…
– Да, мой ангел?
– Я ненавижу тебя!
– Я тебя тоже, мое сокровище.
Облегчив душу таким образом, Анаис обгоняет его. На противоположной стороне улицы по-прежнему плечом к плечу стоят мужчины, наблюдая за тем, как Анаис нервно возится с ключом. Они больше не шипят.
* * *
– Там не было детей, – размышляла вслух Анаис, – ты видел детей? Когда мы еще сюда подъезжали, ни одного ребенка не было видно. А ты мог бы мне сейчас сделать ребенка? Или ты что-то еще собрался делать? Ты что, спишь? Нет, ты не спишь, уж я тебя знаю. Идеального воспитателя из тебя не получится, нет. Ты или чересчур строгий, или размазня. Дети таким не доверяют, они консервативны, они любят надежность, им нужен отец, на которого можно положиться.
Бруно вылез из влажной, душной постели и, несмотря на то что делать это категорически не советуют все туристические проспекты, стал пить воду из-под крана, холодную воду с горьким привкусом. Бабочка размером с ладонь вылетела из раковины и ударилась об его щеку.
– Мне бы хотелось, – продолжила Анаис, – чтобы ты не прятался все время в кусты. О’кей? Ты ведь тоже должен за что-то отвечать, верно? Но ты хитрец и трус, все всегда вынуждаешь решать меня, ну почему я должна постоянно твердить, что люблю тебя и хочу с тобой жить? Конечно, я знаю, что я не самая красивая, не самая умная и не самая молодая, но, может, ты сам когда-нибудь скажешь, чего же, собственно, ты от меня хочешь. О’кей?
– Я бы хотел, чтобы ты не повторяла на каждом шагу свое «о’кей».
* * *
Солнце палило нещадно. Анаис натерла Бруно оливковым маслом. Он сидел в саду на груде цементных глыб, предназначенных, очевидно, для фундамента террасы, как вдруг за верх деревянного забора, отделяющего их сад от соседского, ухватились две огромные волосатые руки. Подтянувшись с блаженным кряхтеньем, верхом на забор уселся какой-то тип, явно из местных. Беззубо улыбаясь, он принялся разглядывать Бруно. Он смотрел не на лицо Бруно, а на его крестец и плечи, словно примериваясь, как бы ему половчее спрыгнуть и сцепить волосатые руки у Бруно на горле.
– Хэлло, хэлло, – приветствовал его Бруно.
Незнакомец растерянно повторил приветствие и при этом сделал такое движение, словно орудовал косой.
– Ха-ха. Так ты пришел косить траву?
Тот с довольным видом закивал.
– Но ведь здесь нет травы.
Бруно показал на сломанный колодец, на разбросанные повсюду камни, на обломки бетонных плит. Человек засунул в рот большой палец, пососал его, потом, хитро улыбнувшись и почти не разжимая губ, произнес:
– Гиги.
– Гиги?
Незнакомец закивал так энергично, что вынужден был ухватиться за забор, чтобы не свалиться. Потом он с лошадиным ржаньем еще раз десять повторил свое «Гиги» и принялся раскачиваться на заборе, словно играл в «лошадку» или «паровозик». Анаис вышла в сад, кивнула в сторону упражняющегося в «верховой езде» парня.
– Правильно, Гиги, Гиги, – сказала она ему ласково, точно ребенку.
Человек на секунду замер и пристально посмотрел на нее. Ему явно стоило немалых усилий уразуметь, что Анаис в ее бесформенном домашнем халате, застегнутом на все пуговицы, Анаис, с ее полными коленями и наручными часами, – человеческое существо. Столь же бесшумно, как и появился, он был вновь поглощен неизвестным миром за высоким забором.
* * *
Бруно покупает овощи, фрукты и хлеб в бакалейной лавке. Бакалейщик сгребает полную горсть монет из его ладони. Анаис фотографирует живописные некрашеные двери, церковные часы с замершими на без четверти час стрелками, деревенских жителей, закрывающих лица руками, и виноградную лозу, корни которой пробили цементный порог, затем она запечатлела полуобнаженного Бруно, расположившегося в шатком шезлонге, Бруно, сидящего на краю колодца, Бруно, разглядывающего беспомощных рыжих муравьев, вытянувшихся цепочкой, и вспоминающего жестяной котелок у своих колен, в котором позвякивали монетки в районе Центрального вокзала идет снег, приглушающий все звуки, колени Бруно примерзают к камням, с носа свисают сосульки, он дышит открытым ртом, скоро промерзнут и его язык, и небо, и десны.
* * *
На столбах и балках укреплена густосплетенная лиственная крыша, под ней – деревянное возвышение, на котором стоит несколько десятков железных стульев. Это ярмарка – по-местному «фирташ». Анаис, уверявшая, что уже может объясняться на местном наречии, записалась одиннадцатым номером в женскую футбольную команду, которой предстояло участвовать в чемпионате в следующее воскресенье. Поскольку она считает, что слишком светлый и нордический Бруно выглядит белой вороной среди местных жителей, она подстригла ему волосы и натерла их пахнущей прогорклым маслом кашицей, купленной у одной из цыганок на «фирташе». Она натерла ему этой смесью даже брови, потому что они у него, как и у его матери, слишком редкие. Только после угроз и брани Бруно она отказалась от намерения натереть и волосы на его теле.
