Текст книги "Отверзи ми двери"
Автор книги: Феликс Светов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 46 страниц)
– Позвольте, я вас спрошу – а там путь свободный, не опоздаете...
Лев Ильич жадно всматривался в него. Они стояли возле двора, свет из залитой огнями витрины магазина освещал эту тоже ненужную здесь, лишнюю фигуру.
– У меня дело такое... Вчера вернулся... Четыре года – будь, будь. А домой – да не могу я домой! Не примут – зачем я им сдался? Найдется у вас... хоть рублик...
Лев Ильич все смотрел на него, не отрываясь.
– Ну нет, рубль много, конечно, перебрал. Копеек тридцать, десять... или сигаретку?..
Лев Ильич полез в карман, вытащил бумажки, все, что были у него: он разменял Танину десятку – пачку сигарет только и успел себе купить.
– Возьми... – но тут же устыдился, полез в другой карман, выгреб всю мелочь, которая оставалась. – Возьми, возьми, худо тебе, брат?
Они отошли под арку, от света, от бегущей, мчащейся мимо улицы.
– Вон как! – сорвался мужичонка. – Вот не думал, что и здесь люди есть. Ты... я второй день тут – ну пропил что было. Там волки, а тут – почище. Там не боялся, а тут – боюсь! Ну даже не знаю, чего тебе сказать...
– Ладно. О чем ты? Так вот я вернусь – может, тебя встречу.
– Ты что! – вскричал мужичонка. – Там!.. Да не дай тебе того попробовать...
– Да ладно, – спешил, летел Лев Ильич, – да ладно, от сумы да от...
– Ты брось, ты не думай – эдак и говорить нельзя! Я, может, чудом и живой еще – волки там, не люди.
– Ты знаешь, – все торопился Лев Ильич, – ты ступай домой, я задумал, поверил, тебя ждут дома. Ты мне поверь. Ты в магазин зайди, хочешь, вместе пойдем? Ты купи чего – дети-то у тебя есть?
– Дети? Да какие там дети. Были дети. Баба уж третий год кобеля себе нашла.
– Ну а мать – мать-то жива? – жадно спрашивал Лев Ильич.
– Мать больная, куда ей на меня глядеть...
– Вот-вот, ты увидишь! Давай зайдем, ей платок купим. Эх, денег у меня больше нет!
– Знаешь что, – сказал мужичонка, – возьми-ка ты свои деньги. А мне рублевочку оставь, – он разжал ладонь и стал разбирать скомканные бумажки. Ты сам, я гляжу, плохой. Самому надо...
– Ты что? – вскинулся Лев Ильич и бросился от него по улице прямо в толпу. – Спасибо тебе! – крикнул он, оборотясь на темную фигуру под аркой, шагнул на мостовую и двинулся через дорогу, не глядя на мчавшиеся мимо машины: "А! Не заденут!" – мелькнуло у него. Он знал теперь, куда идти.
"Вот случай! – кричало в нем. – Знак!.." Рука, протянутая тебе, когда земля из-под ног уходит. Не забывай, помни, всегда знай, что твоя беда – три копейки цена, всегда есть люди, которым, верно, плохо, которым хоть в прорубь головой. А тебе-то что? Что у тебя?.. "Да ничего хорошего – даже и не знаю..." – не смог он себе ответить, поддержать того полета. Но уж какой-то в нем человеческий разговор начался, он и на себя со стороны поглядел, и длинноногой девчонке в брючках клеш, скользнувшей по нему глазами, подмигнул, так что она даже фыркнула у него за спиной... Отняли, что ли, у него чего? Ну и правильно, если можно отнять. А мы еще посмотрим – можно ли! Да уж, если всерьез разговаривать – не ему, не Льву Ильичу плохо, вот в Иванову шкуру он бы сейчас влезть не захотел. Вот кому худо. Он даже на мгновение подумал: не позвонить ли ему? – да рукой отмахнулся, он-то не в силах был помочь, с тем, что у того на душе, только самому разбираться. "Да не самому!" – кричало в нем. Много ль ты сам ("распутываешь, коль тебе не помогут, когда протянутую руку не различишь – так и потонешь, сгинешь в этом мертвом городе, посреди камня, железа да мертвых, моргающих глаз. А увидишь, обопрешься на нее – шагай спокойненько, звони – и тебе откроют, а там люди, у них своя беда-печаль, а значит и тебя поймут, для тебя найдется доброе слово. А машины – Бог с ними, от них тоже польза есть. Вот были б у него сейчас деньги, остановил бы машину – вон подмигивает зеленым огоньком, в два счета б долетел. Да ну, деньги! он и так добежит. Жалко только позвонить нет мелочи – да ладно, там ему всегда рады. А не рады – все равно хорошо будет.
