Текст книги "Летчики-испытатели. Сергей Анохин со товарищи"

Автор книги: Г. Амирьянц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)

Отцепившись от буксира, он слил водяной балласт, израсходовал пороховой заряд двигателя и стал заходить на посадку. Опасность заключалась в том, что тележка не имела тормозов, она представляла собой как бы шасси первых самолетов. Только посадочная скорость планера была по сравнению с ними огромной, и при малейшей ошибке в расчете аэродрома могло не хватить для пробега, а тогда гибель летчика неизбежна. Амет-хан спокойно, словно на вполне исправном самолете, рассчитал свой полет и благополучно приземлился.

В ходе исследований на "летающей лаборатории" менялись крылья. Сначала они были обычные, потом стреловидные. Полеты Амет-хана подтвердили расчеты конструктора и дали ценные материалы для создания самолетов».

...В последний раз близкие друзья Амет-хана, в их числе Анохин и Цыбин, собрались вместе в феврале 1971 г. на похоронах летчика. Тогда же Анохин, по горячим следам, рассказал Цыбину (а Павел Владимирович, годы спустя, – мне), как погиб Амет-хан и экипаж его самолета.

Летели они на летающей лаборатории Ту-16ЛЛ – испытывался опытный турбореактивный двигатель под фюзеляжем самолета. Почему-то после взлета оказались неубранными щитки-закрылки. И когда машина стала разгоняться, один из щитков оторвался – его потом нашли отдельно. Создался резкий крен, который невозможно было парировать. Это и привело экипаж к гибели. Есть и другие версии, и мы к ним еще обратимся. Эта же интересна нам тем, что, по словам Павла Владимировича, – это версия Анохина... Не знаю, кому изменила память, но в некоторых деталях эта версия представляется неточной.

Действительно, по мнению большинства специалистов, причиной гибели экипажа стали неубранные закрылки, которые при разгоне машины стали разрушаться, что вызвало резкое изменение момента тангажа (и крена), перегрузка намного превысила допустимую,

машина стала разваливаться, и в кабине возник кислородный пожар. С высоты около 2000 м машина падала по наклонной траектории, и на пути в несколько километров были разбросаны части самолета. Именно эта, наиболее вероятная версия в дальнейшем будет рассмотрена более детально...

Амет-хан, да и не он один, всегда были желанными гостями Анохиных. Редко когда такие встречи проходили степенно, солидно. Однажды на дачу в Коктебеле к Анохиным из Алупки приехали Амет-хан с Аркадием Богородским. Летчик-испытатель, товарищ Амет-хана и Анохина по Летно-исследовательскому институту, Богородский в это время отдыхал вместе со своей женой и женой Амет-хана у родителей Амет-хана.

Богородский, красавец-мужчина, сидел за рулем, а Амет-хан, страдавший от своей старой, "сидячей" болезни, с измученным лицом пристроился бочком на заднем сиденье.

В Аркадии Богородском Сергей Николаевич всегда видел хорошего летчика и ценил в нем также доброго компанейского товарища. Обрадованные таким гостям, хозяева засуетились – благо в погребе всегда было отличное крымское вино, закуска... Но Богородский стал останавливать: "Мы ненадолго – решили в Феодосию съездить". "До бабов, наверное, – громко предположила Маргарита Карловна. – От жен удираете?.." "Отдохнем, погуляем..." – не стал оправдываться Богородский. Все же он составил компанию Сергею Николаевичу, собравшемуся с аквалангом на море. Амет-хан не пошел с ними, и Маргарита Карловна сочувственно спросила: "Амет, тебе очень больно?" "Знаешь, Маргош, как больно? Вообрази, что у тебя болят зубы! Все зубы до единого! И все – знаешь где?.. " – Амет-хан

пояснил, где именно, и рассмеялся вместе с Маргошей.

