Текст книги "Отверзи ми двери"
Автор книги: Феликс Светов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 46 страниц)
В комнату скользнула Вера – бледная, в том же черном свитере и джинсах, отрешенная, ничего вокруг не замечающая.
– ...Такого не увидишь, – повторил Феликс Борин, – потому что только евреи в нашем благородном отечестве способны хранить традиции православия и народности. А ты оторвался...
– Браво! – тут же откликнулся Вадик Козицкий ("Они тут, конечно, затейники, не скоморохи же..." – подумал Лев Ильич.) – Браво, Феликс, народность привезли в этот удивительный край варяги, потом греки внесли чуток своеобразия, затем слегка подреставрировали монголы, сдобрили немцы, облагородили французы, и наконец, пришла пора евреев – эти оказались самыми оголтелыми – им только лапти да квас.
– Ну положим, – подал голос из угла лысый франт, – нашей хозяйке не откажешь в разнообразии ассортимента – помимо лаптей и кваса, надо думать, нас еще чем-то собираются потчевать?
– Это детали,– бросился на защиту товарища Феликс Борин. – Я не вижу принципиального, так сказать, качественного различия между квасом, блинами, православной церковной архитектурой или, скажем, еще более православным самогоном-первачом. Источник, первоначально всего этого – квас, и я готов с помощью самоновейших методов какого-нибудь спектрального анализа обнаружить его присутствие в живописи Рублева и в прозе Гоголя...
Лев Ильич затравленно озирался. Ну знал же он, чувствовал, что все это кончится печально, ну зачем он сюда пришел, да еще ребят притащил, встречу которых так для себя вымечтал!..
– Блестяще! – откликнулся Вадик Козицкий. – Исчерпывающе. Думаю, можно принять как рабочий вариант заявки на докторскую диссертацию – "К вопросу о квасе и его изначальной роли в формировании русской культуры"... Наденька! перебил он себя. – Что ты не говоришь дяде "здравствуй"?
– Здравствуйте, дядя Вадик, – на Наде была короткая, из ярких лоскутков сшитая юбка, открывавшая длинные стройные ноги. "Уже без меня сшили", подумал Лев Ильич.
– Конечно, меня не заметила. Зачем я такой длинноножке! – проявил свою способность разговаривать с детьми Вадик Козицкий.– Интересно, на что ты тут смотришь?
– На самовары, – серьезно ответила Надя. – Я таких никогда не видела. И не знала, что бывают.
Главное, спокойствие, – уговаривал себя Лев Ильич, – сегодня ведь читал о том, что следует удаляться пустых споров с людьми поврежденного ума, чуждых истине, ибо такие споры бесполезны и суетны...
В комнату влетела, шурша сарафаном, Юдифь.
– Или мне показалось, но я слышала слово "блины"?
– Вам не показалось, – сказал Вадик. – Я употребил это древнерусское реченье в полемике с моим уважаемым оппонентом, для которого оно только некий символ, знак, в лучшем случае деталь интерьера, свидетельствующая лишь о миросозерцании хозяйки. Безо всякой надежды на какое бы то ни было иное его применение.
– Толик, не может быть? – воскликнула Юдифь, всплеснув полными обнаженными руками. – Вы, который знает меня тысячу лет, могли подумать, что я буду угощать вас знаками, символами и деталями интерьера?
– Но позвольте, – сказал франт. – Как раз наоборот! Этот незнакомый мне господин просто, извините, шулер, это как раз я утверждал разнообразие ваших, и не только эстетических, пристрастий – до живых и теплых блинов включительно!
– Кто-нибудь скажет мне все-таки правду?..
Юдифь так искренне была рада своему удавшемуся суаре, тому, что у нее всем так весело, что Льву Ильичу стало даже неловко: мало что пришел, привел с собой детей, а ему еще все тут не нравится!
– Ну хорошо, – продолжала Юдифь, – никаких оправданий, пусть скептику будет стыдно. Весной, как всем известно, у нас в России масленица, а потому прошу к столу...
В дверь торжественно вошла понравившаяся Льву Ильичу девушка-хлопотунья с деревянным блюдом, а на нем горка бледных блинов.
