Текст книги "Отверзи ми двери"
Автор книги: Феликс Светов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 46 страниц)
– Лев Ильич, как ваш очерк? – спросил редактор, осторожно опустив карандаш на стол.
– Его еще нет. Это оказалось сложней, чем можно было подумать. Не идет.
– Не идет? Но тем не менее, пошла третья неделя, как вы вернулись из командировки...
– Сожалею, Виктор Романович, оказался несостоятельным.
– Может быть, следовало посоветоваться с руководством? Почему вы не нашли времени поставить нас в известность – меня или Бориса Яковлевича? – и редактор кивнул Крону, сидевшему у окна в кресле, закинув ногу на ногу.
Он свое дело сделал. Остальное его явно не интересовало, пусть теперь трудится Крон. Но Лев Ильич и не посмотрел на Крона.
– Что ж я буду по таким мелочам тревожить руководство. Может, все-таки справлюсь, – он достал сигареты, чиркнул спичкой, и редактор тут же вытащил из тумбы чистую стеклянную пепельницу, подставил ему.
– Я думаю, мы не станем тратить дорогое время на обсуждение проблемы творческих возможностей Гольцева, – шевельнулся в кресле Крон. – Мы коммунисты и будем говорить откровенно.
– Ты забыл, Боря, что я беспартийный, – безмятежно заметил Лев Ильич.
Редактор смотрел в окно поверх головы Крона, и Льва Ильича прямо обожгло любопытство: ну что бы он дал – попросить, что ли, его об этом? – узнать бы, ну о чем он сейчас думает?
– Вы работаете в большевистской печати, а она часть общепартийного дела. Любая наша печать. Статья Ленина о партийной литературе для вас не обязательна? Как вы, кстати, теперь к ней относитесь? – с нажимом спросил Крон.
– А так же, как и раньше. Как, впрочем, и ты, – откровенно усмехнулся и в первый раз посмотрел на него Лев Ильич.
Крон даже задохнулся от ярости.
Странные у них были отношения. Крон появился в редакции лет десять назад. Года на два постарше Льва Ильича, среднего роста, широкий костистый лоб с прилизанными жидкими черными волосами, широко сидящие внимательные глаза: "Череп", – назвал его кто-то в редакции. Он сразу стал секретарем журнала, доброжелательный, безо всякого чванства, требовательный, но по делу, справедливый, угощал корректоров конфетами, пил со всеми сотрудниками – свой, рубаха парень. А со Львом Ильичом особенная у них началась дружба: Крон был один, только приехал из Ленинграда, жить негде, Люба ему комнату нашла, снимал, повидал много, на войне побывал, на праздник пришел – вся грудь в орденах, говорил остро, смело – у него не было запретных тем. Лев Ильич тогда даже порадовался: не паршивый интеллигент, как он сам, у которых смелость всего лишь болтовня после веселого обеда, тут из глубины, так сказать, из жизни, собственный опыт, открывший реальное и одновременно немыслимое положение вещей, а это подороже стоит... Потом умер их старичок замредактора, Крон сел в его кресло, а так как и секретаря все не было, он и секретарствовал – хозяин в журнале. А Виктору Романовичу того и надо: сидел себе, карандашиком постукивал. И тут Крон начал показывать зубы: уже из кабинета не выходил, с корректоршами шутить перестал, Ксения Федоровна да менявшиеся курьеры все бегали – разносили его приказы по комнатам... Но Лев Ильич с ним не из-за того разошелся. Собственно, они и не ссорились. Но вот как-то, когда Лев Ильич поздно сидел в редакции, а Крон у себя, у них начался разговор, кончившийся далеко за полночь уже у Крона в новой квартире – получил он только перед тем, пустая еще, в две комнаты, в хорошем доме.