Вскоре вернулись Анохин с Богородским. Аркадий направился к своей машине. Верный же пес Анохиных, Шайтан, к несчастью для Богородского, решил, что все, что находится на территории дачи, принадлежит исключительно Анохиным. Богородский захотел поснимать под водой и показать заинтересовавшемуся Сергею Николаевичу, как он приспособил обычную камеру для подводных съемок. Богородский открыл дверцу своей машины, и бдительный пес, спокойно лежавший до того в тени машины, немедля, набросился на него и хватанул... за мужские достоинства. Финал был

трагикомическим. Богородский, перевязанный двумя полотенцами, с бантом на нужном месте, ковылял к машине и приговаривал: "Только домой! Только домой!" Сзади его поддерживал Сергей Николаевич, а также двигавшийся бочком и просветлевший почему-то Амет-хан. Теперь уже он сел за руль, а сзади стонал Богородский. Амет-хан, улыбаясь, торжественно объявил: "Я теперь по приезде в Жуковский не только сам расскажу всем знакомым, что Аркашка отныне неспособен, но попрошу, чтоб об этом сообщили все диспетчерские службы!.."

Маргарита Карловна с гостившей у них женой начальника летной службы ЛИИ Гринева обхохотались, а Сергей Николаевич растерянно стыдил их: "Хватит, женщины ! Вы знаете, как это больно ? Вот бы вас так хватанула собака !.." Тут же собрались и уехали с дачи на машине другие гости – летчик-испытатель Ковалев, приехавший погостить к Анохиным со своей будущей женой. Шайтан мигом разогнал всех...

Через какое-то время Анохиным позвонила жена Богородского. Она не скрывала удовлетворения: муж стал более внимательным и более "домашним"...

Богородский был в свое время одной из самых ярких личностей в ЛИИ. Однажды, будучи не только командиром отряда, но и секретарем партийной организации, что оказалось тогда еще более важным, Аркадий Павлович артистически виртуозно спас своего товарища, летчика-испытателя, попавшего в крайне трудное положение. Товарищ этот однажды охотно согласился подвезти на железнодорожную станцию молодую, миловидную сотрудницу – по ее просьбе... Но по дороге по своей инициативе вдруг свернул с "верного" пути... Кончилось тем, что сотрудница на ходу выпрыгнула из машины, сильно ушиблась и настрочила потом жалобное письмо... в партком ЛИИ. Дело приняло самый нешуточный оборот. Аморальному летчику совершенно определенно грозило исключение из партии, а, следовательно, выдворение из ЛИИ. Последнюю точку в долгих разбирательствах и проработках должно было поставить партийное собрание, которое вел парторг Богородский.

Все, кто выступал, были едины: таким людям не место в партии. Председателю, выступавшему в заключение, не оставалось ничего, кроме как проголосовать за очевидное решение. Но прежде, чем сделать это, он, сурово обратился к совершенно сникшему летчику, вконец потерявшему остатки надежды на снисходительность высокого суда: "Мне стыдно, мне больно за Вас, Николай Иванович ! Кто бы мог подумать: мужчина, офицер, боевой летчик, испытатель,

проработавший рядом с нами годы, человек, столько повидавший... поднял... поднял... поднял... руку на беззащитную девушку ! Мне стыдно за Вас, Николай Иванович ! Мне стыдно !" Богородского несло, как Остапа; он уже не смотрел на растоптанного, к общему удовлетворению, летчика и вдруг совершенно неожиданно повернулся к нему и после долгой паузы призвал ласково, почти шепотом, который услышали все: "Николай Иванович, дорогой ! Уговаривать надо ! Уговаривать, уговаривать..." Гробовая тишина сменилась громом. Все, включая потерпевшую, в мгновенье подобрели, посветлели и сменили гнев на милость. Летчик, пусть с самым строгим выговором, остался в ЛИИ и сделал еще немало доброго...

Синеглазый курчавый блондин – красавец Богородский, пользовался большим успехом у женщин. Это было общеизвестно, и до ЛИИ дошли шутливые слова Раценской, сказанные мужу о Богородском и Шайтане: "Ты подумай: ведь собака, а знает, кого и за что хватать...".