Лев Ильич поймал быстрый взгляд Веры, тут же отвернувшейся. В комнате начался веселый гвалт, говорили все разом, перешагивая через лавки и усаживаясь вокруг стола.
Лев Ильич разыскал глазами Игоря – и снова успокоился: тот откровенно и не скрывая этого, широко, весело улыбался. Потом он шепнул что-то Наде и они уселись рядом у края стола.
– Да! – вскочила усевшаяся уже было Юдифь. Я вам еще не представила моего нового друга, хотя многие его и знают – Льва Ильича и его очаровательных детей. Впрочем, нуждается ли такой милый человек в том, чтоб его представлять?..
Лев Ильич церемонно поклонился.
Это было, конечно, удивительное застолье, а может, Лев Ильич просто отвык, забыл, что нечто подобное и бывало всю его жизнь – менялся интерьер, закуска, напитки, имена людей, а все остальное таким именно и было: кто-то щеголял остроумием, кто-то пытался удивить мудреным замечанием, кто-то поражал смелостью или двусмысленностью наблюдений. И вечер всегда проходил мило, и все расходились довольные, уже на лестнице начиная потешаться над глупостью хозяев, а не успев добраться до дому, напрочь позабывали все, о чем только что целый вечер говорили.
Может, и сегодня все кончится мирно, – успокаивал себя Лев Ильич, переживем блины да и смоемся потихоньку...
Отказаться от блинов было невозможным: "Бог с ними", – подумал Лев Ильич, вспомнив Филарета Московского, и с неожиданным в себе злорадством отметил, что блины были сухие, безвкусные, что вся закуска из магазина, хоть и дорогая шпроты, ветчина, красная рыба, да и икра, которую Лев Ильич никогда не ел, полагая муляжом. "Да и паникадило похуже будет, чем у Саши", – совсем уж неожиданно отметил он. А может, и не хуже, но там оно было на месте, а здесь словно утром взяли напрокат на один вечер...
Он так увлекся этими разоблачениями, что даже вздрогнул, услышав свое имя. Юдифь сидела прямо против него, рядом с франтом с одной стороны и Вадиком Козицким с другой, дальше помещалась Вера с Феликсом Бориным, ребят своих он не видел – они сидели на той же лавке, что и он, на другом конце стола, а подле него хорошенькая девушка и миловидная блондинка рядом со своим унылым спутником. Торцы стола были свободны...
– Лев Ильич, почему вы молчите о моих блинах и напитке? – спрашивала Юдифь.
– Да конечно, – промямлил Лев Ильич, – но я больше по части рыбы, – и он уцепил вилкой кусок семги. – А про напиток что говорить, я всегда за водку, тем более такую, на лимончике... Хотя знаете, Юдифь, – осмелел он, вспомнив свое обещание Игорю, – вчерашний джин забыть невозможно...
– Может быть, правда, кто-нибудь хочет джину?.. Хотя это нарушит стиль...
– Переживем, – нагло сказал Лев Ильич. – Я даже думаю, он оттенит цельность общего впечатления.
Девушка рядом с ним вспорхнула и тут же вернулась с непочатой бутылкой джина. Это вызвало новый взрыв долго не утихавшего оживления. Даже унылый господин что-то сморозил, за что, как показалось Льву Ильичу, блондинка пырнула его локтем в бок, во всяком случае, он закашлялся и засморкался, вытащив огромный носовой платок.
– Передайте джин на тот конец стола, – шепнул Лев Ильич хорошенькой соседке, – моим ребятам.
Она понимающе глянула на него. Все шло хорошо, и Лев Ильич начал подумывать о том, как он проведет остаток вечера со своими ребятами. Но тут поднялся Феликс Борин.