Ему и в голову не могло вскочить, что может прийти и не застать Сашу. Сколько он его не видел? лет пять уж наверно. Нет, как же, не так давно встретились, тот спешил, не поговорили, да ведь и он, Лев Ильич, торопился, но как-то, вроде бы, Саша ему в тот раз не понравился, чужим показался... А! это все ему что-то не так про других кажется. А может, у него – у Саши зубы болели или неудача какая, мог бы и позвонить потом, раз что-то показалось. Не позвонил ведь, все своими переживаниями был занят...
Это самый-самый первый его товарищ. Еще в детстве они вместе жили на даче, на Клязьме, "Графа Монте-Кристо" читали, потом все не виделись, а встретились снова уже в университете, Саша – историк, они ровесники, а куда Льву Ильичу против него – тот и читал все на свете, и знал, хорошая у него всегда была голова, ясная, и такая эрудиция – не для показухи, знал человек много. Он и книги Льву Ильичу давал, записывал, правда, да в срок всегда просил уложиться, а срок любой – сам назначай. А библиотека у него была замечательная, еще отцовская, тоже был историк русский, да помер рано, вовремя помер, конечно, сидел бы, ясное дело. Саша рассказывал, они пришли за отцом через полгода, как его похоронили – накладочка вышла, бывало так-то – запутаешься! – не очень и засмущались: "А мать, мол, где?.." Ну а матери, к счастью, не было, уехала мать к родне в Ленинград. А Саше тогда и было-то лет десять – тоже не поживишься. Так и библиотека сохранилась, и квартира хорошая. И мать жива-здорова.
Что-то, правда, было промеж них последние годы, потому и не виделись, а не только из-за Льва Ильича и всегдашней его суеты. Как-то стало его обижать покровительственность Саши, постоянная усмешка. Ну да он привык, смирился, тот, и верно, все на свете знает, а он – Лев Ильич – ничего. А что знал, то, вроде бы, у Саши все было записано, и выходило не так уж много, да и как-то беспорядочно проходил Лев Ильич свой собственный университет: исторические книжки у него таскал, вот тогда и Библию взял и держал чуть ли не год, пока Саша не рассердился, строго напомнил, и литературу вокруг христианского рассеяния... "А зачем тебе? – спросил раз Саша. – Ты ж, вроде, далеко по своей жизни от этих проблем?" Он и с этим был согласен – далеко. Но и все меньше охоты было приходить к нему. Других библиотек, что ль, нет? А хорошо там было: уютно, тихо, так мило, устойчиво; у него, у Льва Ильича, да и у всех его приятелей, которые сами кое-как выколачивали эти свои квартиры, дешевой ли, дорогой мебелью набивали, все равно чужой и случайной, никогда так прочно, укорененно ни у кого из них не было. Так, другой раз, сидишь, угреешься: настольная лампа – бронзовая, тяжелая, такой спокойный полумрак, золотые обрезы книг, мягкие кресла, а тут еще Ангелина Андревна пригласит к столу, у нее всегда домашнее печенье, серебряные ложечки, посуда... А жены у Саши не было, так и остался старым холостяком, всем на удивленье: "Наука – моя суженая", – отшучивался Саша, когда к нему приставали.
Да Господи! – вспомнил Лев Ильич. – Что я так долго думал, мне кто-то говорил, что он не зря занимается русской древностью – он же верующий человек! Да уж несомненно, не зря Феликс Борин и Вадик Козицкий его поносили, узнав про нашу дружбу, чего только на него не наговаривали – не потому ль и он, Лев Ильич, к нему ходить перестал? А наверно и потому.
Он уже входил в высокий подъезд, всего и осталось три, что ль, дома на Молчановке, окруженной, стиснутой, задавленной нелепыми коробками-небоскребами – тупыми и равнодушными, мертвыми.
