Текст книги "Отверзи ми двери"
Автор книги: Феликс Светов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 46 страниц)
– Действительно, не понимаю. Чем, кому опасно? Что здесь может быть, кроме радости, от того, что обетование сбывается?
– Да погоди ты со своим "обетованием" – тут не до мистики, когда к самому нашему сердцу подбираются!.. Мало нам растления политического, государственного, идеологического, научного, растления искусства, литературы, растления семьи, быта – что там еще осталось? Душа народа, несмотря на весь вековой ужас оставалась православной, то, что еще Иван Киреевский называл "народным началом", а здесь и верования, и народный быт, обычаи, понятия, та самая "неминуемая старина", заповедный круг мыслительности. То самое, что для Самарина всегда было сердцевиной – фокусом, из которого бьется народный русский ключ. Что старо, то свято, что старье, то правье, что исстари ведется, то не минется, ветхое лучше есть! Вот так-то. А потому я с вами, Костя, тут не вполне согласен, церковное сознание народа вопреки всему сохранилось – и Петровская реформа ничего с ним не в состоянии была поделать, то лишь насилие было, напугали наше духовенство, сделали из него чиновное сословие, но это все отдельные люди, как болезнь, эпидемия – реформы, вольтерьянство, нигилизм. Но в том же восемнадцатом веке уже и очнулись: и в масонстве очнулись, и в святителе Тихоне Задонском, и в Паисии Величковском – он уже в восемнадцатом веке перевел "Добротолюбие". Одним словом, чудом, но сохранилось, держалось, на ниточке, на волоске, а тут что?.. Да вот вам, кстати, исторический анекдот, да уж не смешной, простите – трагический. Проживал в Москве во времена Анны Иоанновны отставной морского флота капитан-поручик Александр Возницын, человек ищущий, но, по всей видимости, слабый. И вот, на беду свел его случай с неким откупщиком Ворохом, еще в Смоленской губернии прославившимся тем, что пытался в одном селе устроить их молельню, уничтоженную, впрочем, по распоряжению синода, изгнавшего вслед за этим евреев из края. Но ведь как с ними: их гонят в дверь, они – в окно влезают! Тот Борох объявился в Москве и сблизился с беднягой капитан-поручиком...
– Да не может того быть! – охнула Ангелина Андревна.
– Тем не менее. Уж чем он его соблазнил, кто знает, подходов у них много, в девятнадцатом веке так считали, что им даже законом их предписано совращать в свою веру, да и процессы возникали один за другим... Одним словом, как история свидетельствует, Возницын был соблазнен. Они отправились вместе в Смоленск, оттуда в Польшу, где несчастного Возницына подвергли милому и столь прославленному обряду.обрезания.
– Что же дальше-то, Сашенька? – любопытствовала Ангелина Андревна.
– А дальше, Возницын – за отпадение от христианской веры, а Борох за совращение в иудейство были преданы суду, во всем сознались и по решению Государыни Анны Иоанновны, чтоб сие богопротивное дело не продолжалось, обоих немедленно казнить смертью, сжечь, чтобы другие, смотря на то невежды и богопротивные от христианского закона отступать не могли. Они и были сожжены в Петербурге в 1738 году, 15 июня.
– Какая у тебя память, ну просто феноменальная! Вы только послушайте? восхищалась Ангелина Андревна. – Ну а моряк-то за что, офицер?
– Вот именно, – сказал Саша. – Моряк, офицер, вполне может быть и прекрасный человек. А ведь вокруг была православная страна, традиции, воспитание, страх Божий, наконец, Государыня Императрица, стоящая на страже чистоты веры... А сейчас, в этом море атеизма и совсем Бог знает что может произойти! Если сегодня евреи действительно хлынут в церковь, в православие, затопчут, запакостят больную, но все еще живую религиозную душу народа – как в нашей литературе или журналистике, как сто лет назад хлынули к только что освободившемуся от крепостничества мужику, воспользовавшись его слабостью, простотой, пусть пороками, чтоб тут же и оплести его, закабалить, да так, что он, небось, и помещика-самодура, коль был такой, со слезами умиления вспоминал – что ж тут-то будет? Чем еще заполнится русское сердце – этим вечным брюзжанием, жалобами, мелочной злобой, суетливостью, ненавистью? Чему они изнутри церкви нас научат – что все мы братья и все равны? Так мы еле-еле научились не слушать, когда нам про это наше радио с утра до ночи твердит. А уж здесь, если из церкви понесется этот гнилой, жалкий гуманизм, чтоб нам же потом – "братьям" и усесться на шею... Это, между прочим, пострашнее, чем кровь источать у младенцев. Там все на глазах – попробуй-ка! А тут исподтишка, незаметно, под маркой братского единения, соборности – вон как наш-то православный друг только что заметил! Мы так и проснемся однажды все евреями.
