Текст книги "Избранное"

Автор книги: Хьюго Клаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 49 страниц)

– Но ведь это справедливо, мальчику тоже шиковать не приходится, – рассуждала Полина, морща свой и без того мятый узкий лоб, обрамленный реденькими, похожими на металлическую проволоку волосами (ты не хочешь сделать мне mise en plis, Сара?), носик у нее как у мопса, рыхлые щеки исчерчены сеткой багровых прожилок, застывший взгляд фарфоровых глаз, в ложбинке между бесполезными шарами грудей торчит бумажная салфетка. (Упокойся с миром в бозе, сестра моя.)

Из гостиной донесся легкий шорох, я еще подумала, что это треснули обои. «Полина, вставай, – сказала я, – кофе готов, совсем некрепкий, как ты любишь по утрам, и можешь не стесняться, кухня свободна: Валер ушел на рынок за кукурузой для кур», вот тогда-то Лео и отвез Полину в больницу, это случилось второго июня. Я хорошо помню это, как и номера телефонов, и числа, и счета за свет и воду, пожертвования на солидарность в пользу бедных, удерживаемые из пенсии, чтобы поддержать на плаву людей победнее – почему бы и нет? – пока мы еще не замерзаем зимой и кусок хлеба у нас есть.

* * *

Дети расшалились не на шутку. А эти машины, что им понадобилось на юге?

– В Бельгеландии кризис: ни на самолеты, ни в отели на юге попасть невозможно, – возмущается Марсель. – Мы с Люси хотели поехать в Марракеш, но не нашлось ни одного свободного местечка. Я говорю: «Мадам, для меня лично деньги роли не играют, если там есть солнце, мне все равно куда – в Бангкок или на Гаити». А она мне в ответ: «О чем вы думали раньше, менеер? Ведь сейчас июнь, все забито».

– Почему ты хочешь уехать? – спросила я.

– Ах, мама, – вздохнул Марсель, поковыряв в носу и надменно вскинув брови, как барон. – Ну что здесь делать во время отпуска?

«Побыть со мной», – хотела сказать я, но не сказала. «Иногда заходить» – этого я тоже не сказала. «Перекинуться в карты, пообедать вместе» – и этого я не сказала.

Первый луч рассвета кажется пронзительно-белым – он упал из-за шторы на мою подушку и осветил полоску слюны в том месте, где был мой рот. Надо бы подняться, что еще совсем недавно я делала легко, без всяких усилий.

– Вставай, Сара, кофе готов.

Кто это сказал? Он. В те времена, когда он еще целовал меня по утрам. Потом уже больше никогда этого не делал. После того как Лео продрался на свет божий между моих ног и после облучения.

* * *

Сара сделала что-то ужасное. Что-то такое, что запрещено Богом и людьми. То, о чем никогда не должны узнать ни Валер, ни Марсель, ни доктор Брамс. По крайней мере пока.

Разницы между днем и ночью больше нет. Потому-то и слышит она голоса детей из прошлого. Нельзя было мне этого делать, и все же я послушалась Полину. Почему, не об этом сейчас речь – но я послушалась, как слушалась много лет назад, когда Полина была старше меня на два года. Она сказала:

– Сара, мы плохо живем, плохо питаемся, мы никуда не ходим, махнули на себя рукой, и ты, и я, и это нам даром не пройдет. Но ведь еще не поздно, мы еще более-менее держимся на ногах, несмотря на то что ты сидишь в инвалидной коляске, а я уже не могу приподняться с кресла, могло же быть и хуже, если бы нам отрезали ноги, например, – хоть нам и нет особой пользы от наших ног, они пока еще на месте. Юфрау Сесиль считает, что все дело в кровообращении, вот я и собираюсь сходить к ней, и мне бы хотелось, чтобы мы отправились туда вместе. Решено? Только никто не должен об этом знать, ни Марсель, с его взглядами школьного педанта – он, конечно, будет против, – ни Валер, который всегда против, если это исходит от меня, ни доктор Брамс – понятное дело, у него есть диплом, а все, у кого диплома нет, ничего не стоят, впрочем, у юфрау Сесиль есть диплом, правда не университетский.

Но до того, как Полина успела сходить на условленную встречу с юфрау Сесиль, ее фарфоровые глаза разбились.

Она так и не дождалась mise en piis.