На следующее утро Бруно встал со светло-голубыми волосами.
* * *
Каждый день около полудня, а иногда и ближе к вечеру сосед усаживается на заборе и бормочет под нос свое «Гиги». Дня за два до того, как мать Анаис должны были положить в больницу в неправдоподобно далеком Антверпене, Анаис заявила, что у этого типа, который, высунувшись до половины, каждый день красуется у них в саду, – дурной глаз: она никак не может сосредоточить свои мысли и чувства на больной матери.
– Нет, этот человек должен убраться. Ну сделай же что-нибудь, Бруно!
– Пошел прочь! – Бруно указывает на залитый солнцем соседний сад в цвету. – Убирайся со своим «Гиги»!
Незнакомец кивает, перекидывает ногу через забор и спрыгивает вниз. Ловко спружинив, он приземляется в двух метрах от Бруно.
– Пожалуйста, – просит Бруно.
Незнакомец выпрямляется и идет к нему. Бруно подбирает с земли обломок бетонной плиты величиной с кирпич, предательски тяжелый, обеими руками поднимает его до высоты собственного носа. Этот неловкий, бессмысленный жест немного напоминает движение орла из документального кино, когда он, расставив лапы в пышных штанах из белых перьев, поднимает клюв с зажатым в нем кремнем, чтобы разбить страусиное яйцо. Камень слишком тяжел – боль молнией пронзает плечо Бруно, выжав из глаз слезы. Сквозь пелену боли он видит, как незнакомец разворачивается и поднимает ногу, из-за коросты мозолей больше похожую на копыто, – кажется, что он собирается откатить назад камень, словно футбольный мяч.
– Пожалуйста, – повторяет Бруно и роняет камень, едва не попав себе по ноге. – Фирташ! – в страхе кричит он.
Незнакомец, качая головой, проходит мимо Бруно к колодцу. Заглядывает через край, поросший зеленым мхом, и обнаруживает десятки окурков, которые Бруно набросал в неподвижную, затянутую ряской воду, потом оборачивается и осуждающе грозит Бруно пальцем.
В кармане халата Анаис (который он, к ее неудовольствию, иногда накидывает по утрам) Бруно нашел влажный комочек «Клинэкса»[179]179
«Клинэкс» – косметические салфетки в специальной гигиенической упаковке.
[Закрыть], пару зубочисток и еще – о, радость! – полпачки сигарет с фильтром. Он протягивает их незнакомцу, тот трясет уродливой головой с низким лбом и крупными черными порами на коже.
– Гиги, – произносит он задумчиво, затем стремительно взлетает на забор и перемахивает через него, словно циркач, соскакивающий с трапеции на сетку.
* * *
Еще дома, в Антверпене, Анаис торжественно поклялась своей матери, что в день операции, четырнадцатого, ровно в одиннадцать часов, преклонит колена в какой-нибудь живописной церквушке и зажжет свечку перед образом святой Девы Марии. Можно, конечно, помолиться и в соборе, но лучше – в скромной простенькой деревенской церквушке без всяких прикрас.
Совершив молитву, Анаис с шумом вваливается в дом, а следом за ней входит мускулистый карлик, который ухмыляется с таким видом, будто шутки ради собрался укусить Бруно за крестец.
– Это господин Мири, – объявляет Анаис. – Господин Мири хочет пить.
И мчится на кухню.
– Господин Мири будет нашим переводчиком.
Карлик, не дожидаясь приглашения, присаживается прямо на спинку софы, рядом с Бруно.
– Я поставила три свечки, – кричит Анаис, – франков на двести.
– Меня зовут Мири, – карлик говорит по-французски короткими рублеными фразами и поглаживает Бруно по плечу.
Он сообщает, что к ним обоим очень благосклонно отнеслись местные жители, до него дошло много весьма лестных отзывов о них, особенно о мадам Наис, которая явилась для всех достойным примером благочестия. Впрочем, деревенские – язычники, они скорее напьются как свиньи, чем зажгут свечку перед святыми великомучениками Флором и Лавром, как это сделала мадам Наис.
– Единственные святые, которые были сиамскими близнецами, – растроганно поясняет Анаис.
Она приносит банку диет-колы для Бруно и стакан пива – карлику.
– Да, близнецы, – говорит карлик, – близнецы, tout court[180]180
Одним словом (франц.).
[Закрыть].
– За Флора и Лавра! – провозглашает Бруно.
– Великомучеников, – подхватывает карлик. – Царь Лициний приказал утопить их в источнике, когда они не захотели укладывать камни в языческий храм. Впрочем, я не за этим пришел.
– Да, не за этим… – подхватывает Бруно.
– Вот именно!