Близким другом Аркадия Павловича Богородского, еще со времен реутовского аэроклуба, был Валентин Петрович Васин. "Аркадий был отличным пилотажником и вообще очень талантливым человеком, -говорил Васин. – Был нетерпелив и честолюбив. Был резок, вспыльчив, но и отходчив..." В какой-то мере его самолюбие и гордость, в соединении с рядом неблагоприятных обстоятельств, стали причиной его гибели в 1972 г. Однажды на самолете МиГ-21 он возввращался с задания. У него горела уже красная лампочка аварийного остатка горючего, когда обнаружилось, что выпущенная стойка шасси не встала на замок. Он попытался сделать, казалось, естественное – дожать стойку с помощью аварийной системы. Это не привело к желаемому. Более того, это отрезало путь к возможности повторного использования основной системы. Васин, находившийся в этот момент на команднодиспетчерском пункте, подсказал другу, что подобное бывало, и надо несколько раз переключить основную систему на выпуск-уборку. Однако это было уже невозможно. Практически невозможно было и другое – садиться на брюхо. Из-за большого угла атаки самолета МиГ -21 на посадке и из-за длинного фюзеляжа посадочный удар, напоминавший удар хлыста, приводил к разрушению шейных позвонков летчиков. Это случалось уже не раз, и выход был один -катапультирование! Богородский покинул машину вполне

благополучно для всех, в районе Бронниц. Но нашлись "католики, большие, чем папа римский", и они так или иначе попрекали его за потерянную машину. Хотя даже формально его вины в потере машины не было: официальных, общеизвестных инструкций летчику в подобных обстоятельствах не было... Прошло какое-то время, и, выполняя очередной полет по двигательной тематике на самолете МиГ-21, Богородский столкнулся с остановкой двигателя. Васин в это время только отработал бездвигательные посадки на МиГе-21, написал соответствующие инструкции, и его друг знал, конечно, об этой многосложной работе, знал, что она требует специальной подготовки...

"Аркадий взлетел чудесным вечером, – вспоминал Васин, – набрал метров 600 высоты. Только развернулся градусов на 90, и у него сдал движок... Ему бы самый раз подвернуть еще градусов на 20 – 30 и катапультироваться в лугах. Но, видно, человеку, легко ранимому,

Аркадию так запали в душу разговоры о его предыдущем катапультировании, что он решил садиться. С такой высоты, не имея запаса по скорости, да к тому же при необходимости развернуться еще на 70 – 80 градусов, сесть было практически невозможно. Самолет, едва перелетев наш забор, ударился о грунт еще до начала полосы, машина рассыпалась, и Аркадия выбросило из кабины вместе с креслом. Я подъехал через несколько минут – ничто уже не могло его спасти...

Аркадий, открытый, прямой человек, никогда и никого не боялся, резал правду-матку без оглядки. Но тут побоялся молвы. А она жестока. Возможно, он как-то предчувствовал беду, на этот случай он даже дал мне определенные поручения, касавшиеся его семьи.

Он был красивым человеком. Любимцем женщин. Пожалуй, после авиации это была его вторая страсть...".

Причиной отказа двигателя явилось масляное голодание -следствие обнаруженной позже ошибки в установке одного из штуцеров масляной системы. Возможно, рост температуры масла должен был заметить летчик – еще на разбеге – ведь двигатель "встал" почти сразу после взлета... Кто знает, что он думал в это мгновенье ?.. Может быть, он вспоминал о том, что ни одно катапультирование его товарищей, даже самое обоснованное, не оставалось без претензий к летчику, больших или меньших. Может быть, перед его глазами встал А. В. Федотов. Ведь даже этот летчик, которого Богородский считал талантом исключительным, позволил себе бросить упрек летчикам ЛИИ за то, что у них стало чуть ли не традицией бросать микояновские машины... Может быть, вспомнил и пересуды последнего времени вокруг высоких наград...

Аркадий Павлович Богородский проводил и самые сложные испытания. На его долю, к примеру, пришлись испытания на штопор опытных самолетов Як-25 и Як-32. На самолете МиГ-19 его сопровождал при этом и выполнял киносъемку Валентин Петрович Васин, начиная с момента сваливания и кончая выводом из штопора, который не был ни простым, ни скорым. Богородский испытывал и знаменитую "Анаконду" (Ла-250). Эту работу он продолжил после самого Андрея Григорьевича Кочеткова и продолжил успешно.

