Текст книги "Отверзи ми двери"
Автор книги: Феликс Светов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 46 страниц)
Они уже подходили к столовой, Лев Ильич открыл дверь: так же пусто было, только не убирали, вчерашняя кассирша все там же сидела, в окошко поглядывала.
– Здравствуйте, – сказал Лев Ильич, – а я вам жиличку привел, как вчера говорили.
– Разве мы про жиличку? Я на жильца рассчитывала.
Вера только рукой на него махнула, пошла столик выбирать.
– Для нее, вон, что ли? А не побоится, что отобью?..
Лев Ильич было рассердился, но самому стало смешно – очень уж они обе от души потешались над ним и над его смущением.
– Обедайте, я потом подойду. Компотика вчерашнего пожелаете?
– Сейчас спрошу, – он пошел к Вере.
– Попало вам? – улыбалась Вера. Она выбрала столик, принесла вилки и ложки.
– Попало, – в тон ей ответил Лев Ильич, – расплачиваться придется – выпьем вчерашнего компота, про который я вам рассказывал?
– Давайте, только мне полстакана, а то у меня еще дело вечером.
Лев Ильич воротился к кассе.
– Вон как она тебя строго взяла – выпить спрашиваешь. Не люблю таких, отрезала кассирша. – Ну так как, позволила или переждешь, пока отвернется, в туалет направится?.. Ладно, возьми и мне для знакомства, а то как же будем разговаривать...
Лев Ильич поставил на стол два стакана "компота", а третий чистый. Вера взяла чеки, пошла к раздаче.
Он сел, положил руки на стол и снова забылся. Он так был сотрясен случившимся с ним, что и сейчас, когда словно бы утих, все продолжал еще этот головокружительный спуск – то, о чем думал по дороге сюда, вышагивая по улицам и не замечая их, рядом с Верой. Теперь он знал, что бежать ему некуда – его все равно поймали, что покой, которым он стал, словно бы, так счастлив, всего лишь продление, оттяжка – подсунули бревно: подержись, соберись с силами, потом бревно заберут, а дна под ним уж давно никакого нет... Но, может быть, нет в этом ничего необычного, подумал Лев Ильич, каждый нормальный человек, думающий, решивший однажды начать говорить себе правду о себе и о жизни, так и существует: держится за бревно, пока не забрали, или пока сам не устанет, не надоест, а там – была-не была! – оттолкнется, побарахтается немного, да и пойдет ко дну. Может, там только и начинается настоящее – реальность, а пока лишь условность, призрачность? Но, не нелепо ли: эта жалкая столовая, водка, подкрашенная компотом, на столе, странная женщина за кассой, с которой он второй день уж встречается, какая-то, словно бы, связь меж ними возникла, к нему и к его жизни не имеющая никакого отношения – так, пересадка на далеком его пути... А вся его предыдущая жизнь не над пропастью разве висела? Разве не тем же случайным бревном были его пустяковые дела, дом, с таким трудом сложенный из материалов, о которых, как выяснилось, и подумать страшно – лучше совсем не вспоминать? Чем более редким, прочным казалось дерево снаружи, тем гаже, гнилым оказывалось внутри. То же бревно, только укреплено, вроде бы, поосновательнее, на тяжелом якоре стоит, а все ведь сорвет, коль потянет посвежей ветерком. Да и неизвестно еще, где якорь потяжеле будет – тут, в этой столовой, или там, в ночном ресторане с коньяком в тонких фужерах.
Он увидел, как Вера с подносом, уставленным тарелками, идет между столиками, как поворачивается, обходя одно препятствие за другим – красиво она так шла, смотреть на нее было приятно. Но Лев Ильич как бы издалека это видел, словно не к нему шла сейчас эта милая, по всей вероятности добрая женщина, только что так просто сама сказавшая ему, что хотела его видеть, что, стало быть, он ей нужен. Ага, обрадовался он, может, в этом спасение, если не тебе что-то нужно, а ты кому-то понадобился, тогда уж покрепче будет, не только ты за бревно уцепишься, но и она!.. Ну вот, ей-то за что цепляться, да и зачем?.. Какая-то нескладица была в голове Льва Ильича.
Вера как раз подошла, уже издалека улыбалась, а тут посмотрела на него внимательно и молча стала освобождать поднос, села напротив, взглянула на стаканы с "компотом" и поежилась.
