Текст книги "Отверзи ми двери"
Автор книги: Феликс Светов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 46 страниц)
– И однако вы их... протолкнули. А вы знаете, что он неверующий и... более того.
– Читал, читал его статейки о Достоевском – смелый исследователь. Я-то его не так хорошо знаю, а он про Достоевского все, как есть, будто тот ему исповедовался. Как же, читал – он там выводит атеизм Достоевского.
– Ну... и почему ж вы?..
– А что такое?
– Как же вы его... встречали, провели, сами говорите, народу было много, поставили?..
– Я что-то, верно, не пойму вас, Лев Ильич, а почему бы мне его не встретить и поудобней не устроить, если он мне знаком? А что неверующий, так я всегда рад атеистам в храме – глядишь, услышат чего ни то.
– Но ведь, чтоб его с его... дамой провести, надо было кого-то потеснить истинно верующего, да и место хорошее могли бы тем предоставить, кто того достойней. А уж Березкина там были поблагочестивей...
– Подостойней, поблагочестивей? – искренне изумился Кирилл Сергеич.
– Конечно! – заспешил Лев Ильич. – Вы провели своего знакомого, человека, ну... мягко говоря не имеющего к церкви никакого отношения, тем самым лишили места кого-то, кто имел на него значительно больше права. А кроме того, выказав эту свою, ну, как бы сказать?..
– А вы проще говорите, что думаете, а то вас до конца никак не пойму.
– До конца? Ну если до конца, то и получается: вот здесь, в этой потрясающей книге, меня про меня заставившей забыть, сказано, что нельзя различить Церковь мистическую и историческую, что она как бы срослась. Но что же получается, если и священник отравлен мирским – суетой ли, корыстью – да чем бы то ни было! Если... ну не о Боге ж вы думали, отец Кирилл, когда моего дружка Березкина устраивали на клиросе?
– О Боге, – сказал Кирилл Сергеич и лицо его стало серьезным, отвердело. Вот вы о чем! Наконец, понял, простите меня, недогадлив. Значит, вам увиделось в том, что я...
– Нет, нет! – перебил его Лев Ильич. – Тогда уж я все объясню, а то совсем получается глупо, да и вывернуть можно. Конечно, факт обыкновенный, ничего не стоящий – и человеку сделали удовольствие, а может быть, ему и в душу западет, и притчу о блудном сыне можно вспомнить. Но я здесь другим ушибся. Я этот факт, эту мелочь, чепуху, пусть даже вашу слабость, если вы мне ее объяснить не захотите, я, понимаете, связал это все единой цепью – с Адама начиная, через праотцов ко Христу, всех мучеников веры, святых. И вот, если конец той цепи... у моего дружка Березкина на клиросе, тогда – нет ничего. И цепи той нет, и клирос – пустое место. Я, может, все это сбивчиво, не так объяснил, но мне скверно, отец Кирилл, совсем плохо. Меня вчера Маша, а сегодня – эта книга чуть привели в себя. Очень уж правда красиво в ней все, стройно – другой мир. Все так, но – куда мне!..
– Хорошая книга. Действительно, молодая. Романтическая. Ну это большой разговор, ежели всерьез говорить о "Столпе" и Флоренском. Но напряженность мысли о Христе несомненная и удивительная даже у нас... Хорошо, что вы ее так прочитали... Но вы напрасно думаете, что я от ваших слов намерен отмахнуться, почесть этот факт, так вас поразивший, не стоющим внимания, или даже, как вы говорите, "вывернуть" ваши слова. Я, правда, не знаю, почему он так вас потряс – тот "факт", видимо, есть свои причины, и наверно глубокие – но захотите, сами расскажите... Только причем же тут притча о блудном сыне? О возвращении блудного сына? Этот наш философ – нормальный либеральствующий коммунист. Конечно, коль считать всех неверующих блудными детьми... Нет, если уж вы притчу вспомнили... да вот здесь, у Флоренского... Вы все прочитали?
– Что вы! Я... пролистал... отдельные главы...