– Это как же так? – испугалась Ангелина Андревна. – Это какой-то у тебя образ, Сашенька? Ну помилуй, почему я стану ни с того, ни с сего еврейкой?
– А вот от того, мама, что еврей искони, онтологично, как богословы говорят, знает о своей избранности – что он один, видишь ли, у Бога – вон, как Лева единственность Суламифи защищал, что в связи с этим все остальные-прочие – рабы, которых смотря по обстоятельствам надо или эксплуатировать или истребить. Что ему, еврею, все равно будет дана победа над всем миром – потому как обещано. Что те обещания непреложны, как апостол Павел сказал, лучше б уж он Савлом оставался, да и остался, надо думать! Что пусть они своей земли лишились, потеряли храм, политическую личность, рассеялись по всему свету все равно, вопреки этой, ясной всем очевидности, они ждут своего часа – будет, будет! Мало чудес в Библии о том наворочено? Еще и сейчас подтверждения: государство еврейское – не чудо ль, наша эмиграция – не чудо? Вот оно сбывается пророчество! Так пусть бы и уезжали, – Сашу уже явно несло. – Так нет же! Они и тут, в последнем нашем прибежище, источники хотят замутить, напакостить...
– Сашенька, голубчик! Ну что ты так нервничаешь, тебе и вредно даже. Ну какие там евреи – их и всего-то – раз, два и обчелся. Сколько нас – я уж плохо знаю нынешнюю арифметику, но сколько-то миллионов, а их – вот, Лева – раз, ну кто там еще?..
– Да оставь ты Леву в покое, не про него речь. Он, вон, погляди, побледнел, опять обидится. Я в принципе, в принципе! И очень ты заблуждаешься насчет их количества. Ведь евреи, с одной стороны, соблюдают чистоту своей крови – это у них еще с библейских времен повелось, но лишь по мужской, заметь, только по мужской линии. А по женской – напротив, они с радостью, с азартом распространяют свое еврейство. Сколько мы знаем – а сколько не знаем! – смешанных браков до самых заядлых антисемитов включительно, и сейчас, а если в историю углубиться – никто от того не может уберечься!..
– Саша, а как же ты, неужто и ты?..
– Да подожди, мама, Бог сохранит. Не обо мне, не о Леве речь. Но мы-то знаем, как сильна еврейская кровь, она все шире и шире захватывает человечество, все его прорастает – вот где песок-то морской! Да в мире сегодня уже и нет народа – может, китайцы только, с чистой, незагрязненной кровью здесь быстрота неимоверная. Поэтому как бы мал, сравнительно, ни был процент чистокровных евреев в мире, процент еврейской крови в человечестве растет с космической скоростью. И скоро она заглушит всю иную кровь, сожрет ее, как кислота, тут и капли ее достаточно. Вы поглядите на лица людей вокруг, на манеру писать, мыслить – не евреи ли все это? Вот они, пророчества и обетования – только о чем? Вот что значит: мир проснется однажды еврейским, и не образ это, мама, а страшная реальность. А что с ними поделаешь – это ж простая арифметика, средство-то одно могло б быть – поголовное оскопление всех евреев...
– Ты что говоришь? – тихо спросил Лев Ильич.
– Да не говорю я, а излагаю, ну может, со своими современными заключениями и развитием мысли. Слава тебе, Господи, опыта предостаточно. Не я – Флоренский эдак думал.
– Кто? – спросил Лев Ильич.
– Да, кстати, тот самый Флоренский, которого ты, говоришь, прочел и он тебя как-то там потряс или спас. Или ты теперь и его всего лишь к антисемитам зачислишь?
