Текст книги "Отверзи ми двери"
Автор книги: Феликс Светов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 46 страниц)
Он опять замолчал, а Лев Ильич сейчас думал о том, какое ему счастье выпало встретиться с этим человеком и как ему повезло все-таки в жизни... Тут он портфель ощутил под боком и усмехнулся горько: "Действительно, везет, ничего не скажешь!"
– Прежде всего, это правда, реальность, а потому и следует знать ее, не пугаясь здесь самых тяжких и соблазнительных антиномий, – сказал Кирилл Сергеич. – Я так думаю, что и русский шовинизм, и отвратительная еврейская исключительность здесь и коренятся – в робости мысли, чтоб не сказать трусости, в неспособности сказать самому себе правду... Это удивительная тайна, а меня всегда поражает в ней стройность, законченность замысла – ну как чуда какого-нибудь из постигнутых человеком законов природы – о движении звезд, о сохранении энергии или система элементов. Если говорить догматически, евреи внеисторический народ – это основной ствол человечества, его онтология Евангелие от Луки в обратной генеалогии возводит евреев к Адаму. Разумеется, если речь идет о родословии веры – не просто о крови, о тех, в ком сказался Промысел... Но если взять и историческую точку зрения – с Авраама, то и тут нет никакого противоречия, ибо нам дано Откровение о Боговоплощении Христа по человечеству иудея, Сына Давидова. История не знает другого народа, произошедшего от одного человека, от братьев, от одной плоти. Этот народ существует уже тысячи и тысячи лет, а где другие – греки, римляне или вавилоняне? Этот народ поклоняется Одному Богу, из рук Которого он получил Закон, сохранил Книгу, заключавшую в себе этот Закон, во всех превратностях своей истории. Как это произошло и стало возможным? Вам скажут: очень просто, Бог избрал народ, назвал Своим, спас, охранял, а потому сохранилось Слово. Но почему именно этот, не другой – всего лишь по произволу, прихоти, или потому что он лучше прочих?.. Да вы сами говорили мне о том, что задавались этим вопросом, и отвечаете: нет, не потому, а так – избранный, значит тот, который избран – и все. Но все-таки, что это такое, и можем ли мы в это проникнуть?.. Если вы будете внимательно читать Библию, то увидите одну странность – эта Книга, тысячелетиями сохраняемая с таким трудом и тщанием, которую евреи заключили в Ковчег Завета и так берегли, их же самих бесконечно обличает, причем с такой огненной яростью, что никакому антисемиту и не приснится. Да вы это сами заметили, только что мне рассказывали о своих разговорах? Им предсказаны в этой Книге самые страшные беды и испытания – и плен у вавилонян, и разрушение храма, и рассеяние, даже их духовная нищета и ослепление – и не просто как результат стихийных бедствий, но за их собственные пороки и преступления перед им же данным Законом. Об этом говорится беспощадно, страстно и подробно. Зачем же они хранили эту Книгу, выставившую их, мягко говоря, в таком явно неприглядном свете? А потому, что кроме проклятий и разоблачений там есть и другое, а именно непререкаемое свидетельство избранничества, о чудесах, сопровождавших их историю, об обещаниях неизменно выполняемых. Кроме того, Книга написана не просто, а вернее будет сказать, ее простота не всем доступна, так что желающий может прочитывать ее так, как он хочет, и коль он представил себе, что раз Господь избрал его народ и подтвердил это избрание бесчисленное число раз, рассеивая полчища врагов, осушая моря, осыпая их манной, то сбудется и все остальное. И в конце концов нет нужды соблюдать Закон – зачем? – ибо все равно сбудется, словно уж и не Бог их избрал для Своего Замысла, а они сами стали народом избранным, что только Бога связывают Его обязательства, народу же остается лишь дожидаться обещанного. Потому все страшные пророчества и сбылись, что народ не мог их услышать, ими пренебрег, Библия, как и было предсказано, осталась для евреев Книгой запечатанной. Но именно поэтому – слышите, поэтому! – они Ее и сохранили, потому как не смогли понять, а увидели в ней всего лишь Обетование о своей исключительности и понятое примитивно-земно предсказание о своем могуществе. И Господь, конечно, знал, что так именно и будет, что в силу своей чувственности, плотскости, страстей, мечты всего лишь об удовлетворении своей похоти они ничего другого и в чудесах, сопровождавших их историю, не увидят. Они так были в этом уверены, убеждены до сих пор, что не заметили Мессию, о Котором Господь через пророков их бесконечно предупреждал. Библия и сегодня для них запечатанная Книга, Бог потому их и избрал, что все про них Ему было известно, что это их непонимание главного и сохранит Завет, что и в рассеянии они останутся Ему верными, понесут Его всему человечеству, ожидая при этом для себя чуда только здесь – на земле...
