Текст книги "Избранное"

Автор книги: Хьюго Клаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 49 страниц)

– Ах, папа, такого в наше время уже не бывает, – сказал Марсель, сам-то он купил для Никки воздушного змея из хлопчатобумажной ткани в универмаге. У Марселя никогда не будет ни гроша, никогда не носить ему тугого кошелька в нагрудном кармане!

Валеру снятся дюны. Он едва переводит дух, на шее у него болтаются связанные вместе ботинки. Ему нельзя перенапрягаться из-за высокого давления, больного сердца и сахара в крови, но он без всякого труда, легко и непринужденно взобрался на гребень дюны и машет теперь издалека в ту сторону, где должна сидеть Сара, но там ее уже нет. Клейкая смола, в которую он ступил, сползает между пальцев, пот струится из-под носового платка, которым он прикрыл от солнца свою лысеющую голову. Где же Сара? Через секунду он видит ее на палубе военного корабля с серебряными пушками, или, может быть, это почтовый бот? Но тут он слышит крики болельщиков, собравшихся в дюнах, на него нацелены телекамеры, его соперники, разогнавшись изо всех сил, крутят в воздухе педалями и машут самодельными крыльями – убогими сооружениями из парусины и бамбуковых реечек, – они стремятся к солнцу, а вместо этого с жалобным хрустом плюхаются в воду, милосердно принимающую их в свое лоно. Нет, он, Валер, покажет класс этим невежам. Два тяжеленных крыла из настоящих журавлиных перьев, похожих на белое стекло, вырастают из его ключиц, он чувствует, как они присасываются к его ребрам, как шелестят перья, и легкий ветерок вздымает их вверх, он весь дрожит, целый класс детей из сиротского приюта болеет за него, он ощущает ветер как подводное течение и становится на цыпочки, но тут вдруг что-то ломается в нем – иссякают его мужество и уверенность. Сара зовет его: «Валер, Валер!» Он слышит ее голос на удивление близко и отталкивает ее от себя; от звука этого голоса отяжелели и стали неуклюжими его ноги, однако он продолжает ковылять, полный ненависти и отвращения к ней. Рыбный запах его крыльев превращается в запах лизола, он боится упасть на колени, особенно на глазах у этих наголо обритых шкодливых сирот, но, видно, этого не избежать. Он чувствует, как слабенький ветерок вырывает из его плеч могучие крылья, и они летят, колыхаясь, мимо него высоко к солнцу, как два белых воздушных змея, морской прибой превращается в шуршание серых пунктирных линий на телеэкране, он выключает телевизор и ждет. Что же он должен был сделать, прежде чем лечь спать? Может, медсестра забыла про укол на исходе дня? Да. Принял ли он свои таблетки под присмотром медсестры, неотрывно следившей за его пальцами? Да. Что еще он должен был сделать? Оставить для Лео письмо на случай, если он больше не проснется? Прочесть, пробормотать скороговоркой вечернюю молитву? Записать в черную записную книжку, на что он сегодня потратился? Да. Предупредить Полину, что уже скоро, что вот-вот, что уже почти пробил час оплатить ее половину счета за телефон – она ведь по каждому пустяку трезвонит всем подряд и болтает часами. Полина сегодня не показывалась, ну и хорошо, ведь ее место в комнате с окнами на улицу – той, что раньше была нашей гостиной.

Ох уж эти вопросы! У прохожих на улице, у всего города, да у каждого всегда наготове вопросы, вечно им чего-то надо от человека, который никого не спрашивает ни о чем. Женщины болеют и блюют на пол в кухне прямо рядом с тобою, сыновья думают только о том, как бы выклянчить у тебя денег, хоть и не говорят об этом прямо, а начинают ныть, что сыну очень нужен воздушный змей для школьной прогулки в дюны, а другие сынки тем временем следят, в какой карман ты прячешь кошелек. Валер поспешно выключает лампочку на кухне, слабый отсвет с веранды соседнего дома падает на пол. Он слышит, как больные куры, по-бабьи кудахча, налетают на ограду, кажется, что это какая-то женщина быстро полощет горло.

Валер выскользнул из кухни, но, дойдя до двери, прыснул от смеха: по старой нелепой привычке он сделал три шага к их с Сарой бывшей спальне, а ведь там он больше не ночует, и уже давно. Шаркая ногами, он идет в свою новую спальню, пахнущую мылом и свечным воском. Комната радостно приветствует его – здесь ни одна женщина не выдирает из груди и не рвет на куски свое сердце. Едва подойдя к кровати, он снова расхохотался: само собой, Полины сегодня не видно. «Черт подери, Полина, – его грубый, резкий голос разрывает ночную темноту, – ты уже там, под землей, на кладбище Синт-Ян возле автострады».

