Текст книги "Отверзи ми двери"
Автор книги: Феликс Светов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 46 страниц)
– Сейчас или вообще? – спросил Марк.
– И сейчас, и вообще. То есть, не знаю про "вообще", может быть я и пойму, что неправ, но сейчас знаю твердо и считаю своим долгом предупредить.
– Очень жалко, тем более, это твоя идея.
– Это не моя идея, я ее у Достоевского списал – и вы это знаете. А верней, не у Достоевского, а у Шатова, и даже не у Шатова, а у Лизы – никчемной светской барышни. Не велика потеря. Она ее, кстати, и придумала не для дела, а для своей жалкой интриги.
– Лиза?.. Не помню интриги, но мысль хорошая. Да вот, Лев Ильич рассудит. Есть мысль составить книгу, а верней, целую серию книг, целую библиотеку. Если внимательно читать наши газеты – центральные, а может быть, особенно провинциальные, то посреди океана напыщенной бессмыслицы можно чуть ли не в каждом номере разыскать кое-что любопытное. По глупости, случайности или еще уж не знаю из каких соображений, но порой проскальзывает поразительная информация, бросающая такой ясный свет на то, что происходит в действительности. Не зря ж западные клеветники такие дотошные читатели именно наших газет, это у нас к своему нет любопытства! И вот, если эти факты, рассеянные и тут же для всех пропавшие собрать и как-то систематизировать, а рядом, скажем, они на левой стороне, а тут же, на правой или в предисловии, в примечаниях дать подлинную информацию о том, что в то же самое время тут же происходило на самом деле, то представляете, какая получится книга! Причем в одном томе можно собрать материал об идиотизме нашей жизни, а в другом об экономическом развале, в третьем о литературе и искусстве, в четвертом о жизни семьи, школы, международной политике... Могут быть книги о сегодняшней жизни и о том, что было двадцать, тридцать лет назад – это все доступно, в библиотеке получите любую подшивку. Представляете, какая может быть серия? Да я вижу целое издательство, работающее над созданием такой многолетней эпопеи уникального свидетельства по всем вопросам существования этого государства со дня его основания... Вот мы и решили с Федей сделать пробный том, взяв наугад какой-то месяц прошлого, скажем, года. Здесь самое трудное определить тему, а также материал подлинный. Это я взял на себя. А Федя обещал посидеть над газетами. Здесь только терпение и время, и, разумеется, идея.
– Да. Прошу на меня не рассчитывать, – набычился Федя.
– Можно узнать, почему?
– Я... не имею права сейчас этим заниматься.
– Права?.. А, дошло – любовная лодка. Доказательство бытия...
– Можете думать, что вам угодно. Впрочем, я не хочу, чтоб этим набрасывалась тень... на нее. Совсем не так плоско, как вы говорите, Марк. Я просто не вижу смысла в таких книгах.
– Ничего не пойму. Ты же сам, здесь, с таким азартом разрисовывал мне эту идею?
– Тогда разрисовывал, а сегодня понял, что все это не так.
– Вот и имей дело с нашими господами интеллигентами, – развел руками Марк. – А я уж газет натащил...
– Лучше остановиться в самом начале, чем потом, когда столько сил и времени будет потрачено, когда это будет сделано, а неизвестно к чему.
– Как неизвестно?
– Ну к чему, что они дадут, эти прекрасные книги?
– Но я только что сказал – может открыться, действительно, потрясающая картина, неожиданная, в самых разных областях – во всех сферах нашей жизни.
– Ну а дальше что? Дальше-то что? – передернулся Федя. – Предположим, мы собрали, издали эти книги. Серию. Библиотеку. Отправили на Запад, напечатали, увезли сюда, разоблачили, заклеймили, пробудили общественное сознание...
– Это и есть дело, за которое стоит положить голову.
– Да черта ли в ней – в голове! А что мы предлагаем – вот в чем вопрос-то проклятый? Предлагаем, а не разоблачаем! Теперь уж в детском саду горшочники разоблачают своих воспитательниц. А дальше что?