Богородский был в ряду не так уж многих летчиков, кому поручались испытания на штопор: С. Н. Анохин, Я. И. Верников, В. А. Комаров, О. В. Гудков, А. А. Щербаков, И. П. Волк, В. И. Лойчиков... Вместе с Ю. А. Гарнаевым, Амет-ханом Султаном Богородский проводил исследования и испытания средств спасения экипажей. Он отрабатывал посадку с отказавшим двигателем на истребителе ОКБ А.

И. Микояна Е-2А... Валентин Петрович Васин не сомневался,

что его друг давно заслужил звание Героя. Но так и не получил его...

Я не уверен в абсолютной правоте Дидро, говорившего, что "награждая хороших, мы тем самым наказываем дурных". У Владимира Высоцкого не было официальных наград и званий. Но кому не ясно, что они мало что добавили бы к облику и сути выдающегося поэта и актера. Я не считаю отсутствие наград пороком, более того, понимаю тех, кто готов от них отказаться. Ведь самые высшие судьи себе мы сами. И наградной отдел, и трибунал – в одном лице. Но когда из единого ряда одинаково заслуживших кого-то без оснований выбрасывают как не втискиваемого в разнарядку, невольно думаешь: пусть уж никому бы не давали. Потому к этой не слишком приятной теме незаслуженного ненаграждения порой приходится возвращаться и в связи с Богородским, и с Казьминым, и с Верниковым, и с Амет-ханом, и с Анохиным...

Дочь Аркадия Павловича, Лидия Аркадьевна Богородская, рассказывала, что видела отца плачущим трижды. В первый раз – когда хоронили его отца и ее деда. Второй раз – когда погиб Владимир Подхалюзин. И в третий – когда отцу после самых высоких и громких поздравлений со званием Героя, нашествия журналистов,

фотокорреспондентов, звонков друзей, родных вдруг тихо, извиняясь, сообщили, что вместо Золотой Звезды, которую вдруг решили вручить другому летчику, он получит орден Ленина...

Отец был для Аркадия Павловича настоящим кумиром, он воспитал сына. А вот Подхалюзина, так же, как Геннадия Мамонтова, во многом воспитал сам Богородский. Они, два друга, были любимцами Богородского. Талантливые летчики-испытатели ЛИИ, красивые, по-разному и многогранно одаренные люди, они имели одинаково драматичную судьбу – оба погибли в полете, и слезы по ним были слезами горя. Уплывшая Звезда была не горем, но страшной, так и не прошедшей со временем обидой Богородского, человека на редкость впечатлительного и эмоционального: ведь эта, высшая у летчиков награда ставила его в ряд столь же достойных его друзей. Слабо утешало твердое обещание Н. С. Строева: "Следующая будет твоя...". Аркадий Павлович даже не хотел ехать в Москву получать орден Ленина – уговорил Валентин Петрович Васин. Богородскому

было уже около пятидесяти, сказать точно, – 48 ! Уже не то было здоровье, хотя никаких особых жалоб не было: он был, как всегда, поджар, подтянут, красив. Но накопилась усталость, не то было зрение (уже нужны были очки), и, наверное, не та была реакция.

Вскоре ему предстояло то, что рано или поздно ожидало всех истребителей, – переход на тяжелые машины. Его, привыкшего к самостоятельности и независимости, это совсем не радовало. Словом, "сейчас или никогда" – это занозой сидело в нем. Лидия Аркадьевна вспоминала, что даже на отдыхе, на море, за несколько месяцев до гибели он не раз в разговорах возвращался к этой теме. Для дочери, и не для нее одной, но и для ее многочисленных друзей, он был

настоящим кумиром – независимо от его наград и званий. Они, бредившие авиацией, любили его, а он – их. Дочь боготворила его и, зная, как он дорожит пониманием и поддержкой близких, пыталась успокоить его: «Я тебя так люблю. Я знаю, что лучше тебя никто не летает. А ты расстраиваешься из-за этой "железки"...». Наверное, она была самым дорогим существом для него, особенно в эту

минуту. К тому же, она ждала ребенка...