Вытащив последние сырные лепешки из Полининой коробки из-под печенья, он засыпает, сперва немного поворочавшись и улегшись поудобней. Он начинает храпеть и уже не слышит шума машин, которые порой с воем проносятся мимо.

Кажется, он забыл помочиться перед сном? Да. Он проснулся от того, что на крыше пищат крысы. Нет, это вовсе не куры в глубине сада, это рожает женщина в соседнем доме, ребенок уже показался, он пищит, когда его вырывают из огненного чрева, так не годится, завтра Валер зайдет в полицию, ведь ребенок выкрикивает его имя: «Валер, Валер!» Этот ребенок – Сара, но кричит она каким-то чужим голосом, который проникает сквозь стены гостиной. Валер осторожно, ощупью спускает свои босые ноги с кровати, подходит вплотную к двери их бывшей общей спальни и, прильнув к дверной щели, слушает Сарино бормотанье.

«Да-да», – говорит он, а сам думает: это не ответ, но пока я ничего иного не могу придумать.

Он наполовину приотворяет дверь, в серебристо-сером сумраке ему видна неподвижно лежащая Сара, невероятно широкая и белая, распластанная поперек кровати, с пластиковым пакетом в руках. Он узнал его – позавчера он принес в нем два килограмма кукурузного корма для кур, на пакете золотом выведено – «Выгода для каждого – в магазинах Авеля». Он тихонько прикрывает дверь и выжидает, но клокотанье в горле у Сары не желает стихать, там по-прежнему что-то трескается и рвется, эти звуки пугают его, он хочет уйти, но, пригвожденный к дверной створке, из-под которой сквозит, никак не может сдвинуться с места, ибо поневоле узнает в этом хрипе свое имя, такое же реальное, как буквы на пластиковом пакете.

– Я тебя слышу, – шепчет он. – Это пройдет. Спи. Ты ведь знаешь, все пройдет, все ваши женские беды.

Но она, как всегда, не желает слышать его. «Спи, – говорит он, осторожно повышая голос, – ради бога, Сара, спи».

IV

Нетерпеливый звонок. Полусонный Валер открывает входную дверь. Девушка в джинсах и в модной майке с изображением карты Африки молча проходит мимо него на кухню и принимается за мытье посуды. Валер опускается на стул Сары.

Девушка спрашивает, хорошо ли ему спалось.

– Хорошего мало, юфрау, – отвечает он, поскребывая ногтем по клеенке кухонного стола, словно пытаясь подцепить монетку.

Она сообщает, что в течение десяти дней будет заменять свою предшественницу, которая благополучно добралась до Шотландии и теперь отдыхает в палатке на берегу озера. Валер, заметив, что на нем только свитер и кальсоны, быстро закидывает ногу на ногу.

– А как мефрау, как у нее дела?

– Да-да, – рассеянно мычит Валер.

– До которого часа она спит?

– О, – словно сам с собой говорит Валер, – я ее больше не слышал.

Она громыхает кастрюлями и сковородками и мурлычет какую-то английскую песенку.

– Деньги не имеют значения, – вдруг оживился Валер, – ведь машины ходят.

Она сказала, что сейчас же вколет ему инсулин, наверно, не стоит дожидаться, когда придет медсестра.

– Я еду в Арденны, – объявляет Валер. – Беру с собой «Хюмо» за эту неделю. И другие газеты.

Она быстро вытирает руки, смотрит в бумажку, на которой красным фломастером написаны какие-то буквы, подходит к шкафу и достает жестяную коробку со шприцем.

– Не могли бы вы вначале включить телевизор, – просит Валер, – и желательно погромче.

– Но сейчас еще не начались передачи.

– Начались. По «Англии-три» и «четыре».

Понятное дело, ей не удалось поймать «Англию-3» или «Англию-4», ведь Лео еще не принес антенну. Экран мерцает яркими красками, слышатся радостные звуки детского хора. Он ощущает укол сильнее, чем когда-либо, – этой девушке нужно еще многому поучиться.

