Текст книги "Отверзи ми двери"
Автор книги: Феликс Светов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 46 страниц)
– Мой дядя, – начал Лев Ильич, – Яша был легким человеком. Такому человеку, как он, и жизнь была б нужна совсем другая – легкая. А она его с самого начала вон куда потащила. Веселый он был человек. И выпить с ним хорошо было, и поговорить про все на свете, и по улицам погулять. А он, видите, как схватился еще мальчишкой за тот маузер, и держал его, пока его самого тем же маузером... Не ту жизнь он выбрал, а может его не та жизнь выбрала – не по его плечам. И все-таки счастливым он был человеком – мой дядя Яков. Таким счастливым, что вот и сегодня, глядя на страшные эти... – Лев Ильич запнулся, представив не дававший ему покоя, не уходивший из глаз красный гроб, плававший в глиняной яме. – Провожая его, думалось: ну как же тебе повезло, Яша! А счастье его, радость – а ведь он это знал, понимал, всегда понимал, потому и бывал порой веселый как ребенок, – посчастливилось ему встретиться с тетей Раей...
– Ой, что ты, Левушка! – охнула тетя Рая.
– И так посчастливилось, – поднял на нее глаза Лев Ильич, – в самом чуть ли не детстве, когда он себя и человеком еще не сознавал, мужчиной не был. Это, вон, книжные люди все полагают, что коль держит человек в руке пистолет, или там ножик, он – мужчина. Не так ведь, а, тетя Рая?
– Ну знаете!.. – вскинулся Семен.
– Да уж знаем, – не сбился Лев Ильич. – Куда как знаем, навидалась Россия мальчиков с ножами и пистолетами, возомнивших себя мужчинами. Да уж так, кто берет нож, те же от ножа и погибают. Не нами это сказано, а иначе не бывает. И не у таких, как Яша, спину ломали, не такие, как он, за тот стаж собственной кровью расплачивались. А ведь он вернулся. И вот девочки при нем выросли, внучке порадовался, даже начальник ЖЭКа, строгий к своим жильцам, доставляющим ему столько огорчения, и он помнит его добрым словом. А все тетя Рая, ее подвиг, ее только сокрушивший, любовь, которая оказалась посильней ножа. Вот кому всем обязан Яша – не партии своей, вы уж простите меня, Семен, лучше б и не вспоминать здесь – за поминальным, тети Раиными руками сделанным холодцом про это, да и стаж его – не насмешка ли всего лишь? Любовь тети Раи, которая не просто спасла ему жизнь, что уж там жизнь, которая все равно так или эдак, но у всех у нас закончится смертью. Она эту жизнь ему светом наполнила, про который он за пистолетом своим и позабыл бы, коль не она все – не тетя Рая и не любовь ее великая, никакой награды себе не требующая... Давайте мы за тетю Раю выпьем, за подвиг и за страдания ей поклонимся, пожелаем счастья, покоя, сил вырастить внучку и помочь ее и Яшиным девочкам. Будь здорова, Раечка!..
Лев Ильич выпил, отправил в рот кусок холодца и улыбнулся.
– Замечательный у тебя холодец, а я, дурак, все отказывался!..
Все молчали, а тетя Рая тихо плакала.
– Вот мужик вырос, – встала с места нянька и в сердцах громыхнула тарелкой. – Не то что наш, прости Господи, "записи" ему все подавай. "Записи" тебе – как же, музыку! Спасибо тебе, Лева, утешил, спаси тебя Христос!
Все полезли из-за стола.
Рита, когда Лев Ильич протискивался мимо нее, обняла его и поцеловала.
– Еще чай будет, – спохватилась тетя Рая, – у нас и торт есть.
Семен подчеркнуто отворотился от Льва Ильича, отправился на кухню, и Лев Ильич слышал, как он там гневно о чем-то говорил с дамой в пенсне – уж ее голос ему запомнился.
Лев Ильич закурил, к нему подвалил ЖЭК, стрельнул сигарету.
– Пойдем на лестницу, там перекурим.
Они вышли к лифту.
– Послушай, – сказал ЖЭК, глядя на Льва Ильича пьяными, шальными глазами, – у тебя время есть?
– Какое время? – не понял Лев Ильич.