– Одна из самых загадочных притч Евангелия – о неправедном домоправителе. Не помните?.. Вот вам Евангелие. Откройте – от Луки, главу шестнадцатую. А я пока у Флоренского найду... Замечательное толкование. Дело, конечно, не в вашем приятеле и моей, быть может, вы и правы, – слабости...
– Простите меня, отец Кирилл, я не хотел вас обидеть.
– Бог с вами, Лев Ильич, я священник, какие могут быть обиды? И поверьте мне – не... фразер, хотя, что делать, и слаб, и недостоин, разумеется, способен на ошибки – вольные и невольные. Но если Богу будет угодно, я вам помогу... Если уж вы себе цепь представили, которая начинается в первородном грехе, а заканчивается этим моим несовершенством – обо мне ведь речь, не о Березкине – правильно я вас понял? – глянул он на Льва Ильича, – то и эта притча будет кстати... Нашли? Читайте вслух, прямо с начала главы: "Один человек..." Ну, хотя бы девять стихов.
Лев Ильич начал было читать, сбился, чуть успокоился и принялся еще раз с начала.
– "...один человек был богат и имел управителя, на которого донесено было ему, что расточает имение его. И, призвав его, сказал ему: "что это я слышу о тебе? дай отчет в управлении твоем: ибо ты не можешь более управлять". Тогда управитель сказал сам себе: "что мне делать? господин мой отнимет у меня управление домом: копать не могу, просить стыжусь. Знаю, что сделать, чтобы приняли меня в домы свои, когда отставлен буду от управления домом". И, призвав должников господина своего, каждого порознь, сказал первому: "сколько ты должен господину моему?" Он сказал: "сто мер масла". И сказал ему: "возьми твою расписку, и садись скорее, напиши: пятьдесят". Потом другому сказал: "а сколько ты должен?" Он ответил: " сто мер пшеницы". И сказал ему: "возьми твою расписку и напиши: восемьдесят". И похвалил господин управителя неверного, что догадливо поступил; ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде. И я говорю вам: приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители..."
Лев Ильич с изумлением посмотрел на Кирилла Сергеича.
– Какая странная притча! Выходит, хозяин похвалил управителя за то, что он самовольно распорядился его имуществом, проявил щедрость за счет хозяина, и еще на этой своей "доброте" за чужой счет приобрел себе капитал? Не понимаю. Какая-то корысть и двойная бухгалтерия.
– Да, все так, если вы подходите к этому законнически, юридически, моралистически. Верно. Но вдумайтесь в притчу, пойдите вслед за евангелистом, за Флоренским в его толковании. Домоправитель – это человек, приставленный к Божьему имению – к той жизни, силам и способностям, которые ему вручены для преумножения, а он расточил ту жизнь – Божие имение. И вот Господь потребовал его к ответу. Ему предстоит лишиться всего, чем он, казалось, владеет, а на деле принадлежит не ему, а Богу – он должен лишиться всего, все это выгорит в судном огне. Он останется "нагим", "нищим" – ему уже объявлено, что он более не может управлять имением. Тут-то он уже понимает, что положение его безвыходно, жил он не на свое – на Божие имение, своего нет и быть не может. И тогда он хочет обеспечить себе место, хотя бы в других домах – то есть, в душах, в молитвах, в мыслях других людей, а быть может, в памяти Церкви. Что же он делает для того, чтобы этого добиться? Он говорит с каждым порознь, в тайне, чтоб не просто выказать свое великодушие, но воистину убавить им их долг перед Богом – сокращает этот их долг в своем сознании. То есть, с точки зрения права или морали совершает новое преступление – прощает поступок против Бога. Но в духовной жизни как раз и требуется такая неправедность, ибо, неправедно прощая чужие грехи, мы более оправдываем себя, неправедных – "сынов века сего", нежели праведные, благочестиво осуждая чужие грехи, могли бы оправдать себя, праведных – "сынов света". Хотя, казалось бы, вполне естественно, что ревность к славе Божией, усугубляя вину других, подчеркивает лишний раз, что мы никак не сочувствуем их грехам, что мы, радея о Господе, считаем их даже своими должниками! И однако "похвалил господин управителя неверного, что догадливо поступил, ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде"... Надо ли нам с азартом подсчитывать чужие грехи, кичась своим благочестием, забывая о том, что наше собственное положение безвыходно, что вот-вот и нас призовут к ответу?..
