Текст книги "Избранное"

Автор книги: Хьюго Клаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 49 страниц)

– Нет, мы здесь не на Гавайях, – спокойно говорит Ио.

– Но ведь они могут снять свои платья и все же остаться приличными, не так ли, Ио?

– Пожалуй, Натали, – говорит Ио.

Клод угрюмо сопит, он тут случайный посетитель, свидетель. Альберт больше не желает замечать его встревоженную и сердитую физиономию и хватает Тилли за полное бедро.

– О-ля-ля, – говорит Тилли, она разевает рот и показывает красный язык. Она выдерживала огонь и погорячее этого, Альберт вспоминает пикантные вечеринки у нее дома, когда Тилли нечем было оплачивать в конце месяца свои счета и она приглашала в гости хозяина радиомагазина и мясника со своей улицы. Сейчас она кажется более молодой и гибкой в своей нижней юбке; как равноправный член семьи, она падает на диван рядом с белой массой по имени Натали. У Жанны под твидовым костюмом оказался черный кружевной бюстгальтер и черные трусики, Лотта выглядит намного дородней, чем на первый взгляд, все члены семейства Хейлен исподтишка разглядывают друг друга.

– Так-то лучше, – говорит Натали.

– Мы же свои люди.

– Ну и дела, братец, – подмигивает Антуан.

– Да, братец, – откликается Альберт. Вот так они и посиживают. Только Клод здесь лишний. Он все портит. Стоит, прислонившись к дверному косяку, не отрывая глумливого светлого взгляда от Жанны. Та спрашивает:

– Этого ты никак не ожидал, а? – (От меня, твоей тети Жанны.)

– Нет, – отвечает молокосос, не шелохнувшись.

– Антуан, откуда тебе известно про кафе «Гавайи»? – спрашивает Лотта.

– А кто его не знает? – говорит Альберт, выручая брата, только что промолвившего «братец» благодарным, дрогнувшим голосом. Но тут у Тилли с шумом вылетает пробка из бутылки, и все пьют шампанское и ищут естественную манеру поведения, которая должна была бы показать, что они вот так непринужденно, так уютно сидят вместе каждый вечер.

Альберт, который терпеть не может шампанского, выпивает свой бокал через силу.

– А где Лютье? – спрашивает он.

– О-о! – Натали смеется над его наивностью.

– Отпустили домой, – говорит Клод. – А что же еще оставалось?

– А не поиграть ли нам в прятки? – предлагает Антуан.

– Только не в саду, – говорит Натали. – Соседи целыми днями следят за нашим домом. Особенно сегодня, когда у нас в гостях столько людей.

– И хороших людей, – Клод произносит это с такой горечью, что Альберт вскидывает на него глаза.

– Что верно, то верно, – кивает Лотта, она сидит, скрестив на груди руки, чтобы повыше поднять свой бюст.

О женщины! Альберт наливает себе полный стакан коньяку, выпивает его и спрашивает:

– Кто знает такую игру – «Петушок, выходи»? – (Петушок в таких делах, которые выходят за рамки приличия, но по-другому, это не то что мои вульгарные попойки.)

– Лучше поиграем в стрип-покер, – предлагает юнец.

– А что это такое? – спрашивает Ио.

– Играют в покер. Тот, кто проиграл, снимает с себя какую-то часть одежды.

– И так до конца, – говорит Жанна.

– Я не умею играть в карты, – говорит Ио, и это звучит как неодобрение, ведь он хозяин дома, хотя и замаскированный попугаями и подсолнухами. Пробка от шампанского снова летит в потолок и отскакивает прямо в затылок Антуану.

– Боже милостивый, черт побери! – восклицает он. – То есть я хотел сказать: бывает же такое!

Альберт пьет. Хоть и не очень давно это было, но все же, что ни говори, а с тех пор уже годы прошли, это было первое в его жизни шампанское, довольно дорогое, но как было не отметить рождение Клода? Господин декан поднял бокал с пенящимся напитком и произнес тост в честь женщины, которая со славой и нежностью стала краеугольным камнем домашнего очага, – я работал тогда кладовщиком, а Таатье, наша слава и нежность, целыми днями сидела дома и шила на заказ, мы тогда получили свою долю счастья, на горизонте еще не было видно ни облачка.

