Текст книги "Отверзи ми двери"
Автор книги: Феликс Светов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 46 страниц)
– Тебе скверно, Лева? – все вглядывалась в него Люба. – Может, ты из-за Вани ревнуешь?.. Так то давно прошло, а теперь и нет ничего.
Вот оно, подумал Лев Ильич, сейчас начнется объяснение на полночи, только б не втянуться.
– Может, у тебя есть кто? – спросила она, не дождавшись ответа.
– Нет, – сказал Лев Ильич, – я не ревную. И нет никого. Сгорело у меня все. Все, что было, сгорело. А может я устал – я сам не знаю. Только так вот жить, – он махнул рукой туда, где была комната-кабинет, – больше не могу. А может, и это не так. Но вот теперь – не могу... Я и тебе не помощник, только мешаю... Я завтра уеду, в командировку, – сказал он неожиданно для себя. Может надолго. Не знаю еще. Я прямо сейчас и пойду – поезд утром, рано, чтоб не проспать. Посижу на вокзале...
Он вскочил, все-таки дело было: пошел, взял портфель, он не раскрывал его со вчера – провалялся под вешалкой, да и теперь не стал раскрывать. Вернулся на кухню. Опять сел. Люба не двинулась с места.
– Выходит, все – посмеялись семнадцать лет, покуралесили, начнем новый шалашик сооружать. Только ловко устроились, Лев Ильич, вы-то, вон как, отоспитесь – какая там усталость, откуда бы? В самый сок вошли. А мне, помнишь, как вчера определили – в богадельню!.. А не просчитаетесь – кто сопли станет утирать, или думаешь, прошел твой насморк за семнадцать лет, а как ветерком обдует?..
Только молчать, повторял про себя Лев Ильич, только бы рта не раскрыть!..
– А я-то, дура, нянчилась, пусть, мол, мальчик еврейский, тихий, погуляет, сил наберется, мудрости, от твоей мерзкой ревности тебя ж и берегла, а сколько через это упустила? И кого упустила! Вот и будет чем заняться на старости лет – упущенные возможности подсчитывать... Вера Лепендина поумней – какого красавца загодя бросила. Верно, чем ждать, пока вы об нашего брата ноги начнете вытирать...
Лев Ильич поднял голову, посмотрел на нее, хотел спросить, но удержался.
– Да что там, мало вытирал, что ли? Думаешь, я не знаю – всего, может, и не знаю, мне и того, что известно, за глаза довольно. И дружки твои приходили, как возле меня начинали крутиться – выбалтывали. И сама слышала, как ни хитер, ни аккуратен – воду пускал, телефон утаскивал в кухню – не хотела, а слышала. И сегодня, дура последняя: ребят позвала, самых твоих близких друзей, пусть, думаю, придут, чтоб все в колею вошло, разговоритесь...
– Разговорились, – сказал Лев Ильич, – от того и сил больше нет.
– Перестань, мне только вранья твоего не нужно! Принципиальность эту ты оставь девочкам, когда будешь им головы морочить. Они хоть делом заняты – и Феликс, и Вадик, у них право есть о принципиальности говорить, через это без куска хлеба остались. Да и Митя – не знаю, за что ты на него взъелся – уж не приревновал ли, как все семнадцать лет к каждому, с кем словом перемолвлюсь?..
Лев Ильич поморщился и взялся за портфель.
– Он тоже не тебе чета – тюрьма за ним каждый день ходит – и не литературная, а самая что ни на есть Лефортовская. А ты... – у Любы глаза загорелись.
"Господи, вот повезло, что один чай сегодня пили!.." – мелькнуло у Льва Ильича.
– Я никогда твоих глаз не забуду, как мать моя помирала – сама помру, а не забуду. Так и знай, с тем и строй свой новый шалашик...
Лев Ильич встал и пошел из кухни. Оделся. Люба вышла за ним.
– Бог с тобой, – сказала она уже спокойно, – большой вырос мальчик. Думала, правда, орлом станет, спасибо все-таки не коршуном – так, петушок с поистраченным гребешком... Бог с тобой, – она вдруг взглянула на него светло и перекрестила его. – Ступай.
Лев Ильич остановился, взявшись за замок, но дверь уже открылась, он шагнул на лестницу.
