Текст книги "Отверзи ми двери"
Автор книги: Феликс Светов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 46 страниц)
– Фамилия моей мамы Гроз, – повторил Лев Ильич.
– Дочка Левы Гроза, у которого в Сураже была скобяная лавка и домашняя синагога на Мясницкой?
– Я не слышал про скобяную лавку, – сказал Лев Ильич, – но на Сретенке, где дед жил, на праздники у него собирались евреи.
– Вы мне будете рассказывать за Леву Гроза! – кричал старик. – За этого золотого человека, который никогда и мухи не обидел!.. Так вы сын его дочки... Так у него дочка... Да... Лева! – закричал старик. – Так я вас носил на руках на Рождественском бульваре, и вы, извините, запачкали мне однажды костюм, так что не в чем было идти на праздник к моему дорогому другу!..
– Постойте, – сбился Лев Ильич, – на каком бульваре?
– Он еще спрашивает меня, какой бульвар? А какой бульвар начинается у Сретенских ворот и кончается Трубной площадью?
– Да, конечно, – смешался Лев Ильич.
– Конечно! Он говорит "конечно"! Стоп! И после этого вы не знаете, что такое "Бэрэшит бара Элогим..."? После этого вы крестите себе лоб на похоронах своего дяди?
– Что такое "Бэрэшит бара Элогим"?
– Спросите в вашей церкви, они перевели эти святые слова на свой воровской жаргон, а пока я скажу вам сам, потому что я уважаю, что вы не стали есть колбасу, а я – Соломон Менделевич Шамес съем ее за ваше здоровье! Выпьем за эти слова, – он стукнул бутылкой о стакан и, запрокинув голову, так что стала видна тощая шея, замотанная грязной тряпкой, выплеснул остаток водки себе в горло.
Лев Ильич тоже выпил и положил на хлеб еще одну кильку.
– Это значит... – начал старик и бросил в рот кусок колбасы. – Какой, я вам скажу, продукт! Между прочим, можно прокормиться рядом с православным человеком, но лучше, если вы уж хотите правду, быть от него все-таки подальше... Это знаете, что значит? Слушайте меня: "В начале сотворил Бог небо и землю..." Где были бы ваши антисемиты – чтоб им пить и не закусывать! когда б Он не сказал этих слов, и где они были, когда Он разговаривал с Авраамом и являлся Моисею? Они сидели на дереве и шевелили хвостами.
– А разве Христос пришел не для того, чтобы исполнить Закон? – спросил Лев Ильич.
– О! – завопил старик. – Он мне будет говорить, зачем пришел Христос! Он пришел затем, чтоб у старого Соломона Шамеса убили сначала мать, которая всем делала только добро, потом застрелили отца, который никогда ни у кого ничего не украл, потом сожгли детей, которые хотели всего лишь кормить своего отца, и чтобы теперь заставить меня просить у коммунистов их медяки!..
– Я думаю, вы заблуждаетесь, Соломон Менделевич, – сказал Лев Ильич.
– Он думает! Он – большой богослов и знает, кто пришел исполнить Закон! Я смотрел, как ты идешь по кладбищу мимо еврейских могил, мимо памятников и надгробий – неужели они не говорят тебе: "Ты – еврей, внук Льва Гроза из Суража – ты отрезан от своих братьев, твои кости не будут покоиться здесь, никогда не
смешаются с костями твоих предков, пусть тебя положат рядом, но под крестом – никогда Господь их не смешает! Неужели пламенем не загорится твоя душа, если ты попробуешь зайти в синагогу, или даже пройдешь мимо и услышишь жалобы и стоны своего народа, или бессмертные мелодии Судного дня? Да, если ты услышишь, то
поймешь, что вечная пропасть навеки отделила тебя от твоего народа. Ты услышишь, как в твоей душе заговорит голос твоего деда, стены синагоги будут тебе кричать: "Мешумед! Отступник! У тебя нет больше удела в твоем народе, в его вере, в его Боге – ты им всем изменил!.."
Лев Ильич встал, он не знал, что ему делать.