Соскользнув со спинки софы, карлик прошелся по комнате и прислонился к комоду, словно собираясь открыть собрание.
– В качестве представителя праздничного комитета я хотел бы узнать, не согласитесь ли вы, как человек посторонний и, следовательно, беспристрастный, быть нашим судьей.
– Никогда. – Бруно выпаливает это слово с местным гортанным выговором. – Jamais. В игре участвует моя жена, так что я никак не могу быть беспристрастным.
– Но ведь речь идет совсем не о футболе, глупенький!
– Конечно нет, мсье Бруно, отец Бим этого никогда бы не одобрил. В женском футболе требуется женщина-судья.
Невзирая на все уговоры, Бруно наотрез отказался быть в воскресенье судьей на ежегодном чемпионате по поеданию улиток.
Перекошенное лицо Мири с умными глазами навыкате и тонкими, в ниточку, губами приближается к лицу Бруно. Карлик трет указательным пальцем по его черепу.
– Тот ли это цвет, который предопределил для вас Господь, мсье Бруно?
– Получилось чуть-чуть в синеву, – признала Анаис.
– У нас не принято, чтобы люди меняли цвет, которым наградили их Господь и родная мать. В деревне скажут, что вы переняли эту манеру у Гиги.
– Гиги! – выпаливает Бруно. – Кто он такой, этот Гиги?
– Блаженный, да еще и проклятый за свою блажь.
Выясняется, что Гиги – это человек, которого отец Бим вышвырнул из дома. При рождении ему было дано совсем другое имя, но он его никогда не носил. Он уехал в столицу, а когда вернулся через много лет – бедный, больной и почти облысевший, – он захотел, чтобы в деревне его называли Буги-Вуги. Этот номер не прошел, и люди упорно зовут его Гиги.
– Где он сейчас? – спрашивает Бруно.
– Отец Бим нашел для него другое пристанище. Любовь к ближнему у отца Бима на первом месте. Это он настоял в управлении провинцией, чтобы нам провели уличное освещение, это он устроил меня на работу церковным сторожем, хотя людям, подобным мне, это запрещено церковью.
– Но ведь вы такой же человек, как все, – недоумевает Анаис.
Само собой разумеется.
– Я был как все, мадам Наис.
Карлик приподнимается на цыпочки.
– Я родился не таким, какой я сейчас. Ведь если б я таким родился, у меня были бы des proportions parfaites[181]181
Правильные пропорции (франц.).
[Закрыть]. И тогда я не был бы мужчиной, в то время как мой член достигает двенадцати гродонье в длину, то есть примерно два фута шесть дюймов.
– Правда? – изумляется Анаис.
Карлик скромно кивает.
– Proficiat[182]182
Поздравляю (лат.).
[Закрыть], – говорит Анаис.
Карлик снова кивает.
– Это измерение провел один американский матрос. Два фута и шесть дюймов, зачем бы ему лгать?
– В самом деле, зачем? – соглашается Бруно.
– А почему это запрещается? – допытывается Анаис.
– Ложь не запрещена, мадам Наис, если жизнь человека под угрозой, а у таких, как я, это происходит постоянно.
– Но почему церковь запрещает вам быть сторожем?
– Об этом сказано в Книге Левит[183]183
К стр. 314
Книга Левит – название третьей книги пятикнижия Моисеева, в которой подробно излагаются законы обрядности.
[Закрыть], глава двадцать вторая, параграф двадцатый. Нам не разрешается служить у алтаря.
Анаис опускается на колени перед карликом. Взяв со стола несоленый крекер (12 калорий, 0,5 граммов белка), она засовывает его удивленному Мири в рот, который оказался на одной высоте с ее собственным. Анаис садится на корточки, ей хочется быть еще меньше ростом, чем Мири.
Бруно спрашивает, останется ли господин Мири обедать. Но тот не может, ему нужно еще покрасить фронтон церкви к началу фирташа, хотя бы его нижнюю часть, на которую целый год мочатся деревенские жители, их козы, ослы и собаки. Коленопреклоненная Анаис объявляет, что хочет ему помочь: она может очень точно проводить прямые линии кистью, у нее вообще здорово получается все, что требует точности. Кротко жуя, Мири обещает согласовать это с отцом Бимом.
* * *
У Бруно все время болит голова. Ему кажется, что это оттого, что цыганская краска повредила кожу на его черепе, сам череп и то, что под ним, внутри.
– Дурашка, – говорит Анаис, – просто это потому, что ты слишком далек от природы, привык к выхлопным газам и не переносишь кислорода.
В черном одеянии, повязав на голову голубой тюрбан, она покидает жилище. Бруно сползает с софы, словно старый, выживший из ума узник со своих нар. Он изо всех сил трет и скребет свой череп, вооружившись куском мыла, похожим на сыр, и поливает его горячей водой, почти кипятком, затем вытирает кухонным полотенцем – волосы заблестели и стали, если это только возможно, еще голубее. Бруно выливает на голову диет-колу, которая пенится и шипит, как десяток местных аборигенов.