8
Он и не помнил ничего из той ночи, сколько потом ни вспоминал, и не мог бы никогда восстановить, где он ходил да зачем, по каким улицам – куда ноги несли. В подъезде раз себя увидел, сидящим на лестнице, наверху хлопнули дверью – вот он и поднялся, пошел прочь, а что за подъезд – дверь, что ли, была открыта, или еще почему его туда закинуло? Потом на вокзале был, а на каком – убей не знал, возле касс потоптался, на расписание глядел, не видя, ни одного города не запомнил, а так бы можно было восстановить, что за место. С кем-то даже в разговор вступил, да, на вокзале это и было, с проезжим, объяснял, как отсюда попасть в Центральные бани, а откуда "отсюда"? – не помнил. Вот уже потом, надо бы под утро, обнаружил себя на скамейке – на бульваре. Вот с этого момента он себя и осознал: трамваи шли с двух сторон, погромыхивали, он подмерз, но уже знал, зачем здесь сидит и чего дожидается, на часы поглядывал...
О чем он думал? Не помнил этого Лев Ильич, вертелось в голове: обрывки какие-то, разговоры, лица, о чем-то он все сокрушался, будто перед концом или началом? – бабки подбивал, подсчитывал. Неладно выходило, он и бежал дальше, потому и додумать ничего не мог, или может, мог да не хотел, не решался? А вон тут, на бульваре, на этой скамейке, к спинке ее привалившись, он и начал было в себя приходить, опоминаться.
Любина лица в дверях он не мог позабыть, и то, что она осталась там, у него возникла было мысль – так, мелькнула, вернуться, но не мог без содрогания вспомнить свою комнату-кабинет и себя в ней, выслушивающего вчерашние речи. "Выслушивающего? От кого?.." А может, там только он и был, что уж такого сказано, чего сам он никогда не говорил, а не говорил, так думал?..
Он с себя, как паутину снимал, липкое что-то счищал, и уже решимость в нем зрела, он и не называл ее, спугнуть боялся, или так, от смущения перед собой, но как доберется до нее, норовил в сторону свернуть. И все равно, знал, твердо уже знал, что есть она у него, вот потому и радость, надежда светили ему. Но это он уже здесь, на бульваре, стал осознавать, когда опоминался.
Он даже вздремнул было, может, на минуту всего забылся. Такое небо ему привиделось сиреневое – предгрозовое, что ли? – а больше ничего, страшно стало, будто он и не на земле, летит – раз ничего и нет, кроме неба. А оно все темнело, темнело и быстро так, фиолетовым становилось, какая-то совсем уж темень на него наползала – и померкло все. Он открыл глаза – светать начинало. Народ пошел мимо, а он все чаще на часы посматривал.
Было восемь часов, когда он встал. Рано, конечно, но ничего, пока дойдет, да и трудовые люди – не бездельники.
Он зашагал совсем решительно, будто договорился – ждали его, прошел переулок, свернул во двор, прямо к зеленому окошку, в подъезд, мимо двери на первом этаже – и не посмотрел, стал подниматься по лестнице. Вот и звонок.
Он только дух перевел, нажал кнопку, услышал мелодичный звон и даже за ручку взялся: он домой, домой пришел, теперь он знал, что домой, потому и можно так вот, ни свет ни заря, безо всякого предупреждения, ему всегда, все равно будут рады, в каком бы виде ни явился...
Дверь открыла Дуся и не удивилась:
– Вот хорошо-то, пораньше!.. Кирюша! – крикнула она, обернувшись. Смотри, какой гость к тебе!
В коридоре было темно, Кирилл Сергеич вышел, не узнал сразу, а разглядев, не то чтоб обрадовался, а как само собой разумеющееся воспринял.
– Вот и отлично, – сказал он, – пожалуйте ко мне.
Днем здесь все было иначе, ничего таинственного, или он привык за вчера? Славно, уютно, только раскрытый чемодан с пакетами и свертками на диванчике, будто не на месте, а так – хорошо, и без эдакой нарочитости, до блеска чистоты, когда и неловко – не то входить, не то лучше остаться в коридоре. Живут люди – и все под руками.
Попугай об прутья чистил нос, гремел и бормотал про себя. Лев Ильич подошел к окну разглядеть – такой он яркий был, а на фоне серенького, грязного двора – сердце радовалось. Как цветы внизу, у Маши, подумал он.