– Да тут, понимаешь, у меня баба, квартиросъемщица из нашего ЖЭКа. Пойдем, слушай, тут уж все, больше не дадут, да и ладно, им тоже отдохнуть надо, а то этот заядлый со стажем заведет сейчас свою шарманку, он, видел, как на тебя вызверился?
– Не могу, у меня еще дела сегодня.
– Да брось ты, дела! Все равно всего не переделаешь. Это такая, я тебе скажу, баба – и коньяк есть, все, как положено. Тоже Фира, между прочим. Про все – как есть про все! – и поэтажный план позабудешь. Ну его к монаху и план этот – один шут, все прахом пойдет!..
– Неужели до того? – никак не ожидал Лев Ильич. – Чего ж ты тогда распинался?
– Так там, понимаешь, я, вроде, не от себя – представитель, одним словом. За это деньги получаю. Это у них стаж – понастроили, им и податься некуда, а нам – нам зачем? Все равно растащат, какой там план! Тут у нас и эти индивидуальные сортиры, умывальники, плиты из своих квартир – все волокут продавать. Честное слово, не поверишь – чем сами-то обходятся? Да это все брось, забудь. Я тебе про другое: пойдем, слушай, не пожалеешь!..
"По делам вору и мука..." – вспомнился Льву Ильичу давешний парень. Вот и мне по делам! Начался мой еврейский разговор с праотцов – с Авраама и Моисея, да еще пораньше того – с тех дней, когда Господь создавал небо и землю, даже книгу "Есфирь" вспомнил! – а кончился пьяной болтовней о лихой Фире, заставившей начальника ЖЭКа забыть про поэтажный план!..
– Левушка, Борис Иваныч, где ж вы? Чай уже на столе, – выглянула на лестницу тетя Рая.
– Спасибо, Раечка, мне надо идти. Я приду к тебе, обязательно приду, не сердись на меня...
У Льва Ильича не было больше сил сидеть за этим столом, да и от ЖЭКа надо было бежать, пока не поздно.
3
Он успел еще застать ее в редакции.
"Ой, хорошо как! – обрадовалась Таня. – А я уходить собралась. Вы где?"
Лев Ильич стоял в телефонной будке, против редакции. И так ему тепло стало от ее милого голоса, от ее искренней радости – значит нужен еще кому-то?
Они пошли пешком – не очень было далеко, да и спешить теперь некуда. И это ощущение, что не нужно торопиться, что он все равно пришел – что бы то ни было, пришел! – такое странное оно было для Льва Ильича, так непонятно было, на чем оно основано: вот и дома у него нет, и ночевать сегодня где неизвестно. У Тани? А удобно ли, да еще в том доме... Но как-то все иначе тут было – идет себе с милой девушкой, за руку ее держит, она ему рада, болтает и то, что с ней происходит, то, о чем вчера ему рассказала, доверила, ее драма, решение, которое надо было принять – от него теперь чуть ли не вся ее жизнь зависела, станет совсем другой! И все это было так естественно: эти заботы, переживания, само собой разумеющиеся. Да и какое тут может быть решение – все ясно и спрашивать надо ли? Но важно было и спросить, и поговорить, а с кем еще, как не со священником решать такое – отца-матери у Тани давно не было, и, как вдруг выяснилось, у современной этой девчонки с модными глазами и в туфлях на платформе – совсем одинокой. Это одна внешность, а на самом деле все оказалось совсем другим. Так и этот гигантский город живет двумя жизнями – внешней, стоящей немного, только грохоту на весь мир, и – главной, на самом деле единственной, никому чужому неведомой. Может, она и осталась такой – та жизнь, как сто, двести лет назад?.. Это когда – при Екатерине, что ли? – усмехнулся Лев Ильич. Что ж тут осталось, кроме названий, да и они завтра позабудутся. И не завтра – сегодня забылись. И он попытался вспомнить названье улицы, по которой они так хорошо шли – Остоженка, а может, Пречистенка? Какая ж из них какая?.. Почему-то всегда он тут сбивался. И все-таки чего здесь было больше, – застряла у него в голове мысль, – внешнего, что все здесь затопило: машины, асфальт, люди, как придаток к этим машинам, позабывшие запах земли под асфальтом, где та, другая жизнь, существующая и там, под асфальтом? Что ж это за жизнь может быть под асфальтом, под катком, регулярно его приглаживающим уродливая, затоптанная, задыхающаяся и задохшаяся давным-давно? Это и не жизнь вовсе, а некое существование, какие-то жалкие функции, быть может, сохранившее его