– То есть, обманул их? – с недоумением спросил Лев Ильич.
– Почему обманул! Разве им не дан был Закон, который следовало всего лишь соблюдать, и разве не явлены чудеса, свидетельствующие о непреложности обещанного в случае исполнения этого Закона? Разве они избрали себе Бога, а не Он их? Я проходил мимо, говорит Господь через Иезекииля, и увидел тебя, дщерь Иерусалима, при рождении выброшенной на поле по презрению к жизни твоей, и не омытую водой для очищения, брошенную на попрание в кровях, и сказал тебе: "в кровях твоих живи!" Умножил тебя, ты выросла, а увидев наготу твою, простер воскрилия риз Моих и покрыл наготу и вступил в союз с тобой, и ты стала Моею, дал платья, украшения, золото и серебро, и ты достигла царственного величия, и слава о твоей красоте пронеслась по всем народам. Но ты понадеялась на красоту свою, воспользовавшись славой, стала блудить и расточала блудодейством и хлеб Мой, и сыновей, которых ты родила для Меня... Так говорил Господь через своего пророка: "вы будете Моим народом, а Я буду вашим Богом", – вот что сказал Господь. А потому следовало не требовать и ждать, а всего лишь исполнять Закон... Какой же обман – разве вы не видите здесь – надежду? Какой же обман, когда Он послал Сына Своего Единородного, о Котором предупреждал и в этой Книге бесконечно – и о месте рождения, и о Его проповеди, и о том, как Он будет предан, оклеветан, замучен, даже о том, что Ему дадут желчь и уксус, проколят копьем, что Он воскреснет в третий день, сядет одесную Отца и все народы Ему поклоняться. Разве это обман, а не Замысел, не пророчество, внутренний смысл которого они не могли или не захотели понять? Мессия, Которого они со всей своей невообразимой страстью ждали, был для них всего лишь тем, кто явится их наградить и распределить для них же блага, а не Тем, Кто возвестит через них Новый Завет всем, призвав сначала к покаянию и очищению. Но кроме того Замысел и в том, что если б столь страшный для них, а вернее – для их страстей и похоти – смысл им открылся, они б не хранили Слова, если б они поняли и полюбили Мессию, их свидетельство не было б столь ценным, абсолютным. А то, что они распяли Спасителя и по сю пору Его не признают, именно это и делает их свидетелями истинными, а пророчество безупречным.
Лев Ильич был потрясен.
– Но не кажется ли вам, – спросил он, – что такое толкование делает Израиль всего лишь каким-то... инструментом, что ли, средством, но не целью?