– Что ж получается, что и мораль, и нравственность, и право, моя способность оценивать поступки, добро и зло, справедливость – это все ничто, у Бога все иное? Как же я сориентируюсь тогда в этом мире – я ж в нем существую?..
– Вам даны заповеди. У вас есть Откровение, Предание, Церковь – там все ответы. Да вот – через пять стихов, там же: "вы выказываете себя праведными пред людьми; но Бог знает сердца ваши: ибо что высоко у людей, то мерзость пред Богом".
– Я всегда почитал корысть грехом, неприемлемым для себя? – Лев Ильич был по-настоящему растерян. – А оказывается, она может быть достойна похвалы? Сохранить себя в душах других за то, что я прощу им их долг перед Богом? Непостижимо.
– Вы будете молиться за них, они – за вас, что может быть выше такой общей молитвы к Богу? А судить вас или кого-то можно только согласно благодати, но какие вам даны дары, кто знает?..
– Отдать все, что есть, все, чем жил, гордился, собирал всю жизнь по крупицам, отдать память, доброту – то, что и делает тебя самим собой, за что меня любили?
– А другого выхода нет. Отдать все, но остаться в душах других, – просто сказал Кирилл Сергеич. – Все, что вы собирали, чем гордились, что составляло вашу жизнь – ну что это рядом с тем, что вам открылось? Подумайте об этом в церкви, разложите перед собой все, о чем вы сейчас говорите: себя, свое душевное богатство, свою память, сомнения, тревоги – и то, что почувствуете, услышите в церкви. Попросите Бога помочь вам оценить то и это. И все станет ясным. Я убежден – вы получите ответ.
– Церковь! – сказал Лев Ильич с горьким ожесточением. – Я прочитал об этом прекрасные слова в этой книге. Я и не знал, что можно так про это сказать. И когда читал, мне казалось – живу и вижу. Но вот теперь, снова, что делать с сомнениями, с тем, что не можешь не учитывать и позабыть? Да, и о недостоинстве священников, и о том, что благодать в крещении может быть не передана – так ведь?
– О чем вы, Лев Ильич? Вы приходите ко Христу, себя отдаете, ему вручаете, вам открылась жизнь вечная, а вы – о чем? О ничтожестве пастырей? Их человеческая слабость приводит вас к сомнению в Истине? Да разве вы сами не слабы, разве вам не дано споткнуться на ровном месте? Почему ж и другой, даже облеченный властью вязать и разрешать, от того не огражден? Он такой же. И тем не менее, Серафим Саровский ходил за благословением к священнику отцу Нифонту, который не любил подвижника, утеснял его самым недостойным образом. Столп Православия, праведный Серафим, двенадцать раз удостоенный лицезреть Матерь Божию, просил благословения у какого-то священника, которого мирски, за его поведение, можно подозревать во всякого рода корысти! А что о крещении, то по слову того же Серафима, благодать Духа Святаго, ниспосылаемая нам свыше в таинстве крещения, столь велика, необходима и живоносна для человека, что даже от человека-еретика не отъемлется до самой его смерти, светит в сердце светом бесценных заслуг Христовых, какая бы тьма ни была вокруг нашей души. Это слова Серафима. Как же можно усомниться в устойчивости благодати?.. Я не хочу защищаться перед вами – вы правы, я могу только уважать ваши чувства, когда вы так трагично думаете о слабости, даже ничтожестве нашей церковной иерархии. К тому ж, может быть, тут и другое... Когда дьявол старается ослабить веру в человеке, он раньше всего колеблет в нем уважение к пастырям: когда овца удалится от пастыря – тогда она сразу становится добычей волка. Так Старцы говорили. Хотя это вас не убедит – вам нужны другие слова, но что делать, коль они свидетельствуют об Истине!..