и противопоставлять нелепо гигантскому городу, который ведь не просто так вырос, стал из маленького большим, надстроил этажи, выковырял булыжник и залил все бетоном? Это произошло вдруг, однажды – подумаешь, пятьдесят лет! – так что то, что называлось той истинной, глубинной жизнью – она и приготовиться к своей тайной жизни не успела, ее залило, затопило – и она могла сохраниться только уродливым жалким анахронизмом, слезливым напоминанием о некоей древней романтической близости с живой природой... Ну да, подумал Лев Ильич, это верно, если говорить с точки зрения все того же асфальта или каблуков, весело по нему отщелкивающих, или с точки зрения катка – попробуй останови его, ляг на его дороге! Но разве тупая сила свидетельство истинности и жизни? А травинка, пробивающаяся сквозь трещины в асфальте – это чудо, реально существующее сегодня, когда для чудес нет ни места, ни времени, когда их смяло катком или столь же тупой иронией – не свидетельство?.. Вот мы и договорились, – подвел он итог, – асфальт или травинка, вот и решай, что главнее, что жизнь и чудо? Ага, подумал дальше Лев Ильич, став на мгновение травинкой, а не каблуком, щелкавшим по ней. Да, с точки зрения травинки, на много ли способен и чего там уж стоит ваш асфальт? Это пока вы тут щелкаете и шинами разбрызгиваете грязь, а когда приходит пора, а ведь она непременно все равно придет, когда вы роете яму, чтобы лечь в нее – каково вам оказаться там, в залитой водой глине? А травинка растет и в яме, и еще через месяц-два бугорок над ней зазеленеет – для травинки и ужаса здесь нет никакого. И он вспомнил вдруг таких разных людей, виденных им сегодня – их всех, так по-разному проявившихся возле той ямы: своих двоюродных сестер, даму в пенсне, Семена, тетю Раю, ЖЭКа, старика-еврея, шофера такси и наконец дядю Яшу, поплывшего в своем красном гробу... Ну конечно, остановил сам себя Лев Ильич, это так заманчиво – представить своего оппонента глупцом, чтоб доказать несомненность правоты собственной банальности: асфальт, каток – уж изначально самый тупой инструмент, и некая травинка – символ жизни, беззащитности. Ну а разве есть принципиальная разница – не количественная, конечно, меж катком, коль уж ты взялся противопоставлять травинке, и каким-нибудь раскошным автомобилем, электронной машиной, космическим аппаратом – разве он, каток, не выполняет своего назначения всего лишь столько же, или еще более того – безукоризненно: попробуй, повторил он понравившийся ему аргумент, ляг на его дороге! Вот потому я их и увидел рядом и совместил, что в ее беззащитности перед его тупым могуществом некая высшая сила и замысел. И он просчитал про себя двадцать веков, и еще сорок до того, и еще столько же. Он представил себе пору, когда на самой заре истории впервые показалась небольшая толпа полудиких пастухов, вышедших вслед за Авраамом из Месопотамии, из Харрана, путь их лежал через пустынные области в землю Ханаанскую. Он попытался припомнить, что было еще до того, а потом ринулся обратно сквозь тысячелетия и века и уже очутившись здесь, в гремящем, грохочущем, готовом все затопить городе, он и увидел все ту же травинку. Ему показалось, он услышал, как она дышит и толкается там, под его ногами, под толщей сотневекового асфальта – та самая травинка, что была посеяна Господом еще до того, как Он создал человека из праха, и уж, конечно, не человеку сделать что-то с Божьим созданием. Как и не тому, что сделано человеком, его ж и погубить. Он может стать Семеном, может даже управлять катком и не свернуть в сторону, если ты попадешься ему по пути, но даже и тогда он способен однажды открыть в себе то, что открылось ведь Льву Ильичу племяннику своего дяди и кровному единоплеменнику этого самого Семена. Вот оно, серное озеро, кипящее масло на сковородке: когда водитель катка – а кто из нас так или иначе не был тем водителем? – вдруг опомнится и прозреет, поймет несомненность травинки, которую всю жизнь давил, увидит ее рядом, в первом встретившемся ему человеке – вот в этой девчушке, что о чем-то спрашивает и спрашивает его и уже изумленно останавливается, не понимая его немоты...