– А дальше думать будем, да и за нас кто-то придумает. Пусть эти книги станут мостками через кровавую грязь и трусливое болото.
– Куда мостки? Вы книжку перечитайте, из которой я эту идею вытащил. Там про то и написано, как болото начали гатить, да в такой яме завязли, а теперь – еще, что ль, дальше?.. Лев Ильич, да объясните вы ему, я затем вас и привел, что не мостки нужны, что сперва думать, а уж потом ломать и строить. Что нельзя так больше, что мы, благодаря тем мосткам, так завязли по самые уши, только носом хлюпаем, а все дальше и дальше хотим гнать – а ведь уже и некуда? А потом загоним сами себя уж совсем неведомо куда, что и носом не сможем хлюпать – Господь Бог будет виноват, все Он попустил, Ему кричать станем, что Он нас разума лишил?.. Не знаю я, только не боюсь того, что вы про меня думаете, и не в том дело, что у меня сейчас... так получилось. А может, потому, что получилось, я и понял, что есть кое-что повыше...
Звякнули в дверь.
– Открыто! – крикнул Марк и шагнул в коридор. Федя подошел к Льву Ильичу и стиснул ему руку.
– Я неправ? Да, неправ?.. Может неправ, но я не могу, не хочу делать то, за что сам перед собой не смогу ответить. Может, когда пойму, может, это... слабость и я такой жалкий, напугавшийся, сам себе лгущий, изворотливый перед собой... А ладно, все равно, спасибо вам, я даже не ожидал, как вы его сразу за глотку...
"Можно?" – услышал Лев Ильич Танин голосок.
Федя кинулся из комнаты.
"Познакомьтесь, Марк – это Таня."
"Раздевайтесь, сейчас я всех чаем буду поить."
"Спасибо, мы пошли. У нас..." – Федя говорил сурово, готовый пресечь любую улыбку.
Лев Ильич вышел в коридор. Таня, уже расстегнувшая было пальто, снова его застегивала. На Льва Ильича она и не взглянула.
– Заходите, как время будет, – сказал Марк. – Всегда рад.
– Лев Ильич, еще раз спасибо, – Федя открыл уже дверь на лестницу, но вдруг резко остановился. – Да нет, я не о том, вы еще что-то подумаете! Я за то, что только что вам сказал...
Таня подняла глаза на Льва Ильича – она, и глядя на него, его не видела. "Ну и хорошо, подумал он, не мне ж такое..."
– Лев Ильич, идите сюда! – позвал его Марк из кухни.
На плите пыхтел чайник, Марк колдовал над заваркой.
– Это и есть одно из доказательств бытия Божия?.. – спросил он. Убедительно. Да, с господами интеллигентами только водку пить. Спасибо, хоть сразу, а то б...
Лев Ильич присел на табуретку возле покрытого пластиком стола, у темнеющего на глазах окна. На подоконнике стоял транзистор с торчащей антенной. Марк повернул выключатель, под потолком зажглась голая – без абажура лампочка, поставил чашки, банку варенья.
– Вина нет. Да вам уж сегодня поставили... Хоть надо бы – трясет от злости. Как ни привык к таким номерам, а каждый раз руки чешутся. Вот вам доказательство, и никаких Тань, все элементарно.
Лев Ильич молчал.
– А вас действительно с работы гонят?
– Оно к лучшему.
– Что думаете делать?
– А я еще не думал. Пойду сторожем в детский сад.
– Сколько лет вы там проработали?
– Пятнадцать.
– Ого! Хотите сделать заявление?
– Чего? – изумился Лев Ильич. – Кому?
– О гонении за веру, на конкретном примере. Для прессы, он кивнул на транзистор. – Или я, про случай с вами.
– Ну сделал. Дальше что? Меня восстанавливают?
– Едва ли. То есть, скорей всего, нет. Но нельзя давать спуску ни в чем.