– Да нет, что вы, мне все это очень важно, но, простите меня, так это тяжко!..
– Тяжко. Но не в этой ли, как говорят, динамичности и доказательство истинности, жизненности – реальности Церкви – собрания спасающихся грешников, а не святых? Ведь самый хороший человек срывается, поступает скверно, – если б это было не так, вы б ему просто не поверили. Священник не святой – он только передает благодать, а лично ею вне церкви может и не обладать. Иуда был апостолом, а разбойник – разбойником!..
– Вы не оставляйте меня... – попросил Лев Ильич. – Я все затоптал, и у меня не хватает сил – ни преодолеть этого в себе, ни в себе до конца разобраться.
– Молитесь. А я исповедую вас. В церкви. Быть может, это вам испытание, наказуя вас, Господь ищет вас исправить – за грехом последует покаяние, слезы – не стыдитесь их.
– Пусть так. Но я еще жив, как могу я не лицемерить, идти к вам, не будучи уверенным в том, что завтра не совершу того же, в чем сегодня покаялся – пусть искренне, со слезами, с душевным сокрушением?
– А белье, когда вы отдаете в стирку, разве не убеждены при этом – ведь и сомнения даже нет! – что непременно снова запачкаете? Тоже и с душой. Чем чаще моете – тем приятнее Господу, что же смущаться, что грязь одна и та же главное смыть ее. Мы себе не судьи, откуда вам знать, хуже вы стали или лучше, хотя и вновь тем же грехом согрешите? Может, это строгость ваша к себе возросла, духовная зоркость? А может быть, вы хорошее в себе не видите – стало быть, в вас нет тщеславия, да и то, что боретесь, страдаете о грехе, – разве это не благо, хоть и вновь мучаетесь? Такая к себе ревность много лучше, чем фарисейское сознание своей избранности. Когда вы сказали мне о Березкине, я, признаться, напугался – он плох, недостоин, а мы, выходит, достойны? Помните притчу о мытаре и фарисее, благодарившем Бога за то, что он не такой, как прочие, лучше?.. А Богу один кающийся грешник приятнее, чем десять самодовольных "праведников". Отцы говорят, что скорби, страдания, жалобы, сетования, муки совести, недоумение, плач ума и вопли сердца, сокрушения и презрение к себе – все это приятнее перед Богом, чем благоугождение благочестивого...
– Не знаю, – сказал Лев Ильич в печали, как бы хотелось ему сейчас все начать с начала! – Если бы раньше, а то теперь я... я не могу прийти к вам за причастием. Я... перед вами виноват. Я вас оскорбил. ("Господи, как передать ему ужас того, что он совершил?")
– Бог с вами, Лев Ильич, я – священник. Как вы можете меня оскорбить? Перед Богом исповедуйтесь.
– Но ведь и вы человек, вы сами сказали, что благодать через вас дается в церкви?
– Чего стоили бы мои слова о том, что вам надо ото всего отказаться, все отдать, что воспитывали в себе всю жизнь, когда бы сам это свое хранил в себе?
– Ну а Бог, он прощает святотатство?
– Бог есть любовь, Лев Ильич, милосердие. На что ж вам еще уповать?
16
В церкви было пустынно, холодно и сумрачно. А день обещал быть хорошим, и когда Лев Ильич добирался сюда, с радостью поглядывал на небо, голубевшее опять сквозь редкие облака. У него чуть кружилась голова – первый день все-таки вышел, болен он, конечно, еще был, и если б раньше сидел дома, спал допоздна, какой-нибудь роман лениво перелистывал, по телефону с кем-то болтал, слонялся по квартире... А теперь вот уж и дома нет, и номеров телефонов – куда звонить, словно бы, не осталось, и Бог с ними, с романами. Он был собран, напряжен, растерянность, которой встретил позавчера отца Кирилла, ушла – ему казалось, он готов к тому, что ему предстояло.
Так ведь он и готовился вчера целый день. С утра тихо было в квартире: Кирилл Сергеич ушел, он и не видел когда, мальчик убежал в школу. Дуся тоже куда-то отправилась. Он читал Флоренского, а потом раскрыл Евангелие: отец Кирилл посоветовал – от Луки и Иоанна.