– Ты думал, что купил старого Соломона Шамеса за бутылку поганой водки? кричал старик, выпучив налившиеся кровью глаза. – Меня, который нянчил в Гомеле твою бедную мать, которому твой дед в своей домашней синагоге на Маросейке подарил талес? Я лучше тем бандитам, что копали сегодня яму твоему дяде – сто болячек им в голову! – буду бегать за водкой, чем с тобой мешумедом пить ту поганую водку!..
Он схватил со стола бутылку, замахнулся, потом плюнул, повертел бутылку в руках и неожиданно сунул в бездонный карман своего пальто.
Лев Ильич спиной вышел в дверь и не оглядываясь пошел вон с кладбища.
2
Валил мокрый снег, грязь была непролазная, автобус, конечно, ушел, Лев Ильич не стал искать транспорт, надвинул на глаза кепку, поднял воротник пальто и двинулся по шоссе к смутно видневшимся сквозь летящий снег далеким корпусам – сегодняшней границе шагавшей сюда Москвы.
Он прошел мимо стены старого кладбища, замелькали кресты кладбища нового, и они кончились. В открытом месте ветер рванул полы его пальто, пролетевший мимо грузовик обдал его грязью...
Мешумед, думал Лев Ильич, стоны и плач в синагоге, кости моих братьев, с которыми никогда не смешаются мои кости... А эти похороны в красном гробу как будет с костями моего бедного дядюшки, который плавает сейчас в глиняной жиже?.. А причем тут дядюшка, зачем тут его красный гроб – о нем, что ли, речь? Он, что ль, мешумед... Да, тут-то и был фокус. "Фокус – не аргумент", ответил сам себе Лев Ильич. Но и коль разговор с ним, со Львом Ильичем, зачем же сюда мешать кого-то другого – там с каждым будет отдельный, свой разговор. Вот что главным здесь должно быть, о чем бы забывать не стоило бы, а то вишь как сразу – и дядюшку приплел! – главное, что разговор будет! А это что, – и он с жалостью и теплотой вспомнил несчастного пьяного старика, оставшегося там, в сарае. "Куда он сейчас денется?" – вдруг с любопытством подумал Лев Ильич.
Взвизгнув, затормозила облепленная грязью машина.
– Далеко топаем? Садись, ежели не спортсмен...
'Такси!" – обрадовался Лев Ильич. В машине было тепло, он стряхнул под ноги снег с кепки, мокрыми руками вытащил сигареты.
– Спичками угостите?
– А как же! – шофер был молодой, красивый, быстрые серые глаза сразу ощупали, взвесили и тут же вынесли приговор Льву Ильичу. – Возьмите мои, – он кинул на панель перед ним пачку "Мальборо, – чего мокрое дерьмо курить.
– Фарцовка? – засмеялся Лев Ильич.
– Да ну, заниматься! Бабы снабжают... Эх, залетные! – крутанул он баранкой, выскакивая из-под тяжеленного автобуса, так что шофер его, прямо слышно стало, как взвыл от бешенства. – Куда путь держим?
– Прямо, – сказал Лев Ильич – куда ему было ехать? – Прямо, а там видно будет.
– Эх, милое дело! Люблю прямо, да все время вбок сворачиваю... Хоронил, что ль, кого или навещал?
– Дядюшку закопали... Отмаялся.
– Дядюшку это что... Вот я бабу свою навещал. Год назад, в такую ж кашу. На новом... И поверишь, слово себе дал каждую неделю ездить. И ездил, хоть у меня этих самых баб – ну, поболе, чем мусоров, пока до центра долетим насчитаем. И ездил. Месяца два. А потом еще раза три – через месяц. Ну а теперь полгода не был. А ты говоришь – прямо. Как же, поездишь прямо... – он покосился на Льва Ильича. – Тоже вот так – да не так, но встретились: проголосовала, села, ну а уж когда вылезла – не то все было. Я за баранкой бог, с какой хочешь дело сделаю. Ну а тут и не знаю – кто с кем...
Машина подлетела к городу, прямо навстречу им выплывал в снежной мгле пятиглавый храм с колокольней, а рядом безликой, привычной и такой знакомой толпой стояли огромные корпуса, в которых – вон огни горят – сейчас пили, ели, ссорились, что-то там делили, любили друг друга. А храм был темным – и так это ясно было, и подходить к нему не нужно! – брошенный всеми этими людьми, но какой он живой все равно, сколько чувствовалось в нем мощи, смысла и сегодня не разгаданного – войди в него, пусть брошен, ободран, загажен – Дух, Он где хочет дышет...