Пили они коньяк, Крон хоть мог и много, а тут что-то лишнего перебрал, или минута была такая, но соскочили тормоза. Тогда Лев Ильич его и увидел впервые без галстука, без белой рубашки – такая в нем обида, злоба на весь белый свет – глаза черным пламенем посверкивали. Контрразведчиком был на войне Боря Крон – мальчик, а уже капитан. Какая жизнь открывалась, какие возможности! Он и рассказал: и о том, что было в Германии, и о каком-то своем невероятном романе уже там – в Потсдаме с немочкой, чьей-то женой – а уж он-то, голубчик, муж-то ее, известно где, упрятали; Как он ночами мчал на мотоцикле по замерзшим городам и фольваркам; и о том, что началось для него, когда вернулся в Ленинград и уже Москва светила... Эх, какая открывалась жизнь – посторонись, не попадись ненароком! Но тут 49 год, катавасия, а он Борис Яковлевич Крон, и сразу враги нашлись, кому-то перешел дорожку, чудом уцелел... Тогда-то он и поступил на факультет журналистики, а раньше имел бы он этот самый факультет! Он и там спервоначалу куражился – щенки-желторотики, а он капитан, ветеран, страшные связи; тоже любовь была на весь Ленинград с балериной-звездой... Вот тут и вспомнили о нем – в этом и была загадка. Да не о нем, конечно, ему только казалось, тешился, что его заслуги там помнят. Он сам попытался нащупать почву, как чуть, вроде, поутихло, по своим прежним каналам... "Ты представь, – безумно глядел на него бешеными глазами Крон, – он мне предложил ее привести! Ты отдавал когда-нибудь бабу – свою бабу? Да не баба, ты б поглядел на нее двадцать лет назад! Это я сначала фраером был – звезда балета! А потом, как сошлось у нас – ночами под ее окнами ходил, мне казалось, ничего кроме того, что у нас с ней было – и нет ничего на свете. Какая там к свиньям Германия – дочки-матери! А ведь я привел ее к нему – сам привел, и мало было, меня там оставили, при мне вся игра сыгралась, это уж старый прием, отработанный – пьяные, конечно... У нее отчим сидел, еще что-то – да ну, ясное дело, азбука. Отчим! У нее родинка была под грудью – большое пятно. "Ты ж, говорит, теперь у нас универсант, должен понимать, и мы, мол, грамотные, не лаптежники, читали – что за такую родинку в свое время на кострах жарили..." Я б его убил тогда прямо там – что уж мне было, еврей или кто, пусть бы и сгнил у них, а сомнений не было, что не выберусь. Она меня и спасла – посмотрела, я глаз ее тех никогда не забуду: "Да ладно, говорит, Боря, чего уж теперь..."
Вот тогда Лев Ильич и заскучал – вот они, "смелые разговоры", "человек из глубинки"! Больше они не пили. Да и Крон его избегал, едва ли стыдно было – не тот человек, он примитивно возненавидел Льва Ильича, не часто, верно, так открывался, да и вообще, такое лучше не рассказывать. Стороной узнал Лев Ильич, что Крон женился, да что-то странно – на разбитной девахе, зав большой столовой, забегала как-то, глазами постреливала, наверно, ночами не стоял под окнами, да и те глаза и родинку не забыть... Ничего он вокруг не видел, не замечал, в нем только обида горела на то, что не додали, не успел, что из самой глотки у него вытащили, что не смог проглотить – уж такая страсть была, если ту цену способен был предложить... Поразительный был человек, как обуглился – это не время другим стало – ему, только ему не посчастливилось!..
– Виктор Романович, – сказал Крон зловеще тихим голосом, – я думаю очевидность откровенного нарушения трудовой дисциплины несомненна. Гольцев не просто не справился с заданием по командировке, он принципиально сорвал работу. А ведь этот материал ждут тысячи читателей...
– Серьезно? Виктор Романович, вы действительно убеждены в том, что мой очерк о страданиях и переживаниях волжской стерляди читатели ждут больше, чем, скажем, саму стерлядь?..
Редактор все смотрел в окно, поворачивал карандаш между пальцами, и Лев Ильич вдруг обозлился: ну что он все делает чужими руками, пусть бы сам проявился...
– Как впрочем, и весь наш журнал – с первой страницы до объявлений – ну никакого отношения не имеет к тому, что волнует людей, да хоть и в том, что происходит в природе благодаря нашим, на ее хребте, подвигам и развлечениям.
Он добился своего: редактор повернул крупную голову, в глазах появилось какое-то осмысленное выражение – "страх, что ли?"
– Я думаю, десятки тысяч подписчиков нашего журнала имеют по этому поводу несколько иное мнение, как, впрочем, и директивные организации.
