Текст книги "Отверзи ми двери"
Автор книги: Феликс Светов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 46 страниц)
– Она пошутила, – сказал Лев Ильич, – чтоб вашу же неловкость сгладить, чтоб разговор был за столом.
– Вот я и говорю: им бы сгладить, смазать, да блины рыжиками закусывать.
– А будто вы блинов не ели! – засмеялся Федя. – Хоть вы мне и врезали, а заметил – небось за ушами трещало!..
Костя резко остановился, повернулся к Феде, хотел что-то сказать, но сдержался, махнул рукой и пошел прочь. Они как раз вышли к бульвару, постояли, посмотрели ему вслед и пошли себе.
– Странный какой человек, – продолжал свое Лев Ильич. – Я, правда, все ему удивляюсь, второй уж день.
– Замечательный человек, – горячо сказал Федя. – Я его тоже не очень давно знаю. Он раньше был серьезным ученым – физиком, но потом все бросил. Теперь нигде не работает, не знаю, на что живет – у него денег никогда нет. Один живет. Я был у него – комната маленькая, пустая, иконы только хорошие и книги есть. Он пишет, богослов замечательный, я, правда, мало что понимаю. Но говорит – заслушаешься. Он особенный человек, я думаю. А на меня злится, что я его вроде не признаю, хотя я и признаю, говорю ж вам. Он почему-то и на этого злится... на отца Кирилла. А я его давно просил познакомить меня со священником – интересно. Я, правда, думал, они все, ну не жулики, а – сами по себе, а церковь – сама по себе. Вот и Костя утверждает, что церковь у нас вся давно продалась властям. Ну не то чтоб продалась, говорит, хотя и продалась фактически, но это, мол, второе, первое, что она права не имеет.
– Как не имеет? – удивился Лев Ильич. – На что, то есть, не имеет?
– Ну я его не совсем понял, речь о благодати. Церковь, вроде, монопольно ею владеет, а она дается по делам и по свободному Божьему волеизъявлению, а не за церковные знания... Да вот у них с отцом Кириллом была перепалка – слышали?
– У кого ж, по его, на нее право? – спросил Лев Ильич.
– Тут и вся загвоздка, – усмехнулся Федя, – мне потому с ним трудно стало, хотя и интересно, и человек он добрый, не жадный, ну, на свои познания. Много мне чего рассказывал. Я когда с ним встретился, дурак дураком был, собирался в революцию кинуться: письма, протесты, книги распространять, распечатывать. А он меня убедил, что невысокого полета та революция.
– Что ж, по-вашему, совсем нет смысла в этих протестах и книгах? – Лев Ильич вспомнил вчерашнего Митю и опять затосковал.
– Смысл то есть, видимо, да не тот, какой нужен. Может, я, правда, не с теми людьми сталкивался, а только они похожи на наших же комсомольцев, из начальства которые, ну в институте, я в педагогическом учусь, на литературном. Те же у них идеи – только наши за советскую власть, а эти – против.
– Разница есть все-таки, – сказал Лев Ильич.
– Есть, конечно. Я раньше так и думал. А теперь понимаю – разница внешняя. Сегодня эти до власти дорвались, а завтра – те хотят.
– Не знаю, правда, о чем вы говорите... – сказал Лев Ильич, а сам подумал: чего я спорю с ним, он же прав, особенно если знаком с тем вчерашним Митей? Но они против беззакония, возможности повторения того, что было двадцать лет назад, да и сегодня еще сколько угодно.
– Вот Костя мне и разъяснил, как такое, всего лишь социальное движение немедленно вырождается в бесовщину, а затем в то, что мы сегодня и имеем. Это в конечном счете, ну, а пока – героизм, жертвенность – романтика. А вот что с ними будет, когда они за свой героизм уже не в лагерь, а деньги начнут получать, в кресло усядутся, портфели разберут!
– Убедительно, – сказал Лев Ильич, – хотя и смело, далека еще все-таки эта эволюция. А других вы не встречали?
– Встречал. Я знаю одного удивительного человека – не верующий, между прочим. Если б такие люди еще были... Правда, Костя и против него чего-то имеет, все равно, говорит, хоть он и чистый, мол, человек, и самоотверженный, и все для других, а раз не верит в нашего Спасителя – гореть ему вечно и никогда не сгореть. Вот и отец Кирилл насчет этого не дал вразумительного ответа – что с ним будет? А человек потрясающий – хотите познакомлю?