– Тоже вон, наказание нам – мимо ездить, а ведь не останавливаемся, кивнул головой шофер на надвигающийся храм. – Что, думаешь, не так? Ученые все стали, а раньше, значит, дураками были? – непонятно спросил он.
Лев Ильич с удивлением посмотрел на парня. Тот крепко держал руль, напряженность была в широкой спине под свободным черным свитером, он вытащил одной рукой сигарету, ловко прижав рулем спички, прикурил.
– Эх, заплачу я за все, а еще ведь начнут подсчитывать – чаевых не хватит. Или, думаешь, расплачусь?
– Чаевых уж точно не хватит, – сказал Лев Ильич, все больше удивляясь.
Они лихо развернулись возле храма и тут Лев Ильич легко так стянул с головы мокрую кепку и перекрестился.
Машину швырнуло, но парень удержал ее, скрежетнув колесами о тротуар. Они уже летели обратно, храм остался с другой стороны, а тут стеной стояли эти нелепые дома, грязь летела в стекло...
– Ты что ж, вроде, из евреев будешь? – спросил шофер и еще раз покосился на Льва Ильича. – Вон и дядю на еврейском закопал...
– Из евреев, – ответил Лев Ильич.
– Что ж ты?.. Или у Бога нациев нету – все для Него люди, букашки-таракашки?.. Это я уважаю. Значит, нашел себе точку... Кабы она так могла! Тогда бы и этого не было, и туда бы не пришлось ездить... Я хоть сроду в церкви не был, куда мне, когда с баб не слезаю, а крещеный. Мать крестила, а тоже в церкви только на Пасху – куличи святить, так, больше для бабьего разговору. Ходит, ну и пес с ней! – я раньше и не глядел на эти церкви. Но знаешь, если б та, дуреха моя, да хотя б как мать... душой бы понимала, никогда бы то себе не позволила, знала бы – нельзя. Хотя, может, это я сейчас такой умный...
– Ты про что? – не понял Лев Ильич.
– А про то самое. Она и по церквам ездила, знаешь, теперь мода – на север, как раньше на юг, иконы тащат, по комнатам развесят, а под ними водку жрут да на гитаре бацают. А вот, как ты, это я в первый раз увидел, чтоб перекрестился... Слушай, я тебе скажу, ты только не подумай. Я, правда, их напробовался, хоть и не седой еще, как ты, но так не то, чтоб не было и не будет, а и быть больше не может. Не бывает... Не веришь?
– А так у каждого – один только раз.
– А! У каждого! Баба чаще сука, к себе все норовит – деньги, чего еще, что у мужиков имеется, схватить чтоб. Нагляделся. А может, не те попадались, да и мне что надо было от них?.. А эта!.. Ты поверишь, она до конца все надеялась, что не может быть, чтоб я это так, погулять, что не любовь... Да ну, это в кино посмотришь, не поверишь, чтоб человека после чьей смерти так перетряхнуло. Может неспроста?
– Да уж, конечно, неспроста, – сказал Лев Ильич. – Тут все так. И что сел к тебе не случайно, а зачем-то. Про себя я это точно знаю.
– Серьезно? Тогда, значит, и что она ко мне так вот, тоже смысл есть?
– А как же, когда сам говоришь, другим человеком стал – от чаевых, что ли?
– Какой разговор!.. От аборта она умерла, – сказал вдруг парень и затормозил резко, так что их развернуло задом.
Они стояли под самым светофором на пешеходной дорожке. Лев Ильич сориентировался и понял, где они.
"Вот оно что..." – сказал он про себя и вспомнил Таню и то, что ему необходимо быть у нее сегодня, что ее судьба теперь так важна и навсегда будет важной для него, потому что то, что было, случилось с ним вчера, когда он держал ее за руку, навсегда связало их, может быть самой нерасторжимой связью.
– Знаешь что, – сказал он, – ты извини меня, я тоже все прямо-то не могу, – и он назвал адрес: к Тане все равно рано, в редакцию он сегодня не пойдет портфель остался у тети Раи, да и может ждут, поминки, что он испугался или того хуже – стесняется их? Не годилось так-то...