– Ну про директивные вам видней, а что до читателей – так я ведь и сам читатель. Виктор Романович, ну положа руку на сердце, придет ли вам в голову когда-нибудь дикая мысль снять с полки ваш журнал – да не в этом кабинете, а дома, в субботу или в воскресенье?..
Редактор опять отвернулся – он и так позволил себе слишком много. Зато Крон даже подпрыгнул в кресле.
– Видите, Виктор Романович, как заговорил, а? Тут уж не нарушение трудовой дисциплины, не невыполнение задания, тут другим пахнет!.. Что касается вашей командировки, Гольцев, мы это решим в рабочем порядке, вместе с месткомом.
– Значит, опять мне присутствовать, – заметил Лев Ильич, – я пока что непременный член этой организации.
Крон не обратил внимания на реплику.
– Нам стало известно, что вы бываете в церкви.
Теперь Лев Ильич внимательно посмотрел Крону в лицо: у него были такие же бешеные глаза, как тогда, ночью, когда они пили с ним коньяк. Лев Ильич ничего не ответил.
– Вы что – крестились?
– А ты что – допрашиваешь меня?
– Я спрашиваю вас.
– А по какому праву?
– Видите ли, Лев Ильич... – поморщился редактор...
Ох, как не хотелось ему, видно, вести этот разговор! И если он когда-то сорвался на том, что отстал, не среагировал – не сориентировался, то кому, как не Виктору Романовичу Голованову – старому газетному волку – было понять, как безнадежно отстал его заместитель – мумия, чудовищный реликт: "Выставить бы его в музее..." – вот он, может, о чем думает! – обрадовался своей догадке Лев Ильич.
– Видите ли, Лев Ильич, – с тихой значительностью говорил редактор, – в нашей Конституции записана свобода совести и религиозных культов. Но вы должны и нас понять: журнал со столь определенной мировоззренческой позицией евда ли могут делать люди, придерживающиеся, так сказать, другого мировоззрения...
– Нет, пусть ответит прямо и не виляет! – крикнул Крон.
– А я не хочу говорить об этом здесь, в этой комнате, – сказал Лев Ильич, обводя глазами вылизанный кабинет главного редактора с портретами Ленина и Энгельса на стенах.
– Где же вы соизволите говорить? – спросил Крон.
– Честно сказать, с тобой я совсем про это говорить не стану. Но если вас, Виктор Романович, это всерьез интересует, давайте встретимся. Я буду рад поговорить с главным редактором журнала, занимающегося проблемами природы в современном мире, с человеком, с которым я столько лет вместе проработал. Буду только рад рассказать вам о том, что мне так поздно, но открылось. Может быть, и для вас это будет не бесполезным.
– Вы зря шутите, – зловеще сказал Крон.
– Видите ли, Лев Ильич, – снова повернул к нему голову редактор, и на этот раз глаза у него стали потверже: "Какой мужик был бы, если б не здесь, да в другое время!" – подумал Лев Ильич. – Есть вещи и темы, – сказал редактор, – в дискуссию о которых мы не вступаем. До поры. А уж тут, тем более, все ясно.
– Кто мы? И что вам ясно?
– Мы – коммунисты. Не думаете же вы всерьез, что я с вами в каком-то выбранном вами месте стану обсуждать бытие Божие или догмат о непорочном зачатии?..
"Бедный человек, – с сожалением глядел на него Лев Ильич, – а ведь он наверняка крещеный и, наверно, бабка водила его к причастию, хоть в раннем детстве, но водила. Неужто забыл? Я ж запомнил, хоть и не был крещен. А почему он забыл?.."
– Простите меня, Виктор Романович, я действительно подумал, что вам, может быть, захочется про это поговорить – это всем интересно. Что ж, что вы коммунист? Вы ведь тоже человек и созданы по образу и подобию...
Редактор посмотрел на Крона и на часы на руке.
– Да, – подхватил Крон, – нам достаточно. Пожалуй, и месткома не понадобится... Вы напрасно улыбаетесь...