– Страшно? – спросил Лев Ильич, ему все-таки полегче стало, когда она оказалась рядом, правда, может, если вдвоем, друг за друга держаться, можно на мгновение и позабыть, сколько под тобой глубины – хоть на мгновение! – а вся жизнь на много ль больше длится?
– Ничего, это только сперва страшно, дух захватывает – первый шаг, а потом все само собой покатится.
– Вы так думаете? – сбился Лев Ильич, она опрокидывала всю его стройную логику. – Это у всех по-разному, я делаю первый шаг чаще бессознательно или так, для внешнего чего-то – для славы, от трусости, из эгоизма, а на вид – по бесшабашности. Но вот перед вторым – задумаешься, потому что второй непременно обязывает к продолжению.
– Бывает и так, – сказала Вера, – я знаю, люди всю жизнь топчутся на одном месте, вроде и живут, а какая это жизнь – шагнут и передумают. Легкомыслие только или безответственность.
– А если ошибся, что ж и не попробовать прямо – на глубину, а не выплывешь?
– Значит, судьба такая, так тебе на роду написано.
– Я думаю, вы не правы, – сказал Лев Ильич, – это не легкомыслие, а наоборот, серьезное отношение к жизни. Чего ж брать на себя, взваливать, что не под силу? А потом расплата или того хуже – предательство, хорошо, коль себя только заложишь, а если других, саму идею опозоришь перед людьми?..
– Может, мы о разном говорим, но, как мне кажется, вы все хотите головой понять, рассчитать, сопоставить, а здесь не голову – сердце нужно слушать. Оно вам самый верный – единственный шаг и подскажет...
Как это верно, подумал Лев Ильич, и он вспомнил, что вчера здесь же в этой самой жалкой столовой, тот же "компот" перед ним стоял, он услышал – он это точно знал, что услышал! – как забилось в нем что-то, что потом детскими, счастливыми слезами в нем же и пролилось. Но это вчера, а сегодня утром?.. Нет, не мог он так легко с этим согласиться.
– Здесь можно ошибиться, – упрямо сказал он, и самому от собственных же слов стало безнадежно. – Мало ли что можно принять за этот знак: водки выпьешь, размякнешь – знак, женщина милая тебе улыбнется – знак, про детство и маму-покойницу вспомнишь до слез – опять знак. А это всего лишь эмоции, психология, а то и вовсе физиология – первый шаг. А вот потом, перед вторым начнешь себе про себя говорить правду... Нет уж, лучше сидеть в своем болоте и не чирикать.
– Печально, – сказала Вера. Она глядела на Льва Ильича с состраданием, как вас измордовали: сердцу вы своему не верите, слезы о матери считаете физиологией, покаяние, открывающее перед вами целый мир, вас назад в ваше болото швыряет...
– Покаяние? – удивился Лев Ильич. – Почему покаяние?
– О чем же вы еще – я вас правильно поняла? Маму вспомнили, слезы о чем-то – вину ощутили перед близкими или еще перед кем, случайное слово, что вырвалось – не поймаешь...
– Конечно! – поражался все больше Лев Ильич. – Я все это вспомнил, но... это и с вами бывает?
– А как же, – просто сказала Вера, – я думаю, нет человека, который бы однажды, ну, кто раньше, кто позднее, кто перед самым концом – оно ж, все равно, с каждым, вместе с ним живет.
– Ну и что тогда, то есть, если весь этот внутренний ужас, что в тебе запрятан, вытащишь на поверхность, как потом жить с ним, когда он перед глазами?
– А это начало премудрости, – легко так сказала Вера. – Страх Господень.
– Знаю я, читал, – отмахнулся он и вдруг остановился: "Страх Господень!" подумал он, то что было с ним, вот, только что, в троллейбусе, он содрогнулся, это ведь и был, верно, страх Господень, – не читал, а на самом деле был, реальностью, жутью обернулся!.. – Ну а дальше? – уже с надеждой спросил он. Ну когда переживешь этот страх, в петлю не полезешь, вывернешься, тогда что?
– Так я и говорю вам про это, – внимательно смотрела на него Вера, – про покаяние. Покайтесь в своей беде, в грехах – вам и отпустит.
– Как же я покаюсь, – сказал Лев Ильич, – я и не крещеный вовсе.