– Я думаю, следует ввести наше словоизвержение в какой-то сюжет, – сказал он. – Обстановка требует, как верно заметил уважаемый Лев Ильич, цельности, стиль уничтожает хаос и заставляет мысль течь по определенному, заданному нам руслу. Я считаю необходимым напомнить вам об одной из вечных проблем, оживляющих нашу гнусную действительность уже более столетия, о проклятом вопросе, на котором скрещиваются и кипят страсти, и люди мгновенно проявляются – о еврейском бродиле в этом перестоявшемся, пошедшем плесенью тесте... Где была б эта чудовищная, неповоротливая рассеиская баржа без того ультрасовременного оснащения, которым снабдил ее еврейский гений? – спрашиваю я и отвечаю: бултыхнулась бы, не в силах выбраться из воспетых нашими поэтами льдов. А чем была б эта страна, коль еврейский гений мог бы свободно развернуться? уж наверно той тройкой, что восхищала бы, заставляя сторониться народы и материки. А что мы имеем? Россия, как чудовищный минотавр, пожирает своих лучших сынов, земля полита еврейской кровью – и это в благодарность за то, что ее вывели в открытое море, что хотя бы снаружи можно не стыдиться, называя себя ее гражданами. Я предлагаю выпить за этот дом и его очаровательную хозяйку, зримо и ощутимо доказавшую нам, кто является истинным хранителем народности и православия!
– Очень мило! – засмеялась Юдифь и чмокнула подошедшего к ней и наклонившегося за наградой Феликса. – Только уж православие зачем? Я его не зря под вешалку устроила.
Лев Ильич снова поймал брошенный на него взгляд Веры, на этот раз ему почудилась в нем усмешка, и он совсем успокоился, но теперь потому, что знал, твердо знал, чем это все сегодня кончится: "Ну и ладно", – сказал он себе.
– По части православия я не специалист, – сказал усаживаясь Феликс Борин, – где ему место, не мне определять. По мне, так оно и к квасу имеет только чисто условное отношение. Завезли да чуть принарядили языческую стихию, будто море этого свинства можно хоть бетонными берегами укрепить.
– Да, про квас-то забыла! – всплеснула руками Юдифь. – Толик, прошу вас, разлейте – братина требует мужской руки.
Лысый франт подтянул рукава и, поблескивая запонками на манжетах, принялся разливать квас, черпая из братины ковшом.
"Квас-то из концентрата!.." – успел с новым облегчением подумать Лев Ильич, хлебнув из кружки.
– Так у нас же свой специалист есть, – без улыбки сказал Вадик Козицкий. Что ты таким скромником сидишь, Лев Ильич, тебе и карты в руки?
– Вы – специалист? – удивленно подняла брови Юдифь. – Вот бы не подумала, вы ведь живой природой – кажется, рыбой – занимаетесь?
– Рыба – это его хобби, – не унимался Вадик. – А православие, как он же недавно утверждал, экзистенция.
– Ой, как интересно! – глядела на него своими прекрасными глазами Юдифь. Ну не молчите же!.. Да вы и не выпили за меня?..
– Перестаньте, что за тема за столом! – вмешался франт, у него неожиданно оказались умные, острые глаза и широкие жесты уверенного в себе человека.
"Эко он ловко с квасом обошелся и не пролил ни капли", – с симпатией отметил Лев Ильич.
– А чем не тема, – вмешался Феликс, – что, запашок не нравится?
– Запах еврея, – брякнул вдруг унылый господин. – Эпиграмма Марциала, посвященная его другу Бассу, у которого дурно пахло изо рта, – и в наступившей вдруг за столом тишине продекламировал :
– То, чем от сохнувшей лужи часто пахнет...
Чем натощак от всех шабашу верных...
Лучше мне нюхать, чем, Басе, твое дыханье.
Да и Аммиан Марцеллин рассказывал, – продолжал он безо всякого выражения, – что когда император Марк Аврелий проезжал по Палестине, в нем часто вызывали омерзение встречавшиеся ему "вонючие, суетливые евреи"... Это к вопросу об истоках древнего антисемитизма, которым, разумеется, проникнуто правосла...
Льву Ильичу показалось, он даже почувствовал, как соседка опять всадила эрудиту в бок локоть: "Спасибо, она такая пышная и локоток, наверное... Неужто бедный Сашенька этого не знает – ему б такой фактик!.."
Но каких только людей нет у нашего царя!.. – развеселился Лев Ильич.
За столом смущенно захихикали. Несколько, видно, оторопели.
– А я тебя все-таки заставлю открыть рот, – сказал без улыбки Вадик Козицкий, – уж очень ты в прошлую нашу встречу был разговорчив. Что ж ты теперь отмалчиваешься?