– Чем вы занимаетесь, Марк?
– Где я работаю? В одном институте. Но это вроде детского сада, который вы себе придумали. Только денег побольше.
– Но я действительно буду сторожем, если меня возьмут.
– Что значит "действительно"?
– Это будет моим занятием.
– И все?
– И все.
– Тут уж я вам не поверю, простите. Потому что, если вы даже будете работать каждый день, хоть сторож чаще всего посменно, а верней всего, в детском саду у ночного сторожа целый день свободный, во всяком случае шестнадцать часов времени вам в любом случае девать будет некуда.
– Вы знаете, Марк, если мы говорим всерьез, а не просто упражняемся в остроумии, то мне вам нелегко ответить. Верней, объяснить. Но поскольку вас интересуют факты, а выводы, как я понял, вы любите делать самостоятельно... Меня гонят с работы не только за то, что я хожу в церковь, верней сказать, в трудовую книжку, конечно, запишут нечто другое: "невыполнение задание по командировке". И это будет вполне справедливо. Я вернулся две недели назад, получал зарплату и ничего – просто совсем ничего за это время для редакции не сделал.
– Ну за это не выгоняют человека, проработавшего перед тем пятнадцать лет.
– Да я не про то – выгоняют-не выгоняют. Я просто к тому, что у меня было не по шестнадцать часов свободных, а по двадцать четыре каждый день. И у меня не было не только часу пустого времени, но и одной минуты, я прожил за эти две недели – с тех пор как крестился, такую жизнь, какой, наверно, не было все предыдущие сорок семь. Вот вам к разговору о том, чем я буду заниматься.
– То есть, собственными переживаниями?
– Назовите хоть так.
– Или спасением собственной души, если научно?
– Это верней и по существу.
– Ну а остальные, все вокруг – кто страдает, кого убивают, кто иначе относится к проблеме участия в общественной жизни, а его из нее выталкивают?
Лев Ильич улыбнулся:
– Этот самый вопрос я сегодня, по слабости, задал юноше, у которого даже некое физиологическое отвращение ко всякому казенному учреждению. Он просто не может переступить его порог.
– И что он вам ответил?
– Что его участие в общественной жизни выражается в том, что он стремится полностью от нее себя изолировать – хочет, чтоб его оставили в покое. Мечтает всю жизнь просидеть в закутке, за шкафом. Только там, полагает он, сможет услышать то, ради чего родился на свет Божий.
– А, это, наверно, ваше четвертое доказательство бытия Божия?..
Лев Ильич снова не ответил.
– И вы находите такую позицию достойной? – спросил Марк.
– Спасение собственной души – это не жизнь в закутке. Вторая главнейшая заповедь Господня: возлюби ближнего, как самого себя.
– Это все абстракции. Во всяком случае, со столь пассивной позицией с преступлениями или, пусть по-вашему, со злом, не справишься.
– Помилуйте, Марк, обратитесь к собственному опыту, да разве любовь бывает пассивной?
– Любовь в современном мире, где зло угрожает самому существованию человечества, всего лишь хобби, во всяком случае, не дело для человека, чувствующего ответственность.
– Ответственность за что?
– За жизнь ближнего, которого надо не возлюбить, как вы говорите, а избавить от страданий.
– А за себя?
– А собой я заниматься не имею права. У меня на это нет времени, потому что и двадцать четыре часа мало на то, чтоб не как-то там туманно-мистически, а реально спасать ближнего.
– Тогда вы последовательный человек, и Вольтер в точности выражает вашу философию жизни: считаете, что я безответственный эгоист-себялюбец, а готовы, не задумываясь, писать заявление в мою защиту. Ну не чушь ли?
– Видите, как действительно странно: христианин утверждает, что возлюбил ближнего, а защищать даже себя самого не хочет – не то чтоб других! А я, отрицая эту любовь, готов за вас в петлю. Чья позиция благородней?
– Благородство не категория для христианина.
– Какие же у вас категории?