– А вы не боитесь, мы в первый раз видимся, меня не знаете, а так откровенничаете и еще про других?..
– Это вы прав... не подумал. Спасибо, вы мне правильно вмазали, – сказал он просто, посмотрев на Льва Ильича. – Но коль про нас Промысел есть – чего бояться? А с ним, я его спрошу, если он захочет, я правда вас познакомлю. Да и Костя говорит...
– Да, – вспомнил Лев Ильич, – так что ж с Костей, в чем та загвоздка, как вы выразились? У кого право на благодать, если не у Церкви?
– А... да, верно, отвлекся. У него право...
– Как у него?
– Да так, – невесело подтвердил Федя. – Он человек избранный. Богом избранный. Апостол.
– Ну да? – оторопел Лев Ильич, даже остановился.
– Так получается, – уныло продолжал Федя. – У него встречи были, и сейчас бывают – ну, понимаете? И ему сказано. А никто из его приятелей не верит, он потому и огорчается. И отец Кирилл тоже. Все разговор переводит.
– Так что, он сам вам и сказал про эти... встречи?
– А кто ж? Мы много про это говорили. Я, конечно, верю ему, если человеку не верить, то и диалога с ним не получится – это Костя мне объяснил.
– Ну а дальше что?
– Вот то-то что и не знаю про дальше. Конечно, интересно, потрясающе, все на свете переворачивается, и человек он удивительный, знает столько... Но... понимаете, я иногда сомневаюсь, может, он сумасшедший? – Федя на Льва Ильича смотрел с искренним недоумением. – Хотя и грех так думать, а он меня все пытает – веришь, мол, нет? А зачем ему это так уж важно, коль он взаправду этот... встречи имеет?
– Да... – вздохнул Лев Ильич, – тяжелая история... Давайте, верно, повидаемся? Позвоните мне... Запишите лучше рабочий телефон, – почему-то передумал он давать домашний, – так меня верней найдете, передайте, если что... Как-нибудь вместе к Кириллу Сергеичу сходим. Не возражаете?
– С удовольствием. Я вас о том же хотел просить, а то мне одному неловко, а с Костей... вон, видите как...
Они пожали друг другу руки и расстались.
Лев Ильич заторопился: было поздно, он, когда уходил из дому, и забыл, что придется ведь возвращаться, а теперь опять ночью. Лучше совсем было не приходить. "А куда ж деваться?" – подумал он. Да и нехорошо получилось бы, трусливо, ничего не сказав, не выяснив... Вот, еще выяснять, только этого недоставало. Многовато было сегодня для него, хотелось посидеть в тишине, разобраться, но где его найти сейчас, тихого места для себя... Да и с Верой оборвалось на полслове...
Он опять, как вчера, неожиданно для себя обнаружил, что стоит возле дома: "Ноги сами знают, куда мне надо", – невесело усмехнулся он и начал подниматься.
Ему открыла Наденька, бросилась на шею, сразу в слезы. Нехорошо с девочкой, подумал Лев Ильич, а он все про себя, нянчится со своими переживаниями.
– Мама провожала их утром, пока мы с тобой спали! Если бы я знала...
Он тихонько поцеловал ее в волосы, разделся и со страхом услышал гул голосов из большой комнаты.
– Кто у нас?
– Да много там.
– Пьют, что ли?
– Чай пьют, спорят все...
Люба вышла в коридор в черном своем глухом свитере, старой юбке, немодной, бледная, посмотрела на него внимательно, от него ждала первого шага. Лев Ильич молчал.
– Пришел все-таки... – сказала она. И не дождавшись ответа, пересилила себя. – Я думала, ты не придешь, потому они опять у нас – вроде тебя нет, а комната пустует...