– Насчет чего? – лениво спросил Лев Ильич, он себе удивлялся и радовался своему спокойствию, – про евреев или о православии? А может, о России?
– Так в тебе это все вместе – или ты теперь не еврей? – Вадик говорил спокойно, расчетливо, жестко.
– В чем дело, что за разговор, непонятный непосвященному? Вадик, вы себя ведете просто неприлично... – рассердилась Юдифь.
– Почему ж я должен вас посвящать, когда Лев Ильич тут сам живой персоной? Ныне крестившийся раб Божий – Лев Ильич Гольцев.
– Крестившийся? – открыла и без того распахнутые глаза Юдифь. – Да не может того быть? Вера, ты слышишь?
Вера ей не ответила и не глядела на него, Льву Ильичу показалось, что она смотрит на Надю, и он порадовался тому, что сам он Нади не видит – совсем было тихо на том конце стола. "Ну-ка, как ты с этим испытанием справишься?" – с любопытством спросил он себя.
– Вы могли принять православие в этой стране сейчас, когда еврейских детей не берут в институты, на работу, не выпускают заграницу?..
– Ну так уж не выпускают, – сказал с облегчением Лев Ильич, – вы сами мне вчера сообщили, что ваш муж в Лондоне.
– Мой муж русский.
– Прошу прощения... Ну а... разве среди присутствующих есть безработные? Из тех, кого я знаю, все получают приличную зарплату, у всех высшее образование, а кое-кто защитил диссертации, – и он подмигнул Феликсу Борину, вспомнив, как на банкете по поводу его защиты диссертанта вынесли замертво.
– А что ты запоешь через год, когда твою Надю не возьмут в институт? – тут же среагировал Феликс.
– Это она запоет, ты ее и спрашивай. Она, кстати, петь собирается. Или декламировать. К тому ж я не нахожу, что высшее образование, как, кстати, и красная икра, делает людей счастливыми и добрыми, а ежели мою дочь не возьмут в какое-нибудь МИМО или на факультет журналистики, откуда она могла б попасть, скажем, в "Литературную газету", то только порадуюсь, да еще Бога, в которого верую, буду молить, чтоб туда ее не взяли. Думаю, что каждый еврейский родитель должен молить своего Бога о том же: чтоб Господь уберег его детеныша, прежде всего, от лжи, а все остальное придет своим чередом. Как ты на это смотришь, доченька? – спросил он, не видя Надю.
– Я тебя люблю, папочка! – откликнулась Надя таким звонким голоском, что у Льва Ильича чуть слезы на глазах не выступили.
– Нет, я все-таки не понимаю, – горячилась Юдифь, – мне все время рассказывают... да вот Светочка, моя аспирантка, ваша соседка, рассказывала о безобразной антисемитской сцене на днях в магазине, потом, что вытворяет у них на кухне взбесившаяся баба с несчастными стариками-евреями, которые так к Светочке добры – ведь правда же?
Бедная Светочка запунцовела и ничего не ответила.
– Ну что ж, мы и будем об этом на таком кухонном уровне вести разговор, все так же спокойно ответил Лев Ильич. – Разве это факт, разве случай в коммунальной квартире вам что-то объяснит? Чего там только не происходит.
– А мы все живем в этой коммунальной квартире, – сказал Вадик Козицкий, Россия...
– Ну уж, не все, – перебил его Лев Ильич, улыбаясь и глядя на Юдифь.
– Россия и есть такая большая кухня, – Вадик не обратил вниманья на его реплику, – омерзительная, загаженная, провонявшая примусами помойка.
– В таком случае тебе здесь нечего делать – уезжай, – сказал Лев Ильич. У тебя есть выход – найди еврейскую тетушку в Израиле.
– Но почему я должна уезжать – зачем мне Израиль? – вскричала Юдифь. – Я всю жизнь здесь работаю, у меня вышли книги, я собираю здешнее искусство, я, наконец, здоровье здесь потеряла! Я хочу жить как все...
– Что значит "все"? – спросил Лев Ильич по-прежнему тихим голосом. – Как все в Соловках, на Беломорканале, в северных закрытках, с блатными на Колыме и Джезказгане? Или как "все" – в Коктебеле, в Барвихе и Пицунде?