– А вы креститесь. Я правду говорю, не зря вокруг этого ходите – я ж вижу.
– Я серьезно спрашиваю, – огорчился Лев Ильич, что она уходит от такого важного для него вопроса. – Я понимаю, конечно, для христианина это такой мистический акт, ему, наверно, правда, легче становится, когда с него грехи снимают, чтоб они его не задавили, ну а остальные люди – вообще все люди, как они могут жить, если их посетил этот страх?
– Трудно за других знать, тем более, вообще за всех, но я думаю, страх этот уже и есть раскаяние. А как же, если вы тот ужас испытали, тьму египетскую увидели в себе, неужто не повинились в том, что натворили, неужто свои грехи в душе не прокляли, а это начало пути, пусть неосознанный, но все равно путь. Так в Писании и сказано, что и язычникам дал Бог покаяние в жизни.
– Так и сказано – в каком Писании?
– Ну, в Деяниях апостолов, кажется. Помните, вы с этим Костей говорили в поезде, не совсем об этом – о том, какая радость бывает у ангелов Божиих о каждом кающемся грешнике? Так и написано: больше радости будет об одном кающемся грешнике, чем о девяноста десяти праведниках, нужды не имеющих в покаянии.
– Тоже в Деяниях?
– А говорите, читали – нет, это в Евангелии, у Луки, наверно.
– Все сказано, – потух Лев Ильич, – а легче от того никому не стало. Петр, вон, апостол – и я кое-что помню – ему Христос не читал, а Сам говорил, и то отрекся, да еще трижды, его еще и не взяли по-настоящему – уже и отрекся.
– Мы про это с вами и говорим сколько уж времени, – улыбнулась Вера. – Он как третий раз отрекся – помните, петух пропел? – пошел и горько заплакал. Вот в чем и самая соль христианская – в этом раскаянии. Чего уж горше для него было, он после слез этих и стал апостолом...
– Голубчики мои, иль у вас разговор семейный, не для посторонних?.. Закуски остывают, "компот" выветривается – иль меня ждете? – кассирша стул пододвинула и села к ним.
Лев Ильич посмотрел на нее с удивлением, не сразу вспомнил.
– Садитесь, пожалуйста...
– А я уже сижу. Закусывать мне не положено – на работе, а выпить не помеха.
Лев Ильич поставил перед ней стакан с "компотом".
– Нет, так не пойдет, у нас равенство, уж скоро шестьдесят лет, как от оков освободили. Иль не согласны? – она плеснула в пустой стакан, из одного в другой разлила. – Могу в аптеке работать? Могу. Вот за кассой бы усидеть, тут, говорят, точность требуется, а может, преувеличивают, будто денежки счет любят? Их тратить нужно... Со знакомством, – она выпила, глазом не моргнула. А зовут меня Маша... Вот и познакомились... У меня сестра была, тоже Вера, померла... Кому из вас комната-то нужна или вместе будете снимать?
– Мне нужна, – сказала Вера, – только вот и не знаю, может, на месяц, а может, на полгода – у меня потом будет, где жить.
– Хорошо, сразу говорите, а то некоторые снимут на год, а через неделю бегут – убыток хозяину. Тут на честность. Значит, срок неопределенный, может надолго. Вы работаете или дома будете сидеть, кухню коптить?
– Работаю, – сказала Вера. – Чего мне готовить, чайник вскипятить.
– Нет, этак не годится. А как мы со Львом Ильичем – правильно я вас назвала?.. – в гости к вам пожалуем, что ж, одни чаи станем гонять? Или, как рассказывают, за границей положено, в столовой будете нас принимать? А я тут на службе, это сегодня хорошо: нашу заведующую к ихнему начальству вызвали на бдение... Шучу, конечно. Посмотрите комнату, если понравится – живите, много с вас не возьму, сын уходит в армию, на что мне его хоромы. А сейчас его нет, он по делам, а может, врет матери – к подружке укатил прощаться, она у него артистка, на съемках в Одессе, улетел, одним словом. А вернется, у меня переночует. Да у меня есть еще комнатушка. Так что, понравится, прямо сегодня и оставайтесь.
– А когда можно посмотреть? – спросила Вера.
– Да хоть когда. Это рядом, через переулочек. Я уж отработала, сейчас сменщица придет, если не задержится. А нет, ключи дам, пока поскучаете с молодым человеком. Как закончите свои разносолы-закуски – и отправляйтесь.