– Ну скажем, чувство вины, кротость...
– Опять литература, да и не лучшие образцы. Молью трачены, гнилью, нафталином разит от этих двухтысячелетних тряпок – разных там плащей с кровавым подбоем – опять абстракции!..
– Чай у вас замечательный! – сказал Лев Ильич, он как-то совсем протрезвел и знакомая печаль стиснула ему сердце: "Ну что это все со мной? – спросил он себя. – Славный какой человек – чистый, мужественный, действительно благородный, не чета тому Мите, что скрывался у Любы, Библией подторговывал. Что ж, и тут, наверно, разные люди, хоть может и одно дело делают... Ну а дело-то, дело?.." – Чай замечательный, только едва ли это составляет круг ваших профессиональных занятий. Судя по тому, что вы говорите. А мне, между прочим, так и не ответили – в чем они?
– Я считаю своим долгом принципиально и в любом случае выступать в защиту прав человека.
– Ах, ну да, даже те, которые вам лично несимпатичны.
– Не за идеи, а за права.
– Права?.. Да, это понятней: право на труд, на образование, свобода печати, демонстраций...
– Свобода совести, свобода выбора местожительства, – сказал Марк. Он говорил спокойно, твердо, ни разу не повысил голос, глаза у него были внимательные, чуть-чуть снисходительность уловил в них только Лев Ильич.
– Конечно. Поэтому вы готовы защищать тех, кому трудно здесь, и тех, кто хочет, чтоб было полегче, и потому едет туда.
– Разумеется. Это одна из основных свобод.
– А вы сами – не хотите осуществить это свое право?
– Нет. Каждый человек должен знать, что может реально обладать этим правом. Это дает человеку уверенность, он чувствует себя, действительно, гражданином мира, если может в любую минуту отрясти прах и хлопнуть дверью. Но... можете ловить меня на противоречии, это ваше дело, но сегодня уехать отсюда – значит убежать от Распятия, говоря вашим языком. Видите, как я знаю терминологию...
– Знаете? А что это такое? Вы думаете, Он распялен за то, чтоб у всех была ванна с кафелем и всеобщая грамотность? Это ж главное, что побуждает "отрясать прах" и "хлопать дверью" – нет возможности жить как хочется и заниматься тем, к чему имеешь склонность.
– Да, право на нормальную цивилизованную жизнь и право на образование, реализацию своего дарования – элементарные права, и никакое общество не должно их ущемлять... Да кто тогда за вас-то вступится, если я уеду? За эту страну, в которой, в лучшем случае, у людей хватает сил не участвовать во лжи и за шкафом угнездиться. Вон и Федя таким оказался. Это им сегодня в подвиг вменяется.
– Но позвольте, Марк, значит, любовь для вас не только "хобби", чем же, как не любовью, может быть одушевлена ваша деятельность? Несомненно, любовь к людям, которые здесь обеспамятели, к стране, которая все потеряла – к России?..
Марк чертил ложечкой на столе.
– Значит, я угадал? – повторил Лев Ильич. – А если есть любовь, она может стать началом...
– Нет любви, – поднял голову Марк. – А если и была, я ее в себе вытравил. Потому что нельзя любить страну, в которой уничтожены десятки миллионов людей, народ, который, как вы сами сказали, обеспамятел, все в себе растоптал. Если я буду любить, если я дам любви очнуться в себе, я не смогу ненавидеть, а без ненависти к этой мерзости с ней не станешь сражаться – каждый день и каждый час. Не будешь готов принять любую муку.