Шампанское стоило дорого, мы долго пили эту единственную бутылку, и потом целую вечность, несколько лет подряд, я мечтал, заполняя таблицу футбольного прогноза: «В понедельник приду домой, а посыльный внесет следом целый ящик шампанского и поставит на кухне перед изумленной Таатье».

Но за всю свою жизнь я угадал только восемь раз по одиннадцать пунктов и два раза – по двенадцать, и в обоих случаях были еще десятки тысяч болельщиков, тоже отгадавших по двенадцать пунктов.

– Почему Таатье нельзя пить шампанское здесь, вместе с нами? – спрашивает он, и Жанна трогает его за руку. Ее длинные, узкие пальцы – загар на них темнее, чем у него, – гладят его руку, и браслет позвякивает серебряными цепочками. Ему хочется сказать что-нибудь насчет ее выбритых подмышек, но он боится, что она сочтет это неприличным.

– Ты пьян, Альберт? – спрашивает она.

– Нет. – Как будто на этот вопрос кто-нибудь отвечает утвердительно.

– А я уже пьяна.

– Браво! – говорит Ио, который сидит, наклонившись в их сторону, и давно прислушивается к их разговору. Альберт пытается отогнать от себя мысль, что вот так же сидит он в исповедальне – право, момент совершенно неподходящий! – но ведь это именно та самая поза, наиболее удобный наклон корпуса, чтобы слушать шепот и отпускать грехи.

Тилли сидит расставив колени, вряд ли она сама этого не замечает.

– Есть такая игра, – говорит Натали, – но я не знаю, как она называется.

– Что это за игра? – спрашивает Антуан.

– Ио, как называется эта игра, в которую помощник пастора и месье Жан иногда играют с нами – («с нами» прозвучало немного неуверенно, с запинкой), – когда один показывает что-нибудь, а другие должны отгадать, что именно он делает?

– Шарады, – говорит Ио.

– Шарады, – говорит Жанна.

– Но для этого… – Ио окидывает взглядом семейство, взвешивая все «за» и «против».

– Я не знаю такую игру, – говорит Лотта, – у меня вообще с играми плохо получается. Еще в школе не умела.

– Так как же она называется? – переспрашивает Антуан.

Клод включает свой транзистор на полную громкость. Тилли, которая хохочет не переставая с той самой минуты, когда она оказалась в одном белье, разгуливает по комнате, потирая ягодицы, точно желая разгладить на них все морщины. Транзистор вопит – музыка в стиле Клода, амазонки поют по-английски, жалобно вскрикивая, не женщины и не мужчины, а ангелы, слившие голоса в непристойном визгливом хоре, – настоящие конвульсии перед микрофоном, отраженные и умноженные акустическим эхом, с барабанной дробью каблуков и глухими ударами, бьющими по вискам.

– Идем танцевать, – зовет Тилли.

– Танцуют все! – громко провозглашает Антуан.

Тилли идет первая, и каждый вынужден последовать ее примеру, даже строптивая Натали.

– Твист, твист, итс э твист и да-да-да, – верещит Клод, хватает за плечи Ио, механически раскачивает его вправо и влево, тычет кулаком в живот и дергает за руки, точно за рычаги поломанной машины, которую необходимо пустить в ход. Ио цепляется за юношу. Альберт, насколько это возможно, пытается танцевать, повторяя все движения за Жанной, и та пылает огнем, поднимает на три счета колени, размахивает руками, в противоположность Клоду, в стороны, а затем прижимает ладонь к уху. Альберт не уступает им, какая-то мышца или жила, кажется, идет прямо от лодыжки к сердцу и причиняет нестерпимую боль, но он успокаивает себя: эта музыка не может долго продолжаться, когда-то она должна кончиться, ничто ведь не продолжается вечно.

Поскользнувшись, Натали падает и остается сидеть на полу, сотрясаясь от смеха. Затем все звуки стихают. Альберт дрожит. Одна Тилли остается на ногах и пританцовывая наливает все бокалы, которые попадаются ей под руку.

От Натали идет пар. Она расплескивает шампанское, ей помогают подняться на ноги. Все охают, Ио лоснится от пота.

– Привет, братец, – говорит Антуан.

– Клод, – говорит Альберт.

– Да, милый папочка, славный папочка?

– Как приятно слышать это, – говорит Ио.

– Клод, мой мальчик, ты не должен на меня обижаться. – К своему ужасу, Альберт произносит именно эти слова, произносит их легко и нежно.

– Конечно, папочка. – Клод улыбается.