Лев Ильич открыл дверь в большую комнату. Там, и верно, было полно народу. Вчерашний Митя по-домашнему сидел на тахте, в уголке, у стола. Что-то в нем остановило Льва Ильича: "Вот оно!" – развеселился он. На Мите его бархатная куртка, он ее дома всегда переодевал – тепло и уютно. В кресле устроился Иван, Вадик Козицкий – давний, еще по университету, приятель Льва Ильича, веселые фельетоны сочинял: небольшого роста, юркий такой, черноглазый, славный человек, прямодушный, Лев Ильич его за это и любил – говорил всегда, что думает, особенно не стеснялся. Посреди комнаты Феликс Борин – модный одно время литературный критик, обличитель и гроза романистов – лохматый, в толстых роговых очках, с длинным унылым носом над узкими синими губами. Он никогда никого не хвалил, писал остро, безжалостно и по сути демагогично, но, как принято говорить, с подтекстом. Последнее время его почти и не печатали, но нет-нет где-то он пробивался, – и еще одной могилой больше становилось на литературном погосте. На тахте, у самой стены, лежала Кира в Любином стеганом халате, дым пускала в потолок. "Во, поселяемость какая!" – обозлился Лев Ильич. И тут его в жар бросило – за дверью, у книжной полки, поместился еще один человек. Лев Ильич не увидел его сразу, как вошел, а только обернувшись: в алом свитере под шею, американские джинсы, ботинки на толстой подметке выставил вперед, русые волосы, зачесанные небрежно, открывали красивый лоб, глаза его только Льву Ильичу никогда не нравились, он в них и смотреть не мог – наглая, спокойная самоуверенность глядела из них. Он почему-то совсем забыл про его существование, а ведь все это время тот находился здесь, в этом же городе – Коля Лепендин, Верин муж!..
– Наконец-то! – крикнул Феликс Борин. – Мы им сейчас покажем, а то, понимаешь, никаких нравственных устоев. Им бы все сломать, а во имя чего? да и мусор, обломки небось не захотят подбирать, илотов станут нанимать, чтоб в антисанитарии не погибнуть...
Лев Ильич взял стул и подсел поближе к тахте. Возле нее стоял журнальный столик, застланный газетой, на нем на тарелках крупными ломтями нарезана колбаса, ветчина, сыр, две открытые консервные банки, большой заварной чайник. Каким-то здесь нежилым духом пахнуло на Льва Ильича. "Где здесь-то?" Это ж твой дом, сам строил. Столик этот дурацкий – из журнала, наклоняешься над ним в три погибели, у кого-то перекупил... "Скатерти у нас, что ли, нет?" И колбаса, как в забегаловке... Ну еще бы, сам себя окоротил Лев Ильич, кабы блинов не налопался, и в голову бы не влетело...
– Поешь, – сказала Люба, устраиваясь напротив него, на тахте, – наверно, голодный?
– А действительно, во имя чего? – повторил Лев Ильич риторический вопрос Феликса Борина. Ему сразу ото всего от этого тоскливо стало, сколько уж про это говорено – вопросы, вопросы, хоть бы раз кто ответил... – Во имя чего ломать?
– Вот, вот, – обрадовался Феликс. – Я их целый вечер выспрашиваю – все финтят и отмахиваются – до основания, мол, а там поглядим.
– Ну а ты сам-то, что про это думаешь?
– Я?.. – сбился Феликс. – Я полагаю, здесь спешить не следует. Насочиняли рецептов и дозы распределили – кому по сколько капель, а явился смельчак, все рецепты – в печку и всем одно лекарство – клистир. Вот и бегаем по сю пору в лопухи, облегчаемся.
– Разоблачился наш Цицерон, – сказал Вадик Козицкий, – ловко ты его, Лев Ильич, осадил, чтоб не бахвалился.
– Пожалуйста. Вам все положительную программу нужно? – обозлился вдруг Феликс. – Подустали правдой питаться, крутенько для желудка...
– Что уж ты все насчет желудка, – веселился Вадик, – неудобно под ветчину!
– Ничего, слопаешь... И совсем я себе не противоречу. Одно дело, когда разоблачают ради разоблачения, так сказать, для улучшения обмена...
– Я говорю, он на этом заклинился! – хохотал Вадик.
– А ты дождешься, что тебе, и правда, клизму поставят – шут гороховый, злился Феликс. – Меня не собьешь... То одно. А другое, когда, пусть это ж, но совершается во имя справедливости.
– Вот-вот, – поддержал Лев Ильич, – давай насчет справедливости.