Саша открыл дверь. И будто вчера расстались – ничего в лице не двинулось. "Ого, лысеет, – отметил Лев Ильич, – красиво как, благородно, со лба..." Лицо у Саши спокойное, брови темные над светлыми глазами, румянец, как у девушки, во всю щеку. Был он в белой рубашке, в галстуке, а сверху теплая вязаная куртка мягкие штаны, домашние туфли – крупный солидный человек.
– Здорово, профессор! – бросился к нему Лев Ильич. – Не ждал? Не рад?
– Заходи, заходи, Лева... Жалко, не позвонил...
– Ты что, уходишь?
– Да нет, не то чтоб ухожу, ко мне тут один человек должен заглянуть.
– Ну вот, я и есть тот человек.
Лев Ильич уже раздевался, руки довольно потирал, таким сдобным теплом его охватило: "Никак печенье дадут?.."
– Мама здорова?
– Да, слава Богу. Спасибо. А что ты такой встрепанный да... – не нашел слова Саша.
– Да не стесняйся – все так и еще похуже. Когда люди сто лет знакомы, а встречаются в десять лет раз – то уж, коль все хорошо, друг про дружку и не вспоминают...
Они прошли уже в кабинет, ботинки Льва Ильича утонули в мягком ковре, уже он сидел в кресле, и все так же лампа мягко освещала стены в книжных шкафах, портреты на стенах... "Икон что-то не видно?.." Ну да, ведь студенты – он, и правда, профессор, ну доцент, наверно...
Лев Ильич встал и протопал по ковру.
– Что-то, я гляжу, у тебя портреты новые... Флоренский! Я такого не видел – такой молодой... А это не знаю – кто?.. Раньше у тебя, словно, Соловьев был?..
– Был, – Саша неопределенно отмахнулся рукой. – Спасибо, Флоренского знаешь. А это – Розанов. Слышал? – привычно снисходительно обронил он.
– Я прочел недавно "Столп", – сказал Лев Ильич, рассматривая портрет: Флоренский был без очков, щурил близорукие глаза под тяжелыми веками, с длинными до плеч волосами, с большим крестом на груди.
– Ишь ты? Ну и как?
– У меня не было в моей жизни большего потрясения.
– Так что – понравился? – удивился Саша.
– Ты не то слово употребляешь. "Понравился!.." Меня спасла эта книга, если хочешь знать.
– От чего спасла?
– Долго рассказывать, поверь – и все. То есть, может, и наверное, есть книги и повыше, да у тебя хоть я читал кое-что. Но там все далеко, почти абстракция, а здесь – все мое, со мной разговор – попадание в самую точку. Да ведь мы с тобой его встретить могли – детьми, то есть...
– Странно, – буркнул Саша.
– Да, кстати! – вспомнил Лев Ильич. – У меня тут был смешной разговор – да не смешной, грустный скорей, ну, что делать, есть и такие люди. Что вот, мол, Россия под татарами враз сникла, не только всю ее военную мощь и потенциал смяли, но и душой завяла, не просто дрогнула – внутренне сдалась, хотя татары, пройдя ее мечом и кровью, ушли к себе, так сказать, автономию предоставили. А князья в орде христарадничали, всю святыню отдали, о сопротивлении – сколько уж, двести лет и не помышляли. Я чувствую, знаю, что не так, но ведь и факты...
– Детский разговор. Да и дети испорченные. Что хитрого, ясно кем и испорчены. Не знаю, какие тебе факты... А смерть князя Михаила Черниговского, не дрогнувшего пред Батыем, когда предложили идолу поклониться, не факт? А Роман Рязанский – перед Мангу-Тимуром, принявший смерть на костре, а великий князь Михаил Ярославич, убитый Узбеком, растерзанный татарами в этой самой орде?..
– Вот-вот, – обрадовался Лев Ильич. – Я знал, что так, вот темнота моя! А то, понимаешь, разговор, что, мол, евреи перед Римом не дрогнули, пока их не истребили и Иерусалим не перепахали, но все равно еще через семьдесят лет у них Бар-Кохба объявился, а ведь великий Рим – не кочевники. А русские, мол, князья потянулись за ярлыком к этим самым кочевникам...
– Вон оно что, – усмехнулся Саша. – Так бы и говорил, а я в таких дискуссиях не участвую, доказывать русское мужество перед еврейским хитроумием – не берусь. Уволь.