– Это ты во всем виноват, Валер, – голосит Сара, – потому что я не хотела, чтобы ты ел холодные почки со сковородки, как какой-нибудь бродяга, потому что я спешила к тебе, дурья твоя башка!

Но Валер крепко спит в Полининой постели, и даже если бы не спал, он бы этого все равно не услышал, потому что никогда не моет уши, должно быть, они забиты желтой клейкой массой, он слышит только то, что хочет услышать.

Словно она беззвучно кричала своим пылающим чревом. Иначе и быть не могло. Она исполнила желание Полины и сходила к дипломированной юфрау Сесиль, но не послушалась доктора Брамса, желавшего ей добра. Номер телефона юфрау Сесиль – 243612, Ландегем, улица Королевы Астрид, 22. Случись вдруг впервые провал в ее памяти, куда Сара всю жизнь бережно складывала телефонные номера, как муравьи, строящие свой дом из сотен тысяч соломинок, она всегда сможет отыскать его на картонной пивной подставке, которая лежит в Полининой сумочке из искусственной кожи с медным, словно игрушечным, ключиком, этот номер записан округлым, четким почерком Полины и Сары – их обеих учили писать в одном и том же классе в школе дьяконесс. Как сейчас помню: «У тебя слишком длинное „1“» – и сразу «щелк» линейкой по пальцам. Итак – 243612.

Сару прошибает пот. Кажется, что все машины разом переключили скорость. В ушах у нее стоит звон. Луч света отражается в стекле будильника, даже платяной шкаф вишневого дерева начинает переливаться бликами – там на верхней полке хранится оставшееся от Полины нижнее белье, между двумя кружевными комбинациями цвета сомон припрятаны два пузырька. Вообще-то место им на кухонном столе, под рукой, рядом со старыми «Хюмо»[190]190
  «Хюмо» – еженедельный популярный журнал, выходящий во Фландрии.


[Закрыть], которые Марсель исправно доставляет по четвергам, как только выйдет новый номер. Первым их должен просмотреть Валер, он читает с лупой каждую строчку, при этом бьет наугад моль и не замечает, что пузырьков с таблетками нет. Естественно, не замечает.

– У автострады, – говорила Полина, – по вечерам благодать. Глядишь на эти длинные полосы огней и думаешь: ты не одна на земле.

Кладбище Синт-Ян расположено возле самой автострады. Земли там предостаточно. Сару удивило, что у Полины обычный гроб, пожалуй, даже немного коротковатый.

– Ее разрезали на куски, – сказал Лео. – Иначе бы она не поместилась. Наверняка распороли живот и выпустили кишки.

«Сара, в чем нуждаешься ты, в том нуждаюсь и я…» – как бы слышит она Полинин сердитый голос и с силой надавливает кончиками пальцев внизу живота, где все бурлит и гниет из-за облучения после родов.

Никки, сынишка Марселя, мог по звуку мотора определить марки проносящихся мимо машин – «фольксваген», «ситроен». Как взрослый. У Никки явно есть техническая жилка. В кого бы это? Уж конечно, не в нас.

Сара выпрастывает свое тело из простынь и, опираясь на руки, садится. Так ей удается увидеть свои распухшие сизые щиколотки. Когда-то в ногах у меня лежал почтальон и страстно целовал мои пальцы. «Сарочка, ну пожалуйста», – умолял он. Его звали Герард. Или Медард. Она пристраивает алюминиевый костыль себе под мышку. Только бы край одежды не попал в горшок. Этот ночной горшок уже не раз опрокидывался. Девица из бюро социальной помощи – деревенская, но вполне благовоспитанная – кричала, что в ее задачу не входит выносить ночные горшки и подтирать лужи. «Не входит в задачу» – так она высокопарно выразилась. Словечко для кроссворда. Да, вспомнила, Медард его звали.