– Нет, почему ж напрасно, – сказал Лев Ильич, – я вспомнил, что почти те же самые слова слышал уже однажды, в пятидесятом году, на Сахалине, когда меня там выгоняли из редакции. И тоже от такого, как ты, еврея. Только тогда меня гнали за то, что я еврей, а сейчас за то, что православный. А редакция одна и та же – партийная, как, впрочем, и Конституция. Ну не забавно ли? Напрасно, Виктор Романович, отказываетесь со мной поговорить, я так убежден, что разгадка этого, так сказать, парадокса в той самой теме и заключена, которую вам даже обсуждать не велено. А почему не велено, что за запреты такие, табу? Или боязно – вдруг...
– Это еще не все! – в бешенстве крикнул Крон. – Вы не так просто отсюда уйдете! Мало того, что вы бываете в церкви и разводите тут религиозную пропаганду, вы и молодых работников редакции туда водите – уж не знаю для какой цели. Сначала в церковь, потом в редакцию с бутылкой водки, а потом – в постель?
Лев Ильич встал и тихонько пошел прочь.
– Мы вас предупредили – за две недели! – крикнул ему в спину Крон. – Или вы найдете какое-то приличествующее объяснение, или... на себя пеняйте. Вам никогда не видать больше работы в советской печати, да и вообще...
Лев Ильич дошел было до двери, но тут не выдержал, обернулся.
– Эх, Боря, Боря, – сказал он, – а не пошел бы ты на...
Курьер ждал его в коридоре, курил, привалившись к стене.
Лев Ильич вытащил деньги.
– Давай в магазин....
– Проиграли?.. Да не может того быть! Я так просто – для хохмы...
– Мы оба выиграли: ты утверждал, что нет правды – верно, откуда ей быть. А я говорил – есть истина. Хоть это не мои слова. Она в том, что они были произнесены.
– "Что есть истина?"
– Вот именно.
– Лев Ильич, – курьер отвел его руку с деньгами, – вы на меня не сердитесь, это я по нашей жлобской студенческой привычке мелю все время всякую чушь. Неужто, правда, поперли?
– Слушай, пойдем отсюда, только чтоб тебя не видели со мной, не здесь же пить. Или тебе сейчас куда бежать?
– Куда вы теперь?
– Я думаю на уголок, в пельменную, а туда притащим.
– Я не об этом... Что вы станете делать?
– Когда?
– Да хоть завтра.
– Вот еще! Завтрашний день сам будет заботиться о своем – вон, как нам сказано – довольно для каждого дня своей заботы... Ну идем или нет, а то я действительно в стенах редакции начинаю заниматься религиозной пропагандой, да еще под водку... Стоп! – вспомнил вдруг Лев Ильич. – Ты меня прости, ради Бога, мы с тобой уж сколько знакомы, я всегда тебе рад, а как тебя зовут, ну убей меня, не могу вспомнить. Татаринов, так? А зовут?
– Зовут?.. Ну даете! – захохотал курьер. – А меня никто не знает как зовут, но никогда еще не спрашивали. Я даже не пойму почему, но никто, кроме матери, не называет по имени – и как-то все обходится... Сева я. Ох, и чудак вы, Лев Ильич...
Надо было предупредить Таню, Крон, конечно, станет ее теперь мучить. Лев Ильич открыл дверь машбюро и отшатнулся: Федя целовал ее, обняв, прямо за машинкой; Лев Ильич узнал его по торчавшему над ее волосами светлому вихру, хотел тихонько уйти, но не справился, стукнул дверью.
Таня выскочила за ним в коридор.
– Вы куда?.. Федя вас ждет-ждет. Он к вам пришел.
– Не может быть? А мне показалось...
– Ой, Лев Ильич, вы даже себе представить не можете!.. – шепнула Таня.
– Почему ж не могу...
Федя стоял посреди комнаты, лицо его пылало. Глядя прямо в глаза Льву Ильичу, он отчеканил:
– Если вы полагаете меня подлецом, то прямо так и скажите. Если вы думаете, что я способен воспользоваться беззащитностью и...
– Федя, да вы что? – прервал его Лев Ильич. – О чем вы?.. Я хотел было предупредить Таню, что у нее будут неприятности с нашим начальством. Меня уже...
– Мы любим друг друга, – продолжал Федя с тем же напором, не слушая его. Я уже сказал об этом и она мне подтвердила...