– Спасибо, – сказала Вера, – я и не ожидала, что так просто, я уж месяц комнату найти не могу.
– Не знаю, где вы ищите, он-то, вон, ваш кавалер, сразу нашел. Верно я про вас понимаю?
– Какой я кавалер, – улыбнулся Лев Ильич, – я уж сколько времени все на свою жизнь жалуюсь.
– А это самый верный ход, хитрый – нашего брата разжалобишь, считай, твое дело выиграно – сама в руки пойдет... Вы не стесняйтесь, как надоест тут сидеть, я вам ключи дам... Спасибо за угощение... – Маша отправилась за кассу.
– Какая славная женщина, – сказала Вера, – повезло мне с хозяйкой.
Они быстро справились со своими тарелками.
– Может, правда, пойдем, – улыбнулась Вера, – здесь что-то неуютно?..
– Чего зря время тратить, правильно, – сказала Маша, когда они уже одетые подошли к ней. – Перейдете переулок, чуть наискосок направо возьмете, двор будет, сразу против ворот – "строение номер два". Вот самое и есть "строение". Подъезд такой невидный, не пугайтесь, на окне еще цветы, сразу увидите – мое окно от ворот видать.
– Герань, что ли? – усмехнулся Лев Ильич.
– А вы откуда знаете – были в нашем дворе?
– Не был, а угадал цветочки?
– Ну, у меня много всяких, а герань редкая – розовая и красная. Держите ключи. Квартира вторая, как дверь откроете, первая комната направо. Там и подождите, а я следом.
Они прошли грязным двором, мимо развороченной помойки и увидели в "строении" – двухэтажном кирпичном особнячке, резко так выделявшемся средь грязных обшарпанных стен, странное зеленое – живое окно на первом этаже. Оно было таким сплошь зеленым и цветущим, что казалось издалека куском яркой занавески.
– Смотрите, какая прелесть, – сказала Вера, – я говорю, мне повезло.
Лев Ильич открыл ключом дверь в квартиру, рядом лестница шла вверх, видно, в такую же квартиру на втором этаже.
Было тихо, темно, он нащупал справа незапертую дверь и они очутились в комнате с ярким зеленым окном.
Лев Ильич должен был признаться себе – не угадал: какая там чахлая герань под сиротской занавеской, это был какой-то ботанический сад, кусок тропиков, буйство и веселье. Он даже оторопел от изумления.
– Никак не ожидал, – подумал он вслух.
В комнате был беспорядок, на стульях висели платья, кофточки, на крепком квадратном столе под темной клеенкой небрежно прикрытая полотенцем немытая посуда, продавленный диванчик, картина на стене маслом. Живопись была хорошей, видно, настоящей, Лев Ильич сразу это понял, хотя и не мог бы угадать художника, да и темно – не разглядеть толком. Еще полка, под потолок набитая книгами, старые растрепанные корешки, пыльные – давно к ним не прикасались. И большой телевизор в углу...
– Неожиданное жилье, – повторил Лев Ильич, взял у Веры пальто и повесил поверх своего на крюк у двери. Она присела на диванчик, он поместился напротив, у стола.
У Льва Ильича опять такое странное было чувство, будто бы и не он сидит тут, в этой чужой комнате, до того непохожей на его собственное жилье, да и на все, что он привык видеть, словно про кого-то ему рассказывают историю и еще из волшебного фонаря демонстрируют слайды. И женщина сидела напротив, про которую он ничего не знал, а до вчера и не помнил, а сейчас, вот, руку протяни – ее руки коснется, она свою не отдернет – а за что ему такая награда? И тишина полная, глубокая, как и не в Москве дело происходит, а рядом ведь бульвары с их грохотом и суетой? Двор, видно, каменный, скрадывал звуки, и переулок тихий.
– Какая икона хорошая, – тихо сказала Вера.
Лев Ильич оглянулся в угол, он от зелени и глаз вверх до того не поднимал: еле теплился огонек, а там Божья Матерь в точь, как вчерашняя, в храме, выплывала из темной доски.