Аркадий Павлович никогда не был суеверным. Встречая дочь, он неизменно держал в руках букет из... 13 роскошных гвоздик или роз... Его позывной был 013... И все же. И все же он, похоже, ждал беды. Когда они с дочерью вернулись из Сочи домой и когда до его гибели оставались считанные недели, он написал завещание на ее имя, которое передал на хранение "до поры" своему другу Валентину Петровичу Васину...

И Богородский, и Верников, и Бурцев, и Казьмин, и Васин, и многие другие были товарищами Анохина. Это было воистину братство. И все же, пожалуй, ближе, чем Амет-хан, друга у

Анохина не было. Они были рядом и в трудной, опасной работе, и они были рядом в проказах, когда основная "угроза" исходила... от жен. За летные испытания КС-1 Микояна и Гуревича оба получили высокие награды: Анохину (как и Бурцеву, и Павлову, сменившему Казьмина) дали Звезду Героя. Амет-хану при неменьших заслугах Звезды не дали. Она была бы уже третьей, вместе с полученными в войну, и ему, к возмущению Анохина, дали "лишь" орден Ленина. Но он стал Лауреатом Сталинской премии, как, впрочем, Анохин, Бурцев, Павлов, а также другие специалисты – участники работ...

Те, кто плохо знают Василия Григорьевича Павлова, полагают, что он сделал в Багерове не больше, чем обойденный наградами Казьмин. Но мало кто знает, как много вложил Павлов в программу создания и доводки КС задолго до Багерова.

В 1945 г. военный летчик-истребитель Павлов был вызван из своей части в Москву для участия в первом послевоенном воздушном параде в Тушине. На своем Як-3 он готовился выступить с индивидуальным пилотажем на малой высоте – в тот момент, когда проходившая на большой высоте группа самолетов УТ-2 должна была образовать здравицу "Слава Сталину". Конечно, такой чести пилот был удостоен не случайно. Свой первый боевой опыт он получил, воюя еще на И-16 и И-153 в Монголии, на Халхин-Голе. Потом была финская и затем -Отечественная, в которую он воевал сначала на МиГ-3, а впоследствии на "лавочкиных", "яках" и других самолетах.

Парад не состоялся из-за непогоды, но на заключительной репетиции Павлов обратил на себя внимание Генерального конструктора А. С. Яковлева. Он пригласил его работать к

себе летчиком-испытателем. Однако, по словам Василия Г ригорьевича, шеф-пилот ОКБ Яковлева Михаил Иванов сделал все, чтоб его там не было, хотя он к этому времени, настроившись на карьеру летчика-испытателя, уже демобилизовался из армии. В поисках гражданской работы Павлов оказался в Центральном аэроклубе (ЦАК), где был назначен командиром спортивного отряда. В него-то как раз входило планерное звено Раценской.

«Василий Павлов, – рассказывала она, – был моим командиром отряда в ЦАКе. Это бывший летчик-истребитель, ставший отличным командиром спортивного отряда, у которого как у летчика и у человека мы многому научились. Однажды он поделился со мной: "Слушай, не по душе мне этот аэроклуб ! Не люблю я это дело. Мне бы хотелось заняться чем-то посерьезнее как летчику. Поговори с Сергеем, возможно, он поможет устроиться куда-либо ?" Летчик он был действительно хороший. Я рассказала о его просьбе Сергею Николаевичу. Вскоре Павлов ушел от нас и стал летчиком-испытателем. Где он работал, я не знала и услышала о нем лишь в связи с испытаниями в Багерове. Услышала доброе...».

В 1948 г. Павлова пригласили работать в сверхзакрытую организацию "на развилку" у Сокола, в КБ Серго Берии. Там он принял самое активное участие в разработке КС-1 до того, как начались его летные испытания. Два года до этого он летал на различных самолетах, испытывая, главным образом, на аэродроме ЛИИ, аппаратуру, которая ставилась на этом снаряде. Объем испытаний, как и объем совершенно новой, необследованной аппаратуры, был огромным. Бывало, что даже такой, легкий на подъем, самолет, как По-2, нагружали приборами и оборудованием так, что он с трудом отрывался даже на многокилометровой взлетной полосе ЛИИ. В основном, эту, особо закрытую работу выполнял один Павлов. Он летал по этим программам и на Як-11, и на Ли-2, и на других, специально оборудованных самолетах. На Ли-2 был установлен и испытан полный аналог аппаратуры наведения и самонаведения крылатого снаряда. Отрабатывали ее по 10 – 12 операторов на борту, каждый из которых имел свой пульт управления тем или иным блоком аппаратуры. На самолете Як-11 отработали автопилот оригинальной схемы, который затем был поставлен на боевую машину.