– Действительно страшно, когда русский человек становится последовательным – настолько ломает свою природу, что насильно топит живущую в нем любовь в ненависти... Да уж и идола вы себе избрали – ничего более антирусского, чем все эти хохмы Вольтера и вообразить себе невозможно. А надо ж, в восемнадцатом веке его именем клялись... Но неужто еще мало за двести лет аукнулось? До того дойти, что стыдиться в себе любви к несчастным, затоптанным, себя потерявшим... И это в русском-то человеке? Какие уж тут права, свободы, если у вас у самого, в себе нет права любить? Как нельзя на насилии – хоть это-то вы поняли после всего, что здесь было? – построить никакой справедливости, как расползется фундамент, в основании которого будет слезинка того самого ребенка, так и на ненависти вы ничего не соорудите – не свяжутся кирпичики... Да никогда я не поверю в это вымученное рыцарство, защиту меня, которого вы не любите, моих идей, которые презираете – игра это, Марк, простите меня, иль выверт какой-то от собственного отчаяния.
– Что ж я вам голову морочу? – так же спокойно сказал Марк, только глаза чуть потемнели.
– Да нет, вы не сердитесь, мы с вами истину выясняем, я понимаю и ваше мужество и чистоту...
– Благодарю вас.
– Это не комплименты, я просто хочу понять. Хорошо, вы защищаете права человека, записанные в Конституции и Декларациях. Действительно благородно, да и жертвенность, подвижничество, видов у вас, несомненно, никаких – все прекрасно, достойно, особенно по сравнению с теми, кто сидит за шкафом, или того хуже, мелет языком, произносит гневные тирады, злорадствует, запершись на своей кухне, а сам боится телефона, стука в дверь и наутро послушно лжет, чтоб не потерять зарплату. Какие могут быть сравнения с вами, только гордиться можно, что дожили до того, что появились люди, не запирающие дверей и готовые за свои убеждения умереть и от них не отказаться. Действительно прекрасно... Но вот – один случай, другой, десятый, сотый, тысячный: нарушены права на труд, на образование, свободу совести, перемену местожительства и прочие элементарные права. Вы каждый раз выступаете – нельзя давать спуску. Согласен. Ну а система в этом есть, какая общая концепция, философия, пафос утверждения в чем – на этом Федя и споткнулся? Это хаос какой-то – Конституция это еще не программа организации жизни общества.
– Странно, – сказал Марк, – мне так казалось, что за всем этим, как вы говорите, хаосом фактов и вызываемых ими протестов, за самим принципом ни в коем случае не давать спуску в любой, на первый взгляд, мелочи, уж такая ясная и четкая программа! Демократизация всех государственных институтов, суверенность законодательной и судебной власти – и даже при сохранении принципа социальной справедливости вся страна мгновенно преображается. Все и каждый изменится, только лишь почувствует право быть человеком, а не трусливым животным...
– Это после того, что произошло, в растоптанной и смятой стране, в которой атеизм до такой степени вытравил представления о духовных и моральных ценностях, искалечил выдуманными, преувеличенными предрассудками, поработил унизительным страхом? В стране с невероятной преступностью и развращенностью снизу доверху вы предлагаете ввести неограниченные политические и гражданские свободы? И после этого говорите об ответственности и о своей готовности умереть за права человека? Умереть-то вы несомненно умрете, но как будет с правами и значительно более элементарными, чем право печати и демонстраций?
– Что ж, в Америке, которой всего двести лет, не демократические институты, не демократизм сознания всей нации и не суверенность судебной власти сняли проворовавшегося президента? А нас, которым уже тысяча лет, все еще за ручку надо водить да розгами воспитывать? Только этим, по-вашему, вбивают человеку уважение к собственным правам?
– Сначала та демократия избрала жулика президентом – тоже, кстати, есть над чем поразмыслить. Да и что уж, к чести ли умиляться этой чужой демократией! Какая память короткая. Неужто Хиросиму можно забыть?
– Хиросиму?
– И Нагасаки. Что-то я не слышал о суде над американским президентом. Не было его в Нюрнберге. А ведь следовало, закрыв тот процесс, открыть новый. Что могло быть чудовищней по бессмысленности этого жуткого эксперимента! Или речь шла о спасении
нации? Да в Америке и гранаты одной не взорвалось! Вы говорите о мерзости деспотического режима, а что может быть более мерзко, чем демократия, забывшая о такой вине перед человечеством, перед другим народом? Свободная нация, до сих пор не покаявшаяся в таком злодеянии!.. Демократия, власть большинства, суверенность закона, социальная справедливость!.. А что будет с моим собеседником, мечтающим сидеть в закутке, за шкафом, ищущим Бога?