– Какая хорошая... – как бы про себя повторила Вера. – Как хорошо мне здесь – так бы и не уходила... Я понимаю, Лев Ильич... Вы на меня не рассердитесь, что я в вашу жизнь без спросу вмешиваюсь?.. Я вижу, как вам тяжело, я даже испугалась, как вас сегодня увидела. Но это нужно, чтоб так вот было – совсем плохо. Это в вас предчувствие стучится – вот посмотрите. Главное теперь, чтоб вы за свою тяжесть на весь мир не озлобились, а наоборот – чтоб полюбили. Полюбите, все и осветится. Увидите, вспомните мои слова.
– А я уже... – сказал Лев Ильич, и сам себя будто издалека услышал. – Я уже полюбил.
– Да я не про то, – Вера тоже, видимо, услышала и вдруг смутилась... – Я скверная, сама не знаю, чего вас вытащила, правда, повезло – и комната, и человек добрый, и вот вы рядом, может чем помогу, я вижу, вам нужно помочь. Вот и дело у меня на первое время.
– Вы меня, Верочка, не бросайте, – попросил Лев Ильич. – Я возле вас только-только в себя начал приходить.
– А я вас о том же самом хотела... Как же, – рассмеялась она, – зачем нам друг друга бросать, когда только нашли – еще и надоесть не успели.
И Лев Ильич тоже засмеялся.
– Я вчера вечером Костю видел, – вспомнил он почему-то, – того, что в поезде. То есть, он у меня дома был допоздна, чуть не до утра мы с ним разговаривали, пили только много. Интересный человек, я таких не знал раньше... – он увидел, как Вера вздрогнула и поежилась. – Что с вами? обеспокоился он.
– Я так и знала, что он к вам пристанет.
– Как это "пристанет"? Мы случайно встретились у моего товарища в нашем доме.
– Не нравится он мне, – сказала Вера. – Я боюсь таких людей.
– Правда? – удивился Лев Ильич. – А я еще подумал, у вас с ним интересы общие, близкие...
Дверь стукнула, в коридоре уверенные шаги, вошла Маша с тяжелой сумкой, звякнуло в ней, когда она спустила ее на пол.
– Опять тишина? Что это вы, как и не знакомые, все о чем-то молчите, да тихонько разговариваете? Здесь никого больше нет, не пугайтесь. Или вы правда до сего не были знакомы – не пойму вас?
– Хорошо как у вас, Маша, я говорю Льву Ильичу – уходить не хочется.
– Ну и живите на здоровье, за тем пришли. Как цветы – понравились?
– Я такого не видел, – признался Лев Ильич, – парк тропический.
– Ну уж, скажете! – она быстро разделась, подошла к окну.
Дома она показалась ему совсем другой: исчезла лихость, как и нагловатая развязность – милая женщина, радующаяся людям, что пришли к ней. – Это я сама намудрила. Герань у меня верно редкая – видите, розовая и красная. И клен комнатный – колокольчики такие розовые... Ну, тут фиалки узайбарские – они все время цветут. Столетник разросся, надо бы горшков достать, а у меня все под кактусами. А это, угадайте, какое дерево?.. Я раз манго купила – тут напротив в магазине, чудной такой плод, да косточку и воткнула в землю и, глядите, деревце уже порядочное, сын измерял – восемь сантиметров... Баловство, конечно, коты летом шастают в окно взад-вперед, устраивают разрушения в моем парке. Я для них, другой раз, двери не закрываю, а они не признают – все в окно... Ой, Господи, что ж я вам зубы заговариваю, видела, как вы там над нашими харчами скучали. Пойдемте-ка, Верочка, я вам квартиру покажу... – они обе вышли. Лев Ильич теперь глухо слышал их голоса.
Он подошел к окну, тронул розовый колокольчик на клене и ему послышалось, тоненько он так звякнул, Лев Ильич даже вздрогнул от неожиданности, еще руку протянул – чашечка фиалки пощекотрла ему ладонь, разросшуюся герань рассматривал... Вот так мещанский цветок! Особенно сейчас, в такую грязь-распутицу, в холодном раскисшем дворе эта роскошь казалась прямо чудом. Он так загляделся, что не заметил, как подошла Вера, почувствовал ее дыхание, потом только услышал голос – она тихонько говорила:
– Мы с вами попались – у Маши именины, она затевает что-то.
Льва Ильича радость обожгла, вот как – у них даже интересы общие, секреты...
Он обернулся, взял ее руку и поцеловал. Вера на него тихо посмотрела, хотела что-то сказать, но тут вошла Маша.