– Что с вами, Лев Ильич, вам плохо? Вы что, не слышите меня?
Он поцеловал ее холодную ладошку, что забыл в своей руке.
– Прости, Танюша, я сегодня устал, видно, жутко, да еще пью целый день. Прости – задумался.
– Вот я и спрашиваю, может, купить что-нибудь выпить, а то у меня нет ничего дома?
– Нет, нет! – испугался Лев Ильич. – То есть, как знаешь, если хочешь, я сбегаю, но я-то совсем... нет, не буду я больше пить!..
– Ну и ладно, а я тоже не хочу.
– Сейчас бы чайку горячего... – подумал вслух Лев Ильич.
Они уже поднялись, входили в квартиру. Лев Ильич не помнил ее, да и ничего у него не осталось с той ночи, кроме чувства стыда. Но сейчас все было другим, и не он сюда захотел прийти – он был нужен, а он так устал в последние дни от того, что все чего-то просил у других и ему все давали. От щедрости других он устал, да и не заслужил такого.
– ...они попозже будут, – тараторила Таня, – мы пока хоть вдвоем посидим. Мне тоже чайку хочется, продрогла...
– Как попозже? – услышал наконец Лев Ильич. – Это ты про Лиду, разве она здесь живет?..
– Так я вам про это всю дорогу рассказывала? – удивилась Таня. – В том и дело, я потому обрадовалась, что вы зайдете, хотелось, чтоб вы поглядели. Она замуж выходит. Вот и придет с ним сегодня.
– Да, да, – сказал Лев Ильич, – конечно, надо посмотреть... "Да мне-то уж надо ли? – усомнился он. – А главное, надо ли это Лиде?.." Ну да нечего было теперь думать.
Он сидел на бедненькой кухне, Таня сразу поставила чайник, обтерла клееночку, нарезала хлеб, достала банку варенья...
– Может, чего горячего? У меня особенного нет, но можно картошку почистить...
– Если мне, то не нужно, Танюша, я бы чайку... – ему тепло, спокойно так стало. – Икона у тебя хорошая, красивая.
– Бабкина еще... Надо бы убрать ее. Это я пока Лиды не было, а то она, знаете... И этот ее... тоже ведь неизвестно кто... – она подставила табуретку, сняла икону в тяжелом серебряном окладе и пошла из кухни.
Как это все сложно в каждом доме... – думал Лев Ильич. – "Не мир, но разделение..." Вот тебе и родные сестры, и обе одинокие, а друг от друга, может, самое свое главное прячут. И он вспомнил долгий вчерашний разговор с Таней за обедом в шикарном ресторане, куда он ее повез, надеясь этим жалким шиком украсить свою радость и переполненность. Стеснялся он, что ли, своей радости? Да уж совсем это было лишним, не нужным – и ресторан был чужим, и официанта, ему подмигивавшего, когда он спросил Таню, чего ей выпить, было стыдно, а потом вдруг грянул оркестр, – ни к чему это было после всего, что утром с ним происходило. Сколько еще сидит во мне этой пакости, – думал Лев Ильич, – чистить и чистить, а много ль осталось? Так и буду всю жизнь на одном месте топтаться.