– Не Израиль, – сказал Кирилл Сергеич, он как-то это устало сказал и потух даже. – Я, может быть, излишне горячо говорил, простите. Не Израиль, а евреев, не сумевших проникнуться духовным смыслом Обетования, стремящихся извлечь только выгоду из своей веры. Я бы гордился, будь я евреем, тем, что принадлежу народу, среди которого явился Спаситель, рожденный еврейкой. В этом и есть трагическая антиномия истории избранного народа, не похожая ни на одну другую – единственная в своем роде. В том, что в нем всегда были отпавшие и истинно верующие, праведники, те, кто сумел прочесть, услышал пророчества, не только обличавшие павших, но говорившие о необходимости шага дальше. "Вот наступают дни, когда Я заключу с Израилем Новый Завет, говорит Господь через Иеремию, не тот, что с отцами, когда выводил их из Египта, тот они нарушили, хотя Я оставался в союзе с ними, когда Я вложу Закон Мой в их внутренности и на сердцах напишу его". Следующий шаг, ставший возможным только благодаря Искуплению. Да, среди этого народа родились апостолы, понесшие благовестив всем языкам, но трагедия в том, что среди них всегда были гонимые, вплоть до погромов и газовых камер, и гонители – вплоть до воинствующего, ставшего властью, атеизма... Вы говорите средство не цель? Чем же была Смерть на Кресте – разве не средством спасти человечество, всех людей, человека, павшего еще в доисторические времена?.. Средство? Но разве Господь не дал избранному народу свободу в выборе меж добром и злом – дал им Закон, но они им пренебрегли, дал им пророчества о Сыне Человеческом, но они Его распяли! Сам образ, облик Того, Кто был Богом, Его жалкая жизнь и позорная смерть, путь, к которому Он звал, требующий оставить все, ради чего они жили и страдали – все это настолько противоречило тому, что им, как они полагали, было обещано, что тут и сомнений не оставалось: "Распни! Распни Его!.." Вы говорите, мое толкование? Это скорее весьма традиционное для христианина прочтение Откровения – и для католиков, и для современного православия...
– В чем же тайна? – спросил Лев Ильич, ему и страшен и поразительно ясен становился путь, которым ему предстояло теперь идти.
– А в том, что Обетование, данное Аврааму, сохраняет свою силу и по сей день, ибо родство евреев с Христом и Его Матерью, связь крови не может быть прервана – по слову апостола, если корень свят, то и ветви: "Неужели Бог отверг народ свой? Никак... Не отверг Бог народа своего, который Он наперед знал... Ожесточение произошло в Израиле отчасти, до времени..." Здесь самое важное непрерываемость избранничества, Израиль не только спасется, но спасется, потому что постоянно приходят евреи ко Христу. Это и есть тот святой остаток, те, кто несут на себе тяжесть двойного креста – распинаемые за Христа и со Христом. Израиль спасется, и это невероятный процесс, с которым связаны пророчества о конце времени. Это, конечно, долгий процесс, ибо он будет зрелым плодом, таинственно созревающим на корне маслины природной. Только "пока войдет полное число язычников", как говорит апостол, когда Израиль воскликнет: "Благословен Грядый во имя Господне!" Здесь тайна и здесь трагедия – помните Евангелие от Иоанна? "Бе Свет истинный, иже просвещает всякого человека грядущего в мир. В мире бе, и мир тем бысть, и мир Его не позна. Во своя прииде, и свои Его не прияша. Елице же прияша Его, даде им область чадом Божиим быти, верующим во имя Его: иже не от крови, ни от похоти плотския, ни от похоти мужеския, но от Бога родившася..."
Лев Ильич поднял голову – это было поразительно: они сидели на бульваре, в центре города, страшную историю которого, как ему казалось, он теперь понимал, мимо торопливо шли по своим делам люди, над ними сияла луна, а в ушах звенели слова апостола: "В мире бе, и мир тем бысть, и мир Его не позна..."
Он схватил руку Кирилла Сергеича и крепко, благодарно сжал ее.
– Был такой в прошлом веке у нас в России человек, – сказал Кирилл Сергеич, мягко ответив на его движение, – Дрейзин. В самом конце века умер. Служил казенным раввином чуть ли не в Бердичеве, а потом, за три года до смерти, крестился и стал епархиальным миссионером. У него была молитва – я ее запомнил: "Господи! сними с моего народа проклятье гордости, высокомерия и самомнения, проклятия слепоты и ожесточения, чтобы они сделались способными постигнуть святость Твою и истину о Тебе! Открой мои уста, о Господи, чтобы слова, которые я им говорю, были бы Твоими, чтобы они вошли в их сердца, как огненные стрелы и как жало скорпиона в их совесть, чтобы Израиль одумался бы, наконец, и нашел бы спасение в Тебе..." Вот какое сердце, какая боль и какая вера. А что до Флоренского, вам, как я понял, приводили вырванные цитаты, намеренно вне контекста. Мысль, конечно, искажена. Но, как я понимаю, эти его заметки результат какого-то трагически-безрадостного прочтения Писания. А ведь Благая весть – весть о спасении, прежде всего. Почему ж надрыв в этой мысли о неотвратимости подчинения Израилю?.. Но что делать, и у такого человека могли быть заблуждения, или минута такая?..