Лев Ильич уже сидел в кресле, Саша за письменным столом, поигрывая ножом слоновой кости.
– То есть, почему "хитроумие"? Бар-Кохба действительно был воин – ничего не скажешь.
– Да уж и поговорили. Если б не Россия и добрались татары до Рима, хоть и в пору его величия, то ж сказал – кочевники! Ну да, нелепо и говорить.
– Конечно! – все радовался Лев Ильич. – Да хоть Карамзина вспомнить, а ведь еще, кроме Батыя, – Тамерлан, страшная история, если б они до Европы добрались...
– Да уж надо бы кой-кому мозги вправить, – Саша опять усмехнулся.
– И все-таки что-то тут мне не ясно. Дело не в отдельных фактах мужества, пусть они и характерны – а если любишь, душу народа объясняют – но все-таки смириться внутренне, добровольно, ну не добровольно – из страха, забыв про реки крови и варварство, низость, идти за подачкой – а ведь не год, не десять, даже не сто лет. И ведь тысячи и тысячи людей. А какие пространства – где там Орда, за тридевять земель! А мы еще перед евреями недоумеваем – современными, я имею в виду, которые в немецкие печи шли, как стадо. Или это такое христианское смирение – не у евреев, а здесь, в России?..
– Я тебе сказал, – резко оборвал Саша. – Я про эти параллели рассуждать не намерен. А что до того, что государственная катастрофа и народное бедствие, не сравнимое ни с чем – "погибель земли русской", как современник выражался, что это народ сломило – тут всего лишь твое невежество или, как сам же выразился, отсутствие любви – да откуда б она в тебе, любовь, я имею в виду? Для русской культуры татары не стали никаким переломом, никак ее не остановили, может быть, только переместилась к северу. Запустело то, что было уничтожено – из Киева на полудикий Северо-Восток, как историки говорили. Хотя какая там дикость, когда в самом страшном тринадцатом веке, кроме летописи, и Патерик Печерский начинался, Толковая Палея – вот, кстати, противоиудейская полемика. А литургические труды митрополита Киприана, а то, что в его время на Руси был установлен праздник Григория Паламы – это ль не свидетельство духовной мощи?.. Да тебе и не понять! А сколько рукописей, какой поток их хлынул, сколько переписывалось в монастырях, а творения Святых Отцов: аскетика Василия Великого, Исаак Сирии, "Лествица" Иоанна Лествичника, Максим Исповедник, отрывки творений Симеона Нового Богослова, творения об исихии... А ведь не токмо переписывалось – было кому читать! Да уж четырнадцатый-то век – век преподобного Сергия! А расцвет иконописи означает что-то? А спор между Москвой и Царь-градом, а эсхатологические ожидания, апокалиптические настроения, первая идея о "Третьем Риме"? Какое ж духовное оскудение, когда такая немыслимая в ту пору в Европе – духовная высота, напряженность? Вот что характерно, что народ объединило и спасло... Правда, зачем это тебе? – опять оборвал себя Саша. – Если ты про Бар-Кохбу...
– А что Бар-Кохба? – обозлился вдруг Лев Ильич. "А сколько знает, подлец? Правда ведь знает! Хотя, может, и путает, врет, в Европе ведь и Данте был..." – Продемонстрировал, между прочим, наглядно этот самый Бар-Кохба, что есть народ, с которым при помощи палки не поговоришь и на колени его не поставишь. А тоже, кстати говоря, Пятикнижие существовало, Слово Божие в душе народа сохранялось, да и не двести каких-нибудь лет, а четыре тысячелетия! Да каких и Вавилон, и Ассирия, и Египет, и филистимляне...
– Ну вот и договорились, – встал Саша, – очень люблю этот еврейский интерес к русской истории: что-нибудь вынюхать, а потом перевернуть исподтишка... Ты меня извини – ко мне там, слышу, пришли...
– Саша! Сашенька! к тебе гость... Батюшки, Левушка пожаловал? Что ж со старухой и поздороваться забыл? Не тоже так-то... – Ангелина Андревна, все такая же высокая, прямая, с седыми локонами, румяная и чопорно одетая, как в концерт – даже туфли на высоких каблуках.
– Виноват, Ангелина Андревна, простите, профессор к себе затащил.