– Где он это говорил? – у Льва Ильича сердце ухнуло и круги пошли перед глазами.
– Что тебе, книгу, что ль, дать? Дам, пожалуйста, просвещайся, только здесь, у меня читай, а то и книги этой нигде нет, вон, говорят, евреи посжигали.
– Ну уж ты, Саша, их какими-то злодеями выставляешь, – заступилась Ангелина Андревна. – Есть и среди них вполне порядочные люди. Вот и тот, приятель Юрия Владимировича... ну надо ж, никак не могу вспомнить его фамилию!..
– Да что это я, верно, разошелся, – опомнился Саша. – Даже и неприлична такая горячность. Давайте-ка еще выпьем семейной нашей наливочки, ничем посторонним не испорченной, тут ручаюсь – чистый продукт, отечественный. Может, я правда, преувеличиваю, увлекся, нет такой страшной опасности? Ну какая от тебя, Лева, опасность, простодушный ты человек... Давайте за Россию, что ль, выпьем, как-то и забывают все про нее, а ей, может, хуже всех, да и сейчас еще столько предстоит...
Он выпил и посмотрел на Льва Ильича.
– Ну вот, не пьешь, обиделся. Я хоть и говорил все время, что к тебе это не относится, что мы решаем проблему в принципе, а ты не поверил, выходит. А я уж было хотел еще одной темы коснуться, близкой предыдущей, но с другой стороны освещающей то же самое. Не очень, правда... Но мы с тобой, мама, обсуждали недавно?.. Так что держись, Лева, докажи, что Достоевский неправ и устарел со своим замечанием про еврейскую обидчивость и раздражительность. Полегче тема, чтоб не забираться в дебри... Мысль о том, почему это не любят евреев – ну все и не любят...
Где-то Лев Ильич уже слышал недавно то же самое, но не мог вспомнить, кто это ему говорил, чуть ли не вчера...
– ...И плохие и хорошие, и русские и немцы, и большевики и католики... Ты чего улыбаешься?
– Вспомнил, – сказал Лев Ильич. – Мне вчера то же самое недоумение высказывал один алкаш, в тяжелом был похмелье. Он архангела Гавриила играет в мистерии. А товарищ его... простите, Ангелина Андревна, беса, одним словом.
– Как мило! – откликнулась Ангелина Андревна.
– Ну вот видишь, – продолжал Саша, – и спившийся актер и ученый трезвенник – все. Но "ведь что-нибудь значит же слово все!" – как восклицал Белинский, которого Достоевский по близкому случаю процитировал.
– Как ты поразительно цитируешь, – заметил Лев Ильич, он чувствовал, знал, что сейчас произойдет что-то ужасное, безобразное, но, может, еще он выдержит, защитится?.. – Об этом изуверстве – да ведь не средневековье, а в восемнадцатом просвещенном веке дело было! – якобы защитившем чистоту веры. Я твой исторический анекдот имею в виду, а верней, комментарий к нему, об этом лучше промолчать – пусть все на твоей совести и останется. Ладно. Но как ты странно цитируешь, излагаешь, ну безо всякого понимания духа и мысли текста? Даже удивительно, вроде, наукой занимаешься. Я тоже, небось, читал Достоевского. Да и Киреевский с Самариным были прежде всего православными людьми, все их идеи, а одна, раньше всего, главная – метафизическая, мистическая мысль была о цельной личности, о том, чтоб определить, верно ты сказал, сердцевину, ядро, но в себе, найти свою цельность, осознать, организовать свое "я" – весь этот чувствований хаос, связать всю свою жизнь со своими убеждениями – православием конкретно: разум, волю, чувства, совесть все, – и он не удержался, глянул на стол и на Сашину руку, в этот момент вонзившую вилку в кусок ветчины. Саша опять покраснел и в сердцах бросил вилку. – Я уж не знаю, может, в чем-то Киреевский и ошибался, но русское "народное начало" он выводил именно из своего представления о цельности духа, выработавшегося в народе под влиянием именно православия. Потому я и не пойму, для чего ты вспоминал только что факты и свидетельства высоты русской духовной культуры – здесь вот и там, у себя в кабинете – с четырнадцатого, что ль, века по восемнадцатый, с Сергия Радонежского до Паисия Величковского? Для тебя творения Святых Отцов, которые они переводили и читали – красивые слова, мертвый капитал – уж прости, Вавилонская башня – или свидетельсто некой истинной жизни, стремления, прорыва к ней? Я тоже кое-что прочел, правда, мало, да и память похуже, но что-то и вспоминается. Что пользы в том, что ты будешь знать Библию и все изречения философов, а не приобретешь любви Божией и благодати? – это не я, это Фома Кемпийский говорил. Высшая мудрость в том, он же добавил, чтоб стремиться к Царству Небесному и не привязываться ни к чему земному. Ни к чему – вот оно что. А ты начал с какой-то мечты о земном Граде, а кончил уж и не знаю даже сказать чем... Может, ты и Флоренского так же процитировал... – и голос у него дрогнул.