– Что ж мне, как быть? – задохнулся Лев Ильич, мысль и решение готовы были уже сказаться в нем.
– Есть тут одна страшная сторона, коль мы о нашей сегодняшней жизни думаем, ее и произнести-то боязно... Не было обетования о создании еврейского государства – было только о рассеянии. Эта осуществившаяся сегодня вековая мечта дело рук не Божиих, а человека, а потому и сохраниться оно может только человеческими руками. Можно ли тут на чудеса рассчитывать? И потому, знаете, я вам сейчас странную вещь скажу, а вы ее сразу забудьте. Но когда я про это думаю, то был бы евреем, а не священником – уехал бы туда и взял в руки автомат. А ведь я русский – из русских русский... Вот вам еще одна маленькая антиномия. Но разумеется, слабость моя, несовершенство. И за эту мысль мне каяться и каяться, – и он первый раз за весь разговор как-то прямо по-мальчишески широко, хоть и невесело, улыбнулся.
Лев Ильич остолбенел: "И это после всего, что он мне только что говорил? Нет, такая широта не для меня..."
– Тут уж я... – начал он. – Я сначала все никак не мог понять, когда вы о праве сказали, что, мол, нет его здесь у вас. Я даже поразился – что ж, у вас того права, нет, а у меня – другого?.. А теперь знаю, верно, нет. Потому что есть вещи, которые вы не можете понять, а если сможете, то сказать не решитесь. А я могу и знаю... Да, право у меня есть. А потому высшая правда для меня, понимаете, не вообще! – не в том, чтоб уехать и взять автомат, а в том, чтобы остаться здесь, в России. И умереть здесь. Для меня это и русская, и еврейская правда. Это Слово Божие, нам заповеданное. Так, как я его сердцем услышал.
13
Лев Ильич летел по улице. Он именно летел, торопился, а на часы глядеть не хотел. Он и так знал, что поздно, что конечно Тани нет, едва ли она так задерживается, но почему-то и звонить не стал, хотя что проще было б проверить, и монетка еще оставалась, зажатая в горячих пальцах. А зачем так уж нужна была ему Таня? Но это все сложно было объяснить, да и едва ли он смог бы. Он так решил: увидится с Таней, а потом... А уж потом все совсем было несомненным. У Тани ему надо было еще денег попросить до завтра – до зарплаты. Ему и Кирилл Сергеич, прощаясь, предложил: "У вас же совсем нет? Сами сказали..." Но он отказался, не захотел у него взять: "Да я тут должен... застать, там есть, а завтра получу в редакции..." Ну зачем ему брать у него тут другое, а там протоптанная дорожка, всю жизнь все и стреляли перед зарплатой друг у друга...
Но Таня ему, конечно, не только для денег была нужна, в конце концов, можно б и домой ей позвонить, хотя этого ему и не хотелось. Он хотел ее видеть – и потому что она ему рада, и он ей нужен, значит жизнь его продолжается новые связи, отношения, душевная близость, – не один он в этом городе! Он так переполнен был именно этим ощущением невероятного разнообразия жизни вокруг него: как это выходит, что одновременно, сразу существует в тебе – и отец Кирилл, и то, что он рассказал о себе, и то таинственно-прекрасное, что сейчас бурлило и переливалось в нем, о чем он не решался сразу начать думать, пусть уложится, и уже знал даже путь, по которому пойдет, чтоб осмыслить все это; и Иван, и Надя с Любой, и этот милый юноша, так ему приглянувшийся, и поразившая его картина вместе с людьми, живущими с ней рядом. А еще был Костя и ужас вокруг него. А еще был город, который летел ему навстречу, Россия, в которой теперь он остался – не просто оттого, что никогда б и подумать не мог, что придется вдруг собирать чемоданы, не бездумно-наивно, а осмысленно-счастливо!