– Значит, как у нас создается литература, – начал свою речь Феликс Борин. – Поиздержался писатель, машину, квартиру купил, а тут дачный кооператив открывается – вот он стимул развития литературы! Значит, выправляет он себе командировку и отправляется на великую стройку. У нас все стройки великие, но выбирает погромче, скажем, гигантский автомобильный завод. Неважно, что там все липа, что до него давно уже вся эта липа в лучшем виде была бесконечно прославлена, то есть, ему можно бы и не ехать туда – все наперед известно: конфликты, сюжет – это он и дома сочинит. Но все-таки живые подробности река, живописности, чья-то могила, парочка аморальных дел в местном суде или в газетке... Два месяца он пьянствует в тамошней гостинице – проживает пять рублей в день командировочных, и возвращается с блокнотом, а в нем роман. Дальше я ставлю вопрос: кому тот роман нужен? Жене, которой он его посвятит, счастье с которой он никогда не забудет – как в эпитафии к роману будет стоять?.. Так ей не роман – ей деньги нужны...
– Ушла она от него, – подал голос Иван из своего кресла.
– Кто ушла? – опешил Феликс.
– Жена его, счастье с которой теперь уж и не знаю как – забудет, нет. Ты ж про Колю Ведерникова излагаешь?.. Ушла, как же, с мимом этим, из гастрольбюро. Он ей все на пальцах разобъяснил, и денег никаких не надо.
– Врешь ты, Ваня, – сказала Люба, – ничего она не ушла, это у нее в Ялте роман с ним был, а уж растрепали на всю Москву.
– Да знаю я, – не сдавался Иван, – мне этот мим сам все рассказывал.
– Тебе мим, а мне сама Ленка, я с ней пятнадцать лет дружу.
У Льва Ильича прямо зубы заныли: "Господи, подумал он, а ведь они уже старые люди – всем за сорок перевалило..."
– Ну и что: ушла – не ушла. А к чему ты об этом вспомнил? – спросил Лев Ильич и не удержался, обернулся на Колю Лепендина: тот и положения не изменил с того времени, как вошел Лев Ильич, все так же картинно сидел.
– А к тому, что нечего на женщину напраслину возводить, – с пафосом сказал Иван. – Плевала она на его деньги, ей мужчину подавай! А какой он мужчина, когда все это самое на создание шедевров уходит – чтоб и невинность соблюсти, и капитал чтоб произвесть. Тоже, я вам скажу, не позавидуешь.
– Тогда он настоящий писатель, ежели сублимируется в своей литературе, весело вмешался Вадик Козицкий. – Это тогда не вранье, как Феликс тут пытается изобразить, а вполне экзистенциальное существование на бумаге, в форме производственного романа.
– Так что ей спать с его экзистенцией? – спросил Иван.
– А с чем они спят, по-твоему? – ухмыхнулся Вадик Козицкий.
– А я, простота, всю жизнь про это иначе думал, да и мим мне кое-что показал и про эту Ленку Ведерникову объяснил...
– Да не про Ведерникова я! – закричал Феликс Борин. – Пошляки-сплетники! Это я выстраивал обойденный образ!
– Давай, обобщай, только мысль тащи, не размазывай, а то опять в гастрономию ударишься, – снова поддел его Вадик.
– Так вот, я продолжаю, – блеснул очками Феликс. – Кому нужна эта вымученная ложь – не на стройке же, хоть там и будут устраивать читательские конференции и сочинять автору банкеты? Книга умрет еще до того, как попадет в корректуру, в макулатуру обречена. А тем не менее, о ней статьи, монографии, дискуссии – вроде бы и не ложь, а как о чем-то реальном. Дальше-больше, пойдут разные круги. А там, глядишь, обобщающая статья о тенденциях в жизни общества. И уже к ней станут обращаться социологи, философы, даже статистика – это называется черпать материал прямо из жизни. А разбери, откуда все пошло? Из желания этой, пусть Ленки, построить себе дачу, и чтоб не хуже, как у людей...
– Ну и что? – спросил Лев Ильич. – Я не пойму, ты ж хотел не обличать, а высказать свою положительную программу, во имя чего ты этого бедолагу обобщенного писателя пригвоздил к позорному столбу, а его несчастной жене не даешь в свое удовольствие развлекаться с мимом? – "Тьфу ты, подумал Лев Ильич, а я-то чем их лучше?"