– Да уж на первый раз... Сколько ж лет-то и не вспоминал про нас?..
– Познакомьтесь – мой старый приятель...
– Костя! – вырвалось у Льва Ильича. Он содрогнулся: "Ну плохо мое дело..."
– Да уж не знакомы ли вы? – удивленно смотрел Саша.
– Как же, имел удовольствие, – Костя был во всегдашнем своем пиджачке, в белой рубашке, при галстуке.
– Однако... – тянул Саша. – Ну что ж, прошу, садитесь.
– А у меня печенье к чаю, – улыбалась Ангелина Андревна. – Домашнее. Полчаса вам на все разговоры... Ладно, ладно, простите старуху, мешать не буду. Лева, а вы – коварный мужчина! – она кокетливо улыбнулась, даже погрозила пальчиком и вышла.
... Ну что я взъелся! – корил себя Лев Ильич. – А почему он должен меня с налету понимать – видимся мы с ним, что ли, что он про меня знает, кроме того, что в юности у него книжки читал? Сам же, небось, на Бар-Кохбу вчера еще обозлился! А может, он тех разговоров объелся, вон, и Володя, тот вчерашний, наговорился, а он и со студентами... Но чем-то не понравился ему Саша, впрочем, он сам себе еще пуще не нравился и главное что-то в себе понять не мог – себя он не мог здесь понять.
– Я вам принес "Раскол старообрядчества". Благодарю вас, Александр Юрьевич. Хорошая книга. То есть, хорошего в ней ничего нет, все известно жалкая никонианская идея, попытка оправдать то, против чего вопиют факты, здесь же собранные, но сам свод материала... И знаете, что мне пришло в голову – в развитие, кстати, нашего с вами разговора? – Костя сидел на краешке дивана, выпрямившись, поглаживал усы. – Эта идея о безблагодатности сегодняшней православной церкви, иерархии – всего лишь чиновной, она объясняется не революционной пошлостью, но корнями уходит куда глубже. Именно, так сказать, характеристическое явление нашей церковной жизни. И дело не в слабостях, не в разврате и сребролюбии попов и епископов, испокон века у нас прославленных теми подвигами. Это лишь следствие – не причина. Ведь это уже в семнадцатом веке знали, что благодать взята и вовсе отнята, что даже вода живая осквернена, что только упованием и плачем можно спастись. А уж причастие и невозможно – раз несомненен перерыв священства у никониан, а отсюда и прекращение тайнодействия. "Вертепом разбойников" уже Аввакум называл ту церковь, а потому "суетно кадило и мерзко приношение". И что бы мы о расколе ни говорили – здесь истина, потому, коль "вертеп", какая ж благодать? И не в исправлении книг, конечно, дело, не в обряде, – в сути. Поэтому и стало все возможно – от Петра до Куроедова – велика ль разница, когда в истоке все замутнено и осквернено?..
– Вы... так сказать, несколько упрощаете... – тянул Саша. – Но впрочем, а почему б и не так? Пусть резко, пусть максимализм, но коль забрезжила истина... А ведь, пожалуй, вы и правы? А?.. А как же! Град рухнул, мечта о хилиазме сокрушена – Третий Рим кончился, а Четвертому не бысть, ибо все скверна – и церковь – не церковь, и тайны божественные – не тайны, и крещение – не крещение, и учение – неправедно. Нет Града – рухнул. А богоносность – она поверх всего, вот в чем фокус! Очень верно!
– Погодите, – встал Лев Ильич. – Как верно? А разве мечта о Граде, Третьем Риме – православная мечта? Разве Град – не в горнем Иерусалиме? А богоносность эта откуда, кем придумана – нет про это ни в Писании, ни у Святых Отцов. Или я ошибаюсь – есть? То есть, в каком-то метафизическом смысле, в каких-то мистических размышлениях о судьбе народа, чуде его церкви, но ты употребляешь как некий богословский термин...
– Вы подумайте! – всплеснул руками Саша. – Ну кто бы мог такое от такой... ожидать?
– Какой "такой"? – со вспыхнувшей вдруг в нем злостью спросил Лев Ильич. Договаривай. От валаамовой ослицы, что ли?
– Лев Ильич очень живо реагирует, я уже заметил, что как только заходит разговор... – попытался смягчить Костя, но Лев Ильич ему не дал.