А потом, когда Сару увезли под вой сирены «скорой помощи», Валер сидел у себя, потягивая кофе без соли. Сын Марсель крепко взял его за руку. Доктор Брамс ушел. Валер припоминает, что он, кажется, очень разозлился и стал задавать какие-то вопросы, пока Сару с трудом тащили на носилках по коридору. Ох уж эти вопросы! Марсель почему-то кричит Валеру прямо в ухо. Тот съежился, словно боясь получить оплеуху от своего женоподобного сынка. С него ведь станется. Ударить собственного отца – обычное дело в наше время.

Марсель пытается продеть Валера в его выходные брюки. Полина не показывается.

– Ты должен разбудить Полину, – говорит Валер, – тебе придется кричать изо всех сил, потому что эта ваша Полина очень туго соображает, пока три раза ей не повторишь, она ничего не поймет.

Лео с Марселем поднимают Валера и ведут его в гостиную. Никто там не лежит в постели. Только сейчас до Валера дошло: Полина села в карету «скорой помощи» вместе с Сарой, эти сестрицы цепляются друг за друга как ненормальные. А Лео, которому лень даже свой зад приподнять, только и делает, что следит за кошельком Валера, спрятанным в левом внутреннем кармане пиджака, что висит на стуле возле кровати, – этот Лео смеет ворчать на отца:

– И ты – ты, естественно, ничего не слышал?

– Естественно, слышал, – парирует Валер, приняв вертикальное положение.

– И ничего не сделал?

– Я ее не понял. Откуда мне было знать, чего она хотела?

– Что же все-таки мама говорила?

– Говорила обо всем, но понять ее я не мог.

– Ты мог бы по крайней мере позвонить мне. Или, на худой конец, Марселю.

– Среди ночи, да? – Валер пожимает плечами – какое нелепое предложение.

Медсестра просит, чтобы оба господина оставили в покое своего отца, ему нужен отдых, разумеется, ужасно обидно, что пришлось ждать так долго, пока не подоспела помощь, жаль, что девушка из социальной помощи вынуждена была дожидаться доктора Брамса и только потом вызвала полицию, поскольку, понимаете, менеер Лео, девушка из бюро социальной помощи не уполномочена звонить в полицию сама, это может сделать только врач.

– А между тем… – вставляет Марсель.

– Это, черт подери, его вина, – бушует Лео, – что помощь не подоспела вовремя.

Почему этот мальчик так кричит? О ком это он?

– Юфрау права, – говорит Валер, – ужасно, ужасно обидно.

– А между тем… – все твердит Марсель.

– С кровоизлиянием в мозг всегда так, – говорит медсестра, – если мы оперативно прибываем на место, что-то еще можно сделать. Но каждая минута, да что там говорить, каждая секунда играет роль, потому что тромб закупорил сосуд, а кровь все льется и льется и заливает все вокруг.

Вокруг чего? – хочет спросить Валер, но тут же догадывается: они говорят о Полине, это у Полины кровоизлияние в мозг. От этого он успокаивается. Полина ведь была совершенно гнилая.

– У нее же все разрушено в мозгу, – пронзительно кричит Лео, – черт, черт, чо-орт побери-и-и!

– Не ругаться в моем доме, – вдруг подал голос Валер.

Медсестра садится на постель и гладит его по шершавой щеке. Сто лет к нему не прикасалась женщина, к этому надо привыкнуть, и Валер трется щекой, ухом, виском о ее костлявую, пахнущую крахмалом ладонь.

Марсель говорит:

– Будь здоров.

Как будто кто-то чихнул.

V

– Мама, – позвал Лео.

Она лежит на больничной койке с тем неприятным ощущением ломоты в спине, которое возникает порой в тесной машине, например в «фиате», когда спиной не на что опереться. Но в машине это можно отрегулировать. Глаза ее зажмурены, словно в ожидании смертельного удара. Из носа торчат серые змейки, они шевелятся, дыхание ее клокочет.

– На мой взгляд, она все слышит, – произнес недалекий жирдяй, брат Лео.

– Ты что, собираешься разводить нюни? – обрывает его Лео.

Он отрывается от стула, становится коленями на край кровати и склоняется над ней.

– Сара, – решительно окликает он.

На ней несвежая ночная сорочка с веселеньким оранжевым кантиком, она досталась ей от тети Полины. Космы седых волос на ее голове торчат во все стороны. Она прихлебывает из невидимой пивной кружки, и впервые Лео бросается в глаза, что ее большие оттопыренные уши вдобавок еще и очень прозрачные.

– Сара, – рявкает Лео и, хотя ему незачем оправдываться перед Марселем, поясняет: – Нельзя мне сейчас звать ее «мать» или «мама». Будет лучше, если она услышит свое собственное имя.