– Но разве евреи не сидели в тех лагерях? Почему же... – начал франт.
– Да подождите вы, знаем, знаем – все сидели в лагерях, надоело, оборвала его Юдифь, – я хочу этого человека понять. Я действительно здесь потеряла здоровье, я имею право...
– Ну а кроме прав, разве у вас нет обязанностей? – так же тихо спросил Лев Ильич. – Почему ж вы все только о своих правах помните? К тому ж собиранием искусства можно и там заниматься – тем более Людовиком ХV, которым вы меня вчера порадовали.
– Какие еще обязанности? – с искренним недоумением спросила Юдифь.
– Обязанности перед этой землей, политой русской кровью – океаном ее. Страшно сказать, но я бы никогда не решился вспоминать о ручейке еврейской крови, едва ли в том океане заметном, да ведь странно было бы кровью меряться. Каждый захлебнется. Обязанности перед расстрелянной русской культурой – ее разрушенными и загаженными церквями, к которым Феликс только что высказал отношение, даже меня, его хорошо знающего, поразившее цинизмом и невежеством. Ну да это свидетельство всего лишь о нем, а разумеется, не о русской архитектуре. Но главное не в этом – вот что меня заставило рот раскрыть. Что тут спорить, мы все только о себе можем свидетельствовать... Да, – посмотрел он на франта, – были и евреи на Колыме и Беломорканале. А кто были начальниками этого самого знаменитого канала – не Френкель, Раппопорт, Коган и Берман?.. Что ж вы все своими ранами да заслугами хвастаетесь? Как же здесь до покаяния дойти, а иначе пропадешь. Почему б не вспомнить, кем была пролита кровь...
– Вот ты и вспомни о погромах да о сорок девятом годе, – вставил Вадик Козицкий.
– Да я ж и говорю о том! – крикнул Лев Ильич, с огорчением отметив, что спокойствие его кончилось, а значит, он уже не может собой владеть. – Не на других надо указывать и пальцем в них тыкать с радостью – это только тебя и погубит, а о себе, себя и только себя судить. Свою вину постараться увидеть и понять. Тогда ты ее и оплатить сможешь. А что ж иначе?
– Вы о какой вине говорите? – спросил франт и опять Льву Ильичу понравились его глаза, в них хоть мысль была, а не злоба, как у Вадика.
– Да о том, что Россия и без евреев так же бы в море выплыла – ну не нелепо ли что-то там лепетать о какой-то оснастке, будто бы сооруженной здесь еврейским гением? Какая оснастка, о чем вы тут говорите? В чем она – эта еврейская заслуга? Это в худшем бы случае Россия без евреев той же баржей осталась – и слава бы Богу, было чем действительно гордиться, и не заметили бы ничего, что тут еврейские руки соорудили. А в лучшем, действительно, была б оснастка, потому что не было б Троцкого, Ягоды и Кагановича, не было бы продажных писателей с еврейскими ли фамилиями или с русскими псевдонимами, продажного кино, философов, готовых диалектически оправдать любую мерзость. Что ж до того, что действительно сделали евреи в русской науке или инженерии в этой самой оснастке, было, как же, разумеется, и было, и сделали – но право же, постыдно об этом и вспоминать, зная зло, ими причиненное. Едва ли стоит мерять – только к стыду и неловкости.
– Ну знаете, – сказала Юдифь, с брезгливостью глядя на Льва Ильича, такого я в своем доме никак не ожидала. Впрочем, когда человек изменяет голосу крови...
– Какой крови? – спросил Лев Ильич.
– А что, по-вашему, православие не измена? Не была, что ли, эта церковь и создана для того, чтоб унижать и уничтожать евреев – да и не только теоретически? Только руки коротки.
– Нет, она для другого была создана, а верней, всегда существовала. Разве апостолы, евангелисты не были евреями? А Матерь Божия...
– Ну эти сюжеты мне хорошо известны.
– Вы знаете еврейский язык?
– Нет. Мне он ни к чему. Я в России живу.
– Ну как же вы тогда ходите в синагогу – там же на еврейском идет служба?