– Подождите! Шут с ней, с ослицей, у нас старые счеты, еще посчитаемся. Я хотел бы понять... Эта книга... – он подошел к столу и раскрыл книгу, принесенную Костей. – Эту я не читал, или забыл, но про раскол кое-что помню да у тебя ж и брал! Еще Костомаров заметил, что раскол, хоть и гонялся за стариной, но был явлением новой, а не древней жизни. И в этом парадокс раскола – это не я, а историк какой-то сказал. Это все от бессилия и упадка – не от силы веры, потому и за обряд так цеплялись, отсюда и кошмары все эти, и пресловутая странность русской души здесь берет начало – до изуверства включительно, и вся путаница, – поэтому и примстилось кому-то, что Третий Рим оказался царством дьяволовым. Это не старая Русь, а мечта о ней, погребальная грусть о несбывшейся мечте – отсюда надрыв и раздвоение раскола, отсюда – и романтизм какой-то – не зря декаденты так кинулись к расколу... Погодите! крикнул он, когда Саша сделал движение заговорить. – И потому нет тут никакой почвы, а наоборот – да помню я, читал, очень точно ложится на мое православное понимание. Это исход из истории, из соборности – вот тут в чем дело. Не обряд, а антихрист – вот в чем тайна раскола, отсюда и вся апокалиптика... Мечта о Граде на земле? Да чем ты тогда лучше тех жалких иудеев, о которых с такой нежностью только что говорил, которые и споткнулись на мечте о тутошнем царстве Божием? Третий Рим, второй, десятый – какой Рим, когда мир во грехе лежит и нужно заповеди соблюдать? Как ты их соблюдешь, коль станешь Рим сооружать?
– Лев Ильич, вы очень сбивчивы и уводите от темы, мной весьма скромно затронутой, – опять постарался успокоить его Костя, – хотя, может быть, моя мысль о благодати не так уж скромна и даже кажется максималистской, как Александр Юрьевич тут заметил...
– Да что вы, Костя, все путаете меня! – отмахнулся Лев Ильич. – Как могла оскудеть благодать или даже быть отнятой, когда... – да ты, Саша, сам только что напомнил о веке преподобного Сергия! – Что ж, на нем она и почила? А не от него ли – отца этой земли – полетела она пряменько к преподобному Серафиму, да ведь и за пять веков меж ними было ей на кого снизойти? Да на церкви русской она от века – врата ада ее не одолели! Вы мне прошлый раз, Костя, что-то о крещении внушали, так у того ж Серафима сказано, мне отец Кирилл объяснил, что благодать, во крещении данная, отнята быть не может – так вот черным по белому и сказано преподобным. Ты можешь падать и совсем пропасть, но стоит тебе найти силы, руку увидеть и почувствовать – так ты и спасен! Да как вы мне могли внушать об отсутствии благодати на жалких священниках, когда тот же Серафим еженедельно исповедовался и причащался Святых Тайн у батюшки, который ему всякие пакости строил! Это ли вам не факт! Или вы и преподобного в лицемерии заподозрите? – Льва Ильича трясло, но он уже не в силах был сдерживаться. "Ну что я, чего мне так тяжко все?.." – мелькнуло у него.
– Лева, да я тебя просто не узнаю? – Саша тоже стоял и разводил в недоумении руками. – Ты чем все эти годы занимался, откуда такие, так сказать, религиозные реакции?
– Лев Ильич крестился неделю назад, – вставил Костя. – Сильное потрясение для непосредственной натуры. Мы уж с ним объяснялись на этот счет.
– Крестился?!.. Да не может того быть!.. Мама! – крикнул Саша, шагнув к двери и распахивая ее. – Мама! Ты слышишь? Иди-ка сюда!..
– Что случилось, Сашенька? Ты такой встревоженный? Чай на столе... Прошу.
– Ты слышишь, мама, Лева наш выкинул номер – крестился! Кстати – ну прямо в самый раз к нашему недавнему разговору...
Ангелина Андревна вглядывалась в Сашу, пытаясь понять его отношение.
– Лева?.. Да, это случается. Вот и у Юрия Владимировича, покойного твоего отца, был приятель, забыла фамилию... тоже выкрест. Еще до революции, он потом крупным нэпманом стал. Но ведь не помогло. Сгинул, как многие...