А Таня, словно и вниманья ни на что не обращала, только удивилась его приглашению, а потом ей не до того стало. Простая, конечно, была история. Она уж в тот раз, когда ему выплакалась, знала, но не твердо, сомнения оставались, а теперь нет никаких сомнений – беременна она. А тут вон как сложилось. Если он даже и захочет к ней вернуться, она твердо решила – не бывать тому. Решить-то решила, а поговорить надо. Она и к исповеди ходила – все к общей, не так просто, знаете, мол, что про священников говорят, да и нет привычки, одно дело на Пасху да на Рождество, а так, какая, мол, церковь, когда сначала все квартиру выбивала этими пальцами, потом замуж собиралась и с Лидой разные истории. Конечно, мол, она понимает, что священник скажет – тут заранее известно, про аборт нечего и заикаться, но может, и права у нее нет рожать ребенка? куда ей, как, мол, она его вырастит, а замуж уж и думать нечего – и так никто не берет. Вот потому она и обрадовалась Льву Ильичу, увидя его в церкви, и что он с отцом Кириллом знаком... Лев Ильич начал было ей объяснять: и про ребенка – какая это радость, и про аборт, что, мол, про это и думать нельзя, и еще про что-то – уж больно ему вчера хорошо, переполнен был, а там и устыдился: таким на него пахнуло безнадежным бытом! Одно – праздник, счастье, трепет общения, другое – каждодневность, вот они, заповеди-то – не в полете, когда никого вокруг не замечаешь, тогда и на костер взойдешь, жара не почувствуешь, а другое – тут, в комнатке, на общей с Лидой кухне, пеленки, денег не будет, из редакции уйдет – пока до яслей, до детского сада... Так они и сидели: после обеда – ужин, Таню даже танцевать пригласили, но она отказалась, не так он, одним словом, думал провести этот вечер. "А как?" Вот в том и дело, что все он думал, как он проведет. А надо было о Любе и Наде, ну слава те Господи, Таню утешил, радовался бы... Правда в дом зайти побоялся сробел вчера, вот и пришлепал к отцу Кириллу заполночь, а утром Любин голос в телефонной трубке... "А почему сегодня не сробел?.."
– Скажите, Лев Ильич, а вдруг вернется? А?.. Или узнает, в каком я роддоме, а у меня мальчик, я с мальчиком на улицу, а он стоит? И цветы... А? Может так быть?..
Ну вот, – подумал Лев Ильич, – что тут скажешь – вот ведь что нужно, а не его абстрактные разговоры и не подвиг, который ему совершить все равно не по силам. И очень даже просто так будет – поваляется по чужим углам, тоже верно, бедолага, уж не ему – Льву Ильичу, его судить, а тоже готов был: как же, мол, можно такому простить, "поможем", я буду крестным... Да не крестным – муж ей нужен, ребенку отец!..
Они пили чай с баранками, Лев Ильич отогревался, уходила зябкость, утренний ужас, а тут брякнул звонок, Таня побледнела, метнулась к дверям, а там громкие голоса, поцелуи...
– А!.. Мил дружок? Вот кого не ожидала, то-то радость! А ну – знакомьтесь: мой суженый, а это – ряженый! А это – Лев Ильич, Танин сослуживец, старая моя любовь. Так аль не так?
Лида сбросила на плечи яркий платок – лицо румяное, глаза шальные... "Пьяная она, что ли?" – мелькнуло у Льва Ильича.
Она шевельнула плечами, скинула шубейку на руки "суженого", на ней легонький свитерок: похудела вроде или он в тот раз ее толком и не разглядел, вот только глаз не мог позабыть, да и тогда она дома была, распустехой, он навеселе, а она трезвехонька, а тут – все наоборот...
Лида по кухне летала, все оживало под ее руками: стол отодвинула, скатерть чистую вытащила, тарелочки, рюмочки...
– А ну, судьбинушка моя, открывай саквояж!
Чемодан щелкнул замками, на столе уже водка, коньяк, виноград, консервы, коробка конфет...
– Что, Танюх, выходить, значит, замуж?!..
Таня стояла у плиты, сквозь бледность на щеках проступали красные пятна, молчала.
– Иль не рада? Да ну, как не рада, ты вот посидишь, поговоришь с моей судьбинушкой – не влюбись, глаза повыцарапаю, несмотря что сестра... Все! Садитесь, гости дорогие, можно б в комнату, да уж сели, сидим, пьем – и ни с места!