Еще раньше для испытаний системы наведения КС-1 "Комета" помимо прочего использовался специально доработанный экземпляр самолета МиГ-9. На этом двухместном самолете – летающей лаборатории, получившей обозначение МиГ-9Л, были установлены две радиолокационные станции (РЛС), как и на комплексе КС-1: одна – для облучения цели, отраженные сигналы которой принимались антеннами в передней кромке крыла, а другая – приемо-передающая (в киле), предназначенная для отработки системы наведения самолета-"матки" и системы наведения снаряда.

В аналог, на котором Василий Григорьевич испытывал автопилот и другую специальную аппаратуру, был переделан второй опытный экземпляр самолета МиГ-9. Затем подобные, сверхоперативные испытания Павлов проводил там же, в ЛИИ, на других специально оснащенных самолетах МиГ-15, МиГ-17, МиГ-19. Бывало, летал, что называется, день и ночь, не имея возможности в течение недель вырваться из Жуковского домой, в Москву – столь срочной была работа. К тому же она была настолько закрытой, что в командировочном удостоверении Павлов именовался не как летчик, а как "сотрудник 1-го класса". Со временем испытательная служба КБ разрослась, пришли новые летчики, и в дальнейшем, в 1964 г. служба эта стала основой фирмы, которую организовала В. С. Гризодубова.

Когда были созданы четыре пилотируемых аналога КС, к их испытаниям привлекли летчиков-испытателей ЛИИ. А когда на них установили соответствующую аппаратуру, к этой работе подключился и Павлов. Причем работа в Багерове была более интенсивной. За жесткую требовательность Цыбин получил у летчиков прозвище "Давай-давай" и даже "Дьявол"... Впрочем, они прекрасно понимали, сколько (и каких!) начальников было над ним самим.

Узнав, что я пишу книгу об Анохине, Павлов загорелся: "Ой, это ж легенда! Этот человек был рожден, чтоб летать! И отдавать себя от начала до конца – только полету! Я даже не знаю, с кем его можно сравнить. И летчик, и человек – великолепный... Нас связывали дружеские отношения, и у меня самые добрые и светлые воспоминания о нем. Очень интересной личностью был Амет-хан. Но это совершенно другой человек. Безусловно мудрый, своеобразный. Но он не был так грамотен, так начитан, как Анохин. Бурцев – врожденный летчик, человек прямой, надежный, открытый – многое роднило его с Анохиным. Казьмин же человек далеко не простой, сложная личность...".

Павлов никак не отбил у Казьмина его награды, а получил свои, и заслуженные... Эта работа, никак не рядовая, конечно, но и не самая выдающаяся, была, пожалуй, единственной, столь высоко (и справедливо высоко) оцененной. Испытателям, отнюдь не

избалованным столь щедрым, в целом, вознаграждением, жаловаться на этот раз было грешно. Говорят, щедрость (и звание Героя, и Сталинская премия) исходила от самого Сталина... Ясно было, что связано это было и с тем, что работу курировал Л. П. Берия, а прямым участником работ, отвечавшим за систему управления "Кометы", был его сын, Серго Берия.

Дипломы лауреатов Сталинской премии героям вручали вместе с деньгами – 50 тысяч рублей каждому. В торжественном зале нетрудно было обнаружить крутых ребят из КГБ, и Амет-хан предложил Бурцеву: "Слушай, скажи им, пожалуйста, что мы – обеспеченные и хотим отдать деньги на детские сады, ясли, детские дома... Я боюсь что-нибудь перепутать по-татарски...". Бурцев подошел к подполковнику КГБ и изложил общее пожелание. Подполковник посмотрел строго и ответил резко: "У Сталина есть деньги – и для детей, и для вас. Забирайте,

и – поменьше разговоров!" Получив дипломы и деньги, друзья оставили их на столе и пошли покурить, надеясь, что деньги эти все-таки, заберут детям... Вернулись – деньги на месте. Попереживали и пошли "отмечать"...