"Что они, с ума, что ль, все посходили? – поразился Лев Ильич. – Или теперь так положено..."
– Поздравляю вас, старика не забудьте за своим счастьем.
– Ой, Лев Ильич! – охнула Таня.
– Каждая насмешка над ней будет насмешка надо мной!.. – гремел Федя.
Лев Ильич подвинул себе стул и сел. Лучше было молчать, черт его дернул сюда заглядывать – плевать ей теперь на Крона, да и на эту редакцию, в случае чего она-то найдет себе работу, и безумца этого прокормит. "Вот тебе и 'русский мальчик'!.."
Федя замолчал, удовлетворенно посмотрел на сраженного Льва Ильича и махнул рукой.
– Вопросов нет?.. Я, между прочим, зашел за вами – нас ждет Марк сразу после работы.
– Какой еще Марк?
– Какой?!.. – опять закричал Федя. – Так мы же с вами договорились!..
– Да, конечно, Марк так Марк... Мне, собственно, все равно... Почему у него имя такое?.. Он что, еврей, что ли?
– Чего? – открыл рот Федя. – А это зачем?.. Марк Кузьмич Калашников... Вы, что, Лев Ильич, опять надо мной издеваетесь?
– Вырвалось, извините. Я не то хотел спросить. Ладно, я его сам... Мне, действительно, все равно – Марк так Марк...
Ксения Федоровна ждала его в прихожей, стояла сгорбившись у двери сухонькая, в платочке, помаргивала глазками-щелочками. Лев Ильич и забыл про нее, неуютно ему стало – вот и перед ней, словно бы, в чем-то виноват.
– Ты прости меня, батюшка, чего я по своей глупости...
– Забудь, Ксения Федоровна, я тебе правду сказал, все к лучшему, если мы с тобой, конечно, в Бога веруем.
– Так-то оно так, а через меня...
– Да не через тебя – значит, так надо. Через два года, как вернется парень, приглашай в гости, поговорим с ним, вдруг меня услышит?
– Кабы так! нет, едва ли...
– А мало ли что? Со мной-то случилось.
– Не держи на меня зла, батюшка, – сложила руки старушка. Лев Ильич наклонился и поцеловал ее в сухонькую щеку.
– Храни тебя Христос, – услышал он, открыв дверь...
Они одновременно с Севой подошли к пельменной, тот летел по улице, размахивая бутылкой с лимонадом, придерживая вторую под пальто. Здесь можно было не раздеваться. Сева поставил на высокий круглый мраморный столик свой лимонад, притащил два стакана, а Лев Ильич взял пельмени Севе и рыбу для себя.
Сева быстро, орудуя под столиком, разлил водку и долил лимонадом.
– По черному, – сказал Лев Ильич, – давно я так не пил. Или нет, соврал, ровно две недели назад.
– Что ж, за правду или за истину? – поднял стакан Сева.
– Правды нет, сам же говоришь, а за истину не пьют. Давай, чтоб нам с тобой еще встретиться.
– Давайте... только где? Я тут тоже не задержусь. Полгода кантуюсь, а до того больше месяца нигде не задерживался.
– Чего так?
– А сам не знаю. Я уж два года так. Как мать заболела, перевелся на заочное и пошел – где только не работал. Не могу задерживаться. Я даже сам не пойму в чем дело. И не потому, что бездельник, я уж тут, чтоб скорей прогнали, а как на грех, держат. Но это первый раз, а то быстро. Может потому, что я почти не бываю в этой конторе? У меня наверно вид такой.
– Нормальный вид, – посмотрел на него Лев Ильич, – курносый больно, так за это у нас не гонят.
– Вот и я не пойму. Но видно есть что-то во мне. Я не пью, тем более на работе, основ не сотрясаю, да и какие основы, когда я сторож в детском саду, лифтер, дворник. Может потому, что я не могу с ними разговаривать?..
– С кем – с ними?
– С заведующей детским садом, в ЖЭКе – в конторе, одним словом. Я им не хамлю, я просто не могу на все это смотреть, меня такая тоска берет, как только вижу начальника за столом – и еще телефон у них обязательно! – лучше удавиться. Они наверное это чувствуют...
Он налил по второму стакану, плеснул лимонаду и сунул пустую бутылку в ящик для мусора.