– Я ведь сказал тебе, она все слышит.

Лео невозмутимо берет большим и указательным пальцами верхнее левое веко матери и задирает его вверх – зрачок неподвижен, как у пикши, – он отпускает веко. Из ввалившегося рта вырывается бульканье.

– Что она говорит?

– Почем я знаю?

– Ты знал ее лучше, чем я.

Лео смотрит на брата так, словно ему не по себе.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Только то, что сказал.

А женщина, которая тает сейчас у них на глазах, в своем доме, на бульваре Бургомистра Вандервиле, говорила:

– Лео, я хочу тебя кое о чем попросить, но ты не должен никому об этом рассказывать.

– Я слушаю тебя, мама.

(И я сделал это. Сделал то, о чем она просила. Я никогда не спешу признать свою вину, но теперь я должен это сделать. И это останется на моей совести.)

– Эта юфрау Сесиль, мальчик, возможно, моя последняя соломинка, потому что, – она набирает в грудь воздуха, собираясь солгать, – от таблеток доктора Брамса мне не становится лучше, наоборот, у меня живот как в огне, вот я и вспомнила о том, что тетя Полина говорила об этой юфрау Сесиль, она гомеопат и даже если мне и не поможет, то, во всяком случае, не навредит. Помоги мне, подай-ка мне мой серый плед, он в шкафу слева. Эта юфрау Сесиль спасла уже сотню людей, она берет за консультацию всего пятьсот франков и лечит только травами. Она сама себя называет природным врачом и, похоже, по глазам человека может определить, где у него что неладно. Почему я хочу к ней сходить? Потому что, – (явное сомнение и фальшь), – Полина хотела и не смогла пойти, а чего не хватает ей, не хватает и мне, мы ведь с ней одной природы, Полина и я. Ну дай же поскорей мою голубую блузку, мы должны отправиться немедленно, пока нет твоего отца. Он вернется только вечером, он ведь в Аарзеле, у тети Виргинии; хоть он мне об этом и не сказал, но по тому, как он себя вел, я это поняла, по-видимому, он решил продать своей сестре оставшиеся после Полины драгоценности, которые у меня выкрал. Он взял с собой японский жемчуг, и ее брошь с камеей, и еще те забавные маленькие сережки, которые так любила Полина, хотя они – крошечные, как конфетти, – едва влезали в ее толстые мочки. Ну поторопись же и положи четыре-пять подушек в машину, чтобы меня не слишком трясло.

А ее и в самом деле здорово потрясло. Надо будет срочно проверить двигатель, там все время что-то звякает, а на подъезде к Тилту вдруг отлетел капот, и мама от испуга так залилась краской, что еще несколько километров не могла прийти в себя, как будто я рассказал ей скабрезный анекдот.

Юфрау гомеопат пристальным, пронизывающим взглядом посмотрела на маму и спросила:

– Кишечник, мефрау?

– Да, юфрау, – смиренно ответила мама и гордо посмотрела на меня: вот видишь, она и без университетского диплома ставит диагноз.

– Только вы сами можете себя спасти, мефрау, я могу лишь помочь вам в этом. Но вы должны строго выполнять все мои предписания. Для начала вам следует отказаться от всех ваших лекарств какого бы то ни было свойства, ваш организм необходимо очистить.

Три дня спустя мама лгала:

– Я намного лучше себя чувствую, Лео, намного легче, возможно, это только мое воображение, но я замечаю, что мне лучше.

– Ну и отлично, мама.

Лео нарезал сыр, она жевала сырные корочки, иногда делала очень глубокие затяжки и, чтобы не окуривать сына, отгоняла дым усеянной печеночными пятками рукой.

– Я никогда не решусь обмолвиться доктору Брамсу, что обратилась к гомеопату, ведь этот человек себя не жалеет, чтобы как-то помочь мне, он уделяет мне гораздо больше внимания, чем другим пациентам.

Лео напрягает слух. Это неподвижно лежащее очищенное тело, так похудевшее за один-единственный день, не издает никаких звуков.

– У них новейшая аппаратура, – говорит Марсель, – им приходится каждый месяц покупать приборы самые современные, по последнему слову техники, сразу по три-четыре, они должны использовать свой бюджет до последнего франка, иначе в министерстве сделают неверные выводы и срежут им…

Но Лео не желает об этом слушать. Он подходит к матери. Та еле слышно шелестит:

– Сынок, сынок, сколько же ты мне горя принес! Ты, негодяй, даже сейчас сидишь здесь и думаешь, как бы вытащить последнюю мелочь из моего портмоне, и если согласился отвезти меня к юфрау Сесиль, то только для того, чтобы получить от меня еще несколько сотен франков на бензин. Эх, сынок!