– Чего извиняться – все верно, попробуй-ка прямо! Да я никогда не против, сразу заворачиваю... – Они уже летели дальше. – Вот, слушай мою историю, раз мы с тобой не случайно встретились. Ну там любовь, то да се, дело обычное, хоть оно и не такое, как всегда было. Но все равно – баба и есть баба. Любила меня и все прощала. Да всего-то было месяцев семь или восемь, что ли. Такая тоненькая, чистая, а все прощала. Я раз домой к ней завалился – пьяный с дружком. А там интеллигенты, чинно-благородно, я с порога и начал выламываться. Вижу, они недовольны – первый раз, трали-вали и в таком, мол, виде. Ах, так, в лаптях не любим! Ну дальше-больше. Грязного, мол, Ивана стесняемся – много чего наговорил. Дверь раскрыла, побледнела – иди, мол, отсюда. Ну все, бабу, что ль, не найду, но обидно – никогда еще меня не выгоняли, хоть и верно – по делам вору и мука! Ладно, загулял после этого. А раз, через неделю, ночью, вот здесь в Черемушках наш парк, выезжаю из ворот, а посреди дороги кто-то стоит, фарами осветил – ни с места. Перед самой затормозил, вот, думаю, шалава, сейчас я ее обучу, выскакиваю – она, Лиля моя стоит, смеется. Такая была баба... А я, веришь, разговоров у нас много, ребята кой-куда съездили, а еще больше наболтали – надоело мне все, молодой, силенки есть, чего мне тут, хоть свет повидаю, а за баранкой и там можно, такое как у нас дерьмо, у них на свалке валяется, как бы это только организовать, соображаю. А там – билет в зубы и – до свидания, комсомол! Не до нее, одним словом. Она все думала, я шучу, а потом глаза вытаращила: ты что, говорит, в своем уме, как можно! И – понесла, не понять: Пушкин, березы, Волга-река... Какой дом, вот она улица...
– Ну и что? – спросил Лев Ильич, они уже подъезжали.
– А то, – парень мягко остановился, выключил счетчик, вытащил сигарету и повернулся всем сильным телом к Льву Ильичу. – Она мне и не сказала, что беременна, только вижу, уж очень расстраивается, ну надо ведь и себя показать, а потом не до того, у меня одна только мысль – ноги отсюда унести. Надоело. Знаешь, как все это надоело? Я по городу наездился, нагляделся, людей навидался – с души воротит. Сначала она все больше меня агитировала, а когда поняла, что Пушкин не проходит – про то, как жить да учиться, да по России гулять... Ну это все ладно. А раз все-таки поняла, знаешь, умная-умная, а что всем видно – не замечает. Дошло раз, что она мне не нужна, что я уехать хочу и все тут. Хоть и это уж неправда, но так я тогда выказывал, да и сам ничего не понимал – это я после раскусил, кого встретил. Поняла, потухла, на глазах сгорела. Ну а после ее подружка прибежала в парк – моего адреса не знали. Она не в больнице, у кого-то на дому – да что, может один случай из тыщи, чтоб теперь от аборта помереть. Ты ж сам говоришь, что случая и нет – так, стало быть, надо?
Лев Ильич не ответил.
– У нее руки были, – сказал шофер, – легкие, пальцы длинные, а ногти обкусанные, как у девчонки. Я-то мужик, а она – девчонка. Такие бывают – в двадцать пять начинают жить... Да. Вот, гляди, – он полез в задний карман, вытащил паспорт, а в нем фотография.
Стояла девчушка возле куста в крупных цветах – шиповник, что ли? – в длинном платье до пят, мода такая последняя "спираль", светлые волосы распущены, глаза широко расставлены, темные, видно, а лицо тонкое, чистое, ясное такое... Лев Ильич все не мог отдать фотографию.
– Такая, брат, карусель, – сказал шофер и забрал фотографию, сунул не глядя в паспорт, – Ну, бывай, может, встретимся, коль не уедешь. Или намылился...
– Нет. Меня здесь закопают.
– Понравилась, значит, хороша глина! Ну, давай, тогда встретимся...
– Передумал? – спросил Лев Ильич, открыв уже дверцу.
– Да зарока, как ты, не давал, а кто на ту могилку станет ездить, хоть и раз в год?..