– Налей-ка своему отцу еще стаканчик, – говорит Ио.

– Клод, ты не должен меня позорить, – слышит Альберт собственный голос и ждет, а Клод, сын Таатье, отвечает:

– Я излечился, отец.

– Ох уж этот Клод. – Голос Ио звучит бодро. – Он снова здоров и в полном порядке. Но не будем больше об этом, хорошо?

Альберт без всякого стеснения жмет руку Ио, потом сжимает ладонь Клода, влажную, широкую и чистую.

– Кто знает, в чем разница между святым Николаем[143]143
  Святой Николай (Синт-Никлаас, Санта-Клаус) – сказочный герой, соответствующий русскому Деду Морозу; обычно он появляется под Новый год в сопровождении своих служек – чернокожих Питов.


[Закрыть] и Лумумбой? – Антуан стоит перед ними, широко расставив ноги, и держит свой стакан на уровне правого соска, темно-красного, покрытого волосиками, который приклеился к нейлоновой рубашке.

– Нет, Антуан, только не это, – говорит Лотта.

– Расскажи, Антуан, – настаивает Жанна.

– Разницы нет никакой. У них у обоих, у обоих, вы понимаете?..

Пауза. Транзистор сообщает биржевые новости, уровень воды, Альберт не успевает все уловить, ясно одно, что это не выигрышные номера Колониальной лотереи.

– У обоих черный Пит. – Всеобщее ржание, хихиканье, ухмылки. Дамы обнимаются, мужчины хлопают себя по ляжкам; Ио хохочет громче всех под бдительным оком семейства.

Скверно все это. Альберт знает себя и свои симптомы, он уже готовится к безмерной кручине, которая скоро охватит его, он пьет за них, за свое семейство, желает всем Хейленам крепкого здоровья, он пока еще с ними, о, не подумайте, что он уже отсутствует или не радуется вместе со всеми.

– Клод, иди сюда, – говорит Альберт, – посиди немножко со мной.

Лотта

Лотта кивает в ответ на слова мужа, хотя и не может уследить, о чем он рассуждает. Она пьет и приговаривает:

– Чтобы рот прополоскать. – Ее только что вырвало в рододендронах, и сейчас она вся внутри кислая, как зеленое яблоко. Нельзя было мешать разное вино, заметил Ио, то, что рождено хлебным злаком, нельзя мешать с тем, что рождено виноградной гроздью, а когда она ринулась в сад, он помог ей быстро повязать фартук, потому что соседка…

Она жалеет, что не надела сегодня утром свой гигиенический пояс с синтетическими кружевами, это из-за Антуана, вечно он спешит, вечно хочет прибыть вовремя, хотя другие так прямо…

Другие чужим никогда не помогают. Антуан же всегда тут как тут. И он никогда не исправится, ведь ему уже сорок шесть.

От этого свежего загородного воздуха она совсем опьянела. Ну, и вино, конечно, сделало свое дело тоже. И все-таки больше виноват воздух, этот запах навозных куч, леса, домашнего скота и прочего. Если бы я почаще выезжала за город на свежий воздух и если бы каждый раз он творил со мной то, что сегодня, да-а, я бы в конце концов просто перестала себя уважать. И что тогда? К счастью, Антуан пока ничего не заметил. Другое дело Жанна, она-то меня насквозь видит. Лотта никак не возьмет в толк, что Антуан хочет сказать этими играми, он все объясняет на каких-то странных примерах. «Когда начнется игра, я разберусь что к чему», – говорит Лотта.

(Фермеры, что сидят взаперти всю холодную зиму в своих кухнях, где пахнет пахтой и пойлом для скотины, фермеры, старые и молодые, живущие среди засаженных репой полей с белыми пятнами наледи, видят, как она гуляет по припудренным снегом пастбищам, и фермеры, что возвращаются из церкви – с лиловыми щеками, в накрахмаленных рубахах и черных, будто лакированных, костюмах, – видят, как она вышагивает, добрая телом – как раз то, что им нравится в женщине, – на высоких каблуках, в узкой юбке, плотно облегающей темно-синий корсет из эластичного вирена, словно приклеенного к ее каучуковой коже, и в их мужичьих башках крутятся ее светло-сиреневые чулки без шва, из ноздрей у них валит пар, а гульфики из черной фланели чуть не лопаются от натуги, они перелаиваются друг с другом.)