Лео выпрямляется. Он бьет ее по щеке, потом еще раз – по другой, его рука соскальзывает и попадает в челюсть, задев висок. Марсель отворачивается. Лео дает ей несколько пощечин по одной и по другой щеке. Она даже не поморщилась, лицо ее неподвижно, Марсель хватает себя за волосы, словно хочет сорвать с головы парик.

– К ней уже больше никогда не вернется речь, потому что тромб застрял у нее в продолговатом мозгу, прямо посередине, – раздается голос тоненькой белокурой медсестры, появившейся в дверях с подносом, где лежат несколько плоских треугольных бутербродиков и две прозрачные пленочки салями. – Впрочем, я передам вам, если что-нибудь услышу, – смущенно добавляет она и исчезает.

– Пусть себе мелет, – почти беззвучно проговорила мать Лео, с очень близкого расстояния и только для него одного, – эта сопля здесь всего несколько недель, но ей тоже хочется поважничать. Прямо посередине! – Мать квохчет, словно у себя на кухне, когда вдруг поймает на чем-нибудь своего мужа. Ее нереальный, неслышный голос звенит и дрожит от злорадства. – И не ищи никаких причин, Лео, бестолочь ты этакая, кому какое до этого дело? Если уж ты хочешь знать наверняка, то случилось это потому, что больше мне было просто не надо. Кого? Да никого, и прежде всего тебя, Лео. Ты вор, как и твой отец, холодный, безжалостный надзиратель, нет, ты для этого слишком мелок, ты мог бы в лучшем случае зарабатывать себе на хлеб в качестве жокея, пока был помоложе, понятно тебе, ничтожество? И вот я по собственной своей воле, глядя смерти в лицо, решила не принимать больше своих таблеток. Можно мне еще кое-что сказать? Ведь этого никто не слышит, ни ты, ни я. Ты как твой отец, который ни разу не отважился сюда прийти, хоть и кричит, что все эти годы я была его ангелом-хранителем и что уж теперь-то, теперь (все так же квохчет, но не лжет) он будет заботиться обо мне и еще он должен мне что-то сказать, что-то очень важное, чего не сумел сказать за пятьдесят лет, хотя на самом деле у него только одно на уме – не завалялось ли где-нибудь шоколадки или нуги, вот и ты, сынок, сознайся, стоишь тут рядом с моими мощами – они с каждой минутой становятся все чище и невесомей, а свербит тебя одна-единственная мысль: а не отправиться ли тебе в Аарзеле, к тетке Виргинии, чтобы перекупить у нее Полинину брошь с камеей, ты-то уж наверняка сорвешь куш на этом. Взгляни-ка на своего братца: он вот сидит и мучается, ждет, когда же он наконец удерет от всего этого смрада, алле, идите прочь вы оба. А ты, Лео, голубчик, чмокни меня разок, это ведь сущий пустяк, а всегда приятно.

Она все бормотала и бормотала, но Лео не в силах был больше слушать. Внезапно на лбу у нее выступила испарина, струйка пота, просочившись сквозь брови, попала в неподвижный глаз. Пятнистая краснота разом схлынула с ее лица – словно туча закрыла солнце.

Лео хлопнул в ладоши возле ее уха.

– Она ничего не слышит, – сказал Марсель.

Лео взял ее за запястье и, чуть надавив на прохладную кожу, отпустил. Через четверть часа Марсель сказал, что им надо бы навестить отца.

– Заткнись, – рявкнул Лео. – Слушай.

Но ничего не было слышно, кроме тихого шипения, вырывавшегося у нее изо рта, и шелеста шагов по коридору.

– Пора подумать, как нам все это устроить, что написать в извещении о смерти, кого пригласить на панихиду, какой камень поставить на могиле, из песчаника или…

– Мне что, выбросить тебя в окно? – взорвался Лео.

В коридоре кашлял и хрипел какой-то умирающий или умирающая.

– Ты бы лучше подумал, – продолжал Лео, – о двадцати тысячах франков, которые ты занял у нее тайком от нас. Если б я не увидел пометку в ее записной книжке, ты бы нам и словом не обмолвился.

– Я верну эти деньги папе, как только будет решен вопрос относительно алиментов Никки.

Прошло еще четверть часа.