Дверь, как и утром, стояла не запертая, возле лифта на площадке прогуливался ЖЭК и паренек – Ирин муж, уже без шляпы, в костюмчике, с галстуком на темной рубашке. Курили. Они, вроде, обрадовались Льву Ильичу: "А мы все смотрим, смотрим..." "Так получилось..." Лев Ильич разделся, топтался в коридоре.
– А, Левушка! А говорили, ты уехал? – тетя Рая с тарелкой шла из кухни в комнату. – Хорошо, что пришел, а то когда теперь увидимся.
Он заглянул в комнату – в ту, где стоял гроб. Теперь посреди был стол под белой скатертью, уставленный закусками, бутылками. Ира на него строго посмотрела – ничего не сказала, а дама в пенсне демонстративно отвернулась.
Лев Ильич взял щетку, кое-как очистил брюки, вытер ботинки тряпкой, помылся. Позвали к столу. Да не много было народу – все те же. Какая-то женщина со знакомым лицом – нянька, что ли, их старая? – все хлопотала, накрывала на стол.
– Нянюшка, – сказала тетя Рая, – видите, какой Лева стал большой, солидный.
– Да уж я гляжу – ровно бы он, а меня не узнает – может, кто другой, похожий?..
Рита посадила его рядом с собой. Она была к нему помягче других.
– Холодец накладывайте, – угощала тетя Рая, – с чесночком, и горчица есть. Яшенька так любил холодец, и до последнего, все бывало, просил: "Сделай мне холодцу..." – она заплакала.
– Налили? – спросил седой старичок. Он сидел во главе стола, спиной к окну. "Кто он такой?" – Лев Ильич все пытался вспомнить и не мог.
Старичок поднялся с рюмкой в руке. Все встали.
– Сегодня, – начал он строго, – мы проводили в последний путь нашего дорогого Якова Исааковича Гольцева. Нашего Яшу. Трудно говорить, а еще трудней поверить, что его нет за этим столом. Хотя он давно уже с нами за столом не сидел – тяжелая болезнь вырвала его из наших рядов... – он помолчал. – Я помню Яшу молодым, когда его, из всех здесь присутствующих, только и знала одна Рая. Когда он был моложе своих дочерей. А уж коммунист, большевик, с наганом в своей изуродованной руке...
"Батюшки! – вскинулся Лев Ильич. – Так вот это кто! как мог он забыть дядю Семена!.. Да никакой он не дядя ему был – приятель их, еще по Витебску, из которого они родом – отец и все Гольцевы. Такой был всегда зануда – и маму он мучил: и сына она не так воспитывает, и деньги не туда тратит, и одета слишком легко зимой и тепло летом – до всего-то ему было дело. И какие книги читать, и какое кино смотреть. Как же, раз он и его – Льва Ильича, он уж, вроде, учился в последних классах школы, до слез довел этим своим занудством. Вот, у Яши, кстати, меж его двумя лагерями, когда тот приезжал на недельку с фронта: почему не работает, шестнадцать лет, учиться можно и потом, в вечерний – все для фронта, они, мол, и в гражданской участвовали, и оппозицию громили... Особенно Яша громил и участвовал: руку себе сам еще в девятнадцатом году прострелил, чтоб в армию не взяли, как еще от дезертирства спасся – времена, что ль, были полегче? Да ведь он тогда уже в партии был, сам, небось, вылавливал дезертиров, покалеченной рукой чего надо подписывал! А уж про оппозицию что говорить, вспомнилась ему, небось, оппозиция в тридцать шестом славном году, когда его взяли вместе с отцом в один день – тоже была операция... Как он мог забыть Семена с его поразительной способностью даже про что-нибудь действительно прекрасное говорить с такой тяжкой тупой скукой, что можно было возненавидеть и книгу, над которой только что обливался слезами, и фильм, которым восхищался, стоял перед глазами. А уж если что другое... "Мать" Горького – это книга-памятник, – вспомнил Лев Ильич, – это рубеж, навсегда определивший, какой должна быть наша литература: не про ягоды и цветочки, не про то, как жены изменяют мужьям и от ревности прыгают на рельсы, а про классовые битвы, как вчерашние кухарки учатся управлять государством..." "Да ведь он какой-то литературный деятель!" – вспомнил Лев Ильич. Правда, сейчас такой примитив вроде и не проходит, да много ль изменилось – все равно примитивом, ложью и остался! Отец его и в дом не пускал, а у Яши он всегда распускал хвост – говорун-говорун, дурак, а уцелел, ни разу ведь и не тронули!..