– Ну извини, не достиг еще, чтоб тебе угодить. Уж прости, что цитирую не так, как тебе хочется.
– Саша недавно получил премию за свой последний труд – ЦК комсомола, вставила Ангелина Андревна.
– Поздравляю, – сказал Лев Ильич. – А говоришь, не достиг.
– Благодарю, а юмор не принимаю – Саша уже явно и откровенно был раздражен. – Так вот, обо всех, чтоб закончить. Тоже, кстати, манера перебивать... Почему? – спрашиваю я риторически. – Почему все-таки их так не любят? Ну не потому ж, что ростовщики, корыстники, есть ведь и поэты, бессребреники. Ну не от того, что чернявые – есть и блондины, да и чернявого почему б не полюбить? Да и не похожи бывают, ежели одна четверть – квартероны, или восьмая часть – ну как тут отличить? И однако сразу чувствуется – вот ведь в чем дело.
– В чем же, Сашенька, прямо из головы вон – вот память-то! – любопытно смотрела Ангелина Андревна.
– А в том, извини, что запах есть. Да, да! Ну не примитивно, я б иначе не осмелился за столом, но и не слишком чтоб фигурально – реальность, одним словом. Есть. И нормальному человеку тот запах – я в принципе, в принципе говорю! – омерзителен.
– Ты что? – прохрипел Лев Ильич.
– А! Не нравится? Прав Достоевский!.. А чего злиться? когда речь о неграх заходит, о классическом запахе негра – не возражаешь, пошучиваешь? Да вся американская литература уж сто лет про это размышляет – и ничего! Кушаем, а здесь, вишь, не нравится. Выдал бы свою дочь за негра? А я, если б была, за еврея, значит, обязан?..
– Ах ты сволочь кацапская!.. – прохрипел Лев Ильич и, поднявшись, через стол ухватил его за галстук, за рубашку, рванул вверх, на себя, что-то затрещало, вытащил его на стол...
Зазвенела посуда, упал стул, Ангелина Андревна страшно закричала.
9
– ...Вы уж меня извините, Костя, но рассуждать, рассуждать намерен. Теперь все мое спасение – в рассуждении, иначе... иначе лучше и не думать. Или вы со мной не согласны?.. Я все на вас смотрю и понять чего-то не могу, мысль ускользает, бьется, только-только ее схватишь – а нет ее, улетела. Что за странность такая? Вы как к нему взошли, я и вздрогнул весь, напугался. Не то чтоб я вас терпеть не мог, неправда это, разве вы мне чего плохого сделали? Хотя да, конечно, а как же! Я и не успел еще вам это признание сделать: вы меня чуть не погубили. То есть, вы ли? – вот вопрос. Вопрос вопросов, между прочим, не какой-нибудь детский – гамлетовский, про который тома сочинений написаны – а чего сочинять, там просто! То есть, может, и не проще, но спокойней – литература. Вполне можно в кабинете чаек пить и рассуждать на ту гамлетовскую тему – никуда от нее все равно не денешься! – а тут... Постойте, Костя! А хорошо мы с вами чайку попили с домашним печеньем!.. Ну, я вам скажу, много повидал, но такого... А если б вас не было? А я еще тут копаю против вас и вам нелюбезности говорю – что бы, кабы не вы? ну что бы я еще там натворил?.. А вы крепкий паренек, я и не ожидал, на вас глядючи – как вы меня удержали, оторвали, вывели оттуда, я уж и не помню ничего – такая черная кровь ударила в голову! Вот она еврейская кровь! Верно профессор сказал – крепкая кровь, как кислота! Я ему хоть морду-то разбил? Как он, бедняжка, студентам покажется? А если студентки? Вот конфуз! А мама, голубушка, и фамилию никак вспомнить не может? А этот севрский фарфор? Это во Франции, что ли, город такой Севр? Вы были, Костя, во Франции?..