– Человек должен участвовать в жизни страны, во всяком случае, на первых, самых трудных ее порах.
– Вот видите! Да мы только и слышим о трудной поре, которая сменяется следующей, еще более тяжкой... Господи, демократия! Почему-то все забывают, что это свобода не только для одного тебя, но для всех! И для твоего соседа, которого раздражает, что ты приходишь поздно и тебя навещают женщины, для твоего начальника, которого злит борода его сотрудников, для пенсионера, ненавидящего собак, и для другого пенсионера, готового перестрелять всех кошек... Я уж не говорю о вещах более сложных – о проблемах национальных, скажем. Власть большинства! Да нет более унизительной зависимости, чем зависимость от демократического произвола коллектива. У наших интеллигентов настолько спутаны все нравственные координаты, что они считают для себя унижением поклониться Господу в храме, пасть на колени – они свободные люди и не признают никакого рабства! – а тут же, все эти гордецы бегут кокетничать с секретаршей столоначальника, от которого зависит судьба их диссертации. А если это свободное большинство – а ведь это ваш сосед, начальник, пенсионеры предъявят вам свои права, гарантированные им суверенным законом?.. И если он мой собеседник, тот, что мечтает о закутке, – придумал, как обмануть режим, равнодушный ко всему на свете, кроме своего брюха, то уж демократию с ее миллионами глаз и суверенностью судебной власти, горящую принципами социальной справедливости – нипочем не проведет. Еще бы, коль ваша социальная справедливость станет идолом, молохом, ей дела не будет до жалкого, живущего за шкафом дурачка, ищущего Бога. Да самый добрый человек, зараженный, обезумевший от таких коллективных идей, становится зверем – мало вам, что ли, исторических примеров? Еще бы, коль суббота выше человека!
– Что ж вы предложите?
– Нет народных масс, есть люди, личность и каждый должен понять себя, осознать свой собственный нравственный долг до конца. При этом общественная деятельность не отрицается, но общество подчиняется личности, о которой оно должно заботиться прежде всего – о создании возможностей для ее духовного совершенствования, воспитания в ней сил для выжигания своих страстей, самости – подчинения высшему нравственному закону, который суть не права, записанные в Конституции, а Заповеди, возвещенные Господом.
– Опять старая, навязшая в зубах болтовня – что она дала за две тысячи лет?
– Только благодаря ей мы с вами сейчас разговариваем, а не перегрызаем друг другу глотки. Нам действительно тысяча лет – вы правы, а потому нелепо и жалко заимствовать чужой, к тому ж принципиально чуждый опыт, который бы только узаконил последствия этого страшного эксперимента. Да прав Федя, по сути-то прав! Ну куда нас завели эти мостки? Поймите, что не обогнал нас Запад, что со своими свободами он всего лишь до того додумался, об чем наши мальчики-нигилисты сто лет назад кричали. Петеньки Верховенского им только недостает – так ведь свято место пусто не бывает – родится уж обязательно и Петенька!.. Ну можно ли продолжать насилие над душой и совестью народа русского, которые каким-то чудом теплятся – но может ли это быть бесконечно! Ну можно ли продолжать идти, гатить дорогу, которая никуда не ведет упрямство это, легкомыслие, безответственность или нарочитая, злая воля? Неужто история ничему нас не может научить, ну хотя бы тому, что чудовищно подчинять личность обществу, – самому справедливому и демократическому! – что это равносильно жертвоприношению!.. Судьба этой страны действительно в наших руках, Марк, как бы они ни казались нам – каждому из нас – слабыми. Только жертва нужна не во имя осуществления материального благополучия и справедливости – это иллюзия, изначально нелепая в мире, где не может быть справедливости и счастья – как это до сих пор не понятно! – но во имя Христа, во имя того, чтоб вернуть народу, людям