* * *

Средь бела дня на кухне горит лампочка. Валер устроился спать не в Полининой постели, а за кухонным столом, подложив под щеку руку, изо рта у него тянется ниточка слюны. Он весит теперь не больше шестидесяти килограммов, это он-то, который всегда был самым тучным человеком на бульваре Бургомистра Вандервиле, у него был тройной подбородок и почти женские груди. Неожиданно его левый глаз открывается, и нижнее веко выворачивается наружу. Сара ковыляет мимо и, ухватившись за край кухонного стола, опускается на стул. Глаз следит за ее передвижениями и непроизвольно мигает, когда алюминиевый костыль со звоном падает на пол. Его лицо приподнимается – знакомый ландшафт: белая щетина на щеках, шершавые тонкие губы, коричневые пятна на черепе, шишковатый, как у Марселя, нос и складки под подбородком; Валер спрашивает, который час, хотя ему надо было лишь слегка повернуть голову, чтобы взглянуть на каминные часы из черного мрамора.

– Четверть десятого, – говорит Сара, но не добавляет, как прежде, пора уж и за ум приниматься.

Валер наливает кофе из термоса. Она с мстительным торжеством кладет в чашку три кусочка сахара – как всегда, с того самого дня, как узнала от доктора Брамса, что у Валера сахарная болезнь. До той поры он пил по утрам черный как ночь кофе. Сара заглядывает в газету: посягательства со стороны ССС[191]191
  ССС – аббревиатура от названия «Ячейки воинствующих коммунистов» (Cellules Communistes Combattantes) – террористической организации левого толка, действовавшей в Бельгии с 1984 по 1986 год.


[Закрыть], министр Вандервекен торжественно открывает памятник Неизвестному Почтальону. Медард стоял тогда на коленях. Он ничего не желал, кроме пальцев моих ног: «Сара, ну пожалуйста». – «Ну, Медард, встаньте, вы испачкаете свою форму». – «Сара, пожалуйста…» Его влажный и прохладный язык проникал между двумя самыми маленькими моими пальцами.

* * *

– Где твои таблетки?

– Я их уже приняла, – холодно и невозмутимо отвечает Сара.

– Когда?

– Сегодня, рано утром. Около пяти.

– Ах, – вздыхает он, хотя сам принимает прописанные ему таблетки от сердца и сахарной болезни, только если его заставит девушка из бюро социальной помощи.

Доктор Брамс объяснил:

– Совершенно ничего страшного, Сара, если он иной раз забудет, я так и рассчитал дозу, зная нашего Валера. Но для вас я отмерил все очень точно, потому что вас я тоже знаю, вы неукоснительно следуете моим советам, вы добросовестны и благоразумны. И видите сами – великолепные результаты!

А сейчас ее живот пылает вовсю. Она не смеет даже пошевельнуться. Держит в повиновении свой живот – еще один ландшафт: какие-то бушующие кратеры и затянутые тиной болота, со свистом испускающие зловонные пары. Она должна его усмирить, но пока не может даже поднять свой костыль, не говоря уже о том, чтобы, минуя Валера, добраться до туалета. Нижняя часть ее тела, давшая жизнь Марселю и Лео, существует независимо от нее и словно трескается изнутри, боль удваивается, удесятеряется. Так мне и надо, так и должно быть, но кто знает, как должно? Сара, прикусив щеку, чувствует вкус крови. Так мне и надо, я сама этого хотела. Она сосредоточенно наблюдает за незнакомцем, который после просмотра в «Хюмо» программы передач за прошлую неделю снова погрузился в свою спячку. «Валер, проснись, я этого больше не вынесу!» Нет, этого она не может сказать. Она лучше позвонит доктору Брамсу – нет, и этого тоже делать нельзя, ведь он наметанным глазом сразу все увидит, все «необъяснимые» перемены в ее состоянии, и поставит все на свои места вопросом: «Сара, вы, такая благоразумная, почему же вы, господи боже мой, не приняли таблетки?» «Да, в самом деле, почему, глупая ты баба?» – тут же подхватит Валер. И прежде, чем она успеет ответить, они позвонят в Академическую больницу и плюхнут ее в этот аквариум, на Полинину кровать, в палату 47, на шестом этаже, оставив под наблюдением оливково-зеленых стажеров, точно неодушевленный предмет, который должен подвергаться облучению, просвечиваться и обследоваться с помощью новейших, дорогостоящих приборов и инструментов, оснащенных радаром, лазером и электроникой, уж и не знаю, как все это называется, вот маленький Никки наверняка знает.

– Но почему, дурища ты набитая?

– Потому что я послушалась свою сестру. Вернее, потому что я сочла одной из своих задач исполнить то, что хотела и не смогла сделать она, потому что я бросила ее в беде, когда она больше всего нуждалась во мне и в этой самой mise en piis.