Его так целый день и не трогали. Только вот, когда Сережа пришел из школы, показывал свои марки, рассказывал о колониях, а Лев Ильич о них уже и позабыл давно, а тот сыпал названиями стран, городов, вспоминал великих мореплавателей – поразил его своей осведомленностью и пытливым, каким-то веселым интересом к вещам, о которых Лев Ильич никогда не задумывался.
– Как вы думаете, – спросил он вдруг, оторвавшись от марок и глянув на Льва Ильича быстрыми, живыми глазами, – почему все-таки нельзя превысить скорость света?
Льву Ильичу в голову не приходило про это думать – ему как-то все равно было.
– Может, пока нельзя, раньше, вон, и скорость звука казалась недостижимой.
– Ну что вы! Скорость звука – разве сравнить! Тут не в том дело, что "пока". Я читал в журнале, но там это формулами, я не понял, как она выводится – выведена и все. А учительницу спросил, она не стала мне объяснять. Еще, говорит, рано. Наверно, не в формулах дело.
– А ты бы папу спросил, может, это по его части, – улыбнулся Лев Ильич.
– Я тоже так думаю. Но интересно, чтоб наука это объяснила. А когда объяснит... Знаете, я вам по секрету скажу, только вы никому не говорите, я хочу записаться в математический кружок – я задачки хорошо решаю. Если доказать, из чего она состоит – скорость света, тогда свет объяснится, ведь так? Если принести, ну то, что получится, нашей Лидии Константиновне, она, может, поймет? Про Христа все и поймет? Так-то она не поверит, а если ей формулу... Зачем она пристает ко мне?..
Солнечный луч задрожал в зарешеченном цветном стекле, прорвался, прорезал церковь, и она наполнилась светом – тем самым, о котором толковал ему вчера смешной лопоухий мальчик.
Читались Часы, в церковь шли и шли люди, крестились у входа, прикладывались к иконам, все больше свечей пылало, потрескивало у изображения Спасителя, Божьей Матери, святых и мучеников.
Из боковых дверей показался священник в облачении с тяжелым золотым крестом. Лев Ильич не сразу узнал отца Кирилла – лицо его было суровым, он казался старше.
Две старушки кинулись к нему за благословением, он о чем-то говорил с ними, увидел Льва Ильича и кивнул ему, подзывая.
Глаза у него были строгие, не улыбнулись ему, ничем не ободрили.
– Сейчас будет общая исповедь у другого священника, у того алтаря. А вас давайте я исповедую.
Лев Ильич поднялся на две ступеньки, они отошли к боковому приделу. Отец Кирилл дал ему в руки раскрытый молитвенник.
– Почитайте пока, а я подойду...
Лев Ильич смотрел в книгу и ничего не видел. Буквы прыгали, пот заливал ему глаза. Он перекрестился, вытер платком лицо. "Господи, как я смогу сказать об этом?.."
"...Иисусе Человеколюбче, едине немощь нашу ведый, – читал он про себя, в сию бо облекся еси милосердия ради, хотя сию очистити: тем же скверны лукавыя и гноения зол моих очисти, и спаси мя..."
Тут он остановился и неожиданно для себя прочел вслух:
– "Яко блудница слезы приношу Ти, Человеколюбче: яко мытарь стеня взываю Ти: очисти, и спаси мя, яко же хананеа вопию, – он поднял глаза на подошедшего отца Кирилла: – помилуй мя, яко же Петра покаявшася, прощения сподоби..."
Отец Кирилл, оборотясь к иконам, начал молиться.
– Говорите все, что есть и лежит на душе, – сказал он, повернувшись наконец к нему. – Помните, что не мне говорите, но Христу, невидимо стоящему сейчас меж нами.
Лев Ильич забыл все слова, что приготовил, что так стройно было им накануне обдумано, где он, не щадя себя, попытался уложить, сформулировать все то страшное, что случилось с ним за эту неделю. Сейчас у него не было слов, и душа словно окаменела. Он не знал, сколько это продлилось. "Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче..." – услышал он вдруг в себе слова молитвы, произнесенной отцом Кириллом в день его крещения, там, в комнате с попугаем.