– ...Яков всегда был для нас, старых коммунистов, примером кристальной ясности, – говорил Семен. – Он не держал на партию обиды за свои переживания, он знал, что так нужно, что мы куем новый свой мир из обломков старого, что не сразу, что много грязи досталось нам от проклятого прошлого. Он не задумываясь пошел на фронт, хотя покалеченный еще на гражданской войне мог бы найти себе дело в тылу...
Да уж, наверное, из лагеря, из Воркуты готов был не только на фронт... подумал с тоской Лев Ильич, давненько он такого не слышал. "Пришел, так помалкивай, – осадил он себя, – надо было сообразить, кого тут можно встретить..."
– Так он и дочерей своих воспитал, хоть и не всегда был с ними: честными, принципиальными, советскими людьми, которые никогда не прельстятся чужим проклятым раем – у них он свой, политый нашей кровью и потом. Яков был тем солдатом революции, принесшим с собой из затхлого мира нищего царского местечка чувство интернационализма, очистительную ненависть ко всему, что ему мешает, ненависть к куску хлеба с маслом, за который и сегодня предают идеалы. Он был из того мира, отмеченного на его заре и высеченного в броне Максимом Горьким...
"Ну, слава Богу, не ошибся – тот самый Семен..." – усмехнулся Лев Ильич. Уж коль и про Максима Горького вспомнил, и опять этот кусок хлеба с маслом покоя им не дает. Только тот старик на кладбище забыл верно как оно выглядит масло-то, он водкой жив, а Семен всегда норовил у других его оттягать, небось, с дядюшкой вместе ходили с талонами в распределитель, еще и Лев Ильич их застал, помнил те распределители, не стеснялись. Ну да, это ж не расходилось с идеалом... Кто он все-таки – сумасшедший, как дядя Яша, или просто идиот, мерзавец?..
Лев Ильич не выдержал, сел, огурец подцепил на вилку.
Семен покосился на него и закончил с подъемом.
– Спи спокойно, Яков, мы не забудем ни того, что ты сделал для нашей партии, ни того, сколько еще предстоит нам сделать, а сегодня особенно, когда не впрямую, не открыто, а исподтишка проникает к нам враг, норовит залезть в дом, запачкать твой святой красный гроб.
"Ну все-таки заработал, – обрадовался Лев Ильич, – это уж непременно про меня..."
– Левушка, что ж ты холодец, – все беспокоилась тетя Рая, – или не любишь?..
Речь Семена тут явно никого не удивила, все было как быть должно. И опять Льва Ильича ударила пустота в этой комнате – ну ничего здесь нет, на чем бы глазу можно было остановиться, зацепиться за что-то... "Ладно тебе, остановил он себя, – у тебя дома за многое ли цепляешься?.." Живут люди как могут...
– Оставь его, Рая, у него свои правила, свои законы, – это дама в пенсне подала реплику.
– Какие законы? – удивилась тетя Рая. – Холодец свежий, вот Борис Иванович человек новый, – обратилась она к ЖЭКу, соседу Льва Ильича. – Как вам мой холодец?
Льву Ильичу стало стыдно. Он положил себе кусок, ковырнул вилкой.
– Разрешите и мне, – сказал ЖЭК, поднимаясь с полным стаканом, Лев Ильич и не заметил, когда он успел еще налить. – Я, верно вы выразились, человек здесь новый, первый раз, можно сказать. Так и случая не было... Я имею в виду, никогда с этой квартирой у нас никаких недоразумений. И квартплата в срок. А ведь знаете, дом новый, недоделок много. Но мы, между прочим, – он строго глянул в сторону Семена, – тоже в свой дом врагов не допустим. Не выйдет! – он рубанул по столу рукой. – Я, конечно, такого стажа, как предыдущий товарищ, не имею, но как коммунист и представитель общественности скажу, – он помолчал и с печалью поглядел на стакан с водкой, который поднес было ко рту. – Товарищ Гольцев был образцовым жильцом. Он ни разу не пожаловался, ничего для себя не просил, хотя имел, как говорится, все права и более того... Такой был случай, с год уже, а запомнился. На прогулке он был, да и заглянул к нам в ЖЭК. А у нас как раз разбиралось заявление одного такого, простите меня, жильца...