– Доктор, она свихнулась. Ее мозги покрылись известью.

– Мозги не могут покрыться известью, Валер. Сара, расскажите-ка мне обо всем спокойно. Почему вам обязательно надо было слушаться вашу сестру?

Сара одним махом загоняет участливого доктора Брамса в серый сумрак, где спят дети прошлого, которых она не хочет сейчас слышать, потому что чувствует, как по ее бедрам разливается густое тепло. Она читает молитву: «Господи, господи, только бы Валер ничего не почуял и не проснулся, только бы сейчас, в эту самую минуту, позвонила девушка из бюро социальной помощи. Иисус милый, властитель сердца моего, прошу тебя».

II

В ту среду, около одиннадцати, Марсель зашел к родителям с двумя пачками сигарет, со свертком из газеты, в котором были полтора килограмма зеленого лука и кочан цветной капусты, он купил их в Ледеберге перед закрытием рынка по дешевке.

– Как ты можешь выбрасывать на это деньги, – ворчал его отец, – когда в моем саду полным-полно овощей, которые я специально не опрыскиваю химикатами.

По кухне пополз запах лизола.

– Ну вот, опять. Надо было мне самому прочистить, – сказал отец, красный от злости.

Подавленная и смущенная мать в давно не стиранном фланелевом халате сидела на своем обычном месте, рядом с ее локтем, на знакомой ему с юности персидской скатерке, стояла полная до краев пепельница. Марсель вытряхнул ее в саду, и пепел полетел над худосочными побегами, над изъеденным улитками салатом, над худыми, как щепки, беспокойно вспархивающими курами куда-то в глубину сада. Мать сообщила, что девушка из бюро социальной помощи сегодня не придет, она со своим женихом, служащим полиции, уехала на неделю в Шотландию, полюбоваться на замки.

– Ну и хорошо, что ее несколько дней не будет, – сказал отец, – она только путается под ногами. Я и сам прекрасно управлюсь с хозяйством.

– Как ты находишь его сад? – спросила мать.

– Потрясающий, – отозвался Марсель.

Отец словно только и ждал этого комплимента, довольно хрюкнул и уснул. Мать показала спящему язык и подмигнула, словно озорная девчонка.

А потом потрясла перед его носом маленьким розовым кулачком.

– Он недолго протянет, – прошептала она, и с чуть заметным злорадством в голосе пояснила: – Сердце. Спасибо за сигареты, – сказала она сыну и глубоко затянулась.

Марсель читал в «Хюмо» статью про песенный фестиваль.

– Ну как выглядит твоя мать? – спросила она несколько минут спустя и, откинув плечи, приподнялась со своего места, кокетливо приглаживая руками свои белые волосы.

– Хорошо. Значительно лучше.

– Хм, да?

– Но ты будешь выглядеть еще лучше, если вставишь зубы.

– Они уехали.

– Как это, уехали?

– Позавчера я их вынула, потому что мне стало больно, десны, видно, распухли, и положила вот сюда, завернув в «Клинэкc», – она постучала кончиками пальцев по персидской скатерти, где рядом с очками лежала гора картофельных очистков и остатков от обеда, – а помощница из бюро социальных услуг, девочка очень старательная, завернула все это в газету и выбросила в мусорное ведро, так что к тому времени, когда я проснулась, мои зубы уехали в мусорной машине – она ведь по понедельникам приезжает ни свет ни заря.

– Но ты можешь получить новые от Общества охраны здоровья.

– О, – вздохнула мать, – стоит ли хлопотать?

– Не глупи. Я сам позабочусь об этом.

– Оставь, я не хочу вводить тебя в траты. Значит, ты находишь, что я лучше выгляжу? Это все потому… я тебе как-нибудь потом расскажу почему.

– Глупости, – пробормотал во сне отец Марселя.

– Вполне нормальный лук, – сказала мать. – А если вырезать эти пятнышки, то будет просто отличный.

Она устремила острый взгляд своих серых глаз на сына, и он заметил, какое у нее пепельно-серое, удрученное лицо и как стремится она это скрыть под своей насмешливой улыбкой. Ему почему-то пришла на ум разбитая жеребая кляча, которая вот-вот рухнет на землю, – так трусливо она отворачивалась, переводя взгляд с одного ветхого предмета на другой: их телевизор, давным-давно забытой марки, его приволок однажды в дом ненавистный брат Лео, наверняка содрав за него с родителей лишних пять тысяч франков.