А может, главным в том его полете было нечто другое? Странный телефонный разговор, то, что он нужен и его хотят видеть?.. Он только на мгновение смутился, задавшись этим вопросом – ну и что ж, и это тоже! А совместить с тем путем – счастливой и страшной дорогой, что открылась ему столь ясной под луной?.. В том и дело, что все вместе, – торопил он себя, – да, и Вера, и та невообразимая полнота жизни, открывшаяся ему в ней... Нет, нет, не так, не так все примитивно, он хорошо, твердо помнил все, чем это ему обошлось... Но ведь с чего-то и началось все для него десять дней назад, началось, но никак в нем не кончилось, длится, и он только по трусости, своей всегдашней страусиности не позволял себе про это думать? Вот и Таня потому была нужна, что не мог он так сразу, что надо было ему задержаться на чем-то более понятном и несомненном, передохнуть, прийти в себя...
Но ему хорошо было. Он уж не был потерянным, заблудившейся в этом нелепом городе нелепой фигурой с портфелем. Хотя и портфель все тот же в руке, и все так же некуда ему деться, но столько самых невероятных планов и предчувствий теснилось в голове!.. И неправда, что тут коренное различие, противоречие, что нет соответствия!.. Вся полнота жизни была ему дана и открыта – а тут уж выбирай, не споткнись снова.
Дверь редакции оказалась запертой, он позвонил и не удивился, когда Таня ему открыла.
– Я так и знала, что вы придете! – у нее горели щеки, блестели глаза, она была несомненно рада.
– Все работаешь, бедняга?
– Работаю... Но здесь вас товарищ ждет. Я его совсем заговорила.
– Какой товарищ?
– Федя, я ж вам сказала, что он зайдет?
– Федя?.. – Лев Ильич увидел, что она мгновенно огорчилась, оттого что он не может вспомнить. – Ну да, конечно...
В машбюро ярко горела лампа, было накурено, возле столика с машинкой сидел паренек – краснощекий, тонкошеий, со смешным хохолком на макушке.
– Здравствуйте, Федя! -обрадовался Лев Ильич. ("Как же он забыл его? Так хорошо тогда поговорили...") – Вы меня извините, я никак не мог раньше. Мы тут с отцом Кириллом...
– Это вы меня извините, я решил больше не звонить, Таня мне объяснила, где редакция, подумал, вдруг все-таки зайдете... А мне очень хотелось...
– Ну и отлично, – перебил его Лев Ильич. – Таня не сердится, что мы ей мешаем?
– Сержусь! Знаете, как надоела эта проклятая машинка? Хотя, слава Богу, что работа... А ваш Федя такой чудак, представляете...
– Да, Танюш, – опять перебил Лев Ильич, – ты мне можешь еще одолжить денег – до завтра? Завтра дадут зарплату?
– Сколько хотите, мне сегодня как раз за работу принесли. Сколько вам?
Лев Ильич не знал сколько.
– Да все равно – у меня ни копейки. Звонить не на что было.
– Хотите пятьдесят рублей? Вот мне принесли...
– Куда мне столько... – "А пусть много, мелькнуло у него, мало ли что... А что?" – испугался он. – Хорошо, возьму сорок, будет всего пятьдесят.
Они сидели втроем под яркой лампой. Таня за своей машинкой перекладывала бумажки, и Лев Ильич вдруг заметил, что она их складывает, раскладывает, а потом снова... "Что за нервность такая?" – удивился он.
– Ты знаешь, Танюш, я спросил отца Кирилла о тебе...
– Ой! – вскрикнула Таня, как тогда по телефону, и глянула на Федю.
Тут тоже раскрыл глаза, ресницы у него были густые и темные, как у девушки, а в них светлые глаза, сейчас удивленные.
– Я просто сказал, что ты хотела бы с ним поговорить, и что у тебя нет духовного отца, а так ты не решаешься...
– Неудобно как!.. – опять ахнула Таня.
– Ты зря беспокоишься, он человек умный, тонкий, и лучше нас все понимает. Он только спросил, где ты хочешь поговорить – в церкви или у него дома? А я и не знал.