Лев Ильич на "суженого", "судьбинушку" посматривал. Ему все казалось сначала, видел его иль похож на кого-то? Черный, как уголь, бритые щеки отливают синевой, костюмчик на нем новенький, а свитерок, как у художника, потрепанный, руки не рабочие, а здоровый, крепкий парняга, вон плечища-то... Деятель общественного питания, – решил Лев Ильич, – трест столовых и ресторанов... Да нет, это его закуска богатая сбила, какие-то уж больно движения свободные, размашистые, глаза быстрые, живые, но затаились, пока насторожен – не понял ситуации: что, мол, за фрукт, как тут себя вести, показать, да ведь и в дом, не в гости пришел, жить, вроде бы, тут уж надо отношения строить... Нет, не знал его Лев Ильич, но на кого-то он был похож, видел он таких скромников, пока до дела не дойдет или деньгами не запахнет... "Эх, Лида, Лида!.." – вздохнул про себя Лев Ильич. А что – не нравится? Тебя, что ль, в дом привести!..
Второй – "ряженый" – был еще хуже, то есть, Лев Ильич уж вроде привыкать начал, что все, что как раньше выходило, он знал, угадывал, теперь как-то напротив получалось, другая глубина, что ль, ему открывалась, про которую никак не прознать, но и не мог тоже иначе заключать: маленький такой, коротышка, в рост тринадцатилетнего мальчика, но крепкий малый, грудь колесом, плечи квадратные, лысина во всю голову, золотые зубы, которые он, впрочем, не показывал, только поздоровавшись, щелкнул, а как увидел Льва Ильича, губы сжал, обиделся, видать: пригласили в дом, где будет женщина, а тут кавалер нате вам! Пиджачок в крапинку, голубые брючки, яркий галстук на темной рубашке – и верно, ряженый!
Они, как показалось Льву Ильичу, были не то чтоб пьяные, хотя уж и давно пьют, а как бывает – расходиться вроде рано, но и нельзя не продолжать.
Едва уселись, разлили, собрались выпить, Лида подхватилась с места.
– Что ж это я – милому и квартиру не показала? Как не люди – на кухню да водку жрать!..
– Да ладно, Лидуша, – застеснялся "суженый", – сидим хорошо. Дай выпить, познакомиться... А то слышал: "сестра", "сестра" – вот теперь вижу – сестра.
– А сестра вам для какой надобности? – спросила Таня.
Лев Ильич даже вздрогнул, так она их ждала и вроде даже хотела, чтоб была семья, и у нее надежда забрезжила, а тут, видно, сразу ей все это не понравилось.
Даже Лида не успела ничего сказать, Лев Ильич только заметил, как глаза у нее сузились, она вздохнула, приготовившись, но тут Таня, стоявшая по-прежнему у плиты, скрестив руки под грудью, вдруг закричала и забилась... Лида и Лев Ильич, опрокидывая табуретки, бросились к ней: над плечом у Тани распустился, потрескивал разноцветный зонт хлопушки.
– Это он – он! – кричала Таня, со страхом глядя на "ряженого".
– Простите, мадмуазель, – "ряженый" скромно склонил прорезанную не то морщинами, не то какими-то рубцами лысину, – искусство всегда столь сильно действует на непосредственную, а стало быть, особенно восприимчивую натуру.
– А я – я? – закричала Лида. – Что ж ты про меня забыл, Аркадий?
– Возможно ли? – патетически спросил Аркадий и желтые глаза его загорелись тяжелым, мрачным огнем. – Возможно ли забыть про вас?.. Позвольте ручку.
Лида протянула подрагивающую руку, видно было, как она напряглась, глаза стали совсем узкими. "Тут еще ничего не ясно, ничего не решено..." – успел подумать Лев Ильич.
Аркадий не поднимаясь крепко взял ее за руку, кисть у него была широкая и видно сильная. Другой рукой он скользнул до ее обнаженного локтя, все так же тяжело и не мигая глядя ей в глаза, потом что-то в глазах у него как бы дрогнуло – и тут Лида закричала, отдергивая руку – по ней, бешено вращалась, спиралью закручиваясь, все ближе подбираясь к плечу, огненная змея, потом она исчезла, Лида с криком подняла руку к уху и вытащила маленький красный шарик.
– Вы... фокусник? – изумленно спросила Таня.
– Ну что вы! – Аркадий не улыбнулся, но как закончивший свое дело мастеровой, хлопнул стопку и понюхал корочку. – Фокусник – это высокий класс, а я скромный чудодей. Служитель культа, – он тут же наполнил свою стопку. – За очаровательных хозяек, которые были так добры, что уделили несколько мгновений моему скромному ремеслу.