– Это еще зачем? Почему я должна ходить в синагогу? Вы еще меня заставьте какие-нибудь грязные пейсы носить, или в чем там еврейки ходят? Для того, чтобы чувствовать себя еврейкой и всегда об этом помнить, мне не нужна синагога – мне достаточно знать, что в этой стране, в которой живет быдло, всегда гнали и уничтожали евреев. В отличие от вас, я никогда не смогу отмахнуться от разговоров на кухне, хоть на своей их не допущу и, надеюсь, этот будет последним...
– Юдифь, да что с вами? – попробовал урезонить ее франт.
Юдифь отмахнулась от него.
– Юдифь? Да меня, если хотите, и Юдифью назвали не случайно. Пусть меня топчут, но я горжусь тем, что я Юдифь...
Лев Ильич позволил себе маленькое удовольствие – глянул на Веру, но не увидел того, чего ждал, он не смог бы понять, как она на него смотрит, наверное, это было только безразличием или усталостью.
– Да кто ж ты все-таки теперь? – повторил свой вопрос Вадик, – русский, что ли?
И Лев Ильич сорвался. Он давно знал, что не удержится, что спокойствия его хватит не надолго, что не ему вести все эти разговоры, что-то объяснять и миссионерствовать... "Да брат мой от меня не примет осужденья..." – мелькнула перед его глазами пушкинская строка, набросанная легким, летящим почерком.
– Я-то еврей, – сказал он. – Меня зовут Лев Ильич Гольцев. Мой отец, мать, деды, прадеды – и так до десятого колена были евреи: цадики, раввины, барышники, спекулянты, торговцы живым товаром. А я – православный христианин. А вот кто ты – Вадик?
– Я? – растерялся Вадик. – Ну, конечно, еврей.
– Может, покажешь паспорт и мы прочитаем, что там у тебя написано?.. – это был запрещенный удар, ниже пояса, потому что кому, как не Льву Ильичу было знать, что Вадик мучался этим, а потому и так нервно реагировал всегда, но и отказаться от такого удара у Льва Ильича сил не хватило, не мог он себя больше сдерживать. – И ты, полужидок, будешь мне что-то объяснять про евреев, о том, сколько и кто пролил их крови? Вы будете мне говорить о голосе крови и о том, как я его должен слышать? – он увидел краем глаза, потому что смотрел Вадику прямо в лицо, что на том конце стола встал во весь свой прекрасный баскетбольный рост Игорь, и снова порадовался, что взял ребят с собой. – Да вы люди без нации – не евреи, не русские – советские, страдающие только от того, что у вас нет черной икры, ненавидящие Россию, не знающие ее, стыдящиеся своего еврейства. Какой тут голос крови, когда это всего лишь элементарное национальное чванство, гордящееся своей гонимостью: мы – гонимые, значит избранные, нам все должны помогать, мы обиженные – значит лучше! Хоть стол ломится, все равно гонимы, растоптаны! Все равно ущемлены. Еще о том любите вспоминать, что сто лет назад евреям нельзя было в Петербурге и Москве селиться, не было, мол, права жительства, а небось о том, что в этой стране, где верно, черта оседлости существовала, миллионы русских людей были в то же самое время крепостными – об этом и думать позабыли? Ну уж коль сравнивать да меряться? А о том, что сегодня, не сто лет назад – сегодня миллионы русских крестьян паспортов не имеют – что ж вы, гуманисты, про это не думаете, вы ж в России живете! Даже сейчас, когда проблема решена – да не вами, а настоящими евреями, которые пейсов не стыдятся и язык учат – сионистами, если не Промыслом Божьим. Ну невмоготу, ну ненавидите, ну не мать она вам, мачеха, получайте визу да уезжайте – скатертью дорога! Трудно? Но ведь возможно, а русскому человеку и того нельзя.
– Да он просто погромщик! – охнула Юдифь. – Что ж вы, мужчины!..