их душу, то, что было у них отнято, испакощено – и в том наша вина, коль мы еще в состоянии мыслить и себя до конца судить. Только истина освобождает человека, только любовь способна реализовать личность. Самое страшное, что здесь за эти полвека произошло, это то, что у людей отняли веру, а что вы предлагаете взамен – какие-то права, демократию, обеспечение прав и возможности отсюда уехать? Конечно, важно, необходимо, поклон вам в землю – хлеб в протянутую руку, облегчение страданий невинных, загубленных – но разве мы сейчас с вами об этом? Неужели страшный опыт нашей жизни, судьба этой страны – все впустую, и вы твердите все то же, что и сто лет назад, все о том, что для человека, а тем более для человека русского, ну никак не может быть главным? Ну какая демократия, социальная справедливость – о чем вы все, Марк? Когда последние времена наступают, когда задыхается человек от самой бессмысленности мечтаний об этой "справедливости"? Разве ему тот хлеб нужен, который вы ему насильно пихаете? Да и что вы можете предложить, когда сами уничтожаете собственную личность, запрещая себе любить, готовы принести жертву во имя уж совсем неизвестно чего...
– Если для вас помочь человеку, которому плохо, трудно, голодно, страшно неизвестно что, если он лишен элементарных прав, а вы в его протянутую руку положите свою проповедь смердящего, лживого нравственного закона, который уже тысячу лет здесь освящает все мерзости нашей истории – от костров, на которых жарили раскольников до еврейских погромов, от самого подлого лицемерия до самого гнусного разврата – нам не договориться.
– Для меня это уж несомненно, – сказал Лев Ильич, – не только не договориться, мы и понять друг друга не можем. Для вас история своего народа лишь материал для ненависти и презрения, страшные факты, которые следует только заклеймить, а страна – всего лишь территория, годная для одного только проклятия и поношения. А для меня та же самая страна и народ – невероятное чудо не прекращающихся века страданий, живущей в них любви вопреки всякой логике и любым фактам. Эти страдания и эта любовь дарованы народу, как даруется гениальность, это свидетельство непостижимого нам Замысла и того самого бытия, над которым вы всего лишь потешаетесь. Что ж, мне в ответ вашим фактам, вызывающим у вас одну лишь ненависть, а не сострадание, другие начать приводить – о явной всем святости и освещающей все вокруг любви? Что ж, они вас убедят, что ли? Да уж ладно – убедят-не убедят. Трагедия ваша в том – не драма какая-то, трагедия! – что самые добрые дела, за которые вы готовы принять свою муку, коль толкнула на них человека не любовь, а ненависть, так страшно и неожиданно могут обернуться! Схватимся опять – а уж поздно. Вот чего Федя напугался, может, и не понял, а почувствовал, сердцем услышал, а это подороже будет. Поношений испугался – да ведь не для себя... "Ибо нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви", – Пушкина, между прочим, слова. Да как вы ненавистью это увидите, поймете это в себе, когда наверно не способны поверить, да и услышать слов того же Пушкина, может быть, самого пронзительного из того, что сказано об этой стране: что ни за что на свете он не хотел бы переменить отечества или иметь другую историю, кроме истории наших предков – такой, какой нам Бог ее дал. Наивность и беззащитность этих слов для вас, уж конечно, да и в лучшем случае, только литература...
– Еще бы. От копошения в себе и своих собственных недоразумений, от равнодушия к чужим страданиям, от нежелания знать, что рядом на твоей крепостной конюшне происходит... Да что вы мне голову морочите! – первый раз заметил Лев Ильич у Марка раздражение в глазах. – Вы нормальный мужик, чуть старше меня, выпить любите, мы с вами одни и те же книжки читали, по тем же улицам бегали. Вы что... серьезно в Бога – ладно в Бога! – и во всю эту околесицу верите?