– Лев Ильич, может, лучше мы утром обсудим эти проблемы? Вы в какой-то горячке, больны?
– Спасибо, Костя. Я вижу, вы человек благоразумный и твердый – в принципах и в поступках. А это первое дело, если проверять верность принципов – так нас и марксизм учит, прав профессор, что я на нем штаны просидел. Теория, она практикой проверяется – критерий, одним словом. Но что мне от того пользы купил другие штаны, подзаработал на марксизме, купил – а где он теперь, марксизм, я имею в виду? То есть, он-то, может, и на месте. Я за ним не слежу да и штаны есть, а вот я где? Где я, Костя?..
Лев Ильич огляделся, мысль его летела, он и на минуту не мог ни на чем сосредоточиться, остановиться, будто сорвался с ледяной горы и только фиксировать успевал, что перед ним мелькало: едва успеет заметить, а оно уж мимо просвистит.
– Это ваша комната?
– Снимаю. Да нет, даже не я снимаю, а мой товарищ снял и уехал на год, я полгода живу и платить не нужно.
– От жильцов, – сказал Лев Ильич. – Это вот то самое и есть – от жильцов, так, что ли, в художественной литературе? А то я все думал – от каких же жильцов? Или такое русское выражение, а нацмену не понять? Он – нацмен, все равно нацменом останется, даже если и языка родного не знает, и спит только с блондинками, да свининой закусывает, а?.. Ничего вы его с ветчиной приделали, православие, скотина, защищает, прости меня Господи! Я уж тоже хорош, пост называется соблюдаю. Или смысл такой – ветчину трескать нельзя, а морду бить можно? Это ж тоже в русле народного характера – по Киреевскому и Самарину: помолиться, а потом морду бить дружку, который тебя наливочкой потчует? Да, большое благочестие, ничего не скажешь: "пшеница чистого благочестия" – так, что ли, говаривал тишайший Алексей Михалыч? Небесный домовладыка насеял ниву нашего православия пшеницей чистого благочестия, а завистливый враг всеял куколь душевредный... Опять слово нацмену непостижимое – куколь! Ну что может сие означать? А я еще в споры пускаюсь – самонадеянность какова, несомненно жидовская – куколь еще не превзошел, а уже Сашуню и вас порицаю... Да какая там благодать!.. – сорвался он вдруг и замолк, как об стену лбом его хватило.
Он теперь, уже трезвея, огляделся вокруг. Комната была небольшая, уютная, хоть и не слишком жилая. Форма, что ли, приятная – квадратная такая комнатушка об одно широкое окошко. Он сидел на пружинном матрасе, брошенном прямо на пол. У окна правый угол весь в иконах – с полу до потолка был устроен иконостас, а сверху, с крюка спускалась лампада на цепях. Теплился огонек. Другой угол завален книгами. А мебели словно бы никакой – маленький кухонный стол, да не новый – современный, под пластиком, – а старенький, такие теперь валяются по помойкам – и на нем книги, рукописи, и венский стул с обгрызенными ножками вот и вся мебель.
– Богато живете, – сказал Лев Ильич.
Костя не ответил. Он все такой же был – застегнутый, чинный, сидел на своем венском стуле, сигаретку курил. "А как все-таки он меня скрутил лихо, вспомнил Лев Ильич, молодец какой! Что б я еще там натворил? Да уж и так достаточно – что еще, убил бы? Или они б милицию вызвали? Могли б вызвать..."
– А что, Костя, мой друг серьезный специалист – ну в своей области я имею в виду? Я-то и не читал его сочинений.