– Апостол Павел не слышал голоса крови – это сюжет, – Льва Ильича ни что б сейчас не остановило, – Матерь Божия не слышала – это миф, Пастернак не слышал – у него еще отец был выкрест, дань традиции, я не слышу – это уж совсем все ясно – корысть, ложь или трусость! Только вы слышите! Но это в вас не голос крови, а только мещанское чванство кричит – голос желудка! Если б голос крови, что ж вы еврейского языка не знаете, в синагогу не ходите – пейсы там! Не знаете Ветхого Завета, культуры? Да, вот я слышу голос крови, и потому я православный христианин. Более того, я потому православный христианин, что слышу голос крови. Только тот еврей слышит голос крови, который становится христианином, услышать голос крови для еврея, родившегося в России, и значит стать православным, потому что только тогда откроется перед тобой возможность хоть начать оплачивать неоплатный счет за пролитую кровь. Для вас же все вокруг быдло – наслушался я этого! Только одни евреи неизвестно почему избраны, чистая раса. Вы даже не гуманисты – это... это... Только брухливой корове Бог рогов не дает, а то б... – Лев Ильич чувствовал, понимал, что говорит, верно, совсем не то, не так, что они не поймут, только озлобятся: "Пусть не то, не туда, пусть неправ – чтоб знали!" – Да, мой Бог – это Бог Авраама, Исаака, Иакова, Бог Моисея, Сына Давидова – Сына Человеческого, Господа нашего Иисуса Христа, говоривший в пророках и апостолах, живущий от века в русской православной Церкви. И я слышу Его – это голос крови. Это избранничество, а не жалкое мещанское чванство, напыщенность, гордящаяся своей ущемленностью и считающая, что все обязаны им чем-то и за что-то, думать позабывшая о своих обязательствах и вине...
Лев Ильич и не заметил, что стоял, перешагнув лакированную лавку. Юдифь тоже выпрыгнула из-за стола.
– Вон из моего дома! – крикнула она в бешенстве, шаря руками по столу.
– Да мы уходим, верно, ребята? – очнулся Лев Ильич. И только тут ему стало не по себе: "Ну куда ты годишься после этого?" – подумал он.
Надя тоже стояла возле Игоря и держала его за рукав свитера.
Они выбрались в коридор, взяли свои пальто, Лев Ильич бегло глянул последний раз на потрясающе красивые иконы и открыл дверь, слушая мертвую тишину в большой комнате, взорвавшуюся вдруг разноголосым криком. Дверь за ними захлопнулась.
"Куда уж мне, – повторил он про себя, – что будет со мной, когда и все сии, свидетельствованные в вере, не получили обещанного..."
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Льва Ильича сначала поразил почему-то свет: он был розовый, как бывает ранним утром, зимой, когда только-только выкатившееся, блеснувшее из-за бугра солнце, розовыми полосами ложится на нахлобученную по самую стреху, заваленную снегом крышу, полосы медленно перемещаются вместе с легкими, в фиолетовых тонах, тенями деревьев, и весь такой знакомый до каждого венца дом вдруг покажется сказочным, сверкающим, как драгоценный камень, посреди белых деревьев, сугробов, старенькой изгороди...
Только тут не было никакого снега: розовый свет дрожал от зноя, бившего в узкие окна – рассвет ли то был, почему такой зной – где это все?..
Да и при чем здесь свет? – перебил себя Лев Ильич. Разве в нем тут было дело? Почему не удивляло его остальное, и прежде всего то, на что он падал, что дрожало, все более четко определяясь в этом розовом знойном мареве? Да и то, что так вот, вдруг, за столом, посреди разговора привиделась ему эта картина ли, сцена...
Они, и верно, сидели за столом: он, Лев Ильич, на диване, как в тот раз, когда Маша читала Евангелие. И так же Маша поместилась против него, а рядом с ней...
Почему его это не удивляло, не радовало, не делало, наконец, счастливым, коль получилось, как по писанному, то, о чем он и мечтать-то не смел?
Эх, все дальше, дальше уходил Лев Ильич, и уж наверно никогда ему теперь не быть счастливым.