– Какую околесицу?
– Ну не знаю. В то, что камень отвалился, Ангел спустился, Распятый вознесся и прочая и прочая – до того, что Он кому-то является и что-то приличествующее моменту возвещает?
– Преподобному Серафиму Саровскому Матерь Божия являлась двенадцать раз. И он – убогий Серафим – как-то летал над цветущим лугом, ногами не касаясь земли. Это один человек видел, которому Серафим запретил до времени рассказывать об этом.
– Ужас какой, – мрачно сказал Марк. – И на этом основании вы строите свои предположения и концепции о спасении этой богоносной страны и отвергаете реальную возможность помогать людям? Действительно, при известных обстоятельствах вас надо бы упрятать в лечебницу. Людям жрать нечего – а вы им байки подсовываете о том, как бородатый мужик летал по воздуху. Им работать не дают, за свободное слово – в лагерь, а вы им лепечете о том, что все это на благо, и стало быть, об этой стране Господь особо печется... Ну что с вами нормальные люди должны сделать после этого?
– Как интересно, – сказал Лев Ильич, – мы с вами уже три часа разговариваем, а я ничего, ну совсем ничего про вас не знаю – и даже догадаться не могу – кто вы такой? Ну хоть какое-то бы представление о человеке, пусть ошибусь, не так пойму – со мной это часто, но хоть живая деталь, жест человеческий – закричали бы, чашку разбили, про птичку вспомнили или кошку – ну в чем люди проявляются?
– Птички, цветочки, кошка – пожалуйста, а про людей...
– Вы знаете, Марк, я не только не видел, но даже представить себе бы не мог, что возможен человек, которому бы до такой степени не иинтересно, нечего было делать внутри себя, который бы так был обращен весь во вне.
– Спасибо. После всего, я уж комплиментов от вас никак не ожидал.
– Ну чтоб вам было понятней. Мне сначала показалось, что вы... Ну понимаете – Дон Кихот. То есть мне Федя про вас рассказывал, я сам слышал про таких, как вы, все мечтал познакомиться, но не решался – казалось у меня и права нет. Кто я – обыватель. Интеллигент стесняется так себя называть, но это правда. Конечно, я обыватель, а государство – стена. Это, верно, поразительно: после всего, что было у нас, произошло – так очнуться, в этом, действительно, надежда на что-то – раз появляются такие люди. Сколько вас? А перед вами этот чудовищный левиафан. И вы все равно – твердо, чисто, до конца – идете на свой подвиг. Потрясающе!.. Но вы так страшно говорите о том, чего просто не знаете! Если б смогли прочесть открытыми глазами, непременно б услышали Его слова о том, что уготовано тем, кто напоил Его, когда Он жаждал, принял Его, когда Он был странник, одел, когда Он был наг, посетил Его в больнице, в тюрьме... То есть, речь идет о том, что если вы сделаете это любому из малых сих больному, узнику, страннику, жаждущему – вы это сделаете и для Него, для Спасителя! Но поймите, Марк, это только во имя любви! Будет ли вера или вы бунтуете против Христа, но если вы любите и во имя любви жертвуете собой за ближнего – остальное уже не важно, само приложится, найдет себя, а в конечном счете, непременно обретет Бога, Который и есть Любовь. У вас же все замешано на ненависти, вы из нее исходите, ею кормитесь. Потому я вас и понять не могу, живым увидеть. Как же вы за других жертвуете, когда сами не понимаете страданий? Какой же вы Дон Кихот? Он ведь плакал, его унижали, над ним смеялись – весь мир потешается над ним до сих пор! А как он любил! Да если вы попытаетесь выразить одним знаком, одним чувством, одной мыслью этот неисчерпаемый образ – разве это будет не любовь, в которой сошлось все, чем жил и от чего умер дон Алонсо Кихано, за свой нрав и обычай прозванный Добрым... Нет, вы не Дон Кихот, Марк, вы... ветряная мельница.