– Такая история, гости дорогие. У меня сегодня, как я Вере докладывала, вроде бы именины, и я рада, что вы пришли. Только тут беспорядок и жизнь холостяцкая, потому вдруг одна осталась. Я вас и приглашаю к моему соседу, надо мной, по лестнице только поднимемся.
– Неудобно, – сказал Лев Ильич, ему не хотелось отсюда уходить. – Мы совсем чужие.
– Знаю, чужие, я вас на улице подобрала. Вот и познакомитесь. Сосед мой всегда рад людям. Мне он не чужой, значит, и гостям моим обрадуется... Вы не одевайтесь, мы выходить не будем...
Она еще что-то сунула в сумку и они вышли в коридор.
– Да, – спохватилась Маша, – я ж вам и комнату не показала, что снимать будете, заболталась на кухне, – она щелкнула выключателем, под потолком в коридоре загорелась мутная голая лампочка, велосипед висел вверх ногами, под ним лыжи, ободранный шкаф с холстами в подрамниках и просто так – один на другом до потолка, еще одна дверь рядом, она ее распахнула. – Вот вам и комната, хоть сегодня ночуйте.
Они заглянули. Чуть поменьше была комната, на окне глухая штора, темновато, но Лев Ильич разглядел тахту – матрас на самодельных ножках, ученический письменный стол, полка с книгами и кожаное кресло – глубокое, вытертое...
– Не богато, да жить можно, – определила Маша.
– Славно, – сказала Вера, – мне подходит.
– Ну и договорились. Пойдемте, у нас теперь дела поважнее.
Они стали подниматься по лестнице с выщербленными ступенями и поломанными кой-где перилами, а когда-то, видно, красивой была лестница.
– У вас сын художник? – спросил Лев Ильич.
– Какой он художник, вот отец его кой-что в этом понимал...
Они стояли перед дверью, справа была квартира, как и та, внизу; еще марш вел наверх, видно, на чердак, Маша позвонила.
Дверь открылась сразу, как ждали, они вступили в коридор, Маша с кем-то уже шутила, еще открылась дверь: в коридоре было темно, ничего не видно, а шагнул в комнату, сначала, после этой темноты и не разглядел никого. На окне в красивой клетке большой попугай с зеленым хвостом вертел головой, а рядом круглый аквариум с водорослями, подсвеченными лампой, рыбы медленно, важно так проплывали; стены в книжных шкафах. А правый угол – в иконах, перед ними лампада зажжена.
У книжной стены в кресле, таком же, видно, как в той, второй Машиной комнате, только обтянутом светлым чехлом: "Парные кресла!" – мелькнуло у Льва Ильича, – сидел мужчина. Он встал, как только они вошли в дверь. Лица его было не разглядеть, он подходил от окна, белело в черной бороде, длинные волосы падали чуть не на плечи. Он был в широкой домашней куртке, ворот белой рубашки выброшен поверх.
Маша еще и рта не успела раскрыть, он подошел к ним, протянул руку, а Лев Ильич уже привык к освещению, увидел его глаза – светлые, острые, что-то в них знакомое бросилось, но он не вспомнил.
– А я вас давно жду, Лев Ильич, – сказал он, – знал, что вы когда-нибудь, но непременно ко мне придете.
6
Уже и свет зажгли, и комната сразу обозначилась, проще стало, хоть и непривычно: весь угол в иконах, мерцающие рыбы в аквариуме, попугай задумчивый, притихший при свете, стены в книгах, неслучайные явно были книги вон переплеты самодельные. Лев Ильич сидел уже в кресле, как-то так сразу вышло, что его усадили, Вера устроилась подле на стуле, хозяин против них, прямо колени в колени Льву Ильичу. Уже разглядел его Лев Ильич, вот возраст трудно определить из-за черной окладистой бороды, а глаза молодые, зоркие, добрые, веселые сейчас. Уже Маша вместе с хозяйкой летали по комнате – стол на глазах преображался, что-то там звенело, расставлялось, а Лев Ильич все это видел, отмечал, но никак опомниться не мог – и от того, что так встретил совершенно незнакомый человек в чужом доме, и что какой-то смысл ему в этом угадывался, а в чем – он не схватывал, и в том, главное, что все пытался вспомнить, – знал же он, верно, знал этого человека!..