– Неужто все непонятно? – снисходительно спросил Феликс Борин.
– Лев Ильич опять протаскивает свою вчерашнюю идею, – заметил Митя, правда мешает его комфорту, внутреннему, я имею в виду, тревожит задремавшую совесть – думать приходится, а то живи себе спокойненько, лишь бы тебя не трогали, при свете лампадки сочиняй статейки про допотопных рыбок. А уж рыбки знай себе помалкивают, пока их на тук не переводят – на удобрения, то есть. Для планового хозяйства. Можно и всплакнуть над исконно-русской закуской, которой издревле славилась богоносная Россия.
Вон как, – подумал Лев Ильич, – спит на моей тахте со своей длинноногой селедкой, сидит в моей кухне и меня ж поносит? И про статьи узнал – Люба доложила?..
– В закуске хоть смысл какой-то есть, – сказал он спокойно, – тем более, когда она исконная, а вот в том, чтобы свой пафос тратить на это сочинение, в котором, как сам оратор утверждает, ничего, кроме жажды получить за это деньги?.. Зачем про это писать, твое разоблачение тоже все это здание лжи, пусть с другой стороны, но достраивает – все как у людей, разные точки зрения! Ведь коль о бессмысленном вранье писать правду, до правды-истины разве доберешься?
– Отлично! – веселился Вадик Козицкий. – Я ж говорил, они от желудка никуда не сдвинутся – теперь закуска пошла в ход!..
– Да вы мне говорить не даете! – кипятился Феликс. – Когда б этот писатель – ну, пусть Ведерников, черт-дьявол, я – сам, наконец, если уж вы всерьез хотите разговаривать – если б он отправился туда, на эту идиотскую стройку не для того, чтоб жену ублажить, а чтоб оттуда невыдуманную – настоящую правду привезти, он бы эту стройку и изобразил бы по-настоящему. Людей, превращенных в идиотов, заботящихся только о своем желудке, чтоб кусок пожирней схватить, у ближнего отобрать, ликующих, когда им повышают зарплату на копейку, и не видящих, что тут же, другой рукой, у них гривеник из кармана тянут. Бесхозяйственность самую тупую, живущую только сегодняшней минутой; рубль выгадывают, хотя и сами знают, что на этом уже завтра потеряют десятку – но, мол, завтра! Душевное убожество, почитающее отправление естественных потребностей за любовь, жалкое лубочное веселие и троглодитскую ненависть ко всему иному...
– Жуть какая, – не выдержал Лев Ильич. – Так это и есть положительная программа?
– Талант – вот она моя программа! – звонко сказал Феликс Борин. – Все это будет изображено средствами искусства, с мастерством – Кафка или "Котлован" покажутся детскими игрушками. И не надо христианских аллегорий, Великого Инквизитора, философии... Представь такого русского идиота, который настолько во все это вписан, органика там такая, что он и не страдает от этой мерзости, он в ней находит свои жалкие радости, свой юмор, он и не знает, что где-то есть иная жизнь, что она может быть, что человек уже по Луне гуляет... То есть, он и сам летал в космос, но все таким же идиотом, жалким рабом. Какая разница – на Луне или в Рязани, он же не знает, что существует эр кондишен и биль о правах... Тут, понимаешь, всю нашу жизнь можно показать через этого идиота, но только чтоб с блеском, с талантом – пальчики оближешь...
– Подожди, – остановил его Лев Ильич, – ты сказал, что этот твой настоящий – талантливый писатель, ну – ты сам, скажем, он затем отправился на стройку в новом-то варианте, чтоб написать правду – ведь так?.. А разве этот твой идиот – правда о России?
– А как же? – искренне изумился Феликс Борин. – А кто, по-твоему, правда Ноздрев, Собакевич или Алеша Карамазов со своим старцем, тут же и провонявшим? Не зря ж у наших гениев с идеальными героями ничего не получалось – нет их потому как на самом деле, да и мысль, которую в них пытаются втиснуть, оказывается всего лишь сочиненной, умозрительной, от доброго сердца, может быть, но талант требует жесткости, пожалел – проиграешь.