– Ни франка лишнего не взял, – отрезал Лео.

– Знаю я тебя, приятель, – сказал Марсель.

Сквозь дымовую завесу от материнских сигарет оба брата смотрели на экран, где показывали интервью с родителями ребенка, страдающего аутизмом[192]192
  Аутизм – психическое расстройство, выражающееся в сосредоточенности больного на собственной личности и самоизоляции от окружающего мира.


[Закрыть].

– Какой красивый мальчишечка, – умилилась мать. Это должно означать, подумал Марсель, что я не такой.

– А ты бы, ма, смогла его вырастить? – спросил аферист Лео. – Каждую минуту, двадцать четыре часа в сутки, жертвовать всем ради своего сына, который не может спать, потому что его органы чувств не действуют или действуют только на тридцать процентов?

– Если б я была на ногах, почему бы и нет?

– И двадцать четыре часа в сутки следить, как бы он сам себя не поджег?

– Почему бы и нет?

– И каждый день подтирать его, пока ему сорок не стукнет?

– Конечно, если бы это было нужно, – ответила мать Марселя и сделала еще одну затяжку.

– Почему же ты тогда для меня этого не делала? – спросил мошенник Лео.

– Ты в состоянии сам о себе позаботиться, – по-свойски улыбнулась она ему, а затем повернулась к Марселю. – Телевизор плохо отрегулирован, – сказала мать. – Слишком много красного. У отца от этого портится зрение.

– Видно, какая-то ошибка в сборке. Обычная история, когда за дело берется Лео, – проронил Марсель, подумав при этом: я смотрю на все вещи в этой обшарпанной комнате глазами судебного пристава, которому предстоит, исполнив букву закона, устроить публичную распродажу партии движимости: вон тот паровой утюг «Ровента» моя бывшая супруга Лиза получила в подарок от своей матери и подарила моей, правда, в этом доме, насколько мне известно, никто никогда им не пользовался. До прошлой недели.

– Куда это ты собираешься, мама? – спросил я, заметив, каким беспокойным взглядом она следила за девушкой из бюро социальной помощи, которая разглаживала плиссированную оборку на ее белой блузке.

– О, – испуганно встрепенулась она и, скрывая ложь за небрежными словами, принялась объяснять: – Я подумала, что мне надо бы зайти к Герарду, не то чтобы я могла ему чем-то помочь, но, в конце концов, он мой брат и падает по два раза на дню. Луиза одна не может его поднять, поначалу она звала на помощь соседей, но ведь не хочется слишком часто беспокоить чужих людей, порой случается, что он так и остается лежать, и все, что Луиза может для него сделать, – это поудобнее его уложить, чтобы он не задохнулся, и самой ждать, пока кто-нибудь не пройдет мимо, но Герард пока еще узнает людей, да и Луиза уверяет, что меня-то он узнает непременно.

– А как ты туда будешь добираться, мама?

– Лео меня отвезет. – И поспешно добавила: – Но я ему, конечно, заплачу, как по счетчику.

– Ну и сколько это выходит?

– В прошлый раз было со всеми делами пятьсот франков.

– Как это в прошлый раз? Ты, значит, уже была у дяди Герарда?

– Оставь меня в покое, – с такой злостью она огрызалась обычно только на своего мужа.

– В самом деле, – вмешалась в разговор девушка из бюро социальной помощи, – оставьте вашу мать в покое, она и без того чересчур нервная.

* * *

Аукцион продолжается. Газовый обогреватель марки «Эйфел» – есть желающие? – объявляет следующим номером судебный пристав.

Когда выяснилось, что отец до сих пор набивает угольную печку разным мусором – в ход шли даже кусочки автопокрышек, как во время войны, – и от этого воздух в кухне наполнялся едким чадом и огонь в печке часто гас, Лео притащил эту штуку родителям.

– Плата на двоих, – объявил он. – Это минимум того, что ты можешь сделать для своих родителей, Марсель, чтобы они не замерзли и не подхватили ревматизм в такую погоду.

После того как обогреватель простоял два дня, Лео забрал его и заменил на лучший, по его словам, дающий больше тепла. Естественно, модель была более дешевой, Марсель уверен, что Лео сэкономил на ней не меньше двух тысяч франков.