Теперь все сидели тесно за столом, даже Таня с пылавшим лицом. Она позволила себе налить и чуть пригубила.
– И вы много... такого знаете? – спросила она, не спуская глаз с Аркадия.
"Ну чего я приперся? – с досадой думал Лев Ильич. – Как бы им тут хорошо было..."
– Что вы, – скромничал Аркадий, – забавы молодости. Теперь все это в большом плюсквамперфекте. Наша дорога с моим другом и идейным руководителем, и не побоюсь сказать, гениальным преобразователем древнего жанра – Василием Постниковым проложена через совсем иные сферы. Мы, так сказать, вторгаемся в то, во что человечество, в силу своего тысячелетнего невежества и не осмеливалось вторгаться. Только отдельные, столь же могущественные художники, оставили свои робкие следы на тех покрытых вековой пылью тропинках, которыми мы теперь шествуем. Не так ли, Вася?..
Он проговорил всю эту свою малопонятную речь и даже вопрос свой обратил не к приятелю, а по-прежнему тяжело глядя Лиде в глаза. Льву Ильичу теперь казалось, что меж ними в тот момент, когда он держал ее за руку, установилась какая-то связь, она уже не прерывалась, и все, что он говорил, не имело ровно никакого значения. Лида откинулась, прислонилась к стене, уронила одну руку на колено, а из ее полузакрытых глаз тянулась и тянулась эта нескончаемая нить, которую фокусник крутил на своем поросшем рыжеватым пухом пальце с тяжелым серебряным перстнем.
– В каком же вы теперь жанре выступаете? – спросил Лев Ильич, надеясь перебить его и порвать то, что было уж просто неприличным.
– Может быть ты, Вася, объяснишь нашему новому другу? Ну хотя бы принципы и сюжет, ибо объяснить все, как вы сами понимаете, невозможно – возьметесь ли вы рассказать "Реквием" Моцарта?
Тут он глянул на Льва Ильича и тот засмеялся: пока что он добился своего нить была порвана и Лида рядом на стуле освобожденно вздохнула.
– А вы напрасно смеетесь, – Аркадий налил себе еще и тут же выпил, бросил в золотую пасть корочку хлеба. – Видите всю эту роскошь? – широкий жест на уставленный явствами стол. – Ну может ли бедный артист позволить себе такое, даже когда он ослеплен любовью, как мой высокоталантливый друг? Он готов, он способен отдать все, чтобы доставить своей подруге эту маленькую радость выпить и закусить, но у него нет, простите за грубость, возможностей, презренного металла, средств к необходимому для такой высокой любви шикарному существованию. Чтоб оформить бриллиант чистейшей воды, нужно достать другой бриллиант, и только заложив его, мы соорудим достойную оправу... Я доходчиво объяснил?
– Да, только вы не ответили на мой вопрос.
– О! Интеллигенты! – щелкнул металлом Аркадий. – Им подавай ответы, а вопросов у них миллион. Искусство не должно отвечать на вопросы – оно само ответ, в себе, в собственной гениальности оно содержит все ответы. Как я вам объясню "Реквием" Моцарта, ежели вы не хотите слушать его, а получить свой жалкий ответ, будто Моцарт бухгалтер или лектор по распространению!..
– Сдаюсь, – засмеялся Лев Ильич, – вы правы, Моцарт. Но тем более охота хоть что-то узнать про ваш "Реквием"?
Аркадий теперь снова смотрел на Лиду, а Лев Ильич, глянув на его товарища, увидел, что и тот смотрит на нее. Боже мой, подумал он, нет, не в этом чревовещателе с его белибердой и провинциальными приемами, а в ней, вот в ком сила, неужели она знает это в себе? И то, как сидит, откинувшись, выставив грудь, такую свободную под свитером, широко расставленную, как ее глаза, и полные губы по-детски распустила... Она слушает его, это внимание, интерес или точный расчет, знание того, сколько силы в этой ее откровенной порочной детскости?..
– Верите ли, мой новый друг, – великосветски продолжал Аркадий, – я попытаюсь здесь перед вами проверить нашу гармонию жалкой и ничтожной алгеброй слов. Некий автор на заре нашего российского развития бросил в мир гениальную мысль, никем не услышанную. Дикая эта страна, убивающая своих пророков прямым насилием или еще более тягостным для них невниманием, прошла мимо его открытия, стыдливо замолчав, называя всего лишь гениальной шалостью. А между тем... ты не возражаешь, Вася?