– В церкви, наверно, ну что ж я домой к нему пойду?
– Как хочешь. Ты тогда напомни, что я с ним говорил, а может, и не обязательно. Он тебе понравится, правда, Федя?
– Федя знает отца Кирилла? – поразилась Таня.
– А что тут удивительного, – сказал Лев Ильич, – город у нас небольшой, все друг друга знают.
– Стыд какой, – брякнул Федя. – Я тут такую околесицу нес, а Таня оказывается в церкви... бывает.
– Ой! – засмеялась Таня. – Такой чудак! Раз, говорит, у вас журнал по вопросам природы, должен быть аквариум, птички, а уж белые мыши обязательно. Пристал, чтоб я ему мышей показала.
– Это он тебя клеил – так, что ль, у вас, у молодых это называется? сказал Лев Ильич, почувствовав себя вдруг патриархом.
– Это вы напрасно, Лев Ильич, – надулся Федя, как у отца Кирилла, когда набил рот блинами.
– Что? Я б на вашем месте пригляделся к этому созданию. Впрочем, я тут пристрастен, у нас с Таней давняя любовь.
– Я к вам, Лев Ильич, собственно, по делу, – хмурился Федя. – Помните, мы говорили о моем знакомом, едва ли у меня есть право назвать его другом, человек он замечательный, вы тогда согласились с ним встретиться?
– С Костей, что ли? Так я с ним так навстречался...
– Почему с Костей? С Марком... Потрясающий человек. С обостренными гражданскими реакциями, мужества настоящего, обнаженная совесть общественная, то есть... Ну деятель, одним словом.
– Помню, – действительно вспомнил их разговор Лев Ильич.
– А он примерно ваш ровесник и вообще что-то есть общее, в смысле искренности, но... полнейшая непробиваемость. Он, понимаете, хотя и не бессмысленный атеист, но из тех, кто, как говорят, признают существование материи, но совершенно не знают, материальна ли сама материя.
– Ну и какую роль вы мне отводите?
– Поговорите с ним! Это страшно важно, потому что если сдвинуть такого человека, то могут быть невероятные последствия.
– Ну а... имеет смысл торопить эти последствия?
– Я не шучу, Лев Ильич, я бы вас иначе не разыскивал и не дожидался так долго.
– Простите меня, я и правда подумал, что вы не меня дожидались, а с Танечкой кокетничали – зачем вам белые мыши так уж сдались?
– Да оставьте вы меня, Лев Ильич, в покое, что это с вами?.. Я вчера нарочно зеркало разбил.
– Как зеркало? – вздрогнул Лев Ильич.
– А так. Решил доказать себе самому бессмысленность языческих суеверий.
– Доказали? – тихонько спросила Таня.
– Чушь какая-то! – расхохотался Лев Ильич, но тут же оборвал смех, такая неловкость, боль и печаль его охватили – он-то молчал бы!
– Почему же чушь? – уже всерьез обиделся Федя. – Я так полагаю, что в принципе следует не только декларировать, но и на себе проверять.
– А зеркала не жалко? – улыбнулась Таня.
– Как обидно бывает, – поднял на нее глаза Федя, – стоит человеку сказать что-нибудь искреннее, ну то, что не принято обычно говорить, потому что люди стесняются своих чувств, про себя таят, так уж обязательно тебя за это обсмеют. Даже странно, будто ложь и лицемерие для человека куда ближе и привычней. Неужели так оно и есть, ну не в обычной жизни, тут понятно, но и в природе человека?
– Не знаю про природу, – сказал Лев Ильич, – но в жизни так именно и есть. Да и в природе человека. Это только Руссо и марксизм утверждают, что человек создание совершенное, а мол, условия все у него плохие. В чем бы тогда был смысл грехопадения, если б человеческая природа не сокрушилась?
Федя встрепенулся, как боевой конь.
– Ага! Значит в принципе, в принципе – человек совершенен, ну если б не было... грехопадения?
"Где он слышал это словечко 'в принципе'?.. Володя!" – вспомнил Лев Ильич. Да, конечно Володя – заядлый сионист! А ведь похожи, вот они молодые, не нам чета...