– Что ж ты собираешься делать?
– Ювелиром хочу.
– Как ювелиром?
– А очень просто. Я как-то с геологами ходил, в партии. Мне камни понравились – красиво! Потом тут к одной артели пристроился, вроде рабочим, а сам глядел, как они это все соображают. Инструмент достал – у меня руки хорошие, тут только терпение нужно и любовь. Я попробовал – берут кольца. С серебром работаю.
– А институт? Ты на биофаке, что ли?
– Да не хочу я. Я вам объяснил – я не могу на них смотреть, не то что с ними работать. А ведь в любом месте обязательно – начальник, стол, телефон, хоть бы я академиком стал, тем более будут начальники. Да пока еще в академики пробраться...
– А тут один?
– В том-то и дело! У нас с матерью комнатушка, у меня за шкафом закуток: инструменты, камни, металл – красиво! У меня альбом есть – такие были мастера! – да еще понять современную форму... И главное я один – я их никого не вижу, я тут и вроде меня нет.
– А институт? – все не понимал Лев Ильич.
– Какой там институт – забудьте про него! Я сам себе хозяин, сам человек. Сделал кольцо – продал. Мне деньги нужны только на жизнь – мать кормить, хотя тут можно и большие деньги делать. Но мне только на оборот – камни, металл. Но главное – свобода! Сделал кольцо – книжки читай, иди себе по улице – и никого нет над тобой.
– Так нужно... где-то числиться, – все больше удивлялся Лев Ильич.
– В том и дело. Поэтому я и бегаю с работы на работу – для справки, а так бы я уж давно... Я эти шестьдесят рублей за два дня могу заработать.
– Ну а... армия?
– А мне психушку одна знакомая провернула – чист!
– Н-да...
– А чего вы удивляетесь? Если б я любил природу, я бы рванул отсюда можно купить дом рублей за двести, был в Карелии, там целые деревни брошены да и за сотню купишь. Места потрясающие – рыба, охота, красота! Только я городской человек – я город люблю. Ходишь по улицам – и вроде ты один и со всеми вместе. Мне главное, чтоб ничего обязательного не было. Не хочу я с вами, к примеру, разговаривать, но если мы вместе работаем, я обязан чем-то и как-то от вас завишу. Верно? Неужто человек для того рожден, чтоб стоять перед кем-то, кто смотрит на тебя из-за стола с телефоном?
– Ну а другие? Это эгоцентризм какой-то? – недоумевал Лев Ильич.
– Да что вы, Лев Ильич, почему? Я просто не хочу, а верней не могу жить так, как они за меня хотят. Я не на чей-то счет, ничего ни у кого не прошу оставьте меня в покое! Вы это должны лучше других понять. Жить как все значит приспособиться: вставать в семь, покупать газеты, выполнять чьи-то идиотские или умнейшие указания. Но во мне совсем что-то другое, если я стану заниматься всей этой ерундой, я себя не услышу, я в себе себя заглушу. Представьте: я закрыл дверь, я сижу в своем закутке, у меня весь инструмент под рукой, передо мной красивые камни, я работаю час, два, десять и – я сам, своими руками сделал нечто замечательное! Что тут непонятного?
– Я готов понять, – сказал Лев Ильич, – только если ты мне объяснишь – во имя чего! Что такое для тебя самостоятельность, которую так хочешь, свобода ты ведь об этом говоришь? Внутренняя свобода, свобода от чего-то, или свобода реализации себя, жажды себя, как ты говоришь, услышать, чтоб не заглушили... Я правильно понял?
– Примерно.
– Но что значит для тебя свобода, которую ты хочешь вырвать у мира, а он ее, верно, бесконечно подавляет? Это ведь не просто желание делать, что в голову придет, жить, как твоя левая нога хочет, да это мир все равно тебе не позволит – наш, любой другой...
– Да я вам сказал, мне не деньги нужны.
– Ну а в Бога ты веруешь?
Сева поставил на стол стакан, из которого он второй раз так и не отпил.
– Не в того, в которого вы верите.
– Откуда ты знаешь что-то про меня?
– Не про вас, а про Бога, который живет во мне, а стало быть, Его нету в вас.
– Тогда получается, что у каждого человека свой Бог?