Деньги, конечно, не были лишними и для награжденных. Семейная жизнь только начиналась, не было особого жилья, мебели. Бурцеву тогда предложили квартиру в высотном доме на Котельнической набережной – отказался. Хотел быть поближе к работе, в Жуковском. Хотя здесь была скромная однокомнатная квартира "без удобств" – и двое детей... Не лучше было положение у Амет-хана...

После получения этой самой премии друзья поехали отметить событие к Сергею Николаевичу. Маргарита Карловна была в это время на полетах. А когда приехала домой, встретившая ее совершенно бледная домашняя работница Нюша закатила глаза: "Маргарита Карловна, ради Бога, только не орите!" "В чем дело?" – быстро накаляясь, спросила хозяйка. "Поджарили золотую рыбку Вашу! -заикаясь, доложила она. – Из аквариума...".

Маргарита Карловна, вспоминая эту печальную историю (с улыбкой, за давностью лет) заметила: "В моей летной характеристике

было записано, что я терпелива и не сквернословлю. Но тут я разбушевалась словно боцман!.." Оказалось, что Сергей и Амет сразу по прибытии домой послали Нюшу, свою верную пособницу, за выпивкой и закуской. А в ее отсутствие совершили злодейство...

Нюша была родным человеком в семье Анохиных. Она души не чаяла в их детях, и тому была своя трагическая причина. Во время войны она жила на оккупированной немцами Смоленщине. Свирепствовала жуткая скарлатина, косившая детей. У Нюши зимой умерли все три ее ребенка. Немцы сжигали трупы умерших. Но мать, скрывшая болезнь детей и их смерть, спрятала их тела в соломе у себя в сарае и схоронила с наступлением весны. Потом она уехала к сестре в Москву и оказалась в семье Анохиных. Женщину, пережившую такую трагедию и обожавшую, ставших ей родными детей Анохиных, ждали новые потери и в этой семье. Она переживала их столь же тяжело, как смерть своих детей. Наташа, дочь Анохиных, дала ей свою икону, и она искала утешение в вере...

Пока Нюша была в магазине, Амет-хан почему-то вспомнил, вслух, историю про купца, который в ресторанном загуле потребовал зажарить ему канарейку из клетки. "Чем мы с тобой – лауреаты – хуже? -обратился Амет-хан к Сергею Николаевичу. – Давай, пока Нюша ходит, поджарим этого карася!" Подходя к аквариуму, он показал на золотую рыбку покрупнее с роскошным хвостом. Вряд ли идея понравилась Анохину; он знал, что эта красавица-рыбка, прожившая в семье уже три года, значила для его жены. Но другу перечить не мог. Когда Нюша вернулась, в дымной квартире стоял запах сгоревшего. На кухне, к ужасу своему, она обнаружила: в сковородке без былого роскошного хвоста возлежал малюсенький темнокрасный комочек. В это-то время с работы приехала утомленная Маргарита Карловна. К ней бросилась перепуганная Нюша и поспешила доложить: "Это Амет поджарил Вашу рыбку".

На кухне в чаду сидели герои. Перед ними, как абсолютное алиби, рядом с нетронутой закуской стояли закупоренные бутылки. Герои ждали своей участи. Особенно испуганным был Анохин. Начал же разговор Амет-хан: "Маргош, тяжело было? Работала? Устала?" "Ага", -ответила она, действительно страшно уставшая после полетов и начинавшая отходить. "Вот видишь, что мы тут натворили", – опустил он глаза. "Ну, ладно бы – спьяну. Но вы же трезвые! Хулиганы и душегубы!" – Маргоша готова была заплакать. "Действительно, жалко рыбку, – согласился Амет-хан. – Но знаешь, главное: есть-то тут нечего..." Анохин поднял испуганные глаза только после того, как понял, что Маргоша уже готова была безмолвно посочувствовать осознавшим свою вину героям...