– Смотрите, – сказал Лев Ильич, – вчера он был такой скучный, я уж думал больной или старый, а сегодня – хлопотун!
– А он всегда к вечеру устает, или неестественный свет на него наводит печаль. Какой бы шум ни был в комнате – он все дремлет. А утром оживает... Кирилл Сергеич внимательно посмотрел на гостя. – Садитесь в кресло, удобней, сейчас чайку попьем...
– Кирилл Сергеич, я к вам по делу пришел.
– Вот и хорошо. Да садитесь же, тем более, раз дело. Лев Ильич снова взглянул на попугая, теперь тот сидел на жердочке, посматривал на него.
– Я хотел попросить вас... Могу я у вас креститься?
– Вот это отлично! – потер руки Кирилл Сергеич, поднялся и зашагал по комнате. – Вот молодец, прямо без разговора. Молодец! А особенно хорошо, что зашли утром – мы сегодня уезжаем за нашим Сережей. Он в деревне, у родни. Захворал, расшибся, еще была история... Мы и отправили его на десять дней. Учится он хорошо, пусть отдохнет. На три дня едем, а там пост – мне до Пасхи не оторваться... Вот хорошо, постом и причаститесь, как я вернусь... Мать! крикнул он весело и сказал Дусе, появившейся в дверях с кухонным полотенцем. Лев Ильич-то пришел по делу, говорит. Могу, говорит, я у вас креститься!
– Чудесно как, – тихо сказала Дуся, и глаза у нее заблестели.
– Может, неудобно... У вас, значит, и времени нет, уезжаете – собираться надо, а тут я явился... Тогда другой раз... – у него голос дрогнул.
– Ну вот, интеллигентские разговоры. Что может быть важней? Успеем, успеем – три часа до поезда... Да, погодите... – оборвал себя Кирилл Сергеич, а у Льва Ильича внутри опять что-то дрогнуло : "Нельзя, верно?" – а... Маша сегодня с утра работает?
– Может быть, Верочка? – спросила Дуся. Она словно бы вчера у Маши оставалась ночевать, если не ушла...
Кирилл Сергеич остро глянул на Льва Ильича, а тот совсем был растерян, все стоял возле клетки с попугаем.
– Нет, – сказал Кирилл Сергеич. – Разыщи Машу, если в столовой, все равно пусть приходит, ничего там без нее не стрясется. Садитесь, садитесь пока, время есть, мы и поговорим.
Лев Ильич опустился на стул возле окна, попугай на него посматривал с любопытством, но вдруг отвернулся и занялся прутиком, забурчал.
– Привык, – сказал Кирилл Сергеич, – приглделся. Он всегда так на свежего человека глядит, знакомится... Ну что ж, – он уселся против Льва Ильича, свет из окна падал ему прямо в лицо, Лев Ильич его по-новому разглядел: глаза были хорошие, ясные, думающие, но не затаенные – о своем, а собеседником занимающиеся. – Ну что ж, Лев Ильич, я, и верно, рад, что вы так просто и хорошо пришли ко мне с таким делом. Вы это твердо решили, обдумали, это не минута?
– Да, – Лев Ильич опять напрягся, да и Кирилл Сергеич менялся перед ним на глазах, лицо у него твердело. – Я все обдумал.
– А Символ веры вы знаете?
– Нет, – смутился Лев Ильич. – То есть, я читал, слышал, но... наизусть не помню.
– Ну что ж, повторите за мной... Мы вчера говорили с вами о покаянии, о страхе Божьем, который и есть начало премудрости... Я понимаю ваши вчерашние переживания – о чем, не знаю, но могу себе представить такую муку. Это... как бы вам сказать – как при свете дня все открывается взору, так, когда тот свет идет, струится человеку, вся его ложь и грех обнажаются. А это не может не быть мукой – ужасом перед собой...
– Да, – сказал Лев Ильич, в нем уже радость поднималась, – так и было.
– "Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче..." – читаем мы сейчас покаянную молитву, – продолжал Кирилл Сергеич. – Но эта работа неостановимая. Чем дальше вы будете в себя в этом истинном свете всматриваться, тем все больше станете видеть и понимать свои слабости, притаившуюся во мраке душевную леность, грех – и боль не пройдет, но этого не нужно пугаться, это свидетельство отвращения от греха, от его признания, желание от него избавиться... "Даруй ми зрети моя прегрешения..." – помните любимую молитву Пушкина?.. Так же вот и о других, когда мы принимаемся выстраивать о них свои мнения...