– Мамочка, ты прелесть! – расхохотался Саша. – Ну в самую точку! А? Костя, не правда ли?.. Ну идемте чай кушать, хотя по такому торжественному случаю можно и наливочку, мама, а? Ту, заветную?..
Они сидели в столовой, за большим овальным столом, накрытым белой хрустящей скатертью. Над столом люстра: "Паникадило восемнадцатого века, вспомнил Лев Ильич, – музейная вещь". Все то же серебро, посуда, рокфор, ветчина, сверкающее в вазочках варенье... Ангелина Андревна торжественно внесла графинчик с темно-алым напитком.
– Все как ты просил, Сашенька!..
– Ну и отлично, мама. Прошу, приступим...
Саша налил всем из графинчика и встал, высоко подняв рюмку, хрусталь вспыхнул алым пламенем.
– Я прошу выпить за моего старого приятеля, – звонко произнес Саша. – Я помню его кудрявым черномазым мальчиком в красном галстуке...
"Чего врешь-то, – обозлился Лев Ильич, – мы и не виделись, когда я в школе учился..."
– ... Я вспоминаю его чернявым студентом, пусть он простит меня, но из песни слово не выкинешь, просиживающим штаны за конспектами по основам марксизма-ленинизма. И вот, он теперь перед нами, уже не такой чернявый, поседевший, в новом качестве, бесстрашно шагнувший в православие...
– Что уж ты, Саша, как на поминках? Тон такой... – брякнула Ангелина Андревна.
Лев Ильич посмотрел на нее с нежностью.
– Напрасно, мама! Лева как бы заново родился. Ты б послушала, сколько в нем пылу и жару, страсти, готовности ломать и преобразовывать по своему разумению нашу глупую старую церковь... За тебя, Лева!..
"Надолго ль меня хватит? – размышлял Лев Ильич. – Однако я тут отогрелся, ничего не скажешь. Почему это все у меня теперь не так выходит, все, что было прежде, стало быть, надо переоценивать?"
– Прекрасный напиток,– сказал он. – Вы мастерица, Ангелина Андревна.
– Еще бы, Лева, это наш старый семейный секрет... Что-то я не поняла Сашенькиной речи, что это ты, Левушка, затеял ломать и строить?
– Саша по обыкновению шутит, имея в виду, прежде всего, сделать дурака из своего собеседника – с ним ему тогда легче разговаривать.
– Юпитер! Ты сердишься... – погрозила пальчиком Ангелина Андревна. Ветчину очень рекомендую. Свежая, от Елисеева.
– Я лучше рокфора, если позволите, ладно уж... – наливка была крепкая, Льву Ильичу ударило в голову, сегодня он совсем ничего не ел.
– Ну что ты, Лева, ты теперь русский... одним словом, как бы и не еврей, можешь смело наваливаться на ветчину, – ухмыльнулся Саша.
– Сейчас Великий пост, – подал голос Костя, туго намазывая ветчину горчицей.
Саша покраснел.
– Да? – подняла брови Ангелина Андревна. – Надо ж, какая незадача. А это разве так серьезно? А я-то обрадовалась – и ветчина свежая, и очередь небольшая, и сегодня продавец-душка, мой всегдашний поклонник и доброжелатель...
– Видишь ли, мама, как писал сто лет назад Достоевский, еврей без Бога как-то даже и немыслим, его и представить себе нельзя без Бога. Это с одной стороны. А с другой, тот же наш великий писатель обронил, что мудрено и вообразить себе что-нибудь раздражительней и щепитильней образованного еврея. Вот, наш дорогой друг и представляет нам полную, так сказать, иллюстрацию неумирающей правды слов нашего классика. Как только совместить Христа с раздражительностью? Положим, Достоевский не Христа имел в виду, когда говорил о еврейском Боге – Иегову, так, пожалуй, надо понимать. А ты как думаешь, Лева?
– А я думаю про это примитивно, хотя и благодарю тебя за комплимент насчет моей образованности.
– В чем же твой примитив?
– А в том, что Христос был рожден от еврейской женщины, да и апостолы все были Ее единоплеменниками, не говоря о праотцах и пророках, вообще об избранном – Кем избранном? – народе.
– Да уж нельзя не согласиться, не слишком глубокая мысль, тем более едва ли свежая.