– Я слышу вас, Лев Ильич, – сказал отец Кирилл. – Не смущайтесь. Вы перед лицом Спасителя.
И тогда он почувствовал Его присутствие: как ветер пронесся по храму – что стоили все его сомнения, рассуждения, претензии, весь этот жалкий суетливый бунт перед бьющим прямо ему в лицо снопом света! Да, это был суд. Лев Ильич так отчетливо увидел себя – и фарисеем, пришедшим в храм помолиться, в глубине души зная, что он не такой, как все, и женщиной, взятой в прелюбодеянии, и богатым юношей, не способным отказаться от своего достояния, и управителем, растратившим доверенное ему имение. "Какое счастье и какое милосердие в том, что я не почувствовал Его присутствия раньше! – мелькнуло у него. – Что если б я был, как и сейчас все тем же фарисеем и той женщиной, и тем юношей, но не сокрушался сердцем о том, ч т о я делаю?.."
– Слава тебе, Господи, за твою милость и доброту ко мне! – прошептал Лев Ильич дрогнувшим голосом.
Он упал на колени, заговорил, не мог остановиться, и замолчал, только почувствовав руку на своей голове.
Отец Кирилл был взволнован. Лев Ильич успел заметить это прежде, чем тот накрыл его епитрахилью и отпустил. Лев Ильич поцеловал Евангелие и крест, лежащие перед ним.
Он стоял у стены, прямо против Царских врат. Он слышал голоса молящихся отца Кирилла и дьякона, отдельные возгласы, строки псалмов. Наконец, над Царскими Вратами отдернулась занавесь, дьякон вышел из боковой двери, остановился на амвоне, повернувшись лицом к Царским вратам.
– Благослови, владыко! – прогудел дьякон.
И из глубины алтаря ответил ему отец Кирилл:
– Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков...
Шла литургия, дьякон выходил, подпрыгивая, летящей походкой, взывал – и хор, и вся церковь вздыхала: "Господи, помилуй!" О патриархе, иерархах, о воинстве, о храме, о плавающих, путешествующих, страждущих и плененных и о спасении их, о избавлении нас от всякия скорби, гнева и нужды. "Господи, помилуй..." – шептал Лев Ильич... "Пресвятую, Пречистую, Преблагословенную, Славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию, со всеми святыми помянувши, сами себя, и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим!.."
– Тебе, Господи!.. – шептал Лев Ильич.
С клироса возгласили блаженства, и Льву Ильичу так легко было креститься, повторяя их про себя: "Блаженни нищие духом, яко тех есть Царство Небесное..."
Раскрылись Царские врата. Апостол вынесли на середину храма... "Вонмем!" громыхнул дьякон... "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!.." – пел хор... "Премудрость!.." Ясно, отчетливо произносились слова Апостола... Хор возгласил "Аллилуйя"...
Шла, нарастая, заполняя все углы храма, во всем своем великолепии удивительная служба. Лев Ильич видел, когда открывались Царские врата, молящегося отца Кирилла, воздевавшего руки – и он знал, что когда молится он обо всех христианах, где б они ни находились сейчас – в дороге ли, в болезни, в заточении или в пропастях земли – он помнит и про него. "За что мне это?" думал Лев Ильич. Как можно простить человека, всю жизнь ходившего какими-то другими дорогами, смеявшегося, а вернее, равнодушно-невежественно презиравшего все это, занятого только собой, только своим, гордящегося своей чепухой, бесконечно грешившего, и уже узнав, оказавшегося способным на такое мерзкое, мелкое и ничтожное падение, – как можно его простить? Не исторгнуть отсюда, причастить Святым Телом и Кровью, тем, что вот сейчас там, за закрытыми вратами пресуществляется Духом Святым, молитвами всей церкви... Нет, подумал Лев Ильич, конечно, не помогут тут мне ни право, ни мораль, ни нравственность, ибо с точки зрения человека – просто хорошего, доброго, справедливого человека нет и не может быть мне прощения. Да это и вредно для всех, это какой-то компромисс, несправедливость, что ж ставить меня на одну доску рядом с теми, кто действительно всею жизнью, душевным движением, своею чистотой достоин прощения и того, что сейчас здесь происходит? Только если отказаться от логики, если это и впрямь безумие, абсурд?.. Но он ведь и пришел сюда безо всякой логики, против смысла, которому всю жизнь пытался быть верен, – что его сюда привело, почему? Только на это может быть надежда, на Божие милосердие вопреки всему, безо всякого основания. Только сочувствие, жалость, милость, над которыми не властны мирские разум и справедливость. "У меня нет права, Господи, у меня есть только надежда – впрочем, да будет воля Твоя!" – сказал он шепотом и поднял голову.