Антуан в этих делах ничего не смыслит, его огонь давно потух, это у него фамильное. По словам Бергаатье, Альберт тоже не ахти какой герой, а взять Клода… Нет, лучше не брать.

Лотта не любит думать о Клоде. Он человек другого сорта. Никак она к нему не привыкнет, рядом с ним всегда чувствует себя неуверенно, он внушает ей страх и отвращение. Лотта берет еще одно пирожное со взбитыми сливками. Тесто слишком тяжелое, будет давить на желудок. Заметит ли кто-нибудь, если снять сейчас фартук, в котором она выходила в сад?

Натали с Ио покажут, как играть, – они-то знают эту игру, не раз в нее играли. Из приемной слышно шуршание и громкий голос Натали, которая что-то доказывает.

(Двенадцать фермеров сидят в церкви. Они дружно наклоняют головы, но глаза их под зубными щетками бровей, под красными глыбами лбов устремлены к ней, их многоголосый зов обращен к ее коже, к ее шкуре, к ее меху. Под серебряными цепочками карманных часов, под молитвенниками на дрожащих коленях, обтянутых блестящим черным лаком, поднимаются огромные тюбики зубной пасты, все выше, аллилуйя! – поют они, разгоняя окутавший ее ладан, она перед ними как на ладони – извивается, принимая на себя со всех сторон мужскую картечь.)

– Ах, какая чудная пара!

– Вот и они!

– Надо же!

– Нет, кроме смеха…

В гостиной появляются двое. Но это не пара. Ио плывет по комнате с необычайной вальяжностью, которая никогда не покидает этих парней в ризах, привыкших выходить к алтарю, выступать в процессиях и торжественно вышагивать между рядами церковных стульев. Медно-красная голова его повязана белым носовым платком. Он тащит за собой простыню, ложится на диван, сандалии прямо перед носом Альберта, натягивает на себя до самого подбородка простыню и, положив ладони под щеку, храпит.

– Спящий человек, – констатирует Антуан.

– Я тоже так думаю, – говорит Лотта.

Натали в коротком, выше колен, пластиковом фартуке, на голове – прозрачная, винного цвета косынка, в руке сумочка. Она семенит мимо зрителей и останавливается возле спящего. Бросает сердитый взгляд на Жанну и Клода, те сидят и шепчутся, вот ведь закадычные друзья – водой не разольешь. Затем со стороны Ио и Натали следует целая серия очень жалостных и отчаянных гримас и жестов. Она явно им намекает на пищу, но на что именно?

– Им нельзя говорить, – поясняет Антуан, – поняла?

Натали указывает на свои глаза, потом на глаза Ио, который теперь умильно трясет головой и улыбается ей. Затем он сам указывает на свои выпученные глаза и на грудь Натали.

(«Лотье, если дашь мне увидеть тебя раздетой, – говорил ей Де Бюссере, – ты всю войну ни в чем не будешь нуждаться». И за кусок копченого крестьянского окорока она открыла тогда перед ним свою грудь. Сейчас этот Де Бюссере живет в собственной вилле на побережье.)

Ио и Натали показывают присутствующим на свои уши. Потом Ио широко разевает рот, показывая зубы, два из них запломбированы, а Натали склоняется к нему головой. Ио кусает розовую косынку и делает вид, что жует волосы Натали.

– О-го-го! Потише, – говорит Тилли.

Игра окончена.

– Так, так, – говорит Ио и, отдуваясь, встает с дивана.

– Ну, отгадывайте! – верещит Натали.

– Что ты думаешь? – спрашивает Антуан.

Каждый считает, что заслужил стаканчик. Лотье шумно вздыхает, что должно означать крайнее напряжение мысли. Ее муж повторяет свой вопрос.

– Тут что-то насчет еды, – говорит она.

– Глупая коза, – отчеканивает Антуан.

– Я в таких играх не сильна, – оправдывается она.

– Кто не отгадает, платит штраф! – заявляет Натали. – У нас так заведено. Менеер помощник пастора вечно проигрывает.

– А что за штраф? – со смехом спрашивает Тилли.

– Бутылка вина.

Так вот откуда у них полный погреб вина. Очень мило.

– Если не отгадаете, мы заработаем бутылку! – ликует Натали.

– Это Красная Шапочка, – говорит Тилли.

Лотта возмущена.

– Надо было дать нам время подумать, – говорит она.

– Отгадали! – говорит Ио.