– Три копейки цена. Библиотека у него хорошая. Даже уникальная. И книжки легко дает... Вас, вроде, отпустило? А то я уж думал, что с вами делать?.. Специалист! Это такая странная советская порода – я их про себя называю клопами, промышляющими на русской культуре. Вы действительно думаете, что ваш ученый друг много знает? Что за знания – какой в них смысл? По мне так лучше ваша живая путаница, нежели его основательность – к чему она приложима? Он вроде бы все прочел и все знает-помнит. Причем, вишь, какой высокой культурой окармливается – да не в коня, выходит, корм. Он не хочет, да на деле и не способен признать христианскую истину – она все его мироощущение в корне отрицает. Но тем не менее все свои умствования и построения основывает именно на христианских идеях. Вот в чем фокус этой новой породы. Понятия вечности, смирения, отрицания мира – это все для него, верно вы сказали, Вавилонская башня, а отсюда и жалкий национализм, настоенный вроде бы на православии, но настолько ему чуждый, как и иудаизм, скажем. И тем не менее, заметьте, токует, он и академиком станет, и авторитет будет – как же, защитник и глашатай русской духовной культуры! И вот тут интересно, если б я занимался социальными или общественными науками, непременно бы исследовал этот феномен в чем тут дело? По сути ведь нет в мире силы, принципиально более враждебной этому режиму. Христианство в корне, бесповоротно изменяет не только внутреннюю – всю внешнюю жизнь человека, он неминуемо становится в оппозицию к любому политическому строю, потому что этот строй обязательно стесняет духовную свободу человека, хотя до внешних преобразований христианству, конечно, нет дела. Но это – если власть имеет дело с истинным христианином, с верностью идеалу. Но когда остается одна шелуха, слова, под которыми ничего нет – тут и происходит сближение, причем на почве самой внешней – ненависть к интеллигенции, к инакомыслящим, к тем же евреям. И эта нищета мысли, эта внешность куда как удобна власти, выгодна, самое оголтелое человеконенавистничество прикрывается тут видимостью чуть ли не нравственных идеалов – патриотизм, народность, история, культура. И тут Бог знает до чего можно дойти – да уж было, слава те Господи – вплоть до сталинских развлечений. Что говорить, не сейчас это произошло – сто лет назад, больше, завязался этот страшный конфликт, вся русская культура им перепутана. А сегодня это, пожалуй, единственный случай, когда на культуре можно подзаработать, и неплохо, как видите. Стол-то какой? А что до ветчины – помните анекдот про Филарета Московского?.. Как он, тоже так вот, в Великий пост пришел в дом, а там курица на столе. Хозяева, естественно, чуть не в обмороке. А он спокойненько так прошествовал к столу, ножку отломил и с аппетитом, похваливает... А вы как-то странно развиваетесь – быстро, но... Я с любопытством наблюдаю за вами – от встречи к встрече – откуда такая ортодоксальность? – интеллигент, из гуманизма, да еще с еврейскими комплексами – правее папы?
– Это уж не вы ль – папа?
– Тяжко вам придется, Лев Ильич. Я раньше думал, обойдется, укрепитесь, укоренитесь, если, конечно, вас какой-нибудь отец Кирилл не собьет. Но теперь понял – чем дальше, тем все хуже будет.
– Куда уж хуже, – сказал Лев Ильич, – тут такая карусель... – его опять начинало трясти. И Костя как-то странно сидел, и что-то в голове у него путалось – зачем он попал сюда, почему вдруг именно Костя его спас? Да и спас ли, так ли это называется? От чего спас – он уже и позабыл. Да и говорит вроде разумно, не согласиться нельзя, или что-то не сообразил Лев Ильич, но ведь помнил он, помнил, что именно Костя завел его совсем не туда – неделя только прошла... – Значит, в пост курицу с ветчиной не возбраняется, особенно, если заел горчицей – или Филарет без горчицы сжевал, чтоб хозяев не огорчать, молчит про то анекдотец?.. Значит, на православии можно и в погроме подработать, и у атеистов, – если предложить им идейку в традиции? Стерилизовать евреев для предохранения от загрязнения крови – за это можно академика получить? А Филарет Московский, если мне память не изменяет, один из столпов нашего православия? Или... А Флоренский... скажите, а Флоренский? Вы скажите мне только это, Костя, правду скажите, не солгите, а, Костя?.. – Льву Ильичу показалось, он повис, одной рукой еще цепляется, чуть держится за проволочку. Он видел, как она посверкивает перед глазами: медная, что ль, слабенькая... – мелькнуло у него. А если оборвется – там уж внизу развеселая шла гульба, знал Лев Ильич, что его там ждет.