Лев Ильич вздрогнул, хотел объяснить, но смолчал.
– ...Тут мы очень часто, опять же по слабости, начинаем судить, а это опасный путь. Вот вы любите, скажем, кого-то и ничего плохого в нем не замечаете, а что случись, он действительно может совершить по отношению к вам, пусть даже нечто скверное, ну оскорбил вас, предал – и уж все забыто, и то, в том числе, что раньше вас в нем восхищало. Но коль вы сами видите свои слабости, знаете их, а все равно с ними живете – та же , быть может, борьба происходит и в том, вашем бывшем друге? Да и потом, так легко ошибиться какой он на самом деле? Если мы себя хорошо не знаем, что можем о ком-то сказать?.. Вы этим мучаетесь? – спросил он просто.
– Да, – сказал Лев Ильич. – Но я к вам пришел не прощать, а, как вчера говорили, с корыстной целью – спастись.
– То высокая корысть, – сказал Кирилл Сергеич. – Господь заповедал нам быть расчетливыми купцами, искать жемчужину спасения, складывать добродетели, грош к грошику. Ничего нет в мире выше того богатства... Только заповеди-то первые какие? Возлюби Господа своего, всем сердцем, всем разумением своим, и возлюби ближнего как самого себя. Это заповеди главные.
– А я... еще не могу.
– Молитесь, – сказал Кирилл Сергеич, – и вам непременно будет помощь. А сейчас мы вместе с вами об этом помолимся... Вы знаете, как возникает, какой непростой путь зарождения ненависти? Макарий Великий говорил: ненависть от гнева, гнев от гордости, гордость от неверия, неверие от жестокости, жестокость от лености, леность от ослабления, ослабление от презрительности, презрительность от уныния, уныние от малодушия, малодушие от сластолюбия... Тут уж непременно что-нибудь тебя да зацепит, о что-нибудь непременно приткнешься. Молитесь... И еще хотел бы вам сказать, я вижу, может быть, ничего у вас и не случилось, а мытарствуете, и не только от того, что увидели свою черноту – кругом вас нескладно, все словно бы закрыто – куда ткнуться? Вы раз, другой, третий попробовали – везде стена, отовсюду теснит. Ведь так?.. Но вот тут-то человеку и открывается, что есть и иной путь – вверх! Не мирской, где удача, признание, дружество, благополучие – это та же стена, один раньше в нее упрется, другой позже. А коль поймешь это – тогда небо откроется...
– Я сегодня увидел небо, – улыбнулся Лев Ильич. – Небо и я был в нем. А больше ничего.
– Вот видите! – обрадовался Кирилл Сергеич. – Все верно. И это хорошо, что вы мытарствуете, не пустые слова сказали, что Господь кого любит, того и наказует. Скорби наши – печать избранничества, говорят Отцы. Как же еще, если веришь, встречать всякого рода неожиданности и напасти, что словно бы без нашей воли и участия в них, а происходят с нами? То явный знак, что от Бога помнит он о вас! А если так, не роптать, а лишь радоваться надо. Но это, разумеется, великий подвиг, он у нас у всех впереди, ежели сил достанет. Вот вам напоследок, а то слышу, Дуся идет, слова еще одного святого – Аввы Дорофея: не желай, чтоб все так сделалось, как ты хочешь, но желай, чтоб оно было так, как будет...
И верно, раскрылась дверь, вслед за Дусей вошла сияющая Маша, а за ней... Вера.
Они, и правда, Лев Ильич сразу это почувствовал, это и потрясло его, были рады, счастливы за него, будто его решение, которому он и сейчас, будучи уже здесь, слушая Кирилла Сергеича, поражаясь, как он про него угадал, все еще смущался: старый он уже человек, а на рассвете, у них свои дела – ну что, подождать не мог, чтоб договориться в удобное им время, да и самому следовало, чтоб никого не беспокоить... Но, вот ведь для них, не для него – для них! это вдруг оказалось событием, праздником!