– Это игра для маленьких, – говорит Лотта Антуану, но тот не слушает, он переживает сейчас вторую молодость.

– Это прямо вертелось у меня на кончике языка! – весело бросает он.

– И у меня, – быстро прибавляет Лотта. – А ты о чем подумал, Альберт?

– Я подумал о королеве Елизавете, как она ухаживает за ранеными в четырнадцатом году.

– Тоже недурно, – замечает Ио.

Красное вино вызывает отрыжку, зато от него густеет кровь. Лотта пьет не спеша. Тилли и Альберт рука об руку выходят из комнаты. Ио наливает себе значительно больше положенного по этикету – больше двух третей бокала, – залпом выпивает и вытирает губы тыльной стороной ладони.

– Да, дела, – говорит он, – так, так.

– Могу поспорить, что эти двое изобразят что-нибудь насчет ухажорства, – говорит Клод. – А, тетя Жанна?

Жанна помалкивает, с тех самых пор, как ее тунеядец смотал удочки, у нее прямо гора с плеч свалилась, и она сейчас что-то замышляет, а может, просто напилась, это ведь дело нехитрое, она не особенно привыкла пить, они почти нигде не бывают, ни с кем не встречаются, Джакомо чересчур гордый, а сама Жанна слишком безразличная. Лотте кажется, что она постарела. В нашем возрасте каждый годик идет в счет, не так ли, малышка?

Лотту прошибает пот, ей не хватает смелости достать из сумочки духи. Клод что-то шепчет, его губы в двух сантиметрах от розовой мочки уха Ио. Этот Клод сущий злой ангел. Уж лучше всю жизнь прожить без детей, чем заиметь такого, как он. Каждый вечер бегает в кино, а чему он там может научиться…

В игре вышла заминка. Со смущенным видом Альберт и Тилли возвращаются в гостиную и начинают оправдываться, что не смогли ничего придумать – слишком жарко. Под неодобрительный ропот остальных они садятся рядышком на диван, где Волк только что был спящей Бабушкой. Ио наливает им вина.

Теперь очередь за Лоттой. Неистовый бойскаут Антуан тащит ее за собой и, обернувшись в дверях, кричит:

– Подождите немножко! Сейчас мы вам кое-что покажем!

– Полегче, полегче, Антуан, – говорит она ему, когда они очутились в голой, холодной приемной с темно-зелеными обоями, на которых изображены охотники в лесу. Иисус в лиловой хламиде, танцуя, ступает по вспененным волнам, широко раскинув руки.

Антуан шепчет что-то очень тихо, подходит ближе, она пристально смотрит на его жидкие волосы и тремя пальцами убирает их с проплешины.

– Давай поедем домой, мое пальто висит в прихожей, они даже не заметят, – просит она.

– Мне же надо отвезти Альберта и Клода.

Она чует исходящий от него жар, запах пота, который тянется за ним везде и всюду. Много лет назад он как-то признался, что хотел стать зубным врачом, но от этой мысли пришлось отказаться, потому что он не смог избавиться от запаха своего тела.

– Что нам теперь делать? – спрашивает она.

– Ну предложи что-нибудь.

– Я?

– Что, если ты будешь королевой Астрид, которая погибла в автомобильной катастрофе, а я буду Леопольдом[144]144
  Астрид (1905–1935) и Леопольд III (род. 1901) – королева (1934–1935) и король (1934–1951) Бельгии. Астрид была очень популярна в Бельгии, погибла в 1935 году в автомобильной катастрофе.


[Закрыть] за рулем машины?

(Это потому, что его брат только что вспоминал королеву Елизавету!)

– Нет! – говорит она.

– Но ведь это всем понравится, – настаивает он.

– Именно поэтому. Нужно показать что-нибудь такое, что никому не нравится. Такое, о чем трудно догадаться.

– А это трудно придумать.

– Еще бы.

Им так ничего и не приходит в голову.

– Или мы едем домой, или нам нужно придумать что-нибудь сногсшибательное, – говорит Лотта. – Иначе тебя опять все будут считать здесь семейным дурачком.

– Но Альберт тоже ничего не придумал.

– Это его дело, – говорит Лотта. Она напрягает воображение, и ей представляется широкое футбольное поле, усеянное розовыми полевыми цветочками, по полю гоняют мяч пасторы, и вдруг появляется Лана Тернер[145]145
  Лана Тернер (род. 1920) – американская киноактриса, звезда 40—50-х годов. Снималась главным образом в развлекательных и музыкальных фильмах.