– Да что вы заклинились на Флоренском? "Столп" этот, который вас, вижу, в такой восторг привел, – это вы у отца Кирилла, что ль, прочли, то, что я принес? Декадентские измышления, юношеские во многом. Не зря он потом в ГОЭЛРО служил, в те самые годы, когда в русских церквах комиссары из поповских детей – вот она благодать-то наследственная! – православный народ причащали самогоном, а Матерь Божию привечали матюгом...
– А... то, что он... Саша там говорил, он действительно... Флоренского цитировал?.. – тоненько так звенела проволочка в душе Льва Ильича: а за что ему еще оставалось цепляться – пустой он был внутри, такая черная зияющая пустота.
– Это всего лишь смешной эпизод. Существует такая переписка Розанова с Флоренским. Ну они там друг перед другом изощряются в ерничестве. Флоренский-то поглубже будет, то есть, остается при этом верующим, а уж Розанов – тот спокойненько сигает в ту яму, смелости ему не занимать. Знаете что, Лев Ильич, я сейчас как хозяин проявлюсь, ложитесь-ка, завтра поговорим вы совсем не в себе.
Он вышел из комнаты, тут же вернулся, притащил коврик, шубу, бросил все это на пол, а Льву Ильичу положил на матрас одеяло и подушку.
– Ложитесь, а я здесь, мне удобней на полу. Да я и хозяин. Спите, а я сейчас свет потушу...
– Значит, это он его цитировал? – спросил Лев Ильич. – Вы мне скажите, это его слова?
– Какие слова? Про то, что еврейская кровь замутила весь мир и что средство одно – оскопление?
– Да! – вырвалось у Льва Ильича: ломалась и трещала у него в пальцах та проволочка.
– Но он же добавил при этом, Флоренский, что это средство годится лишь при условии нашего отречения от христианства.
– Добавил! – захохотал Лев Ильич. – Неужто добавил? Ах, душка какой, прелесть-то наша – Столп! Добавил! Во как жиды допекли! Чего ж еще от советского православия ждать?.. Да пропади они все пропадом!..
И он разжал пальцы, и ухнул вниз, и все закричало в нем, и вокруг него, и он поразился даже, какое это наслаждение – губить себя, гробить – ему и с женщиной так никогда самозабвенно-отчаянно не было. "Эх!.." – кричало в нем.
... Такой странный свет был в комнате, Лев Ильич все понять не мог, откуда он падает – не из окна, вроде бы. Лампадка чуть освещала иконы перед собой лики не разобрать, а свет словно бы снизу, рассеивался из-под стула, на котором по-прежнему восседал Костя, а сам был в темноте. Странно как-то сидел, знакомо-странно: верхом на стуле, ноги выбросил вперед, переплел, а руки, видно, назад спрятал. Лицо Лев Ильич с трудом различал, но явно ухмылялся, зубы скалил.
– Чего смеешься? Доволен? – спросил Лев Ильич.
– Да, много ты мне сегодня доставил удовольствия, я хоть и ожидал чего-то такого, но – спасибо, утешил!
– Ты мне такую штуку разъясни, – Лев Ильич рад был, что он его больше не гонит спать, какой сон, когда поговорить охота, – как ты вдруг оказался у Сашуни и как раз в тот момент, как я зашел – ну не специально ли, признайся?
– Да уж как не специально. За тобой и притащился.
– Так и думал, дрожь пробрала, как тебя увидел. А почему вдруг притащился? Что за надобность такая, забота обо мне? – Лев Ильич знал, что он ответит, но мучительно-сладко было, чтоб он подтвердил его ожидания.