– А по-моему, так не Ноздрев и не Алеша со старцем правда, а Гоголь и Достоевский – сердце их, как ты говоришь, всего лишь доброе, сострадание к людям, любовь... А как это ты отличаешь поражение от победы в искусстве?
– Да я про то вам и талдычу вот уже целый вечер! – закричал Феликс. Сострадание, невидимые миру слезы, любовь к падшим и милость! Злости мало ко всей этой мерзости! Когда ощутишь такую злость – все вокруг испепеляющую, тут не до сострадания! Талант – вот он единственный критерий, вот что не подведет, в чем, если хочешь, спасение, если, конечно, сам ему будешь верен, а не своему слезливому сердцу. А потому талант надо беречь, поддерживать – вот где национальное достояние – платить, прости за грубость, в современном обществе следует по таланту, а не по труду, где нет и быть не может никаких критериев, где достаточно элементарного, на что и обезьяна способна. Потому, кстати, никто в этой стране ничего и не делает... По таланту! Чтоб эти дачи, шикарные дома давали не лгунам-приспособленцам, а тем, кто истинно достоин пользоваться достижениями цивилизации. Ну не нелепо ли, чтоб Цветаева от голода полезла в петлю, Платонов с метлой подметал писательский двор, а эти наши, пусть извинят меня дамы, сочинители в особняках жуировали жизнью? Вот за что я борюсь, прости уж за громкое слово, вот в чем пафос, как ты изволил выразиться. Спасать нужно русскую культуру, которая от непризнания ударилась в варяги хоть по еврейскому, хоть по какому вызову, хоть в гастроли – лишь бы ноги отсюда унести. Там, – он махнул рукой в окно, – для таланта уж непременно подберут соответствующую оправу, а здесь – головой в навозную кучу.
– Вот оно что, – сказал Лев Ильич, – а я по простоте думал, ты истину ищешь, а ты всего лишь хлопочешь о правильном перераспределении, вон где тебе видится борьба за справедливость? Только предлагаешь другие критерии. Мы вчера о том же самом беседовали с моим новым другом, – кивнул он Мите. – Те прогнали миллионера Рябушинского, в построенный на его деньги дворец запихнули голодного Горького – в этом была справедливость, а ты избираешь новый вариант: бездарного Горького обратно на улицу, благо привык еще в детстве, а туда пристроить гениальную Цветаеву и кормить пожирней, чтоб про петлю думать забыла! Ну а уж поскольку та Цветаева до этой радости не сподобилась дотянуть, кого-нибудь из нас грешных, кому ты талант определишь – так что ли?
– Можно, конечно, любую мысль вывернуть, представить идиотской, – сказал Вадик Козицкий. – Тем более, наш оратор, оперирует образами больше по части желудка, но резон-то здесь есть, между прочим.
– Да уж какой еще резон – все наружу, – заметил Лев Ильич. – Очень справедливое будет общество.
– Чем же ты еще будешь мерять справедливость, как не талантом, отмеренным Богом? – спросил Феликс. – Кому больше дано, о том общество и должно проявлять заботу – что ж тянуть с него за это, губить надо талант или беречь его? В чем, по-твоему, высшая справедливость? Знаешь притчу о таланте?
– Знаю... – сказал Лев Ильич. – То есть, при чем тут? Тогда, может, и не знаю. Забыл.
– Вот они, нынешние христиане, – не упустил Митя. – И талмуд свой выучить не удосужатся.
– Ну как же... – с готовностью откликнулся Феликс Борин. – Хозяин отправился куда-то далеко, дал одному своему рабу один талант, другому два, а третьему – пять. У которого пять, он их пустил в оборот – получил десять, у кого два – еще два заработал, а первый решил сохранить свой талант – закопал его в землю, а когда хозяин вернулся, он и предъявил его в целости и сохранности... Так он зачем зарыл свой талант, как ты думаешь?
– По неразумению, – ответил Лев Ильич, – вместо того, чтоб в рост пустить, он пожадничал и поленился – вот и пропало его дарование... Кстати, там речь идет не о даровании, а о мере серебра – талант называлась.