"Отче наш, Иже еси на небесех..." – начал хор и вся церковь подхватила слова Господней молитвы.
Да, летела мысль Льва Ильича, коль святится имя Божие, то приидет Царствие Его, пусть будет только Его воля – кому же может он теперь ввериться? Что ему еще нужно, кроме хлеба – Божией премудрости? Он не смел просить – и просил! о снятии его грехов, которыми он должен ближним, молил о душевном спокойствии – свободе от искушений, бывших и предстоящих, какую радость он предощущал в избавлении от лукавого!..
Слезы стояли в глазах Льва Ильича, он не сразу и различил иконостас, вознесшийся высоко над Царскими вратами, так что надо было запрокинуть голову. Там, под самым куполом, под изображением Спасителя на Кресте ряд за рядом стояли праотцы, пророки, апостолы, святые, мученики... Слезы мешали ему различить лики, и вдруг на какое-то мгновение он увидел, что они вышли из золотых рам. Они стояли тут, в храме, служили вместе со всеми – вместе с ним, Львом Ильичем – литургию, стояли твердо, спокойно, глядя ему в лицо, – ступили из стены, заполнив ведь видимый в храме придел.
Он сморгнул набежавшие слезы. А когда еще раз рискнул поднять голову, иконы снова сияли на стене, но он уже знал о живом присутствии всех, кем живет и всегда будет жива Православная Церковь.
Врата Царские снова растворились и дьякон возгласил: "Со страхом Божиим и верою приступите!.."
– Верую, Господи, и исповедую, яко ты еси воистину Христос, Сын Бога живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз...
Отец Кирилл говорил тихо и как бы про себя, но отчетливо и ясно, так что слышно было по всей церкви. Но тут, когда приостановился и поднял голову, Льву Ильичу показалось, что он увидел его.
– Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими: не бо врагом Твоим тайну повем, не лобзания Ти дам яко Иуда, но яко разбойник исповедую Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем...
Лев Ильич подвигался вслед за причастниками все ближе к алтарю.
– Руки, руки сложи, сынок... – прошамкала, обернулась к нему старуха с провалившимся ртом.
Он сложил руки крестом на груди, подвинулся еще вперед и увидел прямо над собой отца Кирилла со святой чашей и дьякона с красным платком подле него.
"...Не бо врагом Твоим тайну повем, не лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедую Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем," – сказал про себя Лев Ильич и поднялся на две ступеньки к отцу Кириллу.
– Причащается раб Божий Лев... во оставление грехов и в жизнь вечную...
Дьякон подставил плат под лицо причастника и священник поднес к его устам ложку с Телом и Кровью Господа...
Он уже ничего больше не слышал и не видел.
– Пойдите и запейте, – уже верно не в первый раз сказал ему священник.
Лев Ильич поцеловал край чаши, подошел к столу, на котором стояли чашки с теплой водой и вином, и бережно взяв в руки, медленно выпил...
– Лев Ильич, поздравляю вас!..
Он глядел и не узнавал: "Кто это?"
– Я так рада вам... здесь. Со святым причастием! Простите меня!
– Господи, Таня! – обрадовался Лев Ильич и обнял ее.
– Вы знаете отца Кирилла? – тараторила Таня. – Как хорошо, мне с вами нужно поговорить... Вы куда пойдете после обедни?