И так все стремительно завертелось: женщины о чем-то вполголоса переговаривались, хлопали дверьми, Кирилл Сергеич на него уже не обращал внимания – занят был, потом Дуся вызвала его из комнаты, Лев Ильич слышал обрывки разговора не всегда понятного: "...Маша, найди свечки, да нет, не там – в шкафчике..." – это голос Дуси. "...У меня в коробочке возьми... Ну шнурочек какой-нибудь найдете..." – это Кирилл Сергеич. А потом голос Веры: "Я дам свою цепочку, вот у меня, а себе этот шнурок..." Он даже к окну отвернулся, застыдился слез.
Вошла Дуся с тазом – белым, большим, звонким, поставила тяжелый кувшин, видно, полный – он об пол брякнулся.
"Это еще зачем?" – испугался Лев Ильич.
Но тут же следом в комнату вступил Кирилл Сергеич – в епитрахили, с большим, тяжелым крестом на груди. Он казался еще выше ростом, лицо торжественное, даже суровое, самоуглубленное. Он не глядел на Льва Ильича. За ним Маша – тоже строгая, кофточку надела другую – беленькую. И Вера сосредоточенная, но она с Льва Ильича не спускала глаз.
Кирилл Сергеич взял со стола книгу. "Евангелие, что ли?" – подумал Лев Ильич. Тот на него взглянул первый раз, как вошел в комнату.
– Вы разденьтесь, – сказал он.
– Как? – оторопел Лев Ильич.
– Ну... вы в трусах?.. Если уж такой стыдливый, рубашку снимите...
Лев Ильич торопливо, презирая самого себя, уже окончательно стал раздеваться. На стул положил пиджак, свитер, рубашку стянул...
– Ботинки, ботинки – здесь у нас тепло, – сказал Кирилл Сергеич, – и носки.
Он снял ботинки, носки, застеснявшись своих ног, а оттого совсем обозлившись, и штаны стянул. И в жар его бросило: трусы были длинные, черные, еще велики ему на два номера.
– Подойдите сюда, – сказал Кирилл Сергеич, когда тот закончил свою возню.
Сам он стоял спиной к окну, в углу возле икон, Льва Ильича поставил лицом к себе, за спиной у Льва Ильича три женщины.
Кирилл Сергеич надел очки и стал читать по книге.
Лев Ильич ничего не слышал, мысли летели и сначала метались все вокруг его нелепых трусов. Знал бы, надел красивые, купальные... Ну да, окоротил он себя, на пляже ты на Черноморском, что ли? Потом о том, что помылся бы хоть – душ бы принял с дороги, – и опять промелькнуло: будто к врачу пришел за бюллетенем! Да нет, не о себе, вильнула мысль, им же, наверно, неприятно?..
Он себя со стороны увидел: белого, уже чуть рыхловатого – хоть живота нет, спасибо! – на тонких ногах в венах, резко обозначенных, с грудью, поросшей седеющими волосами... Осенью бы, хоть загар еще не сошел, а то к весне... И он представил себе вдруг с ужасом, что где-то тут же стоят – да нет, сидят развалившись! – Иван с Вадиком Козицким, Феликс Борин и этот его новый знакомец – Митя, сидят и смотрят...
Он поднял голову и уже осмысленно посмотрел перед собой... Кирилл Сергеич молился, повернувшись лицом к иконам, скоро, отчетливо выговаривая слова, попугай сидел тихонько, на Льва Ильича завороженно смотрел... И вдруг он все здесь увидел по-новому: эту комнату средь утренней Москвы – гремящей, бегущей, топочущей, брызгающей грязью, сверкающие машины, модных красивых женщин и деловых мужчин с большими желтыми портфелями... А здесь, в этом грязном дворе, в тихом закоулке, в комнате с попугаем – таз, в который – теперь он знал это для него налили воду, священника перед иконами, трех женщин, повторяющих вслед за священником слова молитвы, себя в длинных черных трусах – бледного, жалкого и не защищенного. И такая пронзительная печаль и умиление его сотрясли – ведь и Он так же стоял, шагал – оплеванный, избитый, сгибаясь под Крестом, падал, поднимался, и снова шел туда, где ждали Его гогочущие солдаты и дорвавшаяся до крови толпа. Так же и сегодня он шел бы по этим сверкающим – равнодушным и своим только занятым улицам, так же бы плевали в него, когда он – раздетый и жалкий пытался бы подняться и поднимался с крестом, сбившим ему плечи...