– В принципе, – сказал он, – человек создан по образу и подобию Божьему. Так что сомнения в его совершенстве быть не может. Это в принципе. Но нам с вами приходится довольствоваться тем, что есть, тем более, сами мы уж так далеки от того подобия. В связи с этим я и думаю, что едва ли способен разговаривать с человеком, которого вы столь превосходно аттестуете.
– Почему? Я ему рассказал про вас и что с вами познакомлю...
– Скажите, Федя, ну что я смогу рассказать хорошему, доброму, как вы говорите, мужественному человеку о Христе? О том, абсолютно ли материя материальна – так он сам в этом сомневается? приведу доказательства бытия Божия? Он их не хуже моего знает. У каждого только свой путь. Как рассказать о том, что я чувствую сердцем, как это перевести в слова, когда каждое мое слово ложь? Вы только что очень хорошо сказали: стоит произнести искреннее признание, как непременно обсмеют. Вот мы и лжем на каждом шагу, это уж точно стало нашей природой. Да что за примерами ходить, я вот, здесь, сейчас, сколько раз солгал? Два, три? И то, что узнал вас сразу, а сам позабыл про вас, и то, что о Тане беспокоился, а сам за деньгами прибежал – деньги мне нужны позарез. А зачем? Зачем они мне, когда уже вечер, поздно, а завтра у нас зарплата? Затем, что я и сейчас лгу, хотя знаю точно, что сделаю сегодня то, что не только нельзя делать, но чего я и не хочу... Да и тут солгал, вот-вот в каждом слове! Что не хочу, солгал, – не хотел бы, не бежал сюда сломя голову...
– Лев Ильич, милый, ну что с вами? – Таня прижала руки к груди. – Ну какие деньги, вы о чем?
– О чем?..
А действительно "о чем" он? О чем он все это время думал, когда шел с отцом Кириллом по бульварам, когда потрясенно слушал его на скамейке, когда луну над собой увидел и путь под ней, которым ему теперь предстояло идти?.. Неужто он слушать-то слушал, но в нем все это время тот голос звучал: "Значит, придешь?.."
– Знаете что, – сказал он, – у меня сегодня так вышло, я ничего с утра не ел – чашку кофе выпил в одном хорошем месте, не к ночи будь помянуто. Может, мы что-нибудь такое сообразим?
– Давайте чай, у меня баранки есть! – обрадовалась Таня.
– Да ну, какой чай-баранки! Вы сидите, я мигом... Дверь не буду закрывать!.. – крикнул он уже из коридора.
Он только не понимал, почему он оттягивает, если уж знал, твердо знал, с того самого мгновения, как услышал ее голос в трубке, да нет – какой там голос! – он раньше знал, и даже не когда Маша давала ему телефон, а как только Игорь сказал, что кто-то его разыскивает. Вот с того самого момента он все знал, как это с ним будет... "Из трусости, из лицемерия перед самим собой потому и тянул?.."
Портфель он забыл в редакции, по дороге у него все валилось из рук, он открыл дверь ногой: Таня уже убрала машинку, чайник стоял на столе, стаканы, баранки... Он вывалил на стол две банки рыбных консервов, копченую треску, яблоки, хлеб, вытащил из кармана бутылку водки.
– А это для тебя, – и он положил перед Таней кулек с трюфелями. – Страшное дело, как проголодался.
Они выдвинули столик на середину комнаты, сидели под яркой лампой, Лев Ильич давно не был таким возбужденным, почему-то все время острил, сам же над своими остротами смеялся, так что Федя несколько раз на него удивленно взглядывал.