– Что это вы, здесь не собрание... – сказала непримиримая дама в пенсне.
– Минуточку, – остановил ее ЖЭК, – я еще не кончил. У нас, может, и не собрание, я человек новый, но договорить над свежей, так сказать, могилой коммуниста должен и имею право.
– Конечно, Борис Иваныч, мы вас очень уважаем и благодарны, что зашли, Яшу не забыли, – заплакала тетя Рая.
– Заходит товарищ Гольцев к нам в ЖЭК, – торжественно продолжал оратор, а мы разбираем заявление о разделении санузла. Товарищ проживает в однокомнатной квартире вдвоем с женой, но ему, видите, неудобство. Конечно, жить становится лучше и веселее, но можно, как говорится, и в нераздельном, так сказать, санузле совершать все, что человеку положено. Громкий был у нас разговор, вполне, можно сказать, принципиальный, тот товарищ пытался давить демагогией – не про-хо-дит! Хоть и за свой счет, а нарушать поэтажный план не положено... И тут товарищ Гольцев вмешивается. Мне, говорит, странно заявление этого товарища. У меня, говорит, квартира трехкомнатная, санузел раздельный, а я б даже просил ЖЭК, чтоб мне его объединили – сломали бы стенку. Потому, мол, я против одиночества и всегда был за коллектив...
За столом замерли, хотя тут, видно, ко всему привыкли и ни на что не обращали внимания. Но и то оторопели.
– Это он, знаешь, зачем? – зашептала Рита в ухо Льву Ильичу. – Он ведь все подслушивающую аппаратуру боялся, а там, считал, им будет трудней установить, воду можно пускать в ванне...
Лев Ильич так и застыл с холодцом во рту.
– Я привел этот, может и незначительный эпизод из боевой биографии товарища Гольцева для того, чтоб сказать, что человек и в малом виден, а может, в малом-то он лучше и виден. Это я по опыту работы с жильцами могу утверждать особенно твердо, – он опять строго посмотрел на Семена. – Спи спокойно, товарищ Гольцев, и за наш дом не тревожься. Чем сможем – поможем вашей замечательной семье. И поэтажный план нарушать не дадим.
Все выпили в некотором даже оцепенении.
– Ну ты даешь, Борис Иваныч, с поэтажным планом! – хмыкнул через стол Ирин муж.
– А ты думаешь, это шуточки? – обиделся ЖЭК. – Попробуй посиди хоть день в нашей конторе – не то запоешь. Это кажется легко – напоминай, мол, чтоб платили. А как быть с растущими потребностями – они ж постоянно растут? вот оно в чем дело-то. А базис? Я имею в виду дом – как он может расти, когда строительство закончилось, государственная комиссия его приняла? А что такое государственная комиссия? это уже навсегда. И это не философия, заметьте, а суровая действительность наших дней. Конечно, если считать, что потребности только от грязи да из обломков навсегда канувшего в прошлое, как полагают некоторые, которые стажем перед нами гордятся. А мы имеем дело с живым человеком. А живой человек, известно – у меня у самого потребности растут и все остановиться не могут! – подмигнул он Ириному мужу.
– Я думаю не очень и уместно здесь про эти свои... как вы их определяете... – начала дама в пенсне.
– Потребностями. И не я их определяю, – не сдавался ЖЭК, – а директивные партийные документы. Ну-ка, пусть нам старый коммунист разъяснит: как быть, когда дом построен на века, а человек что ни день – меняется? Сегодня в совмещенном, так сказать, санузле не желает сидеть, а завтра ему подавай индивидуальный бассейн для прыжков в воду! Не всегда жилец такой сознательный, как наш юбиляр... Простите.
– То-то вот, что "простите", – ввернула дама в пенсне.
– А может, музыку послушаем? – сказал Ирин муж. – У меня записи есть новые...
– Будет тебе, – вмешалась нянька, – записи! Чай, не именины.
– Что-то и не кушает никто, – поднялась тетя Рая, – вот и холодец остался...