Когда отец Марселя собирается выйти на улицу, он переводит ручку обогревателя на самую низкую отметку и говорит жене:

– Чего тебе – ты сидишь себе и сидишь, тебя греет собственный жир.

– Как раз наоборот, – возражает она, – люди плотного сложения мерзнут больше.

– Не подходи к обогревателю, – говорит тот, надевая шляпу. – Ты в нем все равно ничего не смыслишь, а эти штуки иногда взрываются. – И только после этого уходит.

Вернувшись в дом, он, прежде чем снять шляпу и пальто, снова включает обогреватель на полную мощь со словами:

– Чертовски холодно на улице.

Шерстяной длинноворсный ковер – двадцать лет назад был белым, а сейчас превратился в блекло-желтый с черными и коричневыми проплешинами от материнских окурков. Именно на этот ковер упал пьяный Марсель в тот день, когда Лиза сбежала с официантом, дабы открыть в Кнокке свой ресторан. «Перекрести меня, мама», – рыдал он. И она сделала это – небрежно перекрестила его, а на следующий день разболтала обо всем Лео, что за язык у нее, и вот что удивительно: в тот день скорби по своей навсегда ушедшей и утраченной жене, когда, обняв ножку стола, он припал лицом к длинноворсному ковру и к ногам матери, в нос ему ударил кислый дух, и он понял, что, несмотря на свои таблетки, она уже мною лет мочится под себя в том кресле, на котором сидит.

А вот автоматическая кофеварка «Ровента». В каждый ее фильтр кладется столовая ложка соли, потому что мать отца Марселя считала, что в кофе нужно добавлять щепотку соли.

– Какую щепотку? – возмущалась мать Марселя. – Мне доктор Брамс вообще запретил соль.

– Ну так вари себе кофе сама.

– Но если люди к нам придут, я со стыда сгорю за этот кофе.

– Если для них он не тот, пусть не пьют. Уж кто-кто, а матушка знала в этом толк.

Над камином, над фотографией малыша Никки в ползунках, висит картина: Лесной пейзаж. Холст. Масло. Авторская работа. Осенний лес под куполом золотисто-желтой листвы напоминает собор. Вдали жгут осенние листья, над кустами вьется дымок. Кажется, что вот-вот из-за шершавых стволов появится всадник, в воздухе уже витает запах конского пота и кожаных сапог. Когда-то и Марсель с Лизой рука об руку вошли под лесные своды.

И наконец, предметы декоративного назначения.

Марсель смотрит на мать, та спрашивает его:

– Когда ты теперь зайдешь?

Он, собственно, еще и не собирался уходить.

– Завтра утром? – как будто она не знает, что он не горит желанием видеть братца, который непременно явится завтра с утра пораньше.

– Ты плохо выглядишь, мама, – говорит Марсель. – Мой долг сказать тебе это. Очень плохо.

– Я знаю, – произнесла она еле слышно. И тут же сварливо буркнула: – Ты бы побрился, посмотри, на кого ты стал похож!

– Ты принимаешь лекарства? – спрашивает Марсель.

– Разумеется, – отвечает она как-то подозрительно поспешно.

Он подходит к окну, словно это его самого уличили во лжи. В глубине сада, сплошь заросшего сорняками и ревенем, неистово бьются об изгородь и беспорядочно копошатся в каменистой почве окровавленные тощие куры.

– Они погибают от голода, – говорит Марсель.

– Они не желают нестись, – поясняет отец.

– Он дает им по горсти кукурузы в день, – говорит его мать. – Одну горсточку на семь кур.

– Это шотландские куры, – изрекает отец, – у них скверный характер. Только и делают, что клюют друг друга целый день.

И тут, словно одна из кур с разбегу бросилась ей прямо в лицо, мать издает саднящий, душераздирающий крик. От ужаса ее глаза распахиваются так широко, как Марсель никогда в жизни не видел, обеими руками она хватается за живот, побелевшими пальцами выдавливает из него складки и перегибается пополам. Марсель, схватив за плечо, откидывает ее назад.

Другой находящийся в комнате мужчина, ее муж, медленно оборачивается к ней.