Они проводили тогда Надю домой. Возбуждение, азарт, гнев и ясность уже внизу, как только хлопнула за ними дверь подъезда, сменились у Льва Ильича стыдом и удрученностью: и перед ребятами ему было неловко, и перед теми, оставшимися там, в этой нелепой, постыдной квартире... Что ж, что постыдной, что ж, что нелепой, откуда в нем права-судить, а уж кричать о покаянии следует ли, и ведь не поняли его, озлобились, а значит, только вред он принес людям, а среди них и тем, с кем прожил рядом и вместе чуть не целую жизнь. И знает ли он правду про них, вымерил их уязвленность, только ли это корысть, что ж, так вот просто, легко отмахиваться от кухонного или пусть салонного уровня?.. А когда нет ничего другого, когда ты болен, голоден и раздражен, и весь свет застит наглое благополучие соседа-еврея, а ему дела нет до тебя, потому что весь свет для него в том, до чего теперь ему не дотянуться?
"Бр-р!.." – только и мог он сказать себе. Можно ль выпрыгнуть из этого круга, если в нем оставшись, захочешь постигнуть чью-то правду? Да уж Вася-актер со всей его дикостью симпатичней, чем Юдифь или дружок его Вадик с их интеллигентностью...
Надя прижалась к нему, прощаясь. Он почувствовал, как она дрожит под своим кожаным пальтишком, а они уже шагали дальше, Игорь открыл ключом дверь, шепнул что-то матери, Льва Ильича ни о чем не спрашивали, Маша постелила ему в комнате Игоря, и он сразу провалился в тяжелый, липкий сон.
Он проснулся, видно, поздно – часы вчера не завел, на стуле возле него лежало выстиранное выглаженное его белье, носки, записка о том, где ключи, завтрак. Он долго стоял под душем, приходя в себя, с ужасом думая о последних днях.
Он вспомнил, что сегодня суббота, уже собравшись идти в редакцию, тут же снял пальто, сел к столу, вытащил Евангелие, да и очнулся, когда пришла Маша, следом за ней Игорь, а потом тренькнул звонок, и Игорь ввел в комнату смущенную, даже чуть напуганную Надю.
Она пришла прямо из школы, с портфелем, в коричневой форме, с фартучком, перепачканным мелом, худенькая, бледная, с тревожно блестевшими глазами.
Лев Ильич подумал было о том, что пришла она, наверно, не к нему, а к Игорю, но ему сразу стало стыдно – с такой нежностью она его поцеловала, так обрадовалась ей Маша, усадила их всех обедать. И вот тут, за столом, под абажуром, в комнате с ботаническим садом на окне, отвечая на какие-то вопросы и пытаясь услышать о чем это болтает с Игорем и смеется быстро освоившаяся здесь Надя, он и увидел внезапно тот розовый, дрожащий свет, а в нем человека в полукружье сидящих перед ним невидимых в полутьме людей.
Свет падал так странно из-за спин сидящих, что освещал только того, кто стоял перед ними, а Льву Ильичу важно было разглядеть их, потому что он знал, что для него именно там, в них была разгадка, но поскольку для них она была в этом юноше, а к тому ж разглядеть их он был не в состоянии, Лев Ильич тоже вгляделся в него.
Он был поразительно красив, Лев Ильич внезапно понял, на кого он похож, он узнал его глаза – только не было крыльев у него за спиной, и мрачное это судилище ничем не напоминало рушащуюся и все равно прекрасную, остановленную в своем падении этими нежными теплыми крыльями, несчастную русскую церковь. Лев Ильич понял, что и свет этот был не случаен, как не случайно падал он только на юношу, проходя сквозь тех, что сидели полукругом, их не освещая. Но и они не могли не видеть того, что уже нельзя было не видеть, ибо лице его было, как лице Ангела.
"Так ли это?.." – услышал Лев Ильич и вздрогнул, очнулся от тишины, грянувшей за столом.
– Пап, что с тобой?! – воскликнула Надя.
Лев Ильич поднял голову. "Ну вот, подумал он, я совсем сбрендил..."
– Что ты сказал, кому? – тревожно спрашивала Надя.
– Так странно... – медленно сказал Лев Ильич, всматриваясь в троих, сидящих за столом, так по-разному близких ему людей. – Так странно... то, что я сейчас видел... Или представил себе. Даже не знаю, но уж очень отчетливо. Это одна из самых потрясающих историй, когда-либо случавшихся в мире...
– Может, ты, и верно, плохо себя чувствуешь, не выспался? – глядела на него Маша.