– Сидим? – поднял стаканы Лев Ильич. – Я хочу странный тост произнести, серьезный. Не за женщину, сидящую среди нас, хотя это б и следовало – не только в традиции, но и по делу. Эх, Федя, рассказать бы вам, что мне открылось в Тане, какая душа из этих современных глаз глядит, ежели туда посмотреть. Да не так, как мы женщине в глаза смотрим, а как на человека положено глядеть – как мы на икону смотрим, потому как ведь человек есть храм Божий... Только где уж нам вынести такой подвиг? Это однажды, если и удастся за всю жизнь, то и будешь потом – да не гордиться, а раскаиваться в той собственной высоте. Человек редко гордится своей высотой... То есть, я несколько зарапортовался, какая она высота, если ты ею гордишься – это уж непременно низость? Я про другое, в том и низость человека – сделает он что-нибудь человеческое и тут же пожалеет: зачем, дескать, лучше б я скотиной остался... Они оба непонимающе смотрели на него.
– Я о другом хотел вам сказать, – перебил он себя. – Помните, Федя, разговор у отца Кирилла, который вы затеяли? А я помню, так что не то чтоб я все позабыл. Я вас хорошо запомнил, вечный, проклятый, карамазовский вопрос, на чем русские мальчики себя потеряли, а теперь, через сто лет, на нем снова себя нашли. Как бы, однако, снова не потерять? Это какой-то круг получается нелепый: сначала вопрос, чистота и горение, потом подвиг и жертвенность, потом награда за чистоту, потом эту награду на рынок, проценты с нее, самому незаметно, а она уж не чистота вовсе, а пакость, кровью пропитанная, а чужая кровь непременно со своей смешается, такая идет мясорубка – и не вспомнишь, с чего началось! По лагерям не найдешь могилки – и все там вместе – и чистота, и спекуляция, и марадеры, и насильники. И это в каждом – и то, и другое, и третье... И что, скажут, может на этой земле – не паханной, только кровью политой, – вырасти? А выросло! И вот снова мальчики – те же самые вопросы задают себе... – теперь он недоуменно посмотрел на них.
– Лев Ильич, давайте мы за вас выпьем, – сказала вдруг Тана. – Я вижу, вам плохо, вы какой-то потерянный. А вы очень хороший человек...
Лев Ильич как споткнулся на всем бегу, замолк и к себе прислушался тихонько так в нем что-то позвякивало.
– Что ты, Танюш, какой уж я там человек. Раз у нас такая разноголосица, а я никак ничего выразить не могу, все сбиваюсь, мы просто за Федю выпьем. Я очень рад, что вы познакомились и что со мной согласились выпить. За вас, Федя, чтоб вам найти путь из того круга. У меня едва ли получится – поздно, и он с жадностью проглотил водку.
Оба они были явно смущены его горячностью, но тоже выпили.
– Вы меня странно трактуете, – сказал Федя. – Как-то социально, хоть и размыто. Вы бы об этом с Марком поговорили, хотя бы для затравки. То есть, то что я тогда о себе конкретно говорил, вы перевели в общий план – исторический, что ли? А я совсем о другом тогда думал. С бабушкой-то как? Вот какой я вопрос тогда ставил перед отцом Кириллом: как мне бабушкины страдания понять? И много над его словами думал. И знаете, что получается? На этот вопрос не нужно отвечать, потому что, если ответить, то и христианства нет никакого, если, конечно, христианство воспринимать всерьез, не как умственную гимнастику или ощущение после сытного обеда...
"Ну, – спросил себя Лев Ильич, – кто из нас мальчик, а кто патриарх? Как бы мне так в его нежном возрасте..."
– Может быть, я и заблуждаюсь, – продолжал Федя, – потому что я это сам, абстрактно понимаю, а в церковь идти у меня все духу нет, но я понял, что здесь не может быть благополучия не только в жизни – его ж христианство отрицает, но и в душе не может быть никакого комфорта. Все равно кругом страдания – их не отнимешь, их надо на себя брать. И так вот идти через эти страдания, а веру они все равно не отрицают, и не способны отрицать, только раскрывают ее глубже. Карамазовский знаменитый вопрос – он скорее атеистический, чем религиозный, он потому так оглушительно прогремел сто лет назад, что Достоевский услышал его в воздухе – в самом начале чудовищной грозы атеизма, а в наше время она уж, верно, пролилась кровавым градом. Потому я и хочу, чтоб вы поговорили с Марком, я ему это никак не могу объяснить, он считает, что нужно освободить человека от страданий, а ведь это невозможно? Вы согласны со мной?