– Это из-за того супа в пакете, – говорит он, зная, что не прав. – Его нельзя есть сразу. Надо минут пять подождать, пока сухие овощи разбухнут. Мне от него тоже было нехорошо.

– У меня в глазах аж потемнело, – с трудом выдавливает из себя мать, откидываясь в кресле и вытирая лоб влажным носовым платком.

– Этот суп следовало бы запретить, – говорит отец, – или по крайней мере напечатать на упаковке толковую инструкцию, как его готовить.

– Было так больно, словно меня драли за волосы.

Отец закатывает глаза к самому небу и тяжело вздыхает.

– И еще пинали башмаком в живот.

Ее рот судорожно открывается, как при зевоте, да так и остается открытым. Все ее тело ходит ходуном. Носовой платок падает ей на шею, зеленая слизь струится у нее изо рта, течет и течет. Наконец мать вытирает рот и прижимает костяшки пальцев к глазницам.

– Это из-за супа, ты понимаешь, что все это из-за супа?! – восклицает отец.

Зеленая, с золотыми крапинками жижа, которой она перемазала даже брови, перестает течь.

– Прошло, – говорит она и смотрит на Марселя так, словно он только что вошел. – Как дела, мальчик? – спрашивает она.

– Хорошо.

– Правда, хорошо?

– Да так, более-менее. Я бы хотел съездить куда-нибудь.

– На юг?

– Да.

Мать начинает что-то искать под столом, натыкается взглядом на ноги Марселя, словно удивляясь, что на нем не итальянские туфли с острыми мысками.

– Поставь кофейку, Марсель, – говорит отец. – А я пока схожу за угол за тортиком с повидлом.

Мать ковыряет ногтями пачку сигарет, которую принес Марсель, но ее грязные ногти подстрижены слишком коротко, она подносит пачку к своему беззубому рту и мусолит прозрачную блестящую пленку. Когда она прикуривает сигарету, пламя спички отражается в ее серых, жестких, все видящих глазах.

III

С каждым днем все раньше темнеет и раньше наступает ночь. Дикторша телевидения пожелала Валеру доброй ночи, а потом стали передавать новости для глухих… или это было вчера? Лео обещал принести антенну, с помощью которой можно будет ловить «Англию-3» и «4», он уже давно положил денежки себе в карман, но до сих пор никакой антенны нет и в помине. И суть совсем не в том, что ему, Валеру, приходится смотреть «Англию-1» и «2», когда все другие станции дают таблицу и гудят, у англичан ведь другое время, на час раньше, чем у нормальных людей, как европейцы такое допускают – для Валера загадка. Этим англичанам когда-нибудь здорово влетит, им еще всыплют по первое число и заставят говорить по-фламандски. Ну почему мы говорим half-time, когда играем в футбол или пишем в объявлении: «Продается бунгало»? А у англичан есть в обиходе фламандские слова?

Валеру представляется соблазнительная картина: он легко и грациозно расхаживает в тапочках перед собственным бунгало, а рядом с ним переваливаются с боку на бок разжиревшие куры, из которых сами собой вываливаются яйца в коричневую крапинку. На мостике, дугой перекинувшемся через пруд, стоит его голубой автомобиль «БМВ», со свежим номером «Хюмо», небрежно брошенным на сиденье водителя.

Валер разочарован в Марселе. Раньше, бывало, он приносил то марципан, то шоколадку, а сейчас одни лишь сигареты, убивающие его мать, да зелень, которую бы всякий нормальный человек не раздумывая выбросил в мусорное ведро, конечно если у него огромный роскошный сад, где полно не отравленной химикатами зелени. Конечно, в этот раз Валер не мог обидеть парня, но в следующий раз он все же поговорит с ним об этом. Сара, конечно, бросится защищать своего первенца, но на то она и мать. Они ведь все ненормальные.

С Лео-то все ясно – в один прекрасный день его фотография появится на первой полосе газеты; на руках – наручники, двое жандармов по бокам, голова опущена. Лео увел мой «ситроен», чуть ли не у меня из-под носа. «Тебе, па, больше нельзя ездить в этой машине, ты опасен на дороге». Вот так запросто за тебя решает твой собственный ребенок, и только потому, что ты стал неважно видеть и однажды забыл заплатить страховку. «А деньги за твою машину я обратил в ценные бумаги. Они в банке и всегда твои». Да-да, знаем мы это.