– Эх, тетя Рая, тетя Рая! – думал Лев Ильич, глядя в ее потухшие глаза, на неприбранные седые волосы, в тусклое, неживое лицо. Ну конечно, горе сейчас все сокрушило, даже не горе, а верно, полное отупение ото всего. Это я-то раз за два года забежал, а потом и вспоминать не решался, а тут день за днем – и этот горшок, и эта аппаратура, да еще, наверно, не самое тяжкое, было и еще чего – и дочери, и их раздражение, и их жизнь, но главное монотонность, безнадежность – так вот изо дня в день... Тут уж потухнешь, сокрушишься. Да разве только это – ведь и другое было! И он представил себе полвека с этим Яшей – и когда он бегал мальчишкой со своим маузером – она уж и тогда была ему женой, чуть не в восемнадцать лет привел он Раю к своему отцу. Да ведь еще и дед, отец Яши!.. Тут удивляться не тому надо, что потухла и потускнела, а что жива – вон холодцом своим потчует!.. Да ведь кроме жалкого преуспеяния, карьеры ненатуральной, пустой, когда этот Яша в своем райкомовском кабинете чьи-то судьбы решал, кроме всего этого была красота и молодость, пришедшаяся на двадцатые лихорадочные годы, а были еще годы тридцатые, вот где звездный-то час тети Раи, когда она во имя любви совершала свой подвиг! И он представил себе Лубянку, Кузнецкий, толпу этих женщин, Раю, однажды не выдержавшую этой бесконечной тупой безнадежности – женщина ведь она была! "Вот она, еврейская женщина!" – и так печально стало у Льва Ильича на сердце. "Что-то слезы все близко", – подумал он. Как она пришла к этому человеку, как родилась та мысль? А что тут – и мысли не было: пришла к своему профессору за советом, за помощью, вчерашняя студентка – с томными глазами, с плавной полнотой... И ведь сделал, что обещал, вот ведь что удивительно! сколько было таких историй, когда, натешившись, про то обещанное и позабывали – погулять, воспользоваться сладкой возможностью, в том, какой грех, когда с врагом имеешь дело, а вот сдержать слово – за это могли и спросить по всей строгости классового сознания! Что ж, значит совесть заговорила? Да ну, какая там совесть! Читал недавно Лев Ильич его речи, и по тем даже временам поразительные – да никто себе такого никогда еще не позволял: средь бела дня лгать на весь мир, упиваясь собственным каннибальским красноречием, даже не пытаясь – да что там, принципиально не желая! – соблюдать хотя бы видимость правосудия или вообще хоть какие-то человеческие нормы. От того кровавого пафоса и сегодня, спустя сорок лет, почитай их открытыми глазами, муторно становится – но ведь читали, глотали ту кровавую жижу!.. "А что, не нравится?" – вдруг перебил себя Лев Ильич. Желудок не справляется с такой пищей? А когда те, кому тот профессор вколачивал осиновый кол в глотку, да, да, те самые – с маузерами, и не год, не два – двадцать лет гуляли! – или они соблюдали нормы судопроизводства? "Не нравится?.." "Стоп, – сказал себе Лев Ильич, – это другая тема..." Но вот почему он все-таки сдержал слово? Потому только Яша и выкрутился, через пять лет вернулся, Рая еще одну дочку ему родила, а еще через тридцать лет спокойненько в красном гробу плюхнулся в глину, провожаемый все теми же речами? Почему?.. А может, профессор за то с Яшиным братом сквитался? эх, темна была вода, не разглядишь! Чтоб еще брата – отца Льва Ильича спасти и ее волооких библейских глаз не хватило б, Эсфирь, быть может, только... Нет, и Эсфирь ту задачку не решить, да ведь и Артаксеркс, и первый человек после него в Сузах, так страшно погибший за то, что осмелился злоумышлять против иудеев не Сталин с Вышинским! – хмыкнул про себя Лев Ильич.
– Разрешите и мне два слова? – Лев Ильич налил себе водки, но не встал, а голову опустил.
За столом замолчали, только дама в пенсне, фыркнув, что-то бормотнула.
– Конечно, Левушка, скажи, ты ж знаешь, как тебя Яшенька всегда любил, ты один у Илюши... – тетя Рая снова заплакала.