– Да, да... – не понимал ее Лев Ильич, перед ним все звенело и радовалось. – Мы вместе, вместе и пойдем...
– А ко кресту будете подходить?
Он глядел на нее, не понимая. Господи, какая она красивая, девочка совсем, как его Надя, и глаза, когда не намазаны, глубокие и ясные, счастливые, только нет-нет, да блеснет в них печаль...
– Подождите, сейчас еще проповедь... – шептала Таня.
Они протиснулись поближе к алтарю.
Лев Ильич держал Таню за руку и его проникло ощущение удивительной, ни на что не похожей близости с этой девушкой, про которую он, как казалось ему, всегда все понимал, а вот не знал самого главного.
Он опять увидел отца Кирилла высоко над собой у закрытых Царских врат.
Он слышал, как священник поздравил всех причастников – участников Тайной Вечери – а стало быть и его – с приобщением Святых тайн, как он говорил о том, что завтра начинается Великий пост – событие огромной важности для каждого христианина – а значит, и для него – Льва Ильича, о том, как важно в эти недели ходить в церковь, молиться...
– Помните, – услышал он слова священника, снова обращенные прямо к нему, что учеников Христа после Вечери ожидали тягчайшие испытания. Сын Божий был схвачен, унижен, побиваем и распят вместе с разбойниками... Есть три пути от Тайной Вечери: путь Христа – страдания, смерть и воскресение, путь его учеников – заснувших в Гефсимании, и путь Иуды – предавшего и погибшего...
– Господи!.. – прошептал Лев Ильич и услышал:
– Храни вас Христос!
– Спаси вас Господи! – ахнула церковь.
...Он шел ко кресту вместе с Таней.
"...Благодарю Тя, Господи Боже мой, яко не отринул мя еси грешного, но общника мя быти святынь Твоих сподобил еси. Благодарю Тя, яко мене недостойнаго причаститися пречистых Твоих и небесных даров сподобил еси..." хрипловато читал на клиросе, наклонившись над подвигавшимися ко кресту, лысый старик в стареньком пиджаке.
Отец Кирилл, усталый и взволнованный, наклонялся и подносил каждому подходившему крест, с иными разговаривал.
"...Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром: яко видеста очи мои спасение Твое, еже еси уготовал пред лицем всех людей, свет во откровение языком и славу людей Твоих Израиля..." – читал старик уже прямо над Львом Ильичем.
Он поцеловал сверкающий золотом тяжелый крест в руке священника.
– Приходите обязательно, – сказал ему отец Кирилл. – Я сегодня буду поздно У меня требы, потом всенощная. Сегодня чин прощения. Простите меня за все...
Лев Ильич не знал, что ответить
– Простите вы меня! – нашелся он наконец.
Они расцеловались.
– Значит будете?
– Я, может, домой сегодня пойду, – вырвалось у Льва Илича неожиданно для него самого. – Я еще подумаю. Или лучше завтра?..
Отец Кирилл внимательно и длинно посмотрел на него.
– Идите сегодня. Прощеное воскресение – не забудьте... Ну а в случае чего, хоть и поздно – приходите.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
– Лев Ильич, вас спрашивают... Лев Ильич!..
Он открыл глаза и приподнялся на локте. Над ним стояла Дуся.
– ...Вы меня простите, я было спросила "кто", а там рассердились.
– Да, да, – сказал Лев Ильич, – я сейчас, сейчас...
Он натянул штаны, ботинки, накинул пиджак и вышел в коридор, еще плохо понимая, почему вдруг и кому он с утра понадобился, да и у кого мог быть этот телефон?..
"Ты уж извини, что вынуждена тебя тревожить, знаешь, это не в моих правилах. Если б мои дела, дождалась твоего возвращения из командировки – так, что ли, назывался твой отъезд? А то и твою подругу командировочную обругала..."
– Да, да, – говорил Лев Ильич, – что случилось? "Я просто позвонила на работу, думала, может, ты сегодня вернешься, так чтоб тебе сразу сказали, чтоб успел..."