– Фу, какой прилипчивый! Даже и недостойно тебя. Элементарный ход. Я притащился! Скажешь тоже. Это ты ко мне бежишь, вон, с самого того воскресенья, как с отцом Кириллом рассоплился. Прямо с того момента и кинулся ко мне бежать, и в ресторан, и на похоронах, на поминках, с Танюшей чуть было не позабавился, Лидочку пощупал – ну а дальше, когда в тебе еврей заговорил, а тут еще кровь...
– Какая кровь? – Лев Ильич даже глаза закрыл от сладкого ужаса.
– Да ладно уж со мной кокетничать – "какая"! С одной стороны, все человечество запакостили своей кровью, а с другой – квас-то как тебя ловко облапошил! Чья доченька – еврейка или русская?
– Она моя, – сказал Лев Ильич. – Пусть трижды его кровь, я не мальчик, ты уж так-то не забывайся. Это я бы раньше себе голову на этом разбил, а теперь, в пятьдесят лет, кое-что понимаю про жизнь. Да я про это и думать не хочу, не то чтоб с тобой разговаривать.
– Однако говоришь. Вот тебе и русский Иван. Ты его всегда за человека не считал, так, для некоего допинга возле себя придерживал, а оказалось – это он тебя, а не ты его. Вернее, он ее, а уж тебя и не знаю кто...
– Я ведь могу и морду набить, – сказал Лев Ильич, только лень ему было шевелиться.
– Да брось ты, морду! Чтоб ты драться начал, тебя долго надо заводить. Другой бы на твоем месте после первого же "здравствуй" – "прощай" сказал. А ты ждал, пока полную рожу не наплевали – за негров, вишь, обиделся. А чего за евреев не обижался? Ты кто будешь по нации?
– Православный я, – сказал Лев Ильич.
Костя расхохотался.
– Ну, уморил! Как ты сказал?.. Ну не уникальный ли ты экспонат, прямо в окна ТАСС тебя выставлять на всеобщее обозрение, даже никакой подтекстовочки сочинять не нужно! Тому пареньку в ковбоечке внушал, что русский – Пушкин, бережок с осокой; старику, давно из ума выжившему, прямо для душегубки! верно, православным представился, со смирением принимал поношения – да ведь и от трусости тоже! Перед поганым актеришкой эдаким мудрецом изгилялся, у Танюши в спаленке все праотцев вспоминал; дома матадором прикинулся – настоящим мужчиной. А у своего профессора оказался нормальным жиденком – за русскую культуру все цеплялся, лучше бы Бар-Кохбой фигурял! Ну кто ты такой после всего этого?
– Я тебе сказал, – Лев Ильич начал сердиться. – Ты меня не собьешь второй раз!
– Во второй раз? Да тебя и сбивать не нужно. Ты сам давно сбился. У меня такой легкой командировки сроду не бывало, всегда мозгами приходилось шевелить, а тут день приезда – день отъезда – деньги на бочку.
– Много ль за меня получишь?
– Да знаешь, как ни странно, ты там – у нас ценишься: евреи, перекрасившиеся в православие, нынче в цене. Потому, если с тобой поработать, мозги тебе прочистить – а тут, как ты видишь, труда много не надо – ты такое в этой церкви натворишь, ну что ты, этому Саше и не снилось! Да ему плевать, это все словоблудие под ветчинку, что он, за православие, что ль, переживает? Ты много кой-чего можешь натворить.
– Скучно с тобой, – Льву Ильичу, и верно, стало вдруг скучно.
– Ничего. "Вся тварь разумная скучает", – как классик по близкому поводу заметил. И кто верит, и кто не верит, и кто насладился, и кто не успел, и всяк зевает да живет – всех вас гроб, зевая, ждет!
– Ну вот, я думал, ты что-нибудь новенькое скажешь, только мне от тебя стихов недоставало. Ты мне еще про запах повтори.
– А что? Признайся, тебя ж не Флоренский с ног сбил, не за негров ты вступился – тебя этот запах и сокрушил. Это, между прочим, закон художества нелепость, она гораздо сильнее действует, ее и опровергнуть невозможно. Ну как ты опровергнешь? Нет, мол, ничем я не пахну – понюхайте! А он принюхается и скажет, извиняюсь, мол, не хочу вас огорчать, но – пахнет, и мне тот запах омерзителен. Вот ты и проиграл.