Валера мучит ужасная, изнурительная жажда, человек не успеет и глазом моргнуть, а уже гибнет от недостатка влаги, и вот, несмотря на категорический запрет доктора Брамса, Валер осушает полбутылки «Фанты», да-да, пусть там сахар и все прочее, да кто его разберет, что это за сахар в крови?

Если слегка наклонить голову, можно расслышать в нескольких кварталах отсюда грохот машин, которые едут одна за другой и образуют пробку перед мойкой. «Car-wash» – еще одно английское слово на фламандской земле. А зачем эти машины мыть, если через день-два они снова будут мчаться на юг, покрываясь дорожной пылью?

Сара оставила свет в кухне, словно у него денег куры не клюют. Она никогда не умела экономить и все, что он заработал, пустила на ветер.

– Я прожил жизнь зря, – говорит он громко.

Интересно, слышит ли она его? С каждым днем определить это все труднее. Эта женщина всегда была жадной, скрытной и лживой и теперь уже вряд ли изменится. Она всегда была себе на уме.

Может, она думает, что он слепой и не замечает, как за его спиной она подмигивает сыновьям, ухмыляется девчонке из бюро социальной помощи и строит козни против него вместе со своей сестрицей Полиной?

И с этим уже ничего не поделаешь. Никогда не выйдет она из этого вокруг себя очерченного и на себя направленного замкнутого круга, никогда не сойдет с заледеневшей детской площадки, где корячится одна, играя с огнем, не шагнет на подтаявший ледок и не подойдет к нему со словами: «Валер, ты женат на мне, а это значит, что мы товарищи, смотри, Валер, видишь на дороге разметку, побредем же вместе, держась за руки, – назло завистникам».

Может быть, в прошлом он чем-то обидел ее, но чем и когда? Разве все упомнишь? Нужно изобрести машины, которые бы все фиксировали: каждый жест, каждое слово, которое может породить непонимание на многие годы; ведь порой одна небрежно брошенная фраза способна заставить человека оледенеть на всю жизнь.

Вот сегодня, например, налил ей кофе из термоса, отдал почти половину моего торта с повидлом, а в ответ не получил ни слова, ни взгляда, ни даже простого «спасибо».

Валер чувствует, что кровь отхлынула у него от лица, и когда рука его схватилась за сердце – за сердце, что всегда под угрозой, – он нащупал во внутреннем кармане знакомый холмик – кошелек на месте. Ведь сегодня в доме был Лео, этот хитрый плут, к которому ни на минуту нельзя повернуться спиной. Валер с облегчением допивает остатки «Фанты» из бутылки. Но постойте-постойте, нет, ведь это другой его сын был у них сегодня, старший, Марсель, у него еще взгляд обиженной охотничьей собаки. Лео, тот скорее похож на приземистого белого пса с простецкой свинячьей мордой и красными глазами, у англичан такие собаки называются «бультерьерами», потому что они охотятся на быков, буль – это бык, если мне не изменяет память, хотя англичане больше похожи на бульдогов, не правда ли?

О чем это Марсель толковал сегодня? Валер в восторге от того, что вспомнил – у него, видно, наступило просветление от «Фанты», – как наяву он видит обиженно надутые губы своего сына-зануды, который повествует о воздушном змее, запущенном этим всезнайкой и живчиком Никки в парке Королевы Астрид. Несколько секунд Валер не мог опомниться от удивления, растроганный до слез от того, что его сын наконец проявил себя нормальным отцом, каким прежде был и он, Валер, когда махнул рукой на свою работу в обувном магазине и решил смастерить воздушного змея для Марселя и Лео. Этот змей был сделан из соединенных крест-накрест бамбуковых реек и ленточек в бороздках, к которым аккуратно подклеивались самодельным клеем листы блестящей цветной бумаги, его длинный хвост был увешан бумажными катышками, похожими на бабочек, и картонками в дырочках. Когда он, подобно другим любителям, запускал этого змея на невероятно длинной тонкой бечевке и все трое они неслись по песку, спотыкаясь о пучки жесткой травы, а потом наконец отпускали парить свое детище, все, кто жарился на солнце в дюнах, указывали на змея, задрав головы, все, кроме нее, она в это время сидела с почтальоном Медардом, они случайно наткнулись в дюнах на этого молокососа – он еще облизывал зеленое мороженое.