– Не знаю. Может быть, Он одновременно и во мне и в вас, но не может быть снаружи. Что ж, Он сейчас здесь, сам-третий за столом? Как же Он меня оставит?.. Ну да, тогда действительно, у каждого свой. Он ведь во мне не потому, что я такой особый, а потому, что благодаря Его присутствию я и есть я, а не кто-то другой. И потому я не могу заключить с ними какой-то договор, служить им, они покушаются на мой собственный договор с моим Богом.
– Как бы это они смогли? Отдавай им кесарево, а до Божьего им никаких рук не хватит.
– Да не кесарево! Они именно от меня чего-то все время хотят: я должен улыбаться, когда они смеются... Да нет, не то, я сам готов смеяться над всяким пустяком!.. – он удивленно развел руками. – Они, знаете, Лев Ильич, все время лгут, ну безо всякого смысла, на каждом шагу. Я ведь понимаю, я нормальный парень, совру – дорого не возьму, но я не про это. Они лгут, становятся совсем другими, как только переступают порог любого казенного дома. У себя они совсем не те. Вы разговаривали когда-нибудь с нашим редактором?
– Да я только что разговаривал и про то же самое подумал – какой он дома?
– Вот-вот! Поняли наконец! Они хотят, чтоб и я такой же стал, чтоб с этим согласился. Да мне наплевать, пожалуйста, ваше дело, только сам я так не могу – может, я правда псих?
– Ну а то, что происходит вокруг, тебя никак не интересует – женщины, мать, наша общая жизнь? Ты ж все равно не можешь из этого выключиться?
– У меня не было женщины – я не знаю, что это такое. Общество? Так я и не могу с ним, потому что тогда я должен делать то, что хочет оно, а не я – буду ли я с ним вместе или начну с ним бороться, то есть все равно от него зависеть. Вот мать, конечно. Но она меня понимает... Да вы что, думаете, я один, что ль, такой? Вы поговорите с такими, как я, обормотами – так иль не так, но это редко, кто как все хотят. Не обязательно, как я, в закуток. Другой старается диплом получить, может, и диссертацию – но для чего? Чтоб построить себе квартиру, купить машину и – исчезнуть. Нет его! Он сел в машину, поднял стекло – найди-ка! А пошли они все!.. Только ювелиром-то почище будет.
– Да, озадачил ты меня. И вас... таких, правда, много?
– Все такие. А вы сами? Что ж вас с работы поперли? Значит, не хотите, как все, значит, себя хотите услышать.
– Пожалуй, только он тебя в покое не оставит.
– Кто?
– Мир, от которого ты хочешь отсидеться в закутке. Ты сам. Женщина, которую рано ли, поздно приведешь в закуток – а ей будет тесно, мало, одного кольца не хватит, нужно будет три в день. А для этого придется входить еще в какие-то отношения, да и она – эта женщина, тоже ведь человек со своим, как ты говоришь, Богом. А ты ее будешь любить, а значит придется не только себя слушать, но и ее. И тому подобное. То есть если ты не сможешь увидеть Бога вне себя, как реальность не воспримешь Того, Кто и сейчас с нами здесь за столом а Он несомненно нас слышит, ты и с этой своей свободой не справишься – она тебя задушит и себя не услышишь. Это обернется только эгоизмом или отчаянием. Один, без Его помощи не справишься с этим. Он ведь и в тебе только потому, что Он существует на самом деле, не потому, что ты есть, а ты – только благодаря Его замыслу.
– Это я не понимаю, – сказал Сева. – Мне пока достаточно, главное от них убежать... А как вы думаете, мне тут серебряный оклад предлагают – без иконы, просто оклад. Это богохульство, если его в переплавку – мне серебро нужно?
– Вот видишь, – засмеялся Лев Ильич, – а говоришь, Он твой и только внутри тебя? Что ж ты сам с собой такую проблему решить не можешь? Значит, Он вне, над нами, значит Он нас судит, значит мы только Ему навстречу можем раскрыться?.. Ты это обязательно поймешь. Эх, Всеволод, мне б двадцать пять лет назад забраться в твой закуток, а не в ту контору, от которой тебя воротит! Будь здоров – за тебя! – все будет у нас хорошо, один так, другой эдак, а все к одному... А вон и за мной пришли, – махнул он рукой вошедшему в пельменную Феде.