На полученную премию Анохины начали строить в Коктебеле, недалеко от дачи Волошина, свою многострадальную дачу... На это ушло много лет труда, и, по словам Маргариты Карловны, эта дача стоила мужу немалого здоровья.

Коктебель Анохин очень любил. Но не Коктебель последнего времени, когда там основательно были нарушены и природа, и характерная крымская старая архитектура. Обезображен был берег, пляж: отсюда на строительство какого-то завода вывозили стройматериалы с чудесными некогда камешками. Коктебель наполнился новыми людьми, переселенцами. Он был уже не тем, которым его знали Анохины в юности.

Дача в Коктебеле быстро надоела всем Анохиным. Они устали от постоянных краж в их отсутствие, но главное было не в том. Сергей-младший Коктебель не любил, а внучка Мариночка, дочь Наташи, -напротив, обожала. «Ради нее, главным образом, туда и ездили, -вспоминала Маргарита Карловна. – В свое время там охотно бывала сама Наташа вместе с друзьями – студентами иняза. Потом, когда заболела ее дочь Мариночка, это стало тяжкой необходимостью. Пятнадцать лет возила я внучку в инвалидной коляске. И дед, Сережа, -то же самое: не на пляж, не на море, с любимым аквалангом, а с инвалидной коляской и Мариной в ней "гулять" – до Узун-Сырта и обратно..." Печальное воспоминание осталось о Коктебеле и потому, что Марина, несмотря на общую заботу и усилия врачей, умерла...».

Амет-хан был самым близким другом не только Сергея Николаевича, но, пожалуй, и всей семьи Анохиных. «Он был свой, -говорила Раценская об Амет-хане. – Мы хорошо знали и любили его мать, отца. Мы были у них в Алупке. Мать Амет-хана была потрясена тем, что я, русская женщина, говорю с ней по-татарски...

Во время войны Сталин дал указание вывезти семью Амет-хана из Крыма на Большую землю. Трижды посылали к ним партизан – это я слышала от самого командира партизанского отряда, он был директором совхоза "Коктебель". Трижды никто не возвращался. И вот на четвертый раз послали новую группу – она дошла. Но дома, на окраине Алупки, под горой Ай-Петри, была лишь мать Амет-хана, и она сказала партизанам: "Уходите немедля, иначе вас схватят". Кто-то предавал партизан. Говорили, возможно, ошибочно, что это делал младший брат Амета, Имран, который был полицаем и позже сидел в тюрьме где-то в Сухуми.

Амет-хан был обаятельным, скромным человеком, – продолжала Маргарита Карловна. – Трудно представить себе, в какой бедности он жил в Жуковском. Убогость его небольшой двухкомнатной квартиры как-то скрашивал модный итальянский ковер: на синем фоне – рыжий лев, рядом с которым – львица. Жена Амета Инна Васильевна говорила мне: "Это лев и тигр. Правда, шикарно?" Я грустно соглашалась. У Амета ничего не было – ни лишнего костюма, ни пальто. Все отправлялось в помощь ее родным в деревню и его родным -канатоходцам. Когда семья Амета переехала в другую, более благоустроенную квартиру, жизнь его не стала счастливее. Более того, произошла трагедия... Не знаю, у кого была большей дружба с Амет-ханом: у Сережи или у меня. И до сих пор я всех татар из-за него люблю...».

Однажды, уже после войны, Амет-хана в числе других боевых летчиков, был среди них, в частности, А. К. Пахомов, прислали в Центральный аэроклуб – полетать на планерах. Эту "командировку", в преддверии работ по КС, организовал П. В. Цыбин. Летать с ними поручили командиру планерного звена Раценской. Уважение к Амет-хану как летчику началось у Маргариты Карловны именно тогда. Она рассказывала: «Это был какой-то прирожденный летчик, притом -истребитель! Он сидел у меня в передней кабине учебного планера А-2 Антонова, я – в задней. Поразил он многим. Во-первых, шел ниже буксировщика – это была, наверное, фронтовая привычка: видеть "противника". Во-вторых, он пригнулся, утопился в кабине, так что мне его не видно было – притаился, словно охотник. Он получил всего три вывозных полета, а на четвертом – вылетел самостоятельно. Ювелирно работал!..».