– А ты убежден, что здесь, я имею в виду в христианстве, свежая мысль ценнее, как, скажем, в случае ветчины?
Костя хмыкнул, попытался спрятать улыбку и закашлялся, даже слезы навернулись: "Может, это он горчицы хватил?" – вдруг развеселился Лев Ильич.
За столом никто, разумеется, не обратил на это внимания.
– Вы помните, Костя, мысль Василия Васильевича, – обратился к нему Саша, когда тот справился со своим кашлем, – что еврейская идея об их личной богоизбранности весьма преувеличена или, как он выразился: "чуть-чуть в отношении их лукава"? Дело в том, говорил Розанов, на которого ты сегодня в первый раз имел удовольствие посмотреть, хоть трудно представить себе человека, прикоснувшегося к русской культуре, а на Розанова взирающего недоуменно. Так вот, – он и обратил вниманье на то, что у Соломона, кроме Суламифи, этих самых других Суламифей было великое множество, хоть той первой – он о них и не сообщал. Израиль же настолько был самонадеян, так убежден, что у Господа он, конечно, один, что "одна девица", что Соломон, кроме как на нее, и глядеть ни на кого не захочет, что ту историческую объективность проглядел. А у Соломона, меж тем, было семьдесят цариц, семьсот жен и девиц без числа. Так что получается, что бедняжка Суламифь была всего лишь одной из девиц, а отнюдь не царица – а там и Персия была, и Египет, несомненно, да уж и матушка Русь, надо думать. Так что стоит ли так уж преувеличивать эту единственность и мистическую судьбу этого народца? Пора, пора царице поставить несколько замешкавшуюся служанку на свое место. Давно, впрочем, пора.
Лев Ильич даже позабыл о своей злости, он был поражен: "Вот так номер вот она образованность-то!"
– Ты это сам говоришь или Розанова цитируешь? – спросил он.
– Я его излагаю, – скромно ответил Саша. – Быть может, не совсем буквально, но за верность мысли ручаюсь.
– Какая память у Сашеньки! А?.. Ну что ж ты гостям не наливаешь, очень серьезный разговор за столом, хотя и красиво – Суламифь, Соломон, девицы без числа, цыгане...
Лев Ильич посмотрел на Ангелину Андревну: "Куда это я попал?" – мелькнуло у него.
– Неубедительно излагаешь, – сказал он. – Потому хоть у Соломона, и верно, девиц было без счета, но Суламифь-то была одна, первая. И Библия ее канонизировала. Если, разумеется, Библию полагать Священным Писанием, а не просто материалом для исторических спекуляций.
– Священное Писание, согласен, но кем и для кого написано? В том и дело, что и "Бытие", и "Исход", и "Законы", и увлекательная история племени – все замечательно, но нам, прости, какое дело? У нас свои печенеги были, ну а у них филистимляне. А то, что она "единственная" или, ты сказал, "первая" – это ты откуда узнал? Это он ей на ушко прошептал : "Единственная моя!" Чего уж не шепчут в такие-то минуты. Всей любви у Суламифь – всему их роману, современным языком скажем, несколько дней, ну чуть больше – и году не было. А остальные годы? Где он – этот "избранный народ" – из Палестины куда? То в Испанию, то в Польшу, то к нам, то в Америку. Какой же "единственный", когда и передохнуть им Господь не давал? Да где их храм, где Иегова, по их же представлениям, только и обитает? Разрушен храм, уже две тысячи лет его нет – не на небесах же, в твоем горнем Иерусалиме – это у христиан там Храм, верно. Или, может быть, в современном Израиле – у Моше Даяна?
– Не понимаю, – сказал Лев Ильич, – ты в Бога веришь?
– Фи, Лева, что за вопросы? – Ангелина Андревна была явно шокирована.
– Простите, Ангелина Андревна, но я действительно не понимаю Сашу.
– Не понимаешь? Но почему-то все на свой счет воспринимаешь, извини уж за слабую рифму. Лишнее подтверждение мысли об обидчивости. А так ведь разговора не получится. Хотя тема серьезная, права мама, не для стола, и острая. Ну уж что делать. Ты отдаешь себе отчет в том, как опасно это сегодняшнее массовое а я не преувеличиваю, иначе б и не стоило разговора – массовое обращение евреев в православие?