Да ведь Он не шел бы, а идет, Он и сегодня идет все тем же своим путем, а мы так же смеемся и злорадно кричим ему: "Сойди с Креста!" – вздрогнул Лев Ильич своей мысли, такой ясной, будто не подумал, а увидел все это...
– Отрицавши ли ся сатаны?.. – услышал он вопрос священника. – Говорите: отрицаюся.
– Отрицаюся, – твердо повторил Лев Ильич, повернувшись к тем, что стояли за ним. И еще и еще раз повторил, – Отрицаюся...
– Сочетаваеши ли ся Христу? – спросил священник. – Говорите: сочетаваюся.
– Сочетаваюся, – с восторгом сказал Лев Ильич, повернувшись лицом к священнику. И еще и еще раз повторил следом за ним,– Сочетаваюся...
– И веруешь ли ему?..
– Верую ему, яко Царю и Богу, – ответил Лев Ильич и уже с радостью и счастьем услышал и повторял за священником фразу за фразой: "Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым... И во Единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, иже от Отца рожденного, прежде всех век..."
Шло, длилось, как тысячи, сотни тысяч, миллионы раз до него, и сколько еще будет после, невыразимое и трогательное до слез таинство, и малая церковь из трех женщин стояла за его плечами, и сам он был не свидетелем, а как казалось ему, членом ее. И Он стоял среди них, знал это Лев Ильич, слышал Его дыхание...
Священник набрал пригоршни воды из таза, вылил на голову Льва Ильича:
– Крещается раб Божий Лев во Имя Отца! Аминь... И Сына! Аминь... И Святаго Духа! Аминь...
– Крестик! – сказал священник.
Маша протянула ему крестик на цепочке.
– Поцелуйте крест, – сказал священник и надел цепочку на Льва Ильича. Перекреститесь...
Он помазал ему лоб, грудь, руки, ноги...
– Печать дара Духа Святаго. Аминь. Печать дара Духа Святаго. Аминь. Печать дара Духа Святаго. Аминь...
Зажгли свечки.
Он шел вслед за священником, оставляя мокрые следы на полу вокруг купели, а за ним шли три женщины со свечами, они тихонько пели, а Лев Ильич бормотал, повторяя за ними, угадывая слова: "...Во Христа креститеся, во Христа облекостеся..."
– Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!..
Его остановили.
– Прочти, Маша, – сказал священник и передал ей раскрытую книгу.
– "Братие, елице во Христа Иисуса крестихомся, в смерть Его крестихомся, услышал Лев Ильич за спиной спотыкающийся Машин голос. – Спогребохомся, убо Ему крещением в смерть: да яко же воста Христос от мертвых славою Отчею, тако и мы во обновлении жизни ходити начнем. Аще бо сообразни быхом подобию смерти Его, то и воскресению будем..."
Губкой, смоченной водой, священник отер Льву Ильичу помазанные части тела:
– Крестился еси, просветился еси, миропомазался еси, освятился еси, умылся еси. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.
Священник отрезал у него прядь волос, склеил волосы воском, бросил в воду...
– Ну вот, – сказал священник, он опять стоял у окна, возле икон, лицом к ним, – вы приняли сейчас Святое Крещение, крестились во Христа Иисуса, в его смерть. Нет уже ни иудея, ни эллина, ни язычника, ни раба, ни свободного, нет ни мужского пола, ни женского – ибо вы во Христа Иисуса облеклись... Помните, что разное дело – знать истину и жить по ней. Не забывайте, как силен дьявол, как он тщится пролезть в самую узкую щель, как велика ярость бесов на тех, кто начинает преуспевать в деле стяжания Духа Святаго, кто делает первые шаги к спасению. Они и ночью и днем не дадут вам покоя, прознают, через кого к вам подойти, зная ваши слабости, возбуждая в вас самые лютые искушения...
Он говорил просто, спокойно, твердо глядя прямо в глаза Льву Ильичу.
– ...Вы сделали свой выбор, добровольно надели на себя крест, никогда его не снимайте. Вы взяли его в трудное, быть может, переломное время для нас и нашего отечества. Быть может, и пострадать вам за то придется. Ну что ж, никто не может прожить без своей Гефсимании и Голгофы! Радуйтесь испытаниям, какие вам предстоят, ибо убегать от них, по словам Отцов, то же, что убегать от самого спасения. Это тот огонь, которым должна осолиться жизнь каждого, кто хочет наречься чадом Божиим. Поздравляю вас со Святым Крещением!..