[Закрыть], в кружевном бюстгальтере с эполетами, потом она видит гипсовый бюст императора, какого? Пароход идет ко дну, и моторные лодки подбирают тонущих. У Лотты начинает болеть голова. – Поскорее, – говорит она. – А то они еще бог знает что подумают… – Она хихикает, достаточно громко, чтобы могли услышать сидящие в соседней комнате, ведь они там сейчас все ждут и прислушиваются. (К шороху ее нижнего белья из тафты, к ее грудному воркованию, к тихим стонам и удовлетворенному смешку.)

Наконец она уступает глупой выдумке своего глупого Антуана и предстает в гостиной перед напряженными взорами семейства, в тишине, которая бывает в большой церкви, с зачесанными наискось волосами и усами-гвоздиками, нарисованными под носом синими чернилами. Она словно автомат поднимает и опускает правую руку, вытянув ладонь, на которой, тоже синими чернилами, намалевана свастика, и, стоя навытяжку, издает какие-то гортанные звуки (хотя в этой игре не полагается говорить, но это и не похоже на человеческую речь), а затем повторяет все сначала. Антуан затолкал себе за щеки несколько взятых у нее бумажных платков, нахлобучил шляпу до самых бровей, выпятил живот, в уголке его рта торчит сигара, и, разведя средний и указательный пальцы в виде латинского «ѵ», он показывает их во все стороны: «виктория» – победа!

– А-а-а, – выдыхают члены семейства.

– Тсс, – шипит Натали.

– Подождите, когда кончится, – говорит Тилли.

Антуан толкает Лотту животом в бок и раздвинутыми пальцами бьет ее по голове, Лотта падает, а он ставит ей ногу на живот.

– Зиг хайль! – говорит Ио.

– Это же Гитлер! – восклицает Тилли.

– И Черчилль! – кричит Альберт.

Все находят, что у них получилось очень здорово, и поздравляют Лотту, она снова может смотреть им в глаза, она снова достойный член семейства Хейлен.

– Я сразу узнал его по голове, – говорит Альберт, – точь – в-точь бульдог.

Лотта в изнеможении опускается на диван; она видит сейчас себя глазами молчаливой Жанны. Смертельно усталый Гитлер освобождает от заколок свои волосы (прическа стоила двести пятьдесят франков!) и вливает в желудок холодную, горящую влагу.

– Очень, очень остроумно, – говорит Ио. В комнате пахнет скотным двором, вином, маринадом, а от Клода, как всегда, несет лекарствами. Можно заметить, как, сидя в кругу оживленно болтающего семейства, Ио все больше попадает в сети Хейленов, все охотней отвечает на их жалобы и все меньше понимает, о чем говорит сам. Или все-таки понимает?

Антуан:

– Как ни крути, а вы все ж таки много власти себе забрали.

Ио:

– Власть, власть – это только так говорится.

Антуан:

– Почти пятнадцать миллиардов капитала, с такой суммой можно развернуться.

Ио:

– Пятнадцать миллиардов, а кто их считал?

Антуан:

– И что же, все эти миллиарды так уж вам нужны?

Ио:

– Но я-то с них ничего не имею.

Жанна:

– Правда?

Ио:

– Правда.

Клод:

– Правда, тетя Жанна, ведь есть же определенный порядок расходования.

Ио (с благодарностью в сторону Клода, у которого две души в одном теле, а потом обращаясь к другим, сердито, почти гневно):

– Да, определенный порядок расходования. И я подчиняюсь этому порядку. Ибо мы должны воспитывать в себе безразличие ко всем рукотворным вещам. Это закон нашей жизни. Болезни мы желаем не больше, нежели здоровья, богатства не прежде бедности, нам одинаково безразлично, ждет нас почет или презрение, короткая или долгая жизнь.

Несколько минут Хейлены сидят молча, переваривая этот выпад, и тут, к счастью, появляются двое, придумавшие наконец нечто новенькое, Альберт, весь пепельно-серый, посыпанный тальком, идет ссутулясь и дрожа всем телом, его многочисленные морщины кто-то (наверное, Тилли) прочертил черной краской. Альберт едва переставляет ноги, шлюха Тилли, поддерживая, ведет его к столу, на который он бессильно рухнул бы, если бы она не подхватила его.