– Она желала обычную мессу, восьмичасовую, – не унимался Марсель. – Только отпущение грехов. Я наведу справки. Похоронить ее на кладбище Синт-Ян будет процентов на тридцать дешевле, чем на больничном кладбище. И потом она будет лежать там рядом со своей сестрой. Она так и хотела.

– Хочет, – поправил Лео. – Говори пока еще в настоящем времени, пожалуйста.

– Но тогда возникает проблема, – ободрился Марсель, – могила тети Полины недостаточно широка для того, чтобы положить маму с ней рядом. А это значит, ее придется положить над ней, для этого придется вначале вытащить тетю Полину и закопать ее поглубже, засыпать на метр или даже на полтора землей и потом…

– Тебе как хочется, мама? – кричит Лео. – Над тетей Полиной или под ней?

– Тихо! – шипит Марсель.

А Лео слышит насмешливый детский голосок:

«Мне все равно если это на автостраде» – и затем раздается хихиканье, словно маму щекочут.

Беленькая медсестра, вновь появившаяся в дверях с тем же подносом, нерешительно направилась к кровати.

– Вы меня звали? – обратилась она к Марселю.

– Нет, юфрау, это было… да так просто.

– Если я вам понадоблюсь, позвоните.

Она указала подбородком на лампочку над сухими белыми волосами больной и, поставив поднос, ушла.

Лео взял один из тоненьких ломтиков салями, положил себе в рот и запил его минеральной водой из бутылки, стоявшей на ночном столике.

Потом он минут пять напевал про себя: «Que sera sera»[193]193
  Будь что будет (исп).


[Закрыть].

– Нам пора к папе, – сказал Марсель.

Нос у Сары еще розовый. Покуда он не побелел, еще есть надежда.

В ту минуту, когда они вышли из больничного холла, где щебетали медсестры, на выложенную песчаником террасу, серебряный дирижабль с надписью «Выбор для каждого – в магазинах Авеля» заслонил солнце.

Они молча шли к стоянке, когда к Лео подошла и попыталась приладиться к его шагу какая-то старушка. На голове у нее была соломенная шляпка, в руках – пузатая сумка, которую она едва волочила.

– Чудесная погода, менеер! – радостно воскликнула она и, взяв его под руку, свинцовой тяжестью повисла на нем.

Она дергала его за локоть, тяжелая сумка била ее по ногам.

– Вот сейчас эти чужеземцы и выползают на улицу. Днем-то после обеда они спят и только часов около четырех выходят наружу – брать на прицел дома. И не только пустующие, о нет, менеер! – они примечают и те, где, по их мнению, женщина осталась дома одна и забыла запереть на засов дверь. Я счастлива снова видеть вас, я ведь из породы людей старой закваски, которым для счастья не много надо.

Грузный охранник автостоянки преградил им путь.

– Ах, нет, мадам Схунаккер, нет-нет.

Старушка прильнула к Лео всем телом и сумкой и изо всех сил вцепилась в его плечо.

– Ах, нет, – забормотала она, подражая интонациям толстяка.

– Нет, вам меня больше не обвести вокруг пальца, мадам Схунаккер. Ну-ка, живо возвращайтесь назад.

– Это старший сын моего брата. – Старушка отчаянно отбивалась от него и вдруг закричала на всю улицу. – Люди! Люди!

Лео отцепил от своего рукава ослабевшие желтоватые коготки. И тогда Марсель, известный трус, сказал:

– Подожди меня здесь, я сейчас выведу машину.

– Люди! – кричала пожилая женщина, но она уже явно рассталась с надеждой, это была жалоба, задушенная в самом зародыше. Соломенная шляпка на седых буклях сбилась набок. Охранник издевательски указал ей на двери больницы.

– В свое отделение, и попроворней. Или мне пригласить вашего доктора?

Лео не в силах ждать, пока Марсель выведет машину, поспешно целует руку старой женщины и идет вперед, мимо решеток автостоянки, мимо живой изгороди, за которой внизу, на глубине десяти метров проходит автострада. Живая изгородь – из бирючины; он идет, прячась за ней, пригибая голову так, чтобы никто не увидел его из окон больницы. «Все эти люди – посторонние мне, я их не знаю, у меня нет с ними ничего общего. Прочь, скорее прочь от них! Que sera sera». Он чувствует соленый вкус слез и салями, он слышит, как сигналит Марсель, как бормочет мать, как стучит у него в висках, и все бежит, мимо машин, едущих на юг, насколько хватает сил.