– Смотри, Дуся, гость у нас какой! – обернулся хозяин к жене. – Помнишь, к Федору Иванычу в родительскую последний раз ходили, к той могилке сворачивали?.. Это вот он и есть – тот самый!
У Дуси обе руки были заняты тарелками – рыба, что ли, какая? селедка? остановилась, внимательно посмотрела на Льва Ильича: милое лицо, простое, волосы гладко зачесаны, пучочек небогатый на затылке, мягкие глаза под светлыми бровками; улыбнулась, поставила тарелки, обтерла руки об фартук, подошла к ним.
– Спасибо, что пришли, – сказала она, подавая руку. – Я очень вам рада.
Лев Ильич окончательно растерялся, его опять усадили в кресло, Вера улыбалась его смущению, наверно, и ей здесь было приятно.
– Ну что, хозяин, – к ним подкатилась раскрасневшаяся Маша, – хороших гостей привела? А он сомневался – чужие, мол, неудобно. Были, говорю, чужие, когда на улице подобрала, а вот уж и свои стали. Да мы с ним давно свои второй день вместе пьянствуем.
Хозяин на нее обернулся, посмотрел мягко, но чуть укоризненно.
– Ладно, ладно, не сердись, я к слову, да и что там – мой праздник-именины!
– Не беда, Лев Ильич, что не помните, важно, что пришли, а пути нам не ведомы. Федор Иваныч, покойник, часто вас вспоминал, да и я, видите, не забыл... Ну что там? Уж к столу можно? Сегодня у нас именинница на масленицу угадала...
Они уже сидели за столом, у Льва Ильича в глазах рябило, он и не видел такого стола, хоть нагостевался в свое время: тарелочки, миски деревянные, обливные – огурчики, грибочки, селедка, балычок, мед в большой миске, ягода красная – брусника, что ли...
– Вы уж простите, – сказала Дуся, она еще не присела, – икра бы нужна, но что делать, да это сейчас почему-то все икру хотят, а то к блинам и не обязательно. Вот рыбка хорошая, а это грузди – свое все, и еще, очень вам советую, рыжики в сметане, словно бы удались, и бруснику обязательно моченая... Да что это я, – спохватилась она, – у меня квас петровский на меду... – она вернулась с большим кувшином.
– Помолимся, – сказал хозяин, встал и оборотился к иконам.
Лев Ильич руки не решился поднять, стоял, мучился, а на него никто и внимания не обращал. Опять уселись.
– У нас только водка, вино к блинам будто и не идет. Хорошая водка, я на смородиновом листе настаивала, на укропчике, – Дуся пододвинула мужу плоский граненый штоф, он налил в большие рюмки – лафитнички.
– Ну, имениннца, – сказал хозяин, – дай тебе Бог, а ты меру знай.
– Эх! – вздохнула Маша и рюмку опрокинула в рот. – Кто мне отмерит-то?
– Здравствуй! – сказал хозяин, Лев Ильич его отчество не расслышал, когда он знакомился с Верой – Кирилл Сергеич, что ли? – Будто того не знаешь, Кто?
Водка и верно была отличная, пахла травами, Лев Ильич грибочек подхватил. Так все с ним стремительно сегодня происходило, он никак не мог остановиться, себя понять, и здесь вот, за этим столом осознать – почему он тут и кто?
– Что же вы или, может, пора сразу блинов, а то я смотрю скучают наши гости, – Дуся вышла и вернулась с большим блюдом, на нем высокой горкой лежали блины, дух от них сразу пошел по всей комнате, она Льву Ильичу первому выложила на тарелку – румяные, ноздреватые – Лев Ильич не удержался, слюну проглотил.
– Со сметаной, или маслицем вам полить?
– Ой, смехота! – завелась вдруг Маша. – Как я сейчас Льва Ильича напугала!.. Он вчера ко мне забрел в столовую – вижу, мокрый, замерзший человек. "Компотиком" его отпотчевала, а он согрелся и вздумал у меня комнату снимать. А сегодня уже не один приходит. Ах ты, говорю, что ж, мол, девушку обманываешь, я жду, рассчитывала с тобой вечера коротать, а тут вон оно что! Маша так смеялась испугу Льва Ильича, нельзя было не улыбнуться.
– Я говорю, меру знай, – нахмурил брови хозяин, но не выдержал, сам засмеялся. – Набрался все-таки смелости, раз пришел?