– Ням-ням-ням! – произносит он, растягивая губы щелью, и, к ужасу и восхищению Лотты (она прищуривает глаза, стараясь ничего не упустить), ловкие скрюченные пальцы Альберта цепляют бюстгальтер Тилли, та обеими руками стискивает груди, он кусает ее в сосок, прямо через глянцевитый сатин.

– Браво, – говорит Ио, а Жанна:

– Я не знаю, что это такое.

Клод горячо, почти заикаясь:

– Это фильм про…

– Не угадал, – торжествующе смеется Альберт.

– «Душители из Бомбея».

– Нет! – Альберт кладет на лопатки своего самоуверенного сынка.

– Ни за что не угадаете, – смеется Тилли.

Лотта пытается вспомнить, это что-то очень знакомое, что-то из жизни семейства Хейлен.

– А ты, Натали?

Натали сверкает очами – сторожевая собака, которая никак не может освободиться от цепи.

– Разлей-ка нашу бутылочку! – восклицает Альберт. Он трясет головой, скребет ее обеими руками, пыльное серое облако оседает на стол, на диван, пирог и бокалы. Потом они объясняют присутствующим, что это Маммелоккер – «сосунок», символ города Гента, старец, которого на пороге смерти спасла своим молоком юная женщина.

– Меня, однако, удивляет, – говорит Ио, – почему эта молодая женщина не сняла при этом свой лифчик.

– Но это же неприлично, – ворчит Натали.

Гости устали, Лотта замечает, что их жесты становятся вялыми, слова они выговаривают с трудом и выражения употребляют все более плоские, она видит, как Клод делает знак Жанне и та, слепая и глухая, идет за ним следом.

– Не пропадайте надолго, – говорит Лотта.

– Да, – говорит Натали, – уже поздно.

– Не волнуйся за них, – злорадно вставляет Антуан.

Это Тилли виновата со своими титьками, и Антуан со своими бесконечными грязными намеками, да и Ио тоже хорош, промолчал и допустил все это – о чем Лотта втайне мечтает и что она видит теперь, когда в комнату возвращаются те двое.

Клод стоит, широко расставив ноги, у его ног на полу (на таких картинах один стоит, а другая лежит, один поражает, а другая терпит, один извивается, а другая неподвижна) лежит Жанна, подогнув колени, сомкнув руки – с удивительно белой шеей, выглядывающей из-под волны волос, с закрытыми глазами, она мертва или ее еще нет.

Альберт разгоряченный кричит:

– Клод!

Ио останавливает его:

– Не трогай их, оставь!

Клод лихорадочно, в оболочке насилия и тишины, продолжает делать то, что все время мерещится Лотте и против чего не в силах сопротивляться Ио, из-за чего лает Натали:

– Прекрати, грязный мальчишка!

Ио говорит:

– Успокойся, Натали.

Клод, не доставая двух сантиметров до своей одежды, ни разу не коснувшись своей одежды, монотонно двигает ладонями и внезапно, рывком, замирает, обозначая этот момент резким движением вперед, к лицам присутствующих.

Жанна, чувствуя, что это конец (его конец, ее начало), будто она следила за ним широко раскрытыми глазами, открывает сжатое ладонями лицо и, вытянув руки, щупает воздух, покачивает грудью и плечами.

Она поднимает бедро, колено, извивается всем телом, она дрожит и делает волнообразные движения плечами, сгибает руки в запястьях, перебирает пальцами.

– Свиньи, – возмущается Натали, – я хоть и пьяна, но вы зашли уж слишком далеко под моим кровом.

– Да успокойтесь же, юфрау, – говорит Ио, потом добавляет: – Натали.

– Это же игра, – неслышно говорит Лотта. Но это не игра.

Альберт потихоньку долго чертыхается.

Тилли, с пылающими щеками, подмигивает Лотте, как женщина женщине, сообщнице в таких делах, когда мужчина, этот зверь, поднимает голову.

– Да, – говорит Лотта.

Жанна поворачивается к ней. Сейчас она расслабленная и гибкая, помолодела на десять лет.

– Что это такое? Ты угадала?

– Мне все равно, что бы там ни было, – кричит Натали, – но это неприлично.

– Не надо, – говорит Ио, – у них и в мыслях не было ничего дурного. – Он протягивает ей бокал, а она жалуется, оттаивает:

– Правда?

– Что бы это могло значить? Ты угадала, Натали? – Ио обхаживает ее, унимает, помогает прийти в себя, побуждает ее спросить с улыбкой:

– А ты угадал?