...Дверь была не заперта, слышался быстрый перестук машинки.
– Раздевайтесь! – услышал Лев Ильич звонкий голос. – Проходите...
В коридорчике однокомнатной квартиры прямо на полу были свалены книги, пачки перевязанных веревкой и без веревки газет, накрытые брошенной на них курткой, в углу лыжные ботинки, несколько пар лыж.
Лев Ильич снял пальто, поискал вешалку, не нашел, положил пальто поверх куртки на пачки газет и шагнул вслед за Федей в комнату. Тот не раздевался.
Комната была такая же: широкая, ободранная тахта, ученический письменный стол и несколько стульев, полка с книгами под потолок. Хозяин сидел спиной к ним, быстро стучал на машинке. Не оборачиваясь, он поднял руку, помахал и продолжал печатать. На голых стенах, с ободранными местами обоями, Лев Ильич увидел прикнопленный лист белой бумаги с жирно отпечатанными строчками. Он подошел поближе.
"Ненавижу ваши идеи, но готов умереть за то, чтобы они могли быть свободно высказаны.
Вольтер"
– Жуткая история, – поежился вслух Лев Ильич, – полный безысход.
Хозяин с треском выдернул из машинки лист бумаги и встал. Он был невысок, широкоплеч, в серенькой вязаной рубашке, с засученными рукавами, светлая подстриженная бородка делала лицо еще более круглым, в прозрачных ясных глазах, еще погруженных в то,
что он только что делал, уже проглядывала улыбка.
– А что вас так напугало?
– Слова какие – "ненавижу", "умереть" – в такой короткой фразе и два таких слова.
– А мысль?
– По мне, так жалкая мысль.
– Сильно! А почему?
– Да не верю я ему – это раз. Неужто человек ничего не любит, что могло б удержать его от такой бессмысленной смерти за право кого-то высказывать то, что он ненавидит? Чисто гальское остроумство, парадокс, вроде того, что если б Бога не было, Его надо б выдумать.
– А Бог есть?
– А вы в этом усомнились?
– Нет, по мне, так Его и выдумывать не следует. Добровольно лезть в ярмо, к рабству внешнему прибавлять еще более гнусное – внутреннее.
– Тогда только помирать и, действительно, все равно за что – хоть за то, что ненавидишь. Не все ль равно, когда даже любить не способен.
– А вот тут мы с вами поспорим.
– Вот это сила! – закричал Федя. – Вот это разговор, сразу быка за рога! Да вы еще не познакомились... Лев Ильич. – А это Марк.
– А я догадался, – сказал Марк. – Я его таким и видел, только думал – он, как бы сказать, потише...
– Вот, кстати, – сказал Лев Ильич, – я только что получил еще одно свидетельство бытия Божия... Нет, два, а может быть, три или даже четыре.
– Прямо сразу? – засмеялся Марк, улыбка у него была широкая, открытая.
– Одно за другим. Сначала меня с работы прогнали за то, что в Бога верю. Значит есть? Я в него верю, а они верят в то, что я верю. Федя на моих глазах признался в вечной любви женщине, которая только такой высокой любви и достойна. А она так исстрадалась и так той любви просила у Бога...
– Два, – сказал Марк, все еще улыбаясь.
– Несчастная убогая старушонка, которая меня заложила из ревности к своей вере, такой ощутила мгновенный ад в душе, а я за это такую свою вину перед ней – что уж куда больше. И наконец только что мне поставил поллитра Федин ровесник, которому Бог сам открыл свое бытие – просто сказал ему об этом.
– Это вот непонятно. Сам?
– А это тайна. Бог – обязательно тайна, которую можно услышать, а объяснить нельзя... Дадите чаю?
– Какого ты мужика привел мне, Федя! Будет вам чай – по всем правилам заварю. А чего ты не раздеваешься?
– Да мне... тут, одним словом...
– Ага, понятно.
– Ничего вам не может быть понятно! – крикнул Федя, заливаясь краской.
Лев Ильич моргнул поднявшему было брови Марку. Тот смолчал.
– Я... не смогу выполнить то, что вам обещал, – неожиданно выпалил Федя.