Лев Ильич увидел перед собой крест – как в росе, огнем сверкающий. Он поцеловал этот крест и руку священника, держащую крест...
Дуся захватила таз, кувшин, все вышли за ней. Лев Ильич быстро оделся, руки у него дрожали.
Маша вернулась, крепко, трижды поцеловала его в губы.
– Поздравляю тебя, сынок!
За ней Дуся:
– Я говорила – какое счастье, что вы нас разыскали! – они поцеловались.
Потом и Вера подошла, у нее слезы стояли в глазах, а может виделось так Льву Ильичу – перед ним все плавало как в тумане.
Кирилл Сергеич уже без епитрахили, без креста, снял со стены икону, поцеловал ее и протянул Льву Ильичу:
– Это ваша, – сказал он, – крещальная.
Лев Ильич взял, но руки так дрожали, едва не уронил. На него из темной доски та же – все та же! – Божья Матерь глядела с младенцем.
– Господи!.. – сказал он. – Отец Кирилл, это та самая – мамина икона!..
– Ну вот, – улыбнулся Кирилл Сергеич, совсем другое у него было лицо, нет ничего случайного. Кто в случай верит – тот в Бога не верует.
– Надо бы это, праздник наш, как-то... отметить, – сказала Дуся, – а мы, как на грех, уезжаем.
– Ничего, – сказал Кирилл Сергеич, – вернемся через три дня, если до поста успеем, а то в Пасху у нас и будет праздник. Ну что ж делать.
– Да, да, – заторопился Лев Ильич, прижимая икону к груди, – у вас совсем нет времени. Я пойду, спасибо вам за все...
– Пусть их уезжают, – подала голос Маша, – а я сегодня с полдня домой вернусь. Вот у меня...
– Я даже и не знаю... – начал было Лев Ильич.
– Да, – вспомнил Кирилл Сергеич, – дайте я ваш телефон запишу, адрес, а то вернусь, надо будет нам сразу повидаться.
– Понимаете... – Лев Ильич тут уж никак не мог промолчать. – Я сегодня ночью ушел из дома... Не знаю... совсем ушел. Так что, куда мне звонить – на работу если... Где я буду жить – трудно сказать.
Кирилл Сергеич посмотрел на него.
– Знаете что, – скзал он вдруг, – а живите пока у нас, все равно квартира пустует. За попугаем, за рыбками приглядите, что ж мы все Машу нагружаем... Вот здесь и живите – в этой комнате. Ключ будет у Маши, она вам все объяснит, где что...
– Нет, мне...
– Да, да, вот и договорились, верно, Дуся?
– Конечно, я только буду рада, нам спокойнее... И потом попугай у нас, можно сказать, особенный, с характером, он один ночью не остается. Мы раз уезжали – заболел, еле отходили. Так что очень нас выручите, – Дуся улыбнулась. – А Маша все вам расскажет – где белье, где что... Вы не стесняйтесь, обязательно приходите!..
– А вернемся – обо всем поговорим, – сказал Кирилл Сергеич. – Что ж сейчас наспех, да и верно, еще кой-что подкупить нужно, знаете как в деревне пусто...
Лев Ильич с ним расцеловался, пошел было к двери, но вспомнил про икону, воротился, положил на стол.
Кирилл Сергеич длинно, внимательно смотрел на него.
"Какие у него глаза усталые..." – подумал вдруг Лев Ильич.
9
Он и этот день тоже много раз потом пытался вспомнить – то есть, тут все просто было, каждый шаг он ясно видел, представлял, да и ничего хитрого словно бы в этот день не случилось. Он находился в здравом уме, день был, а не ночь, и все его передвижения по городу, встречи, даже разговоры были на памяти. Даже свои настроения, ощущения запомнились – важный и дорогой это был для него день, как же его забудешь. Но здесь другое его томило, он каким-то иным странным чувством знал, что именно в этот самый день допустил какую-то промашку; да нет, не то слово, что-то он позволил себе, разрешил, чего никак нельзя было разрешать, а там – как с горы покатился. Но вот с чего это началось, да и потом, когда уже летел так, что и дух замирал, все не понимал, что катится и погибает, да и знал бы, все равно бы не удержался, да и останови его, он бы не услыхал, не зацепился...