– Нет, – говорит он.

– Это что-то такое, – объясняет Альберт, – что регулярно разыгрывают в «Гавайях». – И все хихикают, ну и шутник же этот Альберт! Один Клод не смеется. Его блуждающий, ищущий взгляд цепляется за Лотту. Бертаатье сразу подметила, что у него не в порядке щитовидная железа, но Лотта уверена, что одной больной щитовидки мало, чтобы так выбить парня из колеи, он совсем свихнулся.

– Рождение Афродиты, – такое объяснение дает Жанна.

– Кого?

– Афродиты. Мы заслужили бутылку…

– А кто это такая? – интересуется Тилли (и Лотте интересно тоже).

Пока распивается выигранная бутылка, Клод растолковывает, что и как, но Лотта ничего не понимает в этом чуждом ей мире, который от нее так далек, в мире киноартистов, фокусников, богов, длинноволосых бородатых чужаков, с которыми иногда общается Клод, что дает ему право презирать их всех, и в особенности Лотту, да нет, не презирать, а просто не замечать.

Из семени, извергнутого Посейдоном, родилась богиня Жанна Афродита Хейлен, богиня с желтыми кошачьими глазами, в которых нет и намека на грехи, сожаления, муки совести, терзающие семейство Хейлен, на чувство стыда, охватывающее Антуана по вечерам, когда он с Лоттой наедине сидит, скованный своим вожделением, как цепью. А колыхание Жанны, оказывается, символизировало морскую стихию.

– Стоп, – говорит Ио. Он поднимает правую руку, случайный наблюдатель на судебном заседании или при чтении катехизиса. – Стоп, здесь совершается обман.

– Я тоже так думаю, – немедля подхватила Натали.

– Обман крупного масштаба.

– Почему обман? – Голос Клода режет слух.

– Ты в самом деле поверила, – обращается Ио к Жанне, которая сидит, задрапировавшись в восточный батик[146]146
  Батик (малайск.) – многоцветная ткань со специальной технологией окраски: сначала ткань покрывается тонким слоем воска (открытыми остаются только места, подлежащие окраске определенным цветом) и опускается в чан с краской. Затем эта процедура повторяется до полной окраски материи. Техника батика стала популярной в Европе в 50—60-е годы.


[Закрыть], принадлежавший, как слыхала Лотта, брату Ио, миссионеру, – что все разыгранное здесь вами было рождением Афродиты?

– Клод мне так объяснил, – говорит Жанна.

– Ах вон оно что. – Ио, учитель, отец, пастор, обращается к этой бледной немочи. – А где ты об этом слышал?

– Это же всякому известно.

– Ошибаешься, – говорит Ио.

Альберт, законный отец, прокашливается.

– Существует, мой мальчик, – продолжает отец Ио, – более старая и оригинальная версия. – Затем сыплются слова из лексикона семинарии, термины с розовых страниц иллюстрированного Ларусса, непонятные и пугающие, Лотта говорит себе, что лучше не вдумываться, да, лучше просто слушать, как этот садист-всезнайка втолковывает юнцу, что, когда Кронос (кто это?) спал на берегу моря, его кастрировали другие боги и бросили «тестикулы» в воду, отчего море начало вздыматься, пениться и шуметь, тогда и возникли волны, из которых родилась Афродита.

– Ай-ай-ай, мои тестикулы! – завопил Антуан. А как же иначе.

Клод неожиданно хватает себя за загривок, пытается смягчить эффект этой новости.

– Старая версия, это еще ничего не доказывает.

– Чем старше, тем лучше, а, Тилли? – говорит Антуан.

Против насмешливо бормочущего Альберта, против удивленной и разочарованной Жанны, против клоунов Тилли и Антуана, против торжествующего, гнусного выступления Ио нет никакого противоядия. Клод больше не в силах держать себя в руках и срывается на крик.

– Почему ты всегда против меня? – вопит он.

Ио возражает:

– Неправда, – затем: – Я совсем не против тебя. – Но его последние слова заглушает бессвязный, почти бессловесный, пронзительный крик юноши.

– Нет, ты против меня, ты хочешь, чтобы я умер, ты и все остальные!

– Это неправда! – визжит Натали.

Клод вне себя ударяет плоской ладонью по боковой стенке буфета, три-четыре раза подряд. Он озирается, словно ищет оружия, но никакого оружия нет.