– Я терпелив, – сказал Вася, не спуская глаз с Лиды, на приятеля он и не смотрел, – ох, как я страшно терпелив! – Вася шевельнул борцовскими плечами под тесным пиджачком.
"Да ведь он тоже актер! – осенило Льва Ильича. – А я-то думал общественное питание..."
– Понял, – кивнул Аркадий. – Понял и учел... Мы с моим дорогим другом, повинуясь единственно душевному движению, а кроме того, разумеется, стремясь к изобилию, – он опять широким жестом указал на стол, – поставили мистерию, одним взмахом оставив позади все жалкие потуги наших убогих лекторов и плакатистов, так называемых безбожников и борцов за новое мировоззрение. Ну скажите положа руку на сердце, может ли вам прийти в голову отправиться сегодня слушать лекцию о том, что религия опиум для народа?
– Нет, – сказал Лев Ильич, – такая мысль мне прийти в голову не может.
– Браво! Смелый ответ. А за смелость услышите откровение.
Теперь Лев Ильич понял, что "ряженый" просто пьян – тут ли он успел нахлестаться, или сначала хорошо держался, но сейчас его явно стало развозить, и взгляд этот тяжелый был, верно, от того, что он уже не мог иначе фиксировать глаза.
– Вы не пойдете на лекцию, наша пропаганда будет хлопотать перед пустым залом, а дурман вползет в ваш дом и в душу. Вы бывали когда-нибудь в церкви, мой новый друг?
– Бывал, – ответил Лев Ильич.
– Браво, смелый ответ! Значит видели воочью несос... несо... несостоятельность нашей агитработы. И вот мы с моим гениальным другом приходим им на помощь. А вот их нам за то благодарность... – он налил себе еще, выпил, на этот раз схватил толстыми пальцами кусок ветчины, но так и не донес до рта. – Вы, надеюсь, понимаете, что это не свидетельство их щедрости, а знак нашей гениальности... Я, например, играю в этой мистерии, прошу, впрочем, прощения, у прелестных дам, играю... надменный член.
– Ух ты! – воскликнула Лида.
– Не "ух ты", – поправил ее Аркадий, – а тот самый член, которым грешил лукавый, архангел и Господь Бог... верно, Вася?
– Ладно, – сказал Вася и положил ладонь на стол. – Заканчивай базар.
– Как заканчивать, а... "Реквием" для нашего друга? Тут, понимаете, у нас одна загвоздка. Вася играет архангела, я, как вы уже догадались, беса, да и с Господом все в порядке, его хоть вы, и то б сыграли. Но вот Марию – Матерь Божию, которая с ними, с тремя... Слушай, Вася! – крикнул он, по-прежнему не спуская тяжелых глаз с Лиды. Так вот же она сидит против нас – вот она Матерь Божия, а мне – бесу первому и предстоит с ней наедине пошептаться, как наш гений написал...
Таня встала и не сказав ни слова, вышла из кухни.
– Ты что? – опомнилась Лида. – Вы зачем девчонку обидели?
– Да хватит и ей, – сказал Аркадий. – У нее и этот... новый претендент на роль Господа Бога. А... может и ее попробовать на роль... Только потом, а, Вась, только потом?..
Лида поднялась, взглянула на Васю, и тогда он спокойно, чуть наклонившись, вдруг резко дернул за ножку табурет, на котором сидел Аркадий, тот не удержался, соскользнул на пол, потащив за собой скатерть, зазвенела посуда, а Вася так же спокойно, точным движением поймал его за галстук и легко приподняв, бросил в коридор. Аркадий пролетел довольно большое расстояние, ударился спиной и головой о вешалку, повалил ее на себя, забился под пальто, выбрался, постоял на четвереньках, покрутил лысой головой, потом медленно поднялся.
Лида молчала, не шевельнулась, а Лев Ильич не мог не оценить второе, до сих пор бездействовавшее лицо этой интермедии.
Аркадий, стараясь ступать ровно, подошел к столу, налил себе стопку, выплеснул в рот и посмотрел на Лиду.