– Какая мера – там одни иносказания! – А тебе, Левушка, купцом надо быть или спекулянтом – в рост! Куда деваться с талантом, когда его в лучшем случае никто не замечает – им попроще, чтоб сразу переварить... Надо ж, я, и верно, заклинился на этом! – искренне огорчился Феликс. – Это, заметь, в лучшем случае. А обычно за подлинный талант, собственное видение мира, жизни, человека – за свой взгляд, одним словом, у нас непременно сгноят. А если в рост будешь давать, размениваться, конечно, проживешь благополучно, дачку выстроишь жене, но от твоего дарования одни рожки останутся. Да убежден, это позднейшее добавление в Евангелии, компромиссное, апокриф, там и быть не может, чтоб мораль оказалась такой хитрой – не в стилистике.
Господи, подумал Лев Ильич, что это, откуда такое сознание вывернутое, помраченное, как же я жил здесь столько лет, почему только сейчас все это мне открылось?!
– Подожди, Феликс, – сказал он, – что ты говоришь, какой апокриф, когда все Евангелие стоит на этом, вот уже две тысячи лет, сознание в этом укоренено, что ты все вверх ногами переворачиваешь? Я тебя хорошо знаю и твои статьи люблю, и злость твою всегда считал очистительной, да и Вадик, вроде бы легкомысленные фельетоны пишет, но и там этот скрытый гнев против мерзости, которая лицемерно эксплуатирует нашу жизнь... Он, тот хозяин евангельский, потому и приказал выбросить ленивого раба во тьму внешнюю – где стон и скрежет зубовный, потому что талант, подаренный тебе Богом, нельзя скрывать, он для людей, не для тебя одного и твоего ничтожного благополучия. И это ведь не литература, не философия, не разговоры – жизнь. Что ж ты, всерьез думаешь, что вся беда таланта, она в... недостатке средств к существованию, в том, что его преследуют и зажимают?
– А в чем же? – спросил Митя, он уже ясно видел, что противник посрамлен, лепечет что-то.
– Как в чем? – удивился Лев Ильич. – Что ж, и Пушкина, значит, царь погубил через своего француза, и Платонова беда, что пришлось метлой помахать, а не в "Березку" на своей машине ездить, и Мандельштам, когда б не лагерь, расцвел, счастливые гимны сочинял бы о радости?.. Я не пойму... Вы простите меня, я сегодня попал в один дом, выпил, мне... не понять – вы смеетесь надо мной?
– Плачем, – сказал Иван. – Плачем над полной гибелью нашего идеала, продавшегося мракобесию за ни за что.. Хоть бы платили, тогда б еще смысл был.
– Быдло! – неожиданно выпалил Коля Лепендин. Все к нему обернулись и замолчали.
– Ты что? – ошарашенно спросил Феликс.
– Пушкин, Мандельштам, судьба таланта! О чем вы тут толкуете? – спросил Коля Лепендин, все так же он сидел, засунув руки в карманы штанов. – Кому он нужен – талант? Уж не здесь ли в России?.. Я тут в метро третьего дня ехал, вверх по эскалатору поднимался, в самый час вечерний – пик, глядел на толпу. Быдло! Какой там Мандельштам, они и друг другу горло перегрызут за кусок колбасы. Мотать отсюда надо, и все, что можно увезти – вывезти. Хоть музей останется – сокровища Тутанхамона. А этим ничего не нужно. Трусливые рабы... Мандельштам!.. Не знаю, не встречал. Зато про Вавилова, еще кой про кого – для себя, например, знаю. Тут даже то, что завтра им миллиарды даст – из кошки человека сделать – им это, если завтра, уже и не нужно.
– Как из кошки? – испугался Лев Ильич.
Коля Лепендин первый раз повернулся и взглянул на него.
– Элементарно, путем направленного изменения наследственности.
– И это... теоретически возможно? – спросил Лев Ильич.
– Завтра, – сказал Коля. – Не сегодня, а завтра, если б здесь все было как там, – он ткнул пальцем себе за спину. – Из кошки, а не из этого быдла, эту вонючую природу я б и исправлять не стал, пусть для музея уродств сохранится, – он замолчал так же неожиданно и резко.
И все замолчали.
У Льва Ильича пошли зеленые круги перед глазами – тут он и не знал, что можно возразить: "Кто ж такая Верочка?"