– Да ну, – все не унималась Маша, – это Верочка ему спокойная попалась другая б на ее месте! – убежал бы, так его б и не увидели!..
– А я, знаете, что вспомнил, Лев Ильич? – сказал хозяин. – Наша именинница шутит, вы, мол, испугались, убежали, я и вспомнил: я, может, потому вас сразу узнал, все-таки двадцать лет прошло, изменились конечно, а сразу узнал. Я стоял обедню в Ваганьковской церкви – да уж не двадцать, как бы не двадцать пять тому, конечно, мне тогда пятнадцать лет исполнилось! А вы и вошли, я сразу вас заметил, робко так вошли и остановились у дверей. А дьякон тут и огласи: "Оглашенные, изыдите!" – вы обратно и кинулись. Я тогда за вами до самых кладбищенских ворот бежал – не догнал. Да и что, подумал, сам, время наступит, вернется. А потом до сего дня и не виделись. Лицо ваше на всю жизнь запомнил – смущение, страх такой неподдельный, будто сами, только что вот, что-то такое ужасное совершили...
– Господи! – вырвалось у Льва Ильича. – А я вчера и не знаю зачем – да нет, знаю, знаю! – вас вспомнил... Кирюша!.. – он вскочил со стула и кинулся к нему. – Кирюша!..
– Ну вот, слава тебе, Господи, разобрались, – улыбался хозяин.
Они поцеловались, Лев Ильич все руки его никак не отпускал.
– Да как же так, а я ведь ни разу и не искал вас!..
– Ну, так и я вас не искал. Квиты. А Федор-то Иваныч...
– Какой Федор Иваныч?.. А...
– Десять лет как схоронили. Марья Петровна при вас еще жива была? Ну да, она еще с полгода после вас промаялась. А он, видите, сколько еще прожил, хоть постарше ее был лет как бы не на пятнадцать...
Лев Ильич вспомнил, все он теперь вспомнил. И себя, горящего, как свеча, от своего безысходного горя, и Федора Иваныча с голубыми глазами на изрезанном коричневыми морщинами лице, и его руки – широкие, корявые руки могильщика с въевшейся в них глиной. И то, с каким ужасом он глядел на эти руки, будто та глина его была, с той самой могилы. Как тот рассказывал ему о себе, разные истории, думал, верно, чужая беда его остановит, про свою заставит забыть – да куда там, он только своим и упивался. Тогда-то вот Кирюшу он и заметил. Тихий такой, длинный, нескладный подросток, сидел все с книжкой, школьник, чужой будто в той комнатушке, где на широкой кровати трудно умирала женщина, а в окошко глядели кресты... Вспомнил Лев Ильич ту историю. Пришла раз на кладбище женщина, проведать могилку – самое время было, тридцатые годы, с Федором Иванычем договорились о той могилке, оставила ему деньги, чтоб следил, – сама мол, уезжает надолго, он и не понял, куда да зачем; что ему за дело, присмотр, велика обязанность, все равно тут. С ребенком пришла трехлетним, мне, говорит, еще туда-сюда сбегать, проездом, мол, в Москве, а поезд вечером, пусть мальчонка у вас побудет. И на это Федор Иваныч согласился – почему не помочь. Да и не вернулась. А мальчик тот не ее был, она рассказала Федору Иванычу, успела. Только ему все равно в голову бы не зашло, что так может обернуться. У них в Ростове – вот они откуда – посадили священника, потом забрали попадью, а мальчика она успела отдать сестре, как за ней пришли, или сами его не взяли. А потом и ту сестру замели – все вычищали под корень, мальчонка и остался соседям. И уж никакой жизни в Ростове не стало, друг друга боялись, молчи, мол, пока цел. Она тоже, эта женщина, была не тамошняя – из Москвы, что ли, беглая, что-то за ней водилось, путанная история. Но Федор Иваныч слушал в полуха, ему ни к чему она была, он наслушался веселых кладбищенских историй. Так ли, не так, но паренек у него остался. Детей у них не было, они и не усыновили его, остерегались, уж больно время было хитрое, как-то там записали, оформили, он и жил под их фамилией – сын и сын. Да и Льву Ильичу та история тогда была ни к чему, ему все онавиделась, как тепло из нее в его руках уходило, он все на руки Федору Иванычу глядел... Никогда не вспоминал, а этот вон как его запомнил...