Но конечно, он все это потом осознал, падением нарек, но вот где, в чем, в какой момент это началось? Он долго еще потом не там – во вне искал, кого-то обвинял, да и себя не за то, будто кто тащил его, а не он сам шагнул навстречу. Почему?.. Вот в том-то и дело, что все здесь призрачно было, и когда уж сыростью потянуло, гнилью, и было взаправду, кабы не поздно, он и тогда не сразу это осознал и напугался.
Ему даже не хорошо, не просто радостно было. Он и шел иначе, на знакомые улицы не так глядел, ему казалось, люди встречались словно бы те, что уже не раз он видел, примелькались в толпе, но они прежде совсем не так воспринимались, не тем останавливали его глаза. Ну вон женщина, что только что прошла мимо, определенно он ее прежде встречал – и глаза ее яркие, и как шла, плавно покачиваясь. Он еще двинулся за ней следом, уж очень складно она шла, и все так пригнано было – беленький полушубок, мужская шапка с опущенными ушами – пушистая и тоже белая. Эх, не умел Лев Ильич на улице знакомиться, робел, а хотелось, он только обогнал ее тогда, глянул под шапку, и она на него посмотрела: что ж, мол, и я не против, давайте поговорим... Но не решился... Да, так оно и было, – вспомнил он. А сегодня – ну конечно, она и шла навстречу! – тот же был полушубок и шапка, и глаза, что его потом долго преследовали. Но ему уже не нужно было засматривать ей в глаза, заговаривать он и так ее знал: и куда она идет, и откуда, что ее ждет, он с такой радостью пожелал ей счастья в той встрече, что сегодня ей предстоит, непременно предстоит и сбудется, и как она станет улыбаться, смеяться, как закроет глаза, влажные от счастья... А его не заметила, никогда не узнает, – что это он, встреченный ею нескладный прохожий в мешковатом пальто, устроил это ей сегодня, что надо бы оглянуться, хоть запомнить, – да не нужна ему ее благодарность! – но все-таки, пусть бы знала... Он и девчушке-дурнушке такой, с унылым еврейским носом, тащившей нотную тетрадь, да вдруг споткнувшейся на ровном месте, так что папка раскрылась, листы полетели по мостовой, помогая подбирать, пожелал найти и сегодня радость, а потом, когда подрастет, мужа, и он – красавец-спортсмен так станет гордиться ею, что вокруг все только рты и будут разевать от изумления и завидовать ее счастью. А она тоже никогда не вспомнит, не узнает, как ей повезло – не споткнись тогда, в тот весенний денек, не обрати на себя его внимания!..
А день, и верно, славный выдался: солнце светило, чуть подмерзло, хрустело под каблуками, небо было высоким, бледным, но где-то там далеко угадывалась уже синева, которая потом, еще месяца через три все и затопит.
Он здесь уже не случайным был – нелепым прохожим, муравьишкой, которого могли и смять ненароком, да и зачем он был тут, появился, куда уйдет – не все ли равно? Все иным здесь стало для него, наполнилось смыслом – не само по себе, а для него! Вот и улица открывается, и переходит в другую, а не будь его – тупиком бы заканчивалась. И у тех, кто попадались ему на пути, кого он одаривал, желая им счастья, и у них какой-то смысл появлялся в их муравьиной жизни – в связи их встречи с ним, а что иначе с ними могло быть! Вон к дверям казенного дома с высоким подъездом, двери тяжелые, обшитые медяшками – не откроешь, поднимается, небрежно покачивает портфелем такой хозяин жизни. Только что видел Лев Ильич, подкатила черная машина, тормознула, он дверцей так привычно отмахнулся – машина тут же отъехала, а он пошел себе, по сторонам и не глядит, несет себя, легко поднимаясь по широким ступеням, наперед все для себя решив. Тоже, между прочим, полагает, что все здесь заради него придумано... Да нет, у него главное страх, он пока достиг этой машины, портфеля, через столько в себе перешагнул, такого натерпелся, такое прознал про то, как этот портфель с машиной можно не только схватить, но и вырвать... Так что – нет, крепко он знает – не для него это – всего лишь для портфеля, для черной машины. А свято место и без него пусто не будет...