– Значит, весь твой конфликт, – тихо начал он, обращаясь к Феликсу, молчать он тоже не мог, – вся борьба, будем серьезно говорить, пафос, страсть, гнев, нравственная платформа, на которой ты стоишь, с которой произносишь свои речи, они все в том, чтоб у них забрать – и себе? Я не пойму, ты ж мечешь свои громы и молнии против тех, кто, пользуясь, скажем, ситуацией, низким уровнем, невежеством – обращает свою лживую демагогию в деньги, так? А сам хотел бы получать те же деньги, но за обличение их в этой мерзости? А чем тогда ты от них отличаешься?
– Что я, бесплатно должен работать? А сколько я б написал, когда б жил в том особняке, за тем столом?
– В каком особняке? – похолодел Лев Ильич.
– У Рябушинского, про который упоминали, в доме-музее пролетарского писателя... Ладно, ладно – шутка, а то сейчас, вижу, ухватишься...
– Да нельзя не ухватиться, – сказал Вадик Козицкий, – если наш уважаемый друг полагает, что Мандельштаму лагерь пошел на пользу, он до того договорился, что стыдно и в дом к нему будет ходить. Ты тут Феликса на словах ловишь, а уж сам в тот особняк не метишь ли? Спасибо за комплимент, но мне мои легкомысленные, как ты выразился, фельетоны пока что одни неприятности принесли – вон книгу гробанули в издательстве. Да и Феликса теперь, в наше благословенное время, которое способствует расцвету таланта – правильно я тебя понял! – и вовсе не печатают. По отношению властей предержащих к тому, что мы делаем, и можно определить истинную цену нашему творчеству, и у кого какие цели, заодно выяснить. Смотри, дорогой Лев Ильич, на опасную ты встал дорожку!..
– Да тут так все ясно, – сказал Митя, – что по мне и весь этот диспут лишний. Не зря еще блаженной памяти вождь и учитель восстанавливал церкви.
– А при чем тут церкви? – спросил Феликс.
– Пусть вам товарищ сам доложит, какой он избрал путь – самый короткий, между прочим, для необходимого контакта с этими, которые предержащие.
Лев Ильич затушил в пепельнице сигарету, встал и ссутулившись вышел из комнаты. "Сколько еще раз я эдак буду отсюда выходить?" – подумалось ему.
Надя уже, видно, спала, дверь была закрыта, он свернул на кухню, пододвинул табуретку и сел у окна. Перед глазами стоял Федя в своей курточке, насупленный, усатый Костя, Кирилл Сергеич – там, в своей комнате с попугаем, надо ж, и не рассмотрел толком диковинную птицу, и тот – давний Кирюша у Федора Иваныча с книжкой в уголке – в комнатке с крестами, заглядывавшими в окошко... "Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? – залетели ему в голову слова, которые он знал, читал, а никогда ведь и не вспоминал. – Нет, говорю вам, но разделение, ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться: трое против двух, и двое против трех, отец будет против сына, и сын против отца, мать против дочери, и дочь против матери, свекровь против невестки своей, и невестка против свекрови своей..."
– Разделение, – бормотал Лев Ильич, – разделение. Не мир, но разделение...
Он поднялся, распахнул форточку – душно ему было – невмоготу.
Стукнула входная дверь, видно, уходили.
Люба вошла на кухню – он угадал по шагам, не обернулся.
– Что с тобой, Лева? – тихо спросила она. – Ты был всегда такой мягкий, добрый. Хорошие ребята, твои друзья, обычный разговор, славный... Что с тобой? Совсем один останешься?
– Все, – скзал он, оборачиваясь и глядя ей в глаза. – Все, не могу я так больше. Не хочу.
Она двинула табуретку к столу, села и тоже посмотрела на него.
"Как она все-таки постарела! – с внезапно пронзившей его жалостью подумал Лев Ильич. – Неужели это уже не восстановить? А если все сначала, по-другому, иначе?.." Нет, поздно уже, да и не было у него на это сил. "Сил, или полегче чтоб захотелось?.. А вы попробуйте так-то, – обозлился он, вспомнив их комнату-кабинет и всех, кто только что сидел там, – попробуйте, коли